Текст книги "Сундук с серебром"

Автор книги: Франце Бевк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)

Хотя мысли его с каждой минутой делались все туманнее, одну, самую главную, он не терял, держа ее на привязи, как испуганное животное. Ему чудилось, будто комната наполнена не только дымом, но и каким-то туманом, в котором он различал лишь Пологарову голову. Даже если бы все его сознание утонуло в вине, эта огромная, отвратительная голова торчала бы, точно громадный кулак, и тревожила его душу.

Он чуть-чуть прикрыл веки, но не сводил глаз с Пологара. Тот тоже смотрел на него, так как сидел почти напротив. Ждал, пока Михале уйдет и можно будет продолжать прерванный разговор. А он вот не уйдет! Не поднимется раньше Пологара, хоть бы до самого рассвета просидел в корчме.

Бутылка была пуста, и он заказал новую. Он пил слишком много и слишком быстро. А ему нельзя напиваться. Провел рукой по лицу, словно желая стереть опьянение, которое паутиной застилало сознание. Взглядом он так и впился в Пологара, черный осадок в его душе все больше мутился. Хмельной яд ненависти тек в его жилах.

Мысли разбегались, он собирал их и с трудом соединял, наполняя смыслом. Нет, он не донес на Пологара. Он не может этого сделать. Человека надо бить прямо в лицо, зачем нападать из-за угла! Прямо в лицо… За эту мысль он ухватился еще судорожнее, чем за стакан, который держал в руке… Он ведь и так не может оставаться у Пологара, теперь все равно, что бы ни случилось. Выложит ему все прямо в глаза, а потом уйдет, куда – неважно. Живут же другие, у которых нет даже своего угла, где можно приклонить голову. А у него ведь хибара есть. Выложит ему все, а потом стукнет колом из ограды. Сегодня вечером… пусть все будет кончено… сегодня же вечером. Пологар ошибся в своих расчетах. Он выскажет ему правду прямо в глаза и ударит его, Пологара! На! Это будет крепкий удар, он тут же на месте свалится и не сможет дать отпора.

Михале вздрогнул и боязливо огляделся вокруг. Не своих мыслей испугался, нет, ему показалось, будто он говорил вслух. За большим столом шел разговор о сене, на него никто не обращал внимания, словно его и нет в комнате. Два парня, его соседи, уже ушли. Да, он скажет, а потом ударит… Ему, пьяному, это казалось таким естественным, удивительно, как это раньше не пришло ему в голову… Губы скривились в злобной усмешке.

– Получай, черт, – бормотал он.

Опять поднял лицо от стола. Выпил глоток вина, а остаток выплеснул на пол. Крестьяне расплачивались, собираясь уходить. Пологар стоял уже посреди комнаты и зевал. Направляясь к двери, окинул его небрежным взглядом.

– Идем, Михале, коли ты уже кончил.

Так хозяин обычно говорит слуге: «Ступай, коли кончил!» Куда? Домой, а с утра на работу, куда же еще, раз не хочешь умереть с голоду?

«Эх! – Михале стиснул зубы и сжал до боли в пальцах стакан. С трудом удержался, чтобы не запустить им в голову Пологару. – Ладно, пойдем, только ты рано радуешься! Ты еще удивишься, рот от изумления разинешь! А что, неплохо получилось, что он позвал Михале с собой».

– Сейчас, – выдавил он. – Погоди!

Бросил деньги на стол.

Вскоре они вышли из корчмы и потерялись во мраке.

Ночь стала темнее, чем раньше, небо затянулось тяжелыми облаками, заслонившими звезды… Горные хребты едва угадывались вдали, а ближайшие горы до гребня погрузились в темноту. Иногда только белел камень на дороге или поблескивала луна; видны были лишь тени ближайших деревьев. Огоньки в домах уже погасли, одни окна корчмы еще светились. В узкой канаве вдоль дороги бежала вода, слышен был ее тихий рокот, время от времени заглушаемый порывами ветра.

Пологар шел впереди; неуклюжий, он широко шагал, размахивая руками.

Он, правда, был навеселе, и по походке это было заметно, да, и дышал он чаще и тяжелее, Михале брел за ним наугад, попадая в лужи и спотыкаясь о камни. Хмель и темнота так застилали глаза, что он не видел ни дороги, ни Пологара. Злая мысль, родившаяся в корчме, все еще давила грудь; ему мешало, что он был так ужасно пьян, гораздо пьянее того, чьи шаги звучали у него в ушах. Ветер свистел около его головы, бросая в лицо сорванные листья. Холодный воздух не отрезвил Михале, ему даже казалось, что он сделался еще пьянее. Он боялся, что и последняя искорка сознания погаснет в нем, а ноги откажутся идти.

Молча дошли они до поворота, где проселок плавно сворачивал к лесу. Вдруг Михале споткнулся о камень и упал. Он разозлился, заворчал сквозь стиснутые зубы, но встать никак не мог. Отчаявшись подняться, он в изнеможении опустился на песок. Услышал, как Пологар остановился, и скоро различил в темноте его тень.

– Что это ты расселся?

– Не видишь разве, я и двинуться не могу, – вызывающе ответил Михале. – Отдохну малость.

– Помочь?

– Я сам, – отказался Михале. – Оставь! Иди себе! Нечего меня стеречь.

Сейчас ему и вправду больше всего хотелось, чтобы Пологар ушел. Тогда бы не так явно было его поражение. Но Пологар стоял на месте и потягивался, видно, на небо смотрел.

От земли поднимался холод и пронизывал Михале до костей. Хмель испарялся, сознание прояснялось. Он попытался встать, потянулся к краю дороги, нащупал что-то твердое, схватил – в руках у него оказалась тяжелая палка. Он оперся на нее, поднялся на ноги и, покачиваясь, двинулся по дороге. Пологар опять молча шагал впереди.

Дорога все тянулась, темная стена леса над полосой целины приближалась. Михале теперь не отставал, шел уверенно, ясно видя перед собой песчаную дорогу и Пологара. Да, он еще был пьян, но не до потери сознания, а ровно настолько, чтобы сохранить смелость. Злая мысль, которая было исчезла, теперь опять захватила его. Перед ним коренастая фигура, свалить бы, растоптать ее. Высказать все прямо в глаза, а потом как замахнуться… Случай словно по заказу дал ему дубинку в руки.

Надо бы начать разговор, но слова, которые он приготовил, рассыпались, как комочки сухой земли. Почему Пологар молчит? Скажи он хоть слово, Михале сумел бы за это зацепиться. Но Пологар шагал все быстрее, будто чувствуя беду, что, спотыкаясь, бредет за ним. Михале с трудом поспевал, крупные капли холодного пота выступили у него на лбу.

– Так не пойдет, Блаже, побойся Бога, – наконец прохрипел он. – Нельзя же так, слышишь? Землю мою ты получил, я тебя не упрекаю за это, работаю на тебя, а ты со мной обращаешься ровно с побирушкой, без всякого милосердия. Я же не считаю, Блаже, что ты должен засыпать меня деньгами. Где там! Но ты бы мог положить мне жалованье как пастуху, что ли… Как пастуху, больше мне и не надо. Ты же видишь… Одежа на мне грязная, в церковь стыдно пойти.

Боже мой! Он собирался говорить сурово, требовать, а голос был мягкий, умоляющий. Да, такая уж у него натура – замахнулся ударить, а удар превращается в ласку. Злое слово уже на языке вертится, но вдруг тает и превращается в трусливое заикание. Он собирался требовать, драться, наконец, а вместо этого клянчил, точно слюнтяй. Он был зол на себя и в то же время удручен и подавлен; только теперь он сам до конца понял свой характер. Нет, ему даже и не поднять дубинку, а где уж обрушить ее на голову Пологара.

А Пологар ни слова. Идет себе впереди, не оглянулся, не остановился, не выругался, не сплюнул, будто его вообще это не касается. Михале обращался к темноте, к теням на дороге, хмурому небу и ветру, что гонит листья. Грудь его разрывалась, в голове шумела кровь. Он отстал, потом пошел скорее, чтобы догнать Пологара.

– Блаже, не прикидывайся глухим, – повысил он голос. – Не прикидывайся глухим, говорю тебе, ты прекрасно слышишь. Слышишь и понимаешь, но не хочешь услышать и понять, потому что ты плохой человек. Злой ты человек, без сердца и души, вот что я тебе скажу, и я тебя ничуть не боюсь. Ты топчешь меня ногами, погубить хочешь! Ты знаешь, что обидел меня? Ты не смел этого делать, это было непорядочно, нехорошо… Нехорошо.

От волнения он не мог говорить. Пологар шагал все быстрее. Чувствовалось, что он задет, но не показывает вида. Вдруг он остановился и обернулся, лицо его белело в темноте.

– Что ты там бормочешь? – зарычал он со злостью. – Чего тебе надо? Коли есть что сказать, говори ясно!

Михале стоял перед ним, судорожно сжимая дубинку в руке. Вот он и сказал Пологару, что тот дурной человек, пусть знает, что он, Михале, не сносил все тупо, как скотина. Голос его оставался плаксивым. И все же он был доволен собой. Вот сказал ему, а теперь надо поднять дубинку и размахнуться. Однако он только судорожно опирался на нее. Резкие слова Пологара смутили его. Неужели он и вправду не понял? Михале думал об Ангелце, но вдруг ляпнул то, что целый год сидело у него в голове.

– Дай мне денег!

– Денег, денег! Я тебе уже говорил. Мог бы, кажется, понять, если бы разум имел: нравится – оставайся, не нравится – катись к черту! А деньги нужны – продай хибару!

Пологар кричал словно на слугу, Михале весь сжался.

– Да кто ее купит?

– Кто купит? Я куплю, если продашь!

От изумления у Михале перехватило дыхание. Перед ним стояла широкая тень, слова долетали до него, точно издалека. Он не сразу их понял.

– А на что тебе хибара?

– Не твоя забота. Буду сдавать в аренду землю, пригодится… Ну как, продашь?

– А мне куда деваться?

Злой замысел Михале лопнул, словно пузырь, он стоял как пастух перед хозяином, маленький, растерянный.

– Пока жив, можешь оставаться в доме. Никто тебя не выгонит.

Волна чувств нахлынула на Михале, он вдруг снова опьянел, но скоро мысли его пришли в порядок. Ха! Он был уверен, что знает Пологара, но лишь теперь Блаже раскрылся перед ним до конца. Мало ему, что землю получил, теперь на его домик зарится. «Никто тебя не выгонит…» Распоряжается, точно домик уже его. Потому и не давал Михале денег, чтобы заставить продать. Скажи Пологар об этом раньше, он, может, не так бы рассвирепел. Но сейчас…

– Никогда! – закричал он. – Тебе не продам ни за что!

– Твое дело! Неволить не стану. Ты сам себе голова. Но все равно он мне достанется. Все равно!

– Как это так? А?

Михале угрожающе приблизился к нему.

– Твоя дочь мне продаст, – засмеялся Пологар. И повернулся, собираясь уйти. Михале, остолбенев, застыл на месте и смотрел на него. От ненависти потемнело в глазах. Он перехватил дубинку и еще крепче сжал ее. Только двинулся, как Пологар остановился и оглянулся.

Вместо удара у Михале вырвался крик:

– Ни за что! – Затопал он ногами. – Никогда! Спалю лучше!

Пологар погрозил ему кулаком:

– Попробуй только! Я молчать не стану. Сядешь как миленький.

– Ты сядешь! Ты, стоит мне только рот открыть. Думаешь, я не знаю, что вы прячете на сеновале? Ты сядешь, стоит мне сказать одно слово…

Кричали так, что ночь отвечала громким эхом; ни один не понимал другого. Вдруг оба замолчали – выдохлись. Пологар сжал кулаки. Михале поднял дубинку. Пологар оказался проворнее, он подскочил и саданул Михале кулаком, у того круги пошли перед глазами и дубинка вывалилась из рук. Он зашатался, стараясь сохранить равновесие. Пологар постоял в нерешительности, но тут же ринулся на него. Схватил его вокруг пояса, поднял, как ребенка, и швырнул о землю.

Михале ударился головой о камень и почти потерял сознание. Ледяной холод побежал по его телу. Он упирался руками и ногами, хватал ртом воздух и хрипел. Пологар навалился на него, прижимая к земле, и напоследок стал коленями ему на грудь.

– Еще хочешь, черт? Хочешь?

Что? Да, он понял, понял. Стоит Пологару выпустить его, Михале вопьется в него зубами, точно зверь. Убьет. Сейчас он не колебался. Руками шарил по земле в надежде найти камень, чтобы ударить им врага по голове. Ничего нет! Только голая сырая земля и тесное переплетение корней.

Он извивался, но не мог сбросить с себя Пологара, который все крепче прижимал его к земле, урчал, словно кот, и, наконец, нанес ему страшный удар коленом в грудь. Михале казалось, что все ребра у него переломаны. Он почувствовал себя побежденным и больше не сопротивлялся. Но и просить, чтобы Пологар отпустил его, не хотел. Пусть убивает! Пусть! Ему, Михале, не удалось, хотя он всю дорогу шел с этой злой мыслью, держа дубинку в руках. Пусть убивает! Хозяин совершит преступление, его арестуют и будут судить! Михале почти обрадовался, подумав об этом. Это была единственная возможность отомстить, которая у него осталась.

Он ощутил на губах что-то соленое, липкое. Кровь. Он выплюнул ее Пологару в лицо. И тут Михале наполнило ужасное предчувствие близкой смерти. Теперь он стал хвататься за жизнь.

– Блаже, смилуйся, ради Бога! – застонал он.

Пологар отпустил его, встал и рукавом стер со своего лица кровавый плевок. Михале неподвижно лежал на земле. Он чувствовал себя до странности легким, тяжести больше не было. Боль уже не терзала его. И ему так мягко было лежать на холодной земле, словно он утопал в перине.

– Получил, чего добивался, – проворчал Пологар. – Лежи, лежи! Притворяешься, знаю я тебя. – Он сделал несколько шагов, потом остановился. – Завтра будем сушить сено. Слышал?

Михале слышал отчетливо. Пологар все еще считает его своим слугой… После всего этого… Но Михале совершенно безразлично, что он там говорит. Пусть приказывает! Бедняга закрыл глаза, отдыхая. В ушах зазвучали тяжелые шаги, потом они вдруг смолкли. Стало быть, Пологаром овладели неуверенность и страх. Но все же он не оглянулся, не сказал ни слова. Шаги снова зазвучали и постепенно затихли вдали. Донеслись до ушей Михале слова пьяной песенки, и вдруг она оборвалась, будто заглушил ее голос нечистой совести. Наступила тишина, только ветер шумел в лесу. Михале открыл глаза и устремил взгляд в небо. В разрыве между двумя облаками сияла единственная звезда. И она в это мгновение погасла. Михале лежал спокойно, словно и не собирался больше вставать, до тех пор, пока у него по всему телу не побежал озноб. Он шевельнулся, пытаясь подняться, но грудь снова мучительно заныла. Медленно, со стонами поднялся он на ноги. Опять что-то теплое, соленое хлынуло в рот. Он сплюнул и вытер ладонью подбородок.

– Обработал меня, черт, – застонал он и покачнулся. – Доконал меня… Он меня, а не я его…

Поискав палку, опираясь на нее, побрел к дому. Шел медленно, останавливаясь от резкой боли в груди. Непрестанно вытирал рот, но о крови не думал. И страх смерти больше не терзал его. Опьянение прошло, мысли сделались ясными, как небо после грозы.

– Нет, никогда! – упорно повторял он про себя. – Лучше я ее спалю… Лучше спалить хибарку, чем…

Михале заметил, что потерял шляпу, но не мог и не хотел возвращаться. Ветер трепал его волосы, в дупле дерева ухала сова.

К утру ветер стих, облака сбились в серое покрывало, пошел дождь. Это был мелкий, ледяной осенний дождь, кажется, и не видно его, а пробирает до костей. Листья все быстрее падали, ложились на землю. На ветвях собирались капли дождя, по стволам деревьев струями текла вода. Земля раскисла, колеи наполнились водой и грязью. Серое небо опустилось, оно почти касалось вершины горы, по склонам ползли туманы, цеплялись за кроны деревьев; солнце несколько дней не в силах было пробить толстый слой облаков. Нигде ни звука, кроме тихого плеска дождя и крика галок, перелетающих с нивы на ниву.

Михале лежал навзничь на своей постели, в одежде, даже в обуви, правая рука его покоилась на груди. Это был не сон, не бодрствование, а почти обморочное состояние. Дверь была открыта, ее отворил ветер, виднелись прокопченные сени. Каждый раз, просыпаясь от ужасной жажды, он смотрел в темное отверстие. Но настоящим пробуждением это нельзя было назвать. Сознание прояснялось лишь наполовину, Михале беспрерывно блуждал в мире лихорадочных снов. Потом снова закрывал глаза.

Неясно, словно краешком сознания, он понимал, что страдает. Временами становилось хорошо, несмотря на жаркую лихорадку, которая бешено гнала кровь в жилах. Иногда казалось, что кто-то поднял его над пропастью – Михале охватывал ужас. Порой приходил в себя, но опять терял сознание, пытался проснуться и не мог. Пытался сопротивляться, но силы и голос покинули его.

И только спустя много времени, когда капли холодной влаги утолили его жестокую жажду, он постепенно пришел в сознание. Казалось, он выбирается из-под тяжелых подушек, которые душили его. Дышать стало легче, он открыл глаза.

Изумился. Что с ним происходит? Где он лежит? Темные стены, печь в углу, картинки с ликами святых, дверь закрыта, потоки дождя струятся по оконным стеклам. Кто-то раздел его, он был закутан до подбородка, над ним склонилось знакомое лицо. Оно почти испугало его. Сначала ему показалось, что это Малия, хотя он точно знал, что она умерла.

– Что с вами, отец? Что случилось?

Что? Мысли у него были тяжелые, он не помнил ничего, словно все случилось давно, много лет назад.

– Болен я, – простонал он. – Когда ты приехала, Ангелца?

Он удивленно рассматривал дочь. Теперь она уже не выглядела барышней: другая прическа, лицо бледное, измученное, глаза заплаканные. И все всплыло у него в сознании. Он не упрекал ее, даже в мыслях не упрекал, а увидев ее перед собой, не мог даже поверить. Решил ни о чем не спрашивать. Очень боялся, как бы она сама не заговорила об этом. Она приехала вовремя, он никогда этого не забудет. Не будь ее, он остался бы один, покинутый всеми, и как собака подыхал бы в своей хибаре.

– Я приехала вчера вечером, – ответила она, вытирая платком слезы. – Вчера вечером приехала. Гляжу, все открыто… Что случилось? Кто вас так избил?

Отец долго глядел на нее, ей казалось, что он так и не ответит.

– Кто меня избил? – выдохнул Михале с трудом. – Никто… Никто меня не бил… Я сам…

– Говорят, это Пологар. Пологар вас избил.

Ответа не услышал. Снова начал бредить. К утру, когда Михале пришел в сознание, появился священник. Исповедь была короткой… Оставшись с отцом наедине, Ангелца сказала ему:

– Пологара забрали.

Он долго не понимал смысла этих слов. Не удивился, не почувствовал радости. Остался холоден, точно теперь это его уже не касалось. Михале мучила одна-единственная мысль, которая терзала и преследовала его, пока он был в бреду.

– Домик твой! – он с трудом ворочал языком. – Когда я умру, домик будет твой!

– Боже мой, не говорите так!

– Не продавай его Пологару! Продай кому хочешь, только не ему! Слышишь, Ангелца!

– Да. Не продам. Не продам Пологару.

– Петернелю отдай… Знаешь, старому Петернелю… долг…

Потом он перестал узнавать дочь. Женщину, которую он время от времени видел, он считал Малией. Умолял снять кота с его груди. Голос, звучавший над ним, казался несчастному таким далеким, что он не разбирал отдельных слов.

Умер он вечером, когда после дождливых дней небо прояснилось и первые сумерки спускались на горные склоны.

Ангелца через несколько дней вернулась в город. Она приехала в деревню с твердым намерением остаться с отцом. Слишком поздно! И домик уже был чужой, пришлось продать его Пологару, того за недостатком улик выпустили из тюрьмы. Кроме него, никто не хотел покупать хибарку. Она не смогла выполнить последнюю волю отца.

Под осенним солнцем, которое скупо освещало склоны, шла она вниз с сундучком в руках, назад, в мир, откуда бежала, обманувшись в любви. Горькие воспоминания, могила ребенка, все это было еще так близко и уже далеко-далеко. Она возвращалась в жизнь, в которой, может быть, исчезнет без следа, как ее темная фигура на тропинке осеннего леса.

Перевод Н. Лебедевой.

Нянька

1

Дело было весной. Как-то раз Гривариха собиралась на поденную работу.

– И я пойду с вами, – сказала Нежка.

– Нет.

– Не останусь дома одна.

Гривариха вздохнула:

– Не приставай. Ты ведь знаешь, что будешь мне только мешать.

Нежкой звали маленькую девочку с румянцем во всю щеку и живыми глазенками. Сколько ей было лет? Как раз столько, что можно было без труда сосчитать на пальцах одной руки. На девочке было платьице в крапинку, сшитое из старой материнской юбки. За плечами у нее болталась пара косичек, тоненьких, как крысиные хвостики.

Мать с радостью взяла бы ее с собой. Она знала, что Нежка боится оставаться одна в этом безлюдном, далеком от всякого другого жилья месте. Возвращаясь по вечерам, мать частенько заставала ее в слезах. Но хозяева бывали недовольны, если поденщицы брали с собой детей – боялись, что вместо работы они будут возиться с детьми.

Нежка ничего не сказала, только сморщилась, собираясь заплакать.

– Если будешь умницей, не плаксой, я сделаю тебе куклу, – пообещала мать.

У девочки мигом прояснилось лицо.

– Правда? А когда?

– Вечером, когда вернусь. Будешь умницей?

– Да, – закивала Нежка.

О конечно, она будет умницей, а не плаксой. Чего бы она не совершила ради куклы! Вообще-то кукла у нее уже была, но только сделанная из обыкновенного полена. Брат Нежки Петерч, что был двумя годами старше ее, кое-как вырезал ножом несуразную круглую голову с тупым носом, так что кукла была похожа на кошку. Нежка пеленала деревяшку в рваную материнскую кофту, нянчила ее и баюкала. Разумеется, девочке куда больше хотелось иметь тряпичную куклу, одетую в пестрое платьице.

Усевшись на колоду под раскидистой грушей, Нежка смотрела матери вслед. Всякий раз она тряслась от страха за мать, глядя, как та переходит через бревенчатый мостик, – боялась, как бы она не упала в воду. И облегченно вздыхала только тогда, когда мать была на другом берегу.

В этот день Нежке не хотелось играть. Она желала лишь одного – чтобы солнце поскорей закатилось за гору и наступил вечер. Но когда она поглядывала на небо, ей каждый раз казалось, будто солнце стоит неподвижно все на том же месте. Склон горы был залит ярким утренним светом. Леса и луга, редкие дальние домики и нивы, кусты ежевики и ломонос – все утопало в солнечном сиянии.

Нежка понурила голову. Никогда еще время не тянулось так медленно. Она зажмурилась. Стало темно. Однако вечер не наступил. Она открыла глаза, и снова вокруг был день.

Она оглянулась на свой дом. Одним боком он прислонился к горе. Какой он был маленький и убогий! Закопченная дверь и четыре оконца – словно две пары испуганных глаз. Если бы в свое время все братцы и сестрицы Нежки захотели разом выглянуть во двор, в каждом окне появилось бы по две головки. Отец работал где-то в чужой стороне. Лишь изредка он ненадолго возвращался домой. Да и без него в доме было тесно. Дети друг за дружкой подрастали и уходили на заработки. Дома теперь оставались только Петерч и Нежка.

Петерч был очень тощим – «кожа да кости», – говорили о нем. Он пас на пустоши в горах их единственную козу. Обед он обычно брал с собой в котомке и возвращался только под вечер. Нежка ходила с ним несколько раз, но больше ее на пастбище не тянуло, хотя она очень любила Петерча. Никто не умел так хорошо свистеть и так искусно вырезать из дерева всякую всячину. Но она боялась головокружительной крутизны гор, колючего терновника и гадюк. Однажды она споткнулась и упала прямо в муравейник. Другой раз нечаянно наступила на осиное гнездо. На горе ее подстерегало множество опасностей.

Дома ничего этого не было. Но когда она оставалась совсем одна, здесь появлялись страшилища. При воспоминании о них ее била дрожь. Голова невольно вжималась в плечи. Пусть мама говорит, что нечистой силы не существует. Нежка ей не верит. Она чувствует присутствие чего-то жуткого.

Неподалеку стоял лес. К вечеру от него начинали расползаться тени. А весь день в гуще деревьев слышались странные, протяжные голоса. Внизу между скал пенилась и шумела горная речка. Звуки эти отдавались в ущелье угрожающим эхом. Под бревенчатым мостиком был водоворот. Здесь несколько лет назад нашли утопленника. Сама Нежка его не видела, но мысленно хорошо представляла себе мертвеца. И ужасно его боялась. Иногда ей чудилось, будто он поднимается по крутому берегу вверх. Топ, топ! Засохшие деревья на той стороне реки казались черными лешими или какой-то иной нечистью.

Над этим сухостоем нависал крутой берег, поверху которого тянулась изгородь. За изгородью выше по склону горы раскинулся выпас. Иногда между кустов Нежка могла разглядеть пастуха и небольшое стадо. Тогда она не ощущала себя такой одинокой в этом безлюдье.

– Эге-гей!

Нежка оглянулась. За рекой на сухом дереве, держась за ветку, примостился мальчик. Это был Тинче, пастух Меяча. Он окликал кого-то на противоположной горе. Крик его, прежде чем затихнуть, дважды отдавался эхом.

– Эге-гей!

Это откликнулся Петерч, поднявшийся со своей козой высоко к самому гребню горы.

Пастухи кричали во все горло, о чем-то переговариваясь. Нежка не прислушивалась. При мысли о кукле она чувствовала себя счастливой. Между тем солнце на небе поднялось уже высоко и стояло почти над головой.

После полудня пастухи умолкли. И скотина куда-то скрылась. Нежка присела в тени. Уткнув подбородок в колени, она засмотрелась на тропинку по ту сторону реки. Когда же вернется мама? Было еще слишком рано, и все же Нежка опасалась ее прозевать. Обычно сначала из-за кустов показывалась мамина голова, затем туловище, потом широкая юбка…

У Нежки на лбу выступили мелкие росинки пота. Веки ее отяжелели, приходилось делать усилие, чтобы они не сомкнулись, стала тяжелой и голова. Нежка прислонилась к груше, да так и уснула.

Рот ее был приоткрыт, губы слегка округлились, словно она собиралась засвистеть. Деревянная кукла упала на землю. Прилетела стрекоза и уселась девочке на голову.

2

Она проснулась и испугалась. Что это, она и вправду спала? Солнце ушло далеко на запад и сейчас только что закатилось за гору. Из-за деревьев выглядывали последние лучи. На реку и лес ложился сумрак.

Это были минуты, когда ее больше всего одолевал страх. Она боялась теней и не смела отойти от дома. Сидела на одном месте и тихонько хныкала, пока не возвращалась мама… Но сегодня она должна быть умницей и не плакать. Правда, она вся дрожала, но все-таки сдерживала слезы.

Нежка напряженно смотрела вниз, в сторону реки. На той стороне за ольшаником пролегала песчаная тропинка. На ней появилась темная фигура. Она то скрывалась в кустах, то возникала снова, постепенно все приближаясь.

– Мама!

Нежка замахала руками, словно хотела взлететь как птица. Выскочив на тропинку, она босиком побежала к реке. Сейчас она не боялась ни колючей ежевики, ни теней. Но перейти через мост не решилась. Под мостом вода с шумом перекатывалась через большую скалу, падая с нее вниз и образуя водоворот. На мостик летело целое облако мелких брызг. Мостик был скользким, да к тому же очень узким и шатким. Из-за кустов показалась мама и, приветствуя Нежку, подняла вверх мотыгу.

– Ты была умницей?

Да, конечно, она была умницей. Пусть мама сама убедится – глаза у Нежки совсем не заплаканные.

Взявшись за руки, они пошли к дому.

Мать обнаружила на плите горшочек с оставленным Нежке обедом.

– Почему ты ничего не ела? – удивилась она.

– Я забыла, – робко ответила Нежка.

Гривариха разожгла огонь в печи и принялась готовить ужин.

Нежка уселась на порог, спрятала руки под передник и не мигая уставилась на мать. На ее лице плясали светлые блики. Лишь краем уха услышала она, что Петерч пригнал домой козу и сейчас запирает ее в хлеву. Затем он вошел в сени.

– Мама мне сошьет куклу! – сообщила ему Нежка.

– Что ж, хорошее дело!

Он подошел к печи и стал мешать угли.

Когда мать подоила козу, было уже совсем темно. Она зажгла коптилку. Ужинали тихо, почти молча. Мать помыла посуду. Затем она досуха вытерла руки, взглянула на Нежку и усмехнулась.

Нежка вся сжалась. Сердце ее замирало от счастья.

Гривариха принесла шкатулку, которую обычно хранила в сундуке под замком. В ней была сущая мешанина из старых пуговиц, лоскутков, тесемок, ниток, иголок и булавок. Мать надела старые очки. Нежка села рядом с ней на скамейку и, съежившись, положила голову себе на колени. Мать подбирала тряпки и сворачивала их, так что получился тугой комок. Нежка тоненьким голоском тихонько смеялась.

Подперев голову руками, Петерч тоже следил за работой матери.

– Кукла из тряпок! – поморщился он. – Ведь у нее даже носа не будет.

– Молчи, Петерч! – сказала мама. – Это ничего, что не будет носа. Зато и соплей не будет.

– Если она попадется козе, коза ее съест.

– Не-е-ет, – испугалась Нежка.

– Съест? – удивилась мама. – Тогда бы она тебя давным-давно съела, ведь сам-то ты только ворох тряпья.

Все трое засмеялись.

И снова стало тихо. Так тихо, что слышно было, как в стене между бревен поет сверчок.

Плотный сверток из тряпок превратился в кукольную головку, мать обернула ее белой тряпочкой, сверху пришила платочек, затем туго перевязала там, где полагалось быть шее. Получилось и туловище. Немного погодя кукле надели платьице в крапинку, с рукавчиками, все отделанное синими и красными тесемочками. А передничек оказался зеленый, с большим бантом.

Каждый вечер после ужина Нежка мигом засыпала, но сейчас в глазах ее было напряженное внимание – она смотрела, как под волшебными мамиными руками возникает ее кукла. Девочка почти не смела дышать.

Петерч между тем уснул.

Наконец кукла была готова. Минуту мать оглядывала ее. Может быть, ей еще чего-то недостает? Нет. Все в порядке. И она дала ее Нежке.

С этого мгновения кукла стала ее собственностью. Нежка вся дрожала, сжимая куклу в объятиях.

– Теперь ты каждый день должна хорошо себя вести.

– Да.

– И никогда больше не плакать.

Исполнить это было трудновато. Но сейчас Нежка готова была пообещать что угодно.

– Не буду… А как назовем куклу?

– Как хочешь.

Мать очень устала, да и час был поздний. Убрав шитье, она завела часы и легла рядом с Нежкой. Затем задула коптилку, и в комнате стало темно.

Однако Нежка не могла сразу заснуть. Она прижимала куклу к груди и учащенно дышала. Думала, как бы назвать куклу. Только на ум ей не приходило ничего толкового.

– Мама! – шепнула она.

– Чего тебе?

– Как назовем куклу?

Мать задумалась.

– Пусть будет Божья коровка, ведь у нее платьице в крапинку… – сказала она.

Нежка тихонько засмеялась. Прозвище ей понравилось… Она обнимала куклу, пока вместе с ней не унеслась в мир сновидений…

3

От дома Гриваров почти до реки тянулись огороды. Принадлежали они крестьянам – как бедным, так и богатым. Весной здесь разводили капустную рассаду, к осени вырастало много картошки, моркови, свеклы.

Нежке редко доводилось видеть жителей деревни. Как правило, это случалось лишь тогда, когда они появлялись на огородах. Она не упускала случая поглазеть на людей. Сколько новых лиц! Она сидела на корточках у изгороди и нянчила куклу.

Божья коровка казалась ей самой прекрасной куклой на свете. Нежке не наскучило бы возиться с ней круглые сутки. Ради куклы ей приходилось теперь хорошо себя вести. Нежка готовила ей обед, баюкала ее и пела.

Лишь когда на огородах появлялись люди, она ненадолго забывала о кукле. Ее детские мысли переносились на тот берег, где раскинулась деревня. Там стояли дома, в которых жили люди, приходившие к реке на огороды.