Текст книги "Сундук с серебром"

Автор книги: Франце Бевк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

Отбушевав, она, вконец обессиленная, села, уперев подбородок в ладони. Постепенно, капля за каплей, возвращались к ней разум и способность рассуждать. Значит, он вчера вечером выследил, как она под прикрытием темноты ходила за деньгами? Наверно, он догадывался, что в ее кошельке пусто. Все эти месяцы он только и ждал случая. И оказался хитрее ее. Анка была рада, что теперь Йохан больше никогда не посмеет показаться ей на глаза. Но деньги… О, у нее просто сердце разрывалось! Попытки собраться с мыслями не успокоили ее, а напротив – вызвали новый прилив бешенства. Она вспомнила о Мрете, поднялась и, сжав кулаки, побежала вниз, к дому.

– Вы сговорились! – закричала она, ворвавшись в горницу; ее переполняло желание излить на кого-нибудь свою злобу. – Так я вам и поверила, будто вы его не видели!– – кричала она, возбужденно меряя горницу крупными, мужскими шагами. – Сговорились… Он с деньгами на все четыре стороны, а вы в дом…

Мрета была в полной растерянности. Сначала она не поняла, о чем говорит сноха.

– С какими такими деньгами?

– Еще спрашивает! Не прикидывайтесь! С деньгами, которые я закопала, чтоб он их не пропил. А теперь он их унес, и вы знали об этом.

– Вон оно что! – Глаза Мреты сердито вспыхнули, но она постаралась сдержаться. – Вон что! Деньги? И я об этом знала? Да если бы я знала, – повысила она голос, – разве бы я ему дала их унести? Только не кричи ты на меня так, Анка, не кричи! – Голос ее стал тише, и в нем прозвучал горький упрек. – По пути я Робариху встретила. Она мне сказала, что сын дома. Но только я его не застала и не повстречала. Истинная правда! А Йохан жулик!.. Господи прости, что я своего родного сына так называю.

– Теперь вы говорите, что он жулик, а раньше нахвалиться им не могли, – чуть не плакала Анка.

– Верно, хвалила я его. А какая же мать не хвалит свое дитя? Или ты думаешь, я знала, какой он есть? Кабы знала, не стала бы ни хвалить, ни хаять.

– Врете! – топнула ногой Анка. – Как вы можете так врать? Вы и раньше были в сговоре, – обрушивала она на мать ненависть, которую чувствовала к сыну. – Он затем и женился на мне, чтобы добраться до денег. И вы его на это уговорили!

– Иисусе и матерь Божья! – ужаснувшись, прервала ее свекровь, осеняя себя размашистым крестным знамением. – Грех-то, грех-то какой. Да простит тебя Господь, Анка! Что ты плетешь! Разрази меня гром, если в твоих словах есть хоть крупица правды. Я ему, понятно, сказала, что у вас денежки водятся, чтоб он не воротил нос от вашей халупы. Парень он был, верно, никудышный, но я ему хотела добра, а ведь сколько ребят после женитьбы за ум взялись! Конечно, я и о том думала, – тут она утерла слезу, – чтобы под старость не куковать одной в своей развалюхе. Да ты, чай, сама видела, как он мне отплатил за все. Мне не так горько было, что твой отец меня из дому выгнал, как то, что родной сын… сын…

Она умолкла, сморкаясь в передник. Анка опустилась на скамью. Может быть, свекровь тогда и вправду думала и чувствовала так, как говорила сейчас. И видно было, что она боится, как бы сноха не выгнала ее из дому. Анке стало ее жаль. Ей вспомнился день, когда эта женщина впервые показала ей своего сына. Это воспоминание было и сладким и горестным. Какое необычное чувство она испытала, увидев его, – ни с чем не сравнится ощущение горячей волны, пробежавшей тогда по ее телу. А сейчас!.. Какая холодная ненависть захлестывает ее!

Память о прошлом вытеснила злобное возбуждение, и сердце до краев заполнилось горем и тоской.

– Сколько я за него молитв отмолила! – уже успокоившись, продолжала свекровь, видя, что сноха не указывает ей на дверь. – Это мой покойник – царство ему небесное – парня испортил, – шепелявила она, стараясь снять с себя всякую вину. – В трактир его с собой брал; а когда парень, бывало, что не так сделает, отец только смеется. Да и я не без греха, Господи прости; но ведь Йохан меня ни во что не ставил – сыновья только на отца глядят. Во всем. И в хорошем и в плохом. И по белу свету он пустился слишком молодым. Правда, он не такой, чтобы напиться как свинья и валяться в грязи, – этого за ним не водится. Хвастовство его губит, как погубило отца; поит тех, кто к нему подлизывается, сует нехорошим женщинам деньги за пазуху…

– Замолчите! – подняла голову Анка.

– Да уж молчу, – окинула ее свекровь проницательным взором. – А все же он не такой, чтобы заниматься делами, о которых я вслух и сказать-то боюсь… Буду молить Бога, чтобы Йохан когда-нибудь вспомнил о тебе и вы бы зажили, как все люди живут…

– Да молчите вы!

– Так они из меня сами собой лезут, слова-то, – спохватилась Мрета. – Отче наш, иже еси на небеси. – И ее голос потерялся в беззвучной молитве.

Анка встала с места и вышла во двор по хозяйству. Вечером она снова села за стол и задумалась. Сидела в темноте, не зажигая огня. Ужина не готовила, так как голода не чувствовала. Мрета перестала молиться; голодными глазами она шарила по горнице, не отваживаясь заговорить с Анкой.

– Ты что же, на кровати не ляжешь? – наконец спросила она.

– На печке лягу, – ответила Анка; ей было страшно ложиться на кровать, на которой умер отец.

– Тогда я лягу, если пустишь, – сказала свекровь, догадавшаяся о том, что происходит в душе снохи, и слезла с печи. – Когда моего мужа убило, я ничуть не боялась. А ведь говорили, будто дух его вокруг Осойникова двора бродил… Ужин готовить не будешь? Да и правда, тебе, бедняжке, не до того.

Сноха не отвечала. Когда Мрета улеглась, натянула одеяло до подбородка и удовлетворенно вздохнула, Анка влезла на печь, но не легла, а уселась в углу, сложив руки на коленях. Некоторое время она сидела так, совсем отупевшая. Хотелось спать, но уснуть она не могла.

Казалось, свист осеннего ветра стал во сто крат сильнее. Ручей шумел, как настоящая река, падающая с высоких скал. Шелест листьев был таким явственным и громким, точно на ветру хлопали огромные простыни. Часы тикали так громко, что Анке чудилось, будто ее бьют молоточком по вискам. Звуки, которых днем почти не слышно, ночами усиливаются и пугают. В эту ночь они казались Анке оглушительными.

Ей никогда не приходилось углубляться в себя. Днем она работала, ночью спала. Теперь, когда сон бежал от ее глаз, она погрузилась в размышления о самой себе. Перед ней предстала вся ее жизнь. Ей сделалось стыдно – до сих пор это чувство было ей почти незнакомо, – что она так гналась за деньгами. Даже об отце с самого утра ни разу не подумала.

Анка оглядела горницу, в которую сквозь маленькие окна проникал тусклый свет, и вздрогнула. Она зашептала заупокойную молитву, просила у отца прощения. И он встал перед нею таким, каким был незадолго до смерти. Господи, все последние дни она не решалась посмотреть ему прямо в глаза. Боялась, как бы он не увидел некой вины в ее взгляде… Анка зажмурилась и несколько раз подряд шепотом прочла «Отче наш», точно надеялась молитвой заслужить себе отпущение грехов.

В горнице раздавался мерный храп Мреты. Осенний ветер завывал за стенами, шумел в ветвях деревьев, сбивал плоды, которые с глухим стуком падали на землю. Время от времени оконные стекла вздрагивали и дребезжали, сверху доносилось приглушенное на ветру хлопанье, и жалобно скрипела на ветру дверца сеновала, которую она забыла запереть. В паузах между порывами ветра становилось слышно стонущее тиканье часов.

Эти звуки больше не тревожили Анку, а, напротив, клонили ее в сон. На нее нашло какое-то успокоение, точно она раз и навсегда дала отчет перед своей совестью. Лишь изредка в душе возникала боль. Была в Анке живучесть, цепкая, как у сорняка, который, сколько его ни выпалывай, отрастает снова и снова. Никогда она не предавалась надолго отчаянию и апатии. Надо жить. Усталость одолела ее, и, сама того не заметив, она, продолжая шептать молитву, погрузилась в сон.

33

Наутро Анка прибрала в хлеву, переоделась в праздничное платье и, глядясь в стекло открытого окна, причесалась. Мрета тем временем приготовила завтрак и накрыла на стол.

– Куда это ты собралась? – спросила она сноху. – В церковь?

– Нет. Если я к обеду не вернусь, сварите себе чего-нибудь сами.

Анка взяла деньги, оставшиеся от похорон, и вышла. Она собралась в Планину – хотела окончательно кое в чем убедиться. Несмотря ни на что, в глубине души у нее еще таилась тень надежды, но такая смутная, что разочарование уже не страшило ее.

Погрузившись в свои мысли, она не чувствовала холодного ветра, не видела осенних красок, которыми горели на солнце склоны холмов, не обращала внимания на вспенившуюся и шумную речку, вдоль которой она шла – сначала по тропинке, а потом, в долине, по проселку.

Дойдя до Планины, Анка остановилась перед домом Йожковеца. Увидев на пороге хозяйку, она так смутилась, что не знала, как начать разговор.

– А что, ваш дом еще продается? – спросила она.

– Да, – ответила женщина, смерив ее взглядом с ног до головы.

– Я хотела спросить, не приходил ли к вам вчера покупатель? – выдавила из себя Анка. – Мне сказали… Не было его?

– Нет.

Анка поторопилась проститься, чтобы женщина не задала ей вопроса, на который она не могла бы ответить.

Значит, дело сделано. На обратном пути, подымаясь к себе в гору, она горько усмехнулась. Все ясно, все кончено. На душе было тяжело и гадко, и в то же время она чувствовала какое-то облегчение. Может быть, так оно и лучше. И пусть будет так.

Когда она вошла в дом, свекровь впилась в нее глазами. Но лицо Анки было задумчивым и спокойным, на нем ничего нельзя было прочесть.

– Йохана не видала? – спросила свекровь.

Анка устремила на нее испытующий взгляд. Свекровь, похоже, догадывается, зачем она ходила.

– Не поминайте мне о нем, – глухо процедила она сквозь зубы. – Слышать о нем больше не хочу! Никогда…

Мрета испуганно воззрилась на сноху. Господи, ведь она, чего доброго, за одно слово из дому выгонит, так страшно у нее глаза сверкают.

С тех пор Мрета никогда не поминала в Анкином присутствии ни Йохана, ни того, что так или иначе было связано с ним. Казалось, ее совместная с Анкой жизнь началась только после похорон Ерама…

Каждую весну и осень, когда погода стояла нежаркая, а тропинки просыхали, в Мрете просыпалась былая тяга к странствиям. Хотя у Анки она не терпела никакой нужды, все-таки она закидывала за спину корзину с целебными травами, собранными ею на пастбище и на лугу или выращенными на обочине поля, и, спустившись вниз, в долину, начинала обход ближних и дальних деревень.

Однажды осенью она, то торгуя травами, то собирая милостыню, забрела далеко и неожиданно повстречала своего сына. Увидев стоявшую у большой дороги корчму, она зашла туда. В сенях не было никого, в горнице же у печи храпел пьяный, а за большим столом один-одинешенек сидел Йохан. Угрюмый и хмельной, он таращил глаза на стоявший перед ним шкалик и вполголоса пререкался с кем-то невидимым.

Услышав шаги, он поднял мутный взгляд, узнал мать, попробовал пошире раскрыть опухшие глаза и, смеясь, осклабил черный, щербатый рот.

– А, это вы, птица перелетная. – Он было приподнялся, но тут же снова плюхнулся на скамью, словно решив, что не стоит утруждать себя. – Присаживайтесь! Вы, поди, мне рады, как гвоздю в пятке? Верно?

– А почему бы мне и не порадоваться, – сказала мать, оглянувшись на пьяного у печки. – Мы ведь давно не виделись.

На самом же деле она и сама не могла бы сказать – обрадовала ее или испугала такая встреча с сыном.

– Давно. – Язык Йохана слегка заплетался. – Не обращайте внимания на этого там, – кивнул он на своего товарища, – дрыхнет, как колода. Выпить хотите? Да тут уже пусто. Дайте мне на шкалик, мать!

– Вели принести! – сказала мать, спустив с плеч лямки корзины, и не без робости присела у краешка стола.

В комнату вплыла хозяйская дочь, налила в бутылку водки и удалилась, не сказав ни слова. Мать и сын снова остались одни.

Мрета смотрела и смотрела на Йохана, охваченная странной робостью и трепетом. Встреться они на улице, она бы не узнала его. Ничего молодеческого не осталось в нем, ничего такого, что позволило бы ей гордиться сыном, как прежде. Постаревшее лицо покрылось морщинами, он был растрепан и небрит, одежда протерлась на локтях и коленях, и только шляпа, ухарски сдвинутая на затылок, была почти новой. Говорил он шепелявя и заикаясь. Хоть он и был пьян, ум его был ясен, а глаза бегали, точно выискивая повода для ссоры. В его повадках, в смехе, в разговоре было что-то отталкивающее, и лишь затаенная горечь, сокрытая на самом дне души и минутами сквозившая в его взгляде и в отдельных словах, вызывала жалость к нему. И чем-то совсем новым был появившийся у него терпкий юмор, юмор висельника, которым он раньше совсем не отличался.

Мрета не стала пить, несмотря на уговоры сына; горло ее сдавила непонятная тоска. Йохан пил. Потом он положил локти на стол и уставился на мать насмешливо мигавшими глазами. Казалось, он обрадовался появлению матери, как забаве и развлечению в этот скучный осенний день.

– Ну, как вам живется, мать? – насмешливо прозвучал его голос. – Как идут дела?

– Да так, – отвечала она. – Хибарку нашу совсем унесло в последнее наводнение. Я у Анки живу.

Йохан на минуту стал серьезным. Он смотрел на мать, которая показалась ему не такой речистой, как прежде.

– Так Анка еще жива?

– Господи Боже, почему же ей не жить? Она ведь еще молодая. Может, ты уже забыл, что она тебе жена?

Сын пожал плечами и сплюнул под стол.

– Наверно, и ей не больно-то надо, чтобы я был ей мужем, – с кривой улыбкой сказал он. – Ведь не поджидает же она меня. Если бы я вернулся, она, думаю, приветила бы меня сковородкой по башке и приласкала колом, правда?

– Да ты только того и заслуживаешь, – слегка рассердилась Мрета; она не скрывала, что ей чем дальше, тем тяжелее становится на душе. Она жалела, что повстречалась с сыном. Лучше было считать его мертвым, чем видеть таким опустившимся забулдыгой. – А ты чего ждал? Ведь ты что с ней сделал – унес деньги, ушел, оставил одну мучиться с хозяйством. Разве такую обиду Анка забудет?

– И не надо, чтобы забывала. Скажите ей, чтоб она не беспокоилась, – я не вернусь. – В словах его прозвучала горечь, ибо он понимал то, в чем еще не хотел себе признаться. – Не потому, что я ее боюсь, – внезапно вскипел он и ударил кулаком по столу. – Не боюсь я ее, – уже тише сказал он, – а просто плевать мне на этот хуторишко.

– Угол бы у тебя был на старости лет, – печально проговорила мать.

– Угол? – насмешливо откликнулся сын. – Больно мне нужен такой угол! Углов на свете хватает. Где сядешь или ляжешь – там и угол. И когда помру, мне в нем не откажут, – захохотал он.

Мать долго молчала. Ей трудно было выносить взгляд и смех сына. Она сидела, опустив глаза, и разглаживала на коленях фартук.

– Каково-то тебе помирать придется? – робко поглядела она на Йохана.

Он промолчал, только отхлебнул глоток водки.

Пьяный, спавший возле печки, проснулся и поднял взлохмаченную голову, показав свое бородатое, заспанное и отекшее лицо.

– Добром-то уж не кончит, – заявил он; маленькие заплывшие глазки перебегали с матери на сына. – Погубит молодца его ядовитый язык. Без башки оставит…

– Молчи, Каифа![3]3
  По евангельской легенде – первосвященник Иудеи, настаивавший на казни Христа.


[Закрыть] – крикнул ему Йохан скорее добродушно, чем сердито.

– Если я Каифа, так ты Пилат!

– Сиди себе тихо да плачь о своем наделе!

– Бесстыжая харя! – рассвирепел пьяный и хотел было подняться, но ноги его не держали. – Сто раз я тебе обещал, сто раз, – погрозил он кулаком, – что отлуплю тебя за твой длинный язык. Да только когда пьян – не могу, а когда трезв – нигде тебя не сыщешь.

Йохан уже не обращал на него внимания.

– Это сущий олух, – сказал он, обращаясь к матери, – пропил землю, а теперь как вспомнит об этом, так слезы льет.

Пьяный крестьянин воззрился на Йохана, хотел сказать что-то еще, но голова его вдруг упала на руки.

Мрета сидела, сжав губы. К тоске, хватавшей ее за сердце, присоединилось смутное ощущение своей вины. Ощущение это ширилось и росло. В прежние времена Мрета не стала бы так расстраиваться, но теперь, когда ее одолевали мысли о прошлом, ей становилось жутко.

– Обещаешь ли ты мне одну вещь? – кротко спросила она.

– Знаю, знаю, чего вы хотите, – разгадал он ее мысль. – Ничего я не обещаю. В том, что я такой, какой есть, вы тоже виноваты… Отец меня учил пьянствовать да драться, а вы – воровать…

– Господи помилуй! – Мать сложила руки и оглянулась на пьяного у печки. – А ты знаешь, – спросила она тихо, – что нам есть было нечего?

– Ну, в таком разе все правильно. – Сын наслаждался смятением, в которое поверг мать. – Теперь уж поздно меня учить. И я не хочу, чтобы вы все валили на отца. Отец учил меня драться, но не убивать… Да нет, вы тоже не учили. А вот одна женщина… Одна женщина меня подговаривала убить человека…

Он замолчал и допил водку, оставшуюся в бутылке. У старухи по спине побежали мурашки. Последние слова сына заставили ее насторожиться.

– Это какая такая женщина? – спросила она сдавленным голосом.

Сын искоса смерил ее злобным взглядом.

– Какая женщина? – переспросил он и помолчал, словно погрузившись в раздумье. – Какая женщина? Во всяком случае, не вы. А, все равно, – махнул он рукой и, открыв рот, опрокинул над ним пустую бутылку. – Я хоть и не бог весть какой человек, а не смог этого сделать со стариком, чтобы потом вытащить у него деньги из-под подушки. Сердце не позволило… – Он пронзительно посмотрел на мать. – А вы любите слушать разные истории? – засмеялся он, но тут же вновь помрачнел. – Дайте мне еще на шкалик.

– Закажи, – сказала Мрета, не отрывая взгляда от сына.

После этого они перекинулись еще несколькими словами и расстались.

34

В доме Ерамов жизнь текла буднично и мирно, как раньше, в те времена, когда Анка и Мицка были маленькими и их не смущало ни волнение в крови, ни мысль о талерах, запертых в сундуке. Казалось, будто прошлое забыто, будто никогда над домом не сгущались темные тучи. Анка выглядела такой же твердой, как прежде, была горяча в работе; в руках у нее все так и кипело. Но сердце ее уже не было таким жестким. Мрета поначалу ждала, что жизнь с Анкой окажется адом, а на самом деле им никогда – кроме одного раза – не случилось поссориться.

Чтобы отогнать от себя тяжелые воспоминания, время от времени омрачавшие ее душу, Анка трудилась не жалея сил. Работы же было столько, что сил не хватало. Хотя Анка была крепкого сложения и умела с толком использовать каждую минуту, она все же не могла управиться с хозяйством. Только теперь она по-настоящему оценила, как много значил отец в доме. Нанять работника или работницу ей не приходило в голову. Да и чем бы она стала платить им? Талеров в сундуке больше не было. Если Анке и удавалось порой отложить малую толику денег, они вскоре расходились на уплату налогов и покупку нужных вещей. Время от времени она нанимала поденщиков. Иногда Мицка посылала ей на помощь своего Мартинека.

Как-то раз в начале лета, когда приближались косьба и жатва, Мрета, придя домой, увидела, что на скамье у калитки сидит, отдыхая, какой-то человек. Рядом с ним стояла коса.

– Иду в горы косить, – сказал он, не дожидаясь вопроса с ее стороны и точно оправдываясь. – Да вот притомился дорогой.

И в самом деле парень был бледен. Молодой годами, он уже сутулился.

– Заходи в дом, если хочешь простокваши и хлеба.

– Да я уже напился воды, – сказал он, но отказываться не стал.

Он с аппетитом ел, а Мрета расспрашивала его. Оказалось, что зовут его Лука. Он с маленького хуторка близ Планины, их семеро братьев. Трое уехали, а остальные кормятся, как могут… Поев, он перекрестился и с робким любопытством огляделся вокруг.

Анка сидела с краю стола, подперев голову рукой и стараясь не глядеть на Луку. И все-таки она его видела. Она не знала его, встретила впервые, но инстинктивно чувствовала, что это смирный и работящий человек. Чем-то он ей напомнил покойного отца. Не лицом – оно было у него продолговатое и украшено не бакенбардами, как у отца, а длинными закрученными усами, – но фигурой, ширококостной и крепкой, несмотря на худобу. Это сходство не оттолкнуло, а, напротив, сразу же расположило ее к Луке. Летом работника в их местах найти было трудно. Хорошо бы оставить в доме пришлого человека. Но Анка не решалась заговорить об этом и поглядела на Мрету.

Та, точно угадав ее намерение, одобрительно мигнула.

– Остался бы ты у нас до осени, – сказала Анка не без смущения, – а то мы тут вдвоем, одни женщины.

И он остался. С этих пор уже редко приходилось нанимать поденщика. Лука на хорошей пище вскоре настолько окреп, что трудно было представить себе лучшего работника. Поутру он первый был на ногах и сразу шел к скотине. Потом копал, косил, таскал до самого вечера и последним ложился у себя на сеновале. Говорил он мало, был скромен и признателен. От него веяло чем-то благодушным, умиротворяющим.

Поздней осенью, когда главные работы закончились, Лука однажды вечером заикнулся о расчете.

– Скоро я тебе уже буду не нужен, – сказал он, когда они были вдвоем с Анкой.

– Страдная-то пора кончилась, это верно, – ответила Анка и покраснела. – Но только у нас круглый год работы хватает. Если не очень дорого запросишь, оставайся за батрака.

Лука некоторое время смотрел на носки своих сапог, как бы считая неприличным тотчас принять предложение.

– Уж как-нибудь столкуемся, – пробормотал он.

Анка вся горела от смущения, даже говорить не могла. О жалованье они условились позже. Мрета забеспокоилась, узнав, что в доме будет батрак; это ей не очень понравилось, но возражать она не посмела. Да, впрочем, это бы и не помогло, раз Анка так пожелала; она была довольна, что в доме есть мужчина.

Йохана Анка еще не совсем забыла. Но мысли о нем не воскрешали в ней ни волнения первых дней знакомства с ним, ни тех чувств, которые она стала питать к нему после смерти отца. Не осталось ни любви, ни ненависти. Лишь гнетущее воспоминание о тяжелом времени и о том, как постыдно Йохан ее обманул. Ей никогда больше не доводилось слышать о муже. Прошлой осенью, когда Мрета вернулась из своих странствий, Анка угадала по ее лицу и глазам, что есть какие-то новости. Но знать их она не хотела. Опасалась, что старуха заговорит сама, но та не проронила ни слова. Первое время Анка часто со страхом думала, что Йохан вернется. Понемногу эти опасения исчезли. Как бы она поступила, если бы он вдруг вошел в дом? Этого она не знала. Все бы решил случай. Она знала только, что как мужа она бы его не приняла. Тут у нее было против него надежное оружие.

Лука ничем не походил на Йохана. Анка уже перестала удивляться тому, что она часто думает об этом. Действительно, он был полной противоположностью ее мужу. Уж он-то никак бы не мог быстро и грубо подчинить себе человека: он как бы исподволь, мягко охватывал его, как первая зелень исподволь одевает весенний лес. Каждый день они с Анкой работали вместе и крепко привязались друг к другу. Анка и сама не заметила, как в сердце ее укоренилось чувство, подобного которому она не испытывала с той поры, как была влюблена в Йохана. Однако чувство это было совсем другим. Более спокойным, трезвым, свободным от всякого страха и подозрений. Раньше Анку не беспокоила мысль, что она – ни девушка, ни мужняя жена, а теперь мысль об этом жгла ее, как огнем. Анке нравилось смотреть на Луку, нравилось слушать его; она опасалась, что уже не может скрыть свое отношение к нему. Часто она ловила на себе острый взгляд Мреты.

Как-то весной в воскресенье Анка и Лука возвращались из церкви; подойдя к дому, они остановились у изгороди и взялись за руки. За всю дорогу они, как и раньше, не обменялись ни единым словом любви, и руки их нашли друг друга сами собой. Это прикосновение сопровождала смущенная улыбка, глаза говорили красноречивее слов.

Случайно Анка обернулась и увидела Мрету, стоявшую на крыльце. Ей стало стыдно, он отняла руку и побежала домой. В сенях она наткнулась на свекровь, и та не ответила на ее приветствие. Анка быстро переоделась и заторопилась с обедом. Чувствуя себя виноватой, она заговаривала с Мретой, заглядывала ей в глаза. Старуха не смотрела на нее и отвечала только сухим «да» или «нет».

Тогда замолчала и Анка. Когда свекровь вернулась к ней на житье, Анка ее несколько побаивалась. Но Мрета с годами изменилась, все глубже погружалась в свои думы и молитвы. Ощущая свою вину, старуха робела перед Анкой, боялась, как бы сноха ее не выгнала. Мрета не сидела без работы, бралась то за одно, то за другое. Весной и осенью, собирая подаяние, она подкапливала немного деньжонок. Анка держалась с ней не как с чужой. Нередко они пускались в откровенности. Не раз Анка даже слушалась советов свекрови. Теперь, хоть Анке и было неловко за себя и Луку, поведение свекрови раздражало и сердило ее. В ней пробуждались прежнее непокорство и гневливость.

– Что это вы надулись как мышь на крупу? – бросила Анка сквозь зубы.

Свекровь выпрямилась и несколько секунд пристально смотрела ей в глаза.

– По-моему, Анка, ты еще замужем.

– Вы знаете, что я и вправду замужем? – Анке кинулась кровь в лицо. – А где мой муж?

– Он жив. Я его видала.

Анка почувствовала, как что-то уже совсем забытое вдруг поднялось из могилы и встало перед ней.

– Ничего не хочу о нем слышать! – закричала она. – Я вам это уже говорила. Иначе убирайтесь вон из дома!

Мрета была глубоко уязвлена. Она злобно прищурилась.

– Что ты сказала, Анка?

– Чтобы вы замолчали или убирались вон. Сегодня же! Здесь я хозяйка и не позволю, чтобы меня попрекали и мне указывали!

Это было сказано решительно и сердито: не приходилось сомневаться, что Анка так и поступит. Мрета стояла перед ней, дрожа всем телом и язвительно кривя рот. Она не рассказала Анке о встрече с сыном, так как ей слишком больно было вспоминать о нем. Но его слов она не забыла. Никогда бы они не сорвались у Мреты с языка, но теперь у нее не было другого оружия.

– Я уйду, – сказала она, тяжело дыша. – Конечно, уйду. Только сначала я тебе скажу, – она ядовито отчеканивала каждый слог, – что мне говорил Йохан. Может, ты уже позабыла, но другие знают… другие знают… – Она на секунду остановилась.

Анка поняла все, прежде чем Мрета договорила до конца. То, что никогда не было окончательно погребено, внезапно воскресло, наполнив ее ужасом. И тотчас ее захлестнул такой отчаянный гнев, что она занесла над Мретой кулаки, но не ударила ее, а затряслась, разрыдалась и убежала на чердак.

Мрета осталась в доме. Некоторое время женщины не смотрели друг на друга. Потом снова начали разговаривать, но уже не так откровенно, как раньше. Поняв, что Анка не осмелится ее выгнать, свекровь больше не бралась ни за какую работу. Анка же действительно не могла указать ей на дверь. И это мучило ее.

Осенью Анку вдруг вызвали в суд. Придя домой, она не могла скрыть чувства огромного облегчения, – оно было написано на ее лице. Мрета не спускала с нее глаз, томясь каким-то предчувствием. Так как сноха не заговаривала с ней, она не удержалась и спросила:

– Чего им от тебя понадобилось?

– Йохан умер, – ответила Анка совершенно спокойно.

Свекровь несколько мгновений смотрела на нее, точно не веря. Но это была правда. У Мреты замерло сердце, подкосились ноги, она опустилась на скамью, перекрестилась и прошептала короткую заупокойную молитву за сына.

– Отчего он умер?

– На дороге нашли, – видно, убил его кто-то.

Они долго молчали. По лицу Мреты катились слезы.

– Теперь мне надо уходить, – наконец проговорила Мрета с печальным смирением. – Только куда я пойду?

– А кто вас гонит? – сказала Анка.

В ней все трепетало от тайного торжества.

После великого поста в доме Ерама была свадьба.

Когда весной новый хозяин продал телку, он отпер расписной сундук и положил на дно горсть серебряных монет. Анка наблюдала за ним. «Совсем как отец», – подумала она. Только ключ Лука не надел на пояс, а положил в стенной шкафчик. Вновь ожило у Анки тягостное воспоминание, и она поежилась, как от холода.

– Зачем ты туда деньги положил? – спросила она.

Муж удивленно посмотрел на нее и несмело ответил:

– Новый дом надо строить.

– А ведь и правда, пора, – улыбнулась жена.

Сруб уже совсем обветшал и во время зимних буранов сотрясался в пазах. Надо было приниматься за дело, которое поколение за поколением все откладывало.

Перевод Е. Рябовой.