Текст книги "Сундук с серебром"

Автор книги: Франце Бевк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

Жена Кошана была ему полной противоположностью – могучая, как дуб, широкоплечая, с твердыми чертами лица и мужским характером. Хозяйством управляла она. Муж привез ее из лесной глуши, и, оказавшись в такой же глуши, только в долине, она в первый же день взяла бразды правления в свои руки. Сама покупала и сама продавала, выдавая мужу несколько грошей, как пастуху. Однажды она послала его на ярмарку продать корову, и он вернулся лишь после того, как пропил все до полушки. Однако это был единственный случай.

Дочь Милка и сложением, и твердостью характера пошла в мать. От отца она унаследовала некоторую ветреность, серые мечтательные глаза да склонность к пустым фантазиям. «Вот кабы мне такого мужа, – сказала она как-то матери, – чтоб жить при нем барыней». – «Кабы не кабы, так и мы б были цари», – ответила Кошаниха, не любившая праздных мечтаний.

Брат Милки был поздним ребенком, он родился, когда Милке минуло уже четырнадцать лет. Сейчас ему шел пятый год. Живой и вертлявый, точно лист на ветру, он был баловнем сестры и отца и бельмом на глазу у матери, недовольной его появлением на свет.

Полоса земли, идущая вдоль реки, за усадьбой Кошана сужается и исчезает. Дальше река жмется к горе, на солнечной стороне возле самой серебристой ленты воды лежит клочок ровной земли, в дождь волны почти захлестывают ее. Бурные воды год за годом выдалбливают русло и снова засыпают его.

Дом Продара почернел, из-под облупленной штукатурки проступает камень. Стоит он на ровном месте и потому кажется высоким и для тех мест почти господским. Сразу за домом стоит отвесная скала высотой в полдома, почернелая, покрытая мхом.

Продар смолоду работал не покладая рук: как крот, рыл землю, убирал камни и корни и даже воде указывал дорогу. В доме он был полновластным хозяином; всякий, кто хотел жить с ним в ладу, должен был честно трудиться. Послушных он награждал любовью, которую, однако, открыто не выказывал. То, что попадало к нему в руки, он уж не выпускал. Провинности прощал с трудом.

Жена Продара была женщина безответная, покорная, намного моложе своего мужа. Она хорошо знала все его достоинства и недостатки, за тридцать лет их совместной жизни они не сказали друг другу ни одного худого слова.

Из всех рожденных ею детей в живых остались только двое – Петер и Францка. Фигурой Петер пошел в отца, что же до характера, то тут лукавая природа почтила обоих родителей, соединив в их сыне самые противоположные черты. Однако смесь упорства и робости, податливости и стойкости пошла ему скорее во вред, чем на пользу. Францка была целиком в мать, как побег на том же дереве, дающий те же плоды.

От дома Продара дорога тянется вдоль крутой горы среди зарослей ежевики. Узкий, качающийся мостик ведет на другой берег реки, где расположено самое плодородное в долине поле, правда плохо защищенное от воды и того хуже обработанное. Над ним отвесный склон, а чуть выше, на ровном уступе стоит бревенчатая избушка. В ней жила старая нищенка со своим увечным сыном, прижитым Бог весть от кого. Полузабытое предание гласит, что побирушка была дочерью одного из Кошанов. От отца ей досталось поле и небольшой участок на склоне, где она кое-как вместе с сыном хозяйствовала. Дважды в год она обходила с сумой округу, сын же с грехом пополам сапожничал.

Высоко в горах выпас и фруктовый сад; там же, в ложбине, прячется одинокий запущенный дом, где живут брат с сестрой. Других домов поблизости нет. Долина сужается и начинает подниматься. Река, приближаясь к своему истоку, становится все уже и стремительнее. Возле мощного родника долина кончается, образуя широкую воронку; появляются песчаные проплешины, покосы, кое-где вырубки. Редкие дома лепятся на косогорах. Бурные потоки стремятся к перевалу. За перевалом – Ровты.

3

Кошаны и Продары и кумились друг с другом, и дружили, и враждовали. Когда водили дружбу, при встрече перебрасывались двумя-тремя словами, когда враждовали, молча проходили мимо.

В школу никто не ходил. Читать и писать учились кое-как по старым книгам. Церковь посещали только по воскресеньям, да и то от каждого семейства по одному человеку, ибо до церкви было часа три ходу. Домой возвращались поздно вечером. Остальные молились дома.

Редко кто выбирался на большак, чтоб купить в придорожной лавке муки и всего необходимого. Еще реже бывали на базаре в селе, а уж в городе – почти никогда.

Нелегко жилось в горах. Жалких крох хлеба, вырванных из песчаной земли и корчевья, не хватало. Копченое мясо, картошка и капуста едва утоляли голод в зимние дни. Разведение скота на продажу не окупалось, лес превращать в деньги тоже было трудно.

Полная оторванность от внешнего мира наложила на людей особенный отпечаток. Они жили так, словно были одни на целом свете. Изредка уединение их нарушали сборщик налогов да жандармы. Они чувствовали себя счастливыми, когда в долине не было чужих.

Вести извне доходили до них весьма редко. Приходского священника они едва знали в лицо. Каждая принесенная с дороги новость быстро облетала окрестные горы, два дня о ней говорили, на третий забывали.

Мировая война внушала им страх всего несколько дней, потом к ней привыкли. Новые волнения начались в тот день, когда жандармы угнали Петера, и продолжались все время, пока приходили красные открытки от Петера. Когда тихими вечерами из-за горизонта доносился грохот канонады, люди в страхе поднимали головы и прислушивались.

Солнце в ущелье вставало поздно и, посветив несколько часов, вскоре после полудня заходило. На долину ложилась тень. В этой тени люди росли, жили и умирали…

4

В один из пасмурных ноябрьских дней Петер с котомкой за плечами вышел на дорогу. Месяц миновал с тех пор, как они с отцом, стоя на вершине горы, оглядывали окрестности. Он был уже совершенно здоров и полон безудержной радости жизни. На щеках, как и прежде, играл легкий румянец.

Он шел, чтоб раздобыть муки или зерна. Нехватки добрались и до этой глуши, нагоняя на людей тоску. Деньги утратили цену, припасы кончились, надвигался голод.

– Стелить мне их, что ли, под себя! – пробурчал Продар и не глядя швырнул ассигнации на стол.

– Дайте их мне, – сказал Петер. – Я попытаю счастья. Может, удастся проесть их.

Вернулся он под вечер. Котомка была пуста, но лицо его сияло.

– Война кончилась!

Новость была столь ошеломляющей и неожиданной, что ему не поверили.

– Люди говорили… Да я и сам видел – солдаты домой возвращаются, – пояснил Петер.

После этих слов все словно забыли про голод. На следующий день Продар увидел Кошана. Тот возвращался из долины, куда отправился еще до света.

Продар подошел к мостику, сложил руки рупором и крикнул:

– Правда, что война кончилась?

Из доносившихся до него обрывков слов Продар узнал, что войска валом валят по дороге. Повсюду стоят брошенные обозы с грузом и лошади.

После полудня долиной проходил солдат с тяжелой кладью. Он присел передохнуть на камень как раз против дома Продара.

Петер смотрел на него, как на чудо.

– Ты, приятель, заблудился.

– Я из Ровтов, не заблужусь. Дорога здесь похуже, да зато короче.

– Так это правда? – спросил Петер, готовый без конца находить подтверждения радостной вести.

– Не веришь, ступай посмотри. Заодно и едой разживешься. Харч прямо на дороге валяется.

На другой день к вечеру вернулся с шоссе Продар, шмякнул на скамью набитую продуктами котомку и сел.

– Как в долине?

– Так, – сказал Продар, отирая пот со лба. – Народная власть там. Везде флаги висят.

Продариха пыталась по его глазам прочесть, хорошо это или плохо.

– Только б войне конец, – заметила она осторожно, – а уж какая будет власть, все равно.

У Петера заблестели глаза. Продар кивнул.

– Сколько отдал за муку? – спросила Продариха.

– Шиш на постном масле, – ответил Продар, счастливо улыбаясь. – Ты, Петер, с Кошановой Милкой пойдешь завтра в долину. Может, еще чем разживетесь.

– Ежели так пойдет, – сказала ошалевшая от радости жена, – хорошо будет жить при новой власти.

5

Наутро Петер с Милкой отправились в путь. Пустынная дорога в теснине тянулась и тянулась, сужаясь с каждым шагом. В детстве они были неразлучны – вместе играли, вместе сидели за букварем. Тогда Петер не любил Милку. Она была младше, но выше его и сильнее и часто обижала его и колотила. Но без него не могла обходиться, и когда он убегал от нее, всегда на него жаловалась.

Достигнув отроческих лет, Петер стал держаться независимо и частенько показывал ей спину. В Милке, уже отошедшей от детских игр, тоже развилась девичья гордость, теперь она стыдилась ходить за ним по пятам. Тут грянула война.

Увидев Милку после войны, Петер обнаружил, что она сильно изменилась. Крупная, деловитая, во всем похожая на мать, только глаза были обращены куда-то внутрь. Он постоянно чувствовал исходившую от нее какую-то неизъяснимую, подавляющую его силу. Возможно, это ощущение сохранилось у него с детских лет. Но он еще не оправился от ужасов войны и старался не замечать ее зовущих взглядов, предпочитая одиночество.

Теперь он выздоровел, жизнь в нем била ключом. На Милку он уже смотрел другими глазами. Она была, как никогда, желанной. Он чувствовал себя целиком в ее власти, но сейчас эти оковы не были ему в тягость, как в детстве, напротив, они были ему приятны.

Они говорили, обсуждали всякие обыденные вещи, но ненароком прощупывали словами сердца друг друга, то словно бы расходясь, то снова ловко нападая. Делая вид, что защищаются, они шли навстречу друг другу. Поздно вечером, сгибаясь под тяжелой ношей, они вернулись домой…

6

Бело-сине-красные флаги висели уже четырнадцать дней. Все это время войска безостановочно днем и ночью шли на север.

Но вот людской поток схлынул. Дороги опустели, вымокшие на дожде флаги понуро висели в хмурых осенних сумерках.

Новые вести всех взбудоражили. Люди вышли на пороги домов и смотрели на сизую дорогу. В один из дней вдали показалась черная точка, которая росла с каждой минутой. Жители попрятались по домам.

Это был отряд солдат. Низкорослые, в зеленых мундирах и железных касках, они шли мелкими, частыми шажками, впереди несли зелено-бело-красное знамя с гербом посередине.

Дойдя до селения, они остановились. Люди со страхом взирали на них, прислушивались к чужой речи. Немного передохнув, солдаты двинулись дальше. За ними пришли другие.

В тот день Петер необычайно быстро и с пустыми руками вернулся домой. Насупившись, ходил он по горнице; домашние смотрели на него вопрошающе, но он упорно молчал.

– Ничего не принес? – спросил отец, не дождавшись, когда он заговорит.

– Нет, – ответил Петер и, немного помолчав, добавил: – Нашей власти больше нет. Пришли итальянцы.

Воцарилось молчание. Продариха пыталась понять эту новую перемену, никак не укладывавшуюся у нее в голове. Продар спрашивал о подробностях, но Петер больше ничего не знал.

– Что ж теперь с нами будет? – робко спросила Продариха.

– К нам они не придут, – заверил ее Продар. – Мы слишком далеко.

Слова Продара породили страстное желание, чтоб жизненные бури обошли стороной этот забытый богом край, где от рождения до смерти, из рода в род они с трудом добывали себе кусок хлеба.

Целую неделю никто не показывался на дороге, никто не отваживался спуститься вниз.

– Что я говорил! – сказал Продар.

На следующий день итальянцы пришли.

7

Горы покрылись тонким снежным ковром, доходившим до самой долины. Река замерзла, дороги заледенели. Солнце сверкало на горных вершинах, не спускаясь в долину, от реки веяло ледяным холодом. Снег скрипел под ногами, лес в горах глухо стонал.

Итальянцы стали на постой в обоих домах, только избушка оставалась свободной. Кошаны ютились в боковушке; горницу и полкухни заняли солдаты. Продары мерзли в каморке на чердаке, боковушку пришлось отдать офицеру, горницу – солдатам, в сенях толклись все вместе.

В ущелье пришла новая жизнь. Между обоими домами с утра до вечера шла перекличка. Солдаты отдыхали от трудных переходов, от недавно покинутых окопов.

Им хотелось поразвлечься, они насвистывали и пели, поглядывали на обеих девушек, глазами и жестами стараясь растолковать им то, что не могли объяснить словами.

Тяжело было на душе у Продара: в собственном доме он чувствовал себя гостем. Солдаты безжалостно рубили деревья, волокли их к дому. Весь день в очаге полыхал огонь. Продар возненавидел пришельцев. Не в силах смотреть на их бесчинства, он с утра до вечера бродил по лесу, охраняя лучшие деревья. Дом оставлял на Петера.

Однажды вечером он увидел, как Францка простодушно шутила с солдатом. Он стал как вкопанный и с трудом сдержался, чтоб не вспылить.

После ужина Продар позвал девушку в каморку, на чердаке. Дочь по глазам его поняла, что дело плохо, и, вся задрожав, потупилась.

– Францка, посмотри на меня!

Девушка медленно подняла глаза.

– Францка, у тебя один дом, один отец и одна мать!

Францка молчала.

– Так или не так? – Продар повысил голос. Дочь упала на колени. – Отвечай, так или не так?

Она кивнула.

– Но ежели у тебя один отец, одна мать и один дом, то смотри, как бы тебе их не потерять!

– Что я сделала?– – зарыдала девушка.

– Пока ничего особенного, – сказал отец. – Я не потерплю, чтоб на мой дом пал позор: ни большой, ни малый. Да к тому же с этими!.. – отчеканил он, отбивая каждое слово ногой.

Продар был неумолим. В словах его звучала гордость. Он не допускал ни малейшего пятна на своей чести. Порядочность составляла единственное богатство его рода во всех поколениях. Ни с кем, и уж меньше всего с солдатом!

– Ступай, – сказал отец после долгого молчания.

Дочь ушла, обливаясь слезами.

8

За три недели до Рождества вся округа окуталась снежным покровом; ударили морозы, деревья стонали, люди забились в дома. Узкая тропинка вела от дома к дому, потом к дороге и дальше по склону горы к далекой приходской церкви.

Петер поравнялся с домом Кошана. Кошаниха, возившаяся в сенях, окликнула его, приглашая войти. Милка стояла у очага и улыбалась.

– А ты, Петер, все такой же, – сказала Кошаниха. – Куда пойдешь завтра к мессе?

С тех пор как пришли солдаты, Петер не заходил к Кошанам, потому что им с Милкой никак не удавалось поговорить с глазу на глаз. Однако он продолжал думать о ней. Исподволь, почти подспудно родилась в нем мысль, что Милка могла бы стать его женой. С каждым днем он укреплялся в этом желании, хотя и не мог себе представить, как все произойдет. И все же при мысли о женитьбе одна Милка вставала перед глазами. Возможно, потому, что других девушек он попросту не знал.

– В приходскую, – не сразу ответил он.

– Гм, – произнесла женщина и посмотрела на дочь. – Наш хозяин пьянствует где-то в долине. Если б вы с Милкой пошли в село… может, заодно и его б нашли…

Петер взглянул на девушку, не сводившую с него глаз.

– Пойду, если Милка пойдет.

Едва занялось утро, Петер с Милкой уже взбирались по узенькой тропинке над рекой; было скользко, под ногами громко скрипел снег; они запыхались и почти не говорили.

Выйдя на дорогу, они разговорились. Петер рассказывал о своих военных приключениях, Милка о том, как все это время жилось дома. Незаметно разговор перешел на солдат.

– Добрые они, – сказала девушка, – ласковые, совсем как дети. Веришь, – она вскинула глаза на Петера, – они дают мне все, что я захочу.

Петер молчал.

– Знаешь, а один даже сватался ко мне, – засмеялась девушка.

От неожиданности у Петера перехватило дыхание.

– Кто? – спросил он, стараясь не выдать своего волнения.

– Унтер-офицер… Дом у них богатый, – подчеркнула Милка, – и человек он хороший.

Петер молча смотрел в землю, считая следы на смерзшемся снегу. Дорога плясала у него перед глазами.

Девушка опять взглянула на него.

– Но я ему отказала. – И, немного помолчав, добавила: – На побывке сейчас. Не знаю, вернется ли. Уж пора бы.

Молча ступили они на бесснежное шоссе. Разговор не клеился. Скоро они пришли в село.

После мессы Петер с Милкой обошли все трактиры. Кошана нигде не было. Петер нахмурился, чувствуя, что его провели. Повеселел он лишь после третьего стаканчика вина. Щеки разрумянились, ему стало хорошо и приятно.

Милка казалась ему необычайно привлекательной. Волосы, падавшие на лоб и щеки, точно занятные игрушки, все больше волновали его кровь по мере того, как он пил стакан за стаканом. Глаза Милки блестели. Лицо смягчилось, суровая складка возле рта исчезла.

Уже спускались сумерки, когда они вышли из трактира. Петер поскользнулся на льду, Милка схватила его за руку.

– Так убиться можно!

– А тебе-то что, если и убьюсь? – Петер взглянул на девушку.

Он просто хотел испытать ее, и она поняла это.

– Ты бы обо мне так думал, как я о тебе…

Слово за слово, и, точно завороженные, они пошли рука к руке. И там, где тропинка была у́же всего, недалеко от дома Кошана, под покровом темноты, они прильнули друг к другу. Петер весь пылал, не выпуская девушку из своих объятий. Проснулся ли в нем мужчина, или это была любовь?

– Приходи к нам, – сказала на прощанье Милка.

9

Несколько дней Петер ходил как потерянный. Все его чувства пришли в волнение. Бессонные ночи и мысли, осаждавшие его за работой, утвердили его во мнении, что ему пора жениться и что женой его будет Милка. В последние дни он так свыкся с этой мыслью, что уже живо рисовал будущее, начиная с женитьбы. Он не любил менять своих решений, болезненно переживая любую перемену в них.

Петер стал захаживать к Кошанам. Сначала редко, потом все чаще и чаще. Молодые люди нашли укромный уголок, где могли разговаривать без помех. Однако девушка была неспокойна и несколько раз прогоняла его. Впрочем, изгнание длилось недолго. Дважды над ними нависала тень, но скоро исчезала.

Как-то Милка сказала ему:

– Не ходи к нам каждый вечер, некогда мне сейчас. Я скажу, когда можно будет.

Петер недоумевал, изо всех сил стараясь понять причину этого запрета. Несколько дней подождал и снова пришел. Милка не прогнала его и очень удивилась, когда Петер спросил:

– Что, унтер вернулся?

– Ах, этот! Вернулся… – И, пренебрежительно махнув рукой, задумалась.

Как раз в то время солдаты схватили Продара, дубиной прогнавшего их от своих дров. Петера дома не было, мать с Францкой плакали. Повели его к Кошану, где квартировал офицер, который с помощью словаря допросил его и, сделав соответствующее внушение, отпустил.

Это происшествие усилило ненависть Продара к чужакам. Дождавшись сына, со страхом смотревшего на него, этот тихий, угрюмый человек сжал кулаки и изо всех сил затопал ногами, давая волю своему гневу.

– Она тоже надо мной смеялась, – сказал он, успокоившись.

– Кто? – еле выдавил из себя Петер.

– Милка, – ответил Продар угасшим голосом.

На сердце Петера лег камень. Между Продаром и дочкой Кошана годами тлела глухая беспричинная вражда. Продара, человека строгих правил, коробил озорной нрав девушки.

В тот же вечер Продар спросил жену:

– Куда ходит наш Петер?

– К Кошану, – ответила она.

Спустя несколько дней Продар чинил ясли и сломал сверло. Он отправился к Кошану попросить другое.

В сенях толпились солдаты, в горнице никого не было. Продар кашлянул. Никто не отозвался, только из боковушки доносилось женское хихиканье, да еще он уловил сказанные по-словенски слова:

– Никого нет?

Продар подошел к дверям, взялся за ручку и потянул ее на себя. Но тут же отпрянул, словно ошпаренный, и закрыл дверь.

С минуту он стоял в полной растерянности, не зная, что делать. Потом повернулся и вышел во двор.

Кошан был возле дома.

– Сверло у меня сломалось, может, одолжишь свое. Сам дашь или у жены спросить?

Слова, намекавшие на подчиненное положение Кошана в доме, не обидели соседа; напротив, он даже повеселел.

– Что-что, а в этом я тебе услужу. В сенях висят. Выбери сам.

Кошан ушел за дом, Продар ступил в сени.

В эту самую минуту, поправляя волосы, из горницы вышла Милка. Взгляды их встретились, и они на мгновение застыли. В глазах девушки сверкнули ненависть и досада. Милка опустила глаза, безразлично передернула плечами и, поджав губы, прошла мимо.

Продар все понял. Он стоял словно пригвожденный. Забыв про сверло, он повернулся, вышел во двор и зашагал по мягкому, поскрипывающему снегу.

10

В тот же вечер часов около десяти Продар запер дверь и пошел вслед за женой в боковушку. Они были одни. От них солдаты уже ушли, оставались только у соседа.

– Чего это ты дверь запер? – спросила Продариха.

– Потому что это мой дом.

Жена пригорюнилась. Впервые в жизни муж ответил ей так грубо. Продар почувствовал укоры совести, но извиняться не стал.

– Петера еще нет, – заметила жена через некоторое время.

– В другой раз явится домой пораньше.

– Под замок ведь его не посадишь. Взрослый, жениться в пору!

– В пору! – Продар снял жилет и бросил его на кровать. – В пору! Да только не на всякой.

Продариха смотрела на мужа, не понимая, что его рассердило.

Продар не знал, куда себя деть. Подошел к окну. Глазам его предстали темная полоска реки, белый снег, черные силуэты деревьев…

– Куда, говоришь, он ходит?

– К Кошану.

– Сама видела?

Жена помолчала.

– Куда ж еще? Других девушек поблизости нет.

– Нет других девушек! – передразнил ее Продар.

– Милка здоровая, сильная, работящая…

– Это ты так думаешь! – оборвал ее муж. – Я думаю по-другому! – Он остановился возле жены. – Ежели хочешь знать…

Он собрался выложить ей то, что знал, но в последнюю минуту передумал.

– Мне про нее больше известно, чем тебе.

Слова мужа свинцом легли на сердце Продарихи. Таинственный намек разом погубил все ее радужные мечты о молодухе, которую она бы с радостью взяла в свой дом. Она не сомневалась в том, что Петер любит Милку.

Продар ждал сына. Заслышав шаги, он встал. Кто-то тщетно старался открыть дверь. Раздался троекратный стук, с каждым разом все более громкий и настойчивый. Перед домом, глядя на темные окна, за которыми лишь тускло мерцал огонек, стоял Петер.

– Францка! – позвал он.

Забравшись с головой под одеяло, Францка слышала разговор родителей и не отозвалась.

Продар видел, как сын пошел за дом. Он долго ждал и уже хотел снова лечь, как вдруг услышал за стеной шум. Раздался прыжок и удар в стену.

Продар распахнул настежь дверь. Сын вошел, удивляясь тому, что отец еще не лег.

– Как ты вошел в дом?

– Через заднюю дверь. В сенях было заперто.

В обращенной к скале стене наверху была дверь. С земли к ней приставлялась лестница, а со скалы перекидывался мостик. Через эту дверь в дом вносили сено, пока на чердаке не выгородили еще комнату о трех окнах. Снаружи под крышей висела длинная лестница, привязанная лозой к балкам и перекладинам.

Продар прибавил огня; тени на стенах стали отчетливее.

– Где был?

– Ходил в гости.

Сын почувствовал неловкость при этом признании.

– К кому?

Петер не таился; он отлично знал, что родителям известно, куда он ходит. И все же сказать об этом было трудно.

– К Кошанам.

– Тебе, конечно, пора жениться, – сказал отец. – Можешь жениться, когда хочешь. Только как следует выбери себе невесту. Выбери себе такую невесту, чтоб все было честь по чести, а не как попало.

Продар хотел выразиться покрепче, но не нашел нужных слов. Это придало Петеру храбрости.

– Жену я выбираю себе, а не вам! – отрезал он.

– Себе? – Продар вытянулся. – Да, себе! Коли тебе будет хорошо, то и нам понравится.

Петеру было не по себе.

– А чем Милка не хороша?

Ответ вертелся на языке, но Продар понимал, что сейчас лучше не говорить об этом. Сказать, что они с Милкой ненавидят друг друга? Или что она смеялась над ним, когда его арестовали? Или назвать самую важную причину, затрагивающую его честь, если не самые устои его семьи?

Продар мучился и терзался, не смея высказать того, что было у него на душе.

– Не знаете, так и не запрещайте.

– Кто сказал, что я не знаю? – вырвалось у отца. – Знаю, да только сейчас не скажу. Она не для тебя! Этого довольно!

Сын побелел как полотно, но не сдался.

– Нет, не довольно!

– Она гулящая! – выпалил отец и сел.

У Петера задрожали колени. Сомнения, которые он гнал от себя, встали перед ним с новой силой.

– Забудь туда дорогу, ежели хочешь найти вечером открытую дверь. Не женись на ней, ежели хочешь получить после меня дом!

Сын повернулся и вышел из горницы. Отец слышал, как он поднялся в каморку на чердак и в чем был бросился на солому.

11

В тот вечер Петер почувствовал себя зажатым в тиски. В семье господствовала воля отца. Воспротивиться ему – значило подрезать сук, на котором сидишь. И все же Милка так крепко запала ему в душу, что, отделаться от мыслей о ней было невозможно; каждая попытка выбросить ее из головы причиняла боль.

Многое беспокоило его. Слова отца подтверждали и усиливали его подозрения. Унтер, его сватовство… Просьба ходить к ним пореже… Минутная вспышка любви и новое охлаждение, в тайну которого он тщетно старался проникнуть…

Что знает отец? Что он может знать? Тысячу раз собирался он пойти к нему и спросить и тысячу раз не решался. Щадя скорее себя, чем отца.

Мучаясь и страдая, Петер все крепче присыхал к ней сердцем. Вопреки всем страхам, томившим его душу, мечты о девушке становились все более пылкими и были тем сильнее, чем больше кровоточила его рана.

Петер не ходил к Кошанам. И не только потому, что боялся отца. Гораздо больше удерживала его уязвленная гордость. Пусть грязь сотрется с ее образа!

Тишина и подавленность царили в доме Продара. Разговаривали по привычке приветливо, но прежней сердечности не было. Лишь со временем жизнь вошла в свою колею.

Петер немного успокоился. По ночам перед ним витал образ Милки. Однажды ноги его сами собой зашагали через кусты к дому Кошана. Едва он завидел Милкину фигуру, как любовь с прежней силой всколыхнулась в его груди.

Петер колол дрова под Мертвой скалой и рубил хворост. Складывая за колодой груду поленьев, он невольно бросил взгляд в долину. Намеки отца давно уже забылись, остался лишь страх перед ним. И он почувствовал угрызения совести оттого, что так давно не был у Кошанов.

Как-то после полудня из кустов вышла женщина; это была Милка. Подойдя к Петеру, она остановилась и посмотрела на него, как на уличенного в воровстве мальчишку. Петер точно окаменел, щеки загорелись румянцем.

– Почему не приходишь? – спросила Милка.

– А я у вас ничего не забыл.

Один вид ее вмиг рассеял все его сомнения. Он не верил собственным глазам, что видит Милку не во сне, а наяву.

Милка сидела на бревне и без умолку болтала. Петер несколько раз порывался сказать ей, почему избегает встреч, но что-то мешало ему.

«Предлагает себя», – подумал парень и тут же подавил эту мысль, целиком отдавшись чарам, которые излучали ее слова и тело.

– Придешь? – спросила она.

Петер ощутил сладость поражения; он испытывал бы блаженство, даже если бы она его била.

– Приду, – пообещал он.

Ни в этот, ни в следующий вечер Петер не пошел к Кошану. На третий день он незаметно улизнул из дому, но отлучка его длилась не больше часа. На четвертую ночь он вернулся под утро, но не от дома Кошана, а с противоположной стороны.

Отец стоял на пороге.

– Далеко ходил? – сказал он.

– Далеко, – ответил сын, не глядя.

12

В начале марта, когда первые косые лучи солнца уже пробились к дому Продара, солдаты ушли и от Кошанов. Другие не пришли. Они оставили за собой истоптанную землю, валявшиеся повсюду консервные банки, забытую кем-то каску.

Люди вздохнули с облегчением и попытались зажить прежней жизнью. Несколько дней их не покидало чувство, будто часы в доме остановились; было одиноко, еще более одиноко, чем до прихода солдат.

Нищенка после долгого перерыва опять пошла с сумой.

– А Кошанова Милка слезы лила по солдатам, – бросила она, проходя мимо Продара и его сына.

Продар многозначительно повел глазами, Петер до крови закусил губу.

Вечером Петер снова был у Кошанов и поздно ночью кружным путем вернулся домой. Дверь была открыта, он влез на печь. Вид у него был мрачный, нещадно билось сердце. Он проспал до полудня.

Душевное смятение доставляло ему жестокие страдания. Все ему теперь виделось в другом свете. На него напало странное ослепление. Эта женщина вольна была делать с ним что угодно.

– Ты и вправду плакала? – спросил он Милку.

– Правда, – простонала она. – Из-за тебя плакала. А ты думаешь о чем-то другом… Обманываешь меня…

Петер обнял ее, стараясь успокоить, но Милка становилась все безутешнее. Прошло немало времени, пока на нее подействовали его ласки и уговоры, – от первых сумерек до полуночи, от первого объятия до того исступленного самозабвения, когда человек теряет контроль над собой.

Был уже полдень, когда Петер проснулся и, точно ужаленный, спрыгнул на пол. В груди его клокотали вопросы, на которые он тщетно искал ответа; они стегали его бичом, не давая минуты передышки.

Петер забивал возле поленницы кол; погруженный в думы, он не заметил, что кол уже уперся в скалу, и все колотил и колотил, пока кол не разлетелся в щепы…

Под вечер, возвращаясь с работы, в конце поля, у самого мостика, он увидел в кустах Милку.

Добрая половина терзавших его сомнений вмиг была забыта. Петер подошел к ней.

– Что ты здесь делаешь?

– Уж и подождать тебя нельзя?

Выражение лица ее было необычным.

– Можно, – холодно ответил Петер.

– Отец дома?

– Зачем он тебе?

Петеру не понравилось, что девушка спрашивает об отце.

– Я знаю, – она смотрела на него в упор, – что он видеть меня не может. И не по своей воле ты сказал, что больше не придешь.

– По своей.

– Раньше надо было говорить, теперь поздно.

– Могу и сейчас, – бросил он с досадой. Воспоминание о прошлой ночи жгло огнем.

– Сейчас? После вчерашнего? Что никогда больше не придешь? Что знать меня больше не хочешь?

И на Петера градом посыпались заранее приготовленные неприязненные и злые, но вместе с тем справедливые слова. Смущенный и приниженный, он застонал, готовый выполнить любое ее желание.

Петер с Милкой не заметили, как от дома тихо отделилась тень. Перед ними стоял Продар, в темноте он был похож на тень прибрежной ивы.

– Вы что тут делаете? – спросил он.

Парень с девушкой оторопели от изумления. В самую решительную минуту между ними встал посторонний, не дав сказать последнего слова. Милка повернула искаженное лицо к Петеру.

Петер смотрел на отца невидящими глазами. Продар был неподвижен, страшен в своем безмолвии, весь окутан тайной.

– Честные люди приходят в дом, – сказал Продар, обращаясь к девушке, – для тебя же нет места ни в нашем доме, ни здесь.

Милка в смущении молчала.

– Найдется и для меня место! – вдруг крикнула она, метнув взгляд на онемевшего Петера.

– В моем доме нет!

– Найдется!

– Только не для тебя! – во всю мочь завопил старик.

– Для меня!

Милка уже стояла на середине моста и резко и грубо отвечала ему из полутьмы.

Отец оглянулся на сына, хотел что-то сказать, но только топнул ногой и ушел.