Текст книги "Сундук с серебром"

Автор книги: Франце Бевк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

Дело было так: взяв лучший отцовский топор, он принялся тюкать им об камень перед домом и смотреть, как вылетают искры. Подошел отец, яростно глянул на Тонче и молча вырвал топор у него из рук. Оглядел острие, а потом отстегнул ремень. Так как Тонче еще ни разу не был бит, он спокойно ждал, что будет дальше. Когда же отец схватил его сзади за штаны и поднял, как котенка, спасаться бегством было поздно.

– Теперь я вижу, кто мне щербит топоры! – Отец высоко взмахивал ремнем, тяжело падавшим на спину Тонче. – Задам я тебе перцу!

3

Тонче вырывался, орал и звал на помощь мать, но ее не было дома. Когда отец выпустил его, он зарылся в кучу хвороста около колоды для рубки дров и долго плакал. Этой порки он долго не забывал и чувствовал себя страшно опозоренным и несправедливо обиженным.

С того дня он боялся и даже чуть ли не ненавидел отца. Избегал его. Целыми днями слонялся вокруг усадьбы, возвращаясь домой только к обеду. Отваживался уходить все дальше от хутора. Однажды он провел целое утро возле мостков, перекинутых через грохочущую Брзицу; с тех пор его постоянно тянуло туда.

Над глубоким руслом свисали длинные ветви орешника и ольхи, переплетенные ежевикой и диким виноградом, образуя сплошной зеленый тенистый навес. Манящий шум воды завораживал и влек, как вкрадчивая речь. Водяная пыль от водопадов садилась на лицо. Пестрая обточенная галька, похожая то на плоды, налитые соком, то на монеты, то на драгоценные камни, превращала его в богача. В мелком белом, красноватом и голубом песке скрывались раковины всех форм и оттенков. В прозрачной воде проплывали серебряные рыбы и скрывались меж обомшелыми валунами. Шелестела листва, пели птицы в ветвях, водяной дрозд семенил красными ножками по листьям и переворачивал их клювом.

Тонче казалось, что он забрел в мир сказок. Уединение ему нравилось тем более, что он привык жить в стороне от людей. Что такое товарищи, он почти не знал. Соседи были далеко. Если сверстники встречали его около церкви одного, они забрасывали его камнями. С отцом он еще не помирился, а мать всегда норовила задать ему какую-нибудь работу. У речки же его никто не трогал, и он полюбил ее всей душой. Когда его долго не было дома, родители знали, где его искать.

Однажды мать сказала:

– Будешь учить молитвы.

Несколько долгих дождливых недель он сиднем просидел на печке, и в его детской голове путались и мешались слова «Отче наш» и «Девы Марии». Прежде чем они с матерью дошли до «Верую», небо прояснилось. Учение пришлось отложить до зимы. Мать ушла на работу, а Тонче – к речке, где его ждали пестрые камешки и серебряные рыбы.

Однажды он вернулся домой веселый – принес в руках рыбину.

– Как ты ее поймал? – спросил отец.

– Руками.

Отец довольно усмехнулся, отвел его к речке, смастерил удочку и показал, как удить рыбу.

– Надо тебе заняться каким-нибудь настоящим делом, – сказал он в заключение.

Сын не ответил. Но он был счастлив – близость между ними восстановилась.

И в эту пору с ним случилась беда.

Ясным летним днем отец рубил за речкой кусты, разросшиеся на их лугу и особенно густые у берега. Тонче удил рыбу. Это стало его постоянным и единственным занятием, хотя поймать что-нибудь ему удавалось редко. Он стоял на верхнем валуне сложенной из камней стенки, укреплявшей берег в том месте, где были перекинуты мостки. Шалости ради он качался на валуне так, что тот скрипел под ним и мелкие камни, на которых лежал валун, сыпались вниз. Вдруг валун, соскользнув с места, полетел в воду, а вместе с ним сорвался и Тонче. Он вскрикнул, упал в омут – и больше ничего не помнил.

Открыв глаза, он увидел, что лежит на траве среди кустов. Рядом стоял на коленях отец и испуганно смотрел на него. Увидев, что сын очнулся, он занес свою тяжелую руку, как для удара.

– Несчастный, до чего ты меня напугал!

У Тонче болело все тело, он дрожал от испуга и холода и плакал. Отец взял его на руки, отнес домой, положил на печь. Мать укрыла его. Мальчик тяжело дышал и жаловался на боль в голове и в груди. Долго его отпаивали травяными настоями, разными отварами и молоком, не пускали с печи и из запечка, пока он наконец не оправился настолько, чтобы выйти из дому. Некоторое время он вяло грелся на солнышке, а сам думал только о речке. Как только он выздоровел, его вопреки отцовскому запрету потянуло к воде.

Отец звал его и искал; не найдя, вспомнил, где он может быть, и нашел его у речки – Тонче сидел на мостках, зачарованно уставившись на темную гладь омута. Отец схватил его за руку так крепко, что вырываться было бесполезно, отнял удочку и бросил ее в воду.

– Ступай со мной! – приказал он.

Тонче без возражений пошел, вспоминая день, когда его впервые выпороли. Он не знал, что с ним будет, но ему и в голову не приходило бежать.

Отец подвел его к колоде и показал на кучу поленьев.

– Складывай дрова! – сказал он. – Хватит играть. Будешь работать, ты уже большой.

Тонче молча слушал и складывал поленья. Вечером помогал задавать корм скотине. Так началась для него новая жизнь. Теперь он безотлучно находился при отце. Учился работать. Он рубил хворост для топки, обрубал сучья с буков, таскал на поле навоз, учился косить.

Часто он так уставал, что в пору было повалиться на землю и тут же заснуть, но он не смел признаться в этом отцу, который не знал отдыха. Постепенно сила его росла, грудь становилась шире, руки – мускулистее; ноги стали крепкими и чуть кривоватыми. Грубым здоровьем и силой веяло от него. Он трудился за двоих и все думал о том, как бы превзойти отца.

Это ему удалось без большого труда. Отец работал неторопко и ловкостью не отличался, зато ворочал без передышки, не останавливаясь, – как мельничное колесо. Тоне же брался за дело так, что только щепки летели, а потом с улыбкой на лице представал перед родителем, как бы говоря: «Ну-ка, посмотрите!»

– Ужо обломаешься! – говорил отец, но сам был доволен.

Однако Тонче не унимался. Особенно в первую пору юношества, когда в нем со всей силой пробудилась тяга к девушкам. Целыми днями он работал, а по ночам пропадал из дому. Но как раз в эти дни ему вместе с тайными радостями пришлось хлебнуть и горечи. Он, парень с дальнего хутора, неизвестно почему – просто в силу давнего обычая – наталкивался на такую враждебность со стороны новинских парней, что не смел показаться среди них. Вместе с Йоже Заколкаром из хутора на Худом Верхе он ходил гулять в другие деревни и хутора, расположенные в часе ходьбы, под Плешецем, подвергаясь при этом многим опасностям.

Отец заметил, что парню неймется.

– Жениться тебе рановато, – сказал он как-то.

– А кто это думает о женитьбе? – огрызнулся сын. И ночью снова ушел со двора.

Однажды ясной зимней ночью, когда снег скрипел под ногами, он в полном смятении прибежал домой. Весь дрожа, он залез в сено и не мог заснуть до утра. Они с Йоже пошли гулять в дальнюю деревню, а тамошние парни подстерегли их, пришлось бежать. Всю дорогу позади маячили тени преследователей. Тоне удалось уйти. Йоже на следующее утро нашли мертвым в заснеженном яру. Явились стражники, учинили допрос, но выяснить ничего не удалось. Решили, что парень поскользнулся на обледенелом месте и расшибся. Тоне так напугала смерть товарища, что он перестал уходить по ночам со двора.

Падение в речку и гибель Йоже были единственными потрясениями его молодости. Все, что случалось с ним потом, лишь ненадолго выводило его из равновесия и скоро забывалось. Слухи о событиях, происходивших в мире, лишь изредка проникали в эту глушь. Он слышал рассказы о железной змее, которая вьется по долинам и тащит на себе людей. И о том, что где-то идет война, на которой люди убивают друг друга. Но это происходило далеко и в конце концов могло быть просто вымыслом.

Тоне думал только о работе. Он понял, что со временем должен будет заменить отца, к которому зимой прицепился кашель и не отпускал его до самой весны. И даже когда показалась первая трава, отец не оправился окончательно. Он как-то сразу обессилел и теперь ходил следом за сыном совершенно так же, как сын несколько лет назад ходил за ним. Поднять мог меньше, чем Тоне, и от каждой работы быстро уставал. Постепенно все заботы и труды легли на плечи сына. Теперь Тоне стал вылитый отец – лицом, бородой, походкой, неторопливой, рассудительной речью, только был не сед, а свеж и крепок. Отец хирел на глазах.

– Тоне, совсем никудышный я стал, – сказал он однажды вечером. – Придется тебе невесту подыскать. Может, ты уже какую и приглядел?

– Небось не горит, – недовольно оборвал его сын. Он и в самом деле еще не думал об этом и чувствовал неловкость при разговоре о таких вещах. – Мать-то еще жива.

На этом разговор был кончен, и никто к нему больше не возвращался.

Ерам с женою трижды ссорились из-за того, кто умрет первым. Каждый раз уступал Ерам, зная, что у них в роду первой умирает жена, а не наоборот. На этот раз смерть нарушила порядок, ставший с годами законом, – тяжкая одышка свалила Ерама.

– Помру я, – сказал он сыну, – а ты еще не женился.

Тоне молчал как камень.

– Смотри, как бы материна смерть тебя врасплох не застала, – хрипел отец. – Расписной сундук будет твой, только гляди не промотай то, что я получил от отца и сам скопил. Ключ у меня на поясе. Когда помру, возьми его. И заботься о матери, о матери заботься, Тоне!

Сын кивнул. Отец протянул еще три дня и умер.

– Сходи в приход, – выплакавшись, сказала сыну мать.

Тоне переоделся. Прежде чем выйти, он подошел к покойному, отстегнул пояс с ключом и надел его на себя.

Так он исполнил последнюю волю отца.

4

Отца похоронили, Тоне вернулся домой. Войдя в горницу, он первым делом отпер расписной сундук. Впервые в жизни. Когда ключ заскрежетал в замке, сердце его охватил странный трепет и в голове шевельнулась тревожная мысль: а что, если крышка не поднимется? Но она со скрипом поднялась, и два отделения открылись перед ним.

Несколько мгновений он не решался вынуть пожелтевшие, заплесневелые бумаги, лежавшие поверх потайного ящика. Он не решался взглянуть в сторону печи, с которой доносилось тихое покашливание матери; перебирая деревянные бусины четок, она с молитвой и со слезами вспоминала покойного мужа. Ерам боялся, как бы мать не сказала: «Так-то ты горюешь о покойном отце?» Но сильнее стыда было беспокойство о деньгах, которые прятались на дне сундука, сложенные столбиками и являющие собою отрадное зрелище для жадного взгляда. Тоне живо воображал, как его загрубевшие от работы пальцы зароются в серебро, как он поднимет горсть гульденов и бросит их на остальные так, чтобы звон пошел.

И ему вспомнилось детство. Был воскресный день, когда отец посадил его в сундук, чтобы он побарахтался всласть в серебре. Он припоминал, как взял монету, подбросил ее вверх и она покатилась к печке. И как отец тотчас схватил его и поставил на пол. Только теперь он понял, что сделал тогда что-то нехорошее. Расписной сундук закрылся перед ним, как райские врата.

Отец больше никогда не открывал его при Тоне. Один только раз он, лежа на печи, услыхал, как отец укладывает в сундук новую горсть талеров. В ту пору Тоне было уже восемнадцать лет, и они с отцом только что продали на ярмарке откормленного вола. Отец поменял все вырученные за вола бумажные деньги на блестящие талеры. Золотых монет он не любил, брал только серебро и копил его из года в год. Наверно, он думал, что Тоне спит, иначе не решился бы отпереть сундук. Сын слышал, как он осторожно, изо всех сил стараясь не шуметь, вынимал деньги из кармана и клал на дно сундука. Потом долго не было слышно ни звука, должно быть, старик весь предался созерцанию своего богатства. Тоне, в свою очередь, не решался ни шевельнуться, ни даже открыть глаза.

Парень никогда не забывал о талерах, в которых ему довелось побарахтаться в те времена, когда он еще бегал в одной рубашонке. С возрастом мысль о них все чаще и настойчивее вертелась у него в голове. Сколько их там? Этого он и представить себе не мог. Куда денутся хорошенькие кружочки с орлами и головами императоров? Не возьмет же их отец с собой в могилу?

При мысли о том, что деньги достанутся ему, сердце прыгало у него в груди. Думать об этом было райским блаженством. Он мечтал, как засучит рукава до локтей, погрузит руки в серебро и будет ворошить монеты, сколько душа пожелает.

– А правда, что у вас дома полсундука бумажных денег? – спросил его один парень, когда Тоне еще ходил на деревню гулять.

Вопрос неприятно поразил Тоне. Откуда этому проходимцу известно, что у них водятся деньги? Ведь и знают-то о них только он, Тоне, да мать, а отец не расстается с ключом, не ходит по трактирам и не хвалится перед соседями.

И все-таки по простоте душевной он не мог не сказать правду:

– Не бумажки это, а серебряные талеры.

– Ну, хоть бы и талеры, – сказал тот. – Давай плати за вино! Тебе хорошо, вам Лесковец наделал денег.

Тоне промолчал, но платить не стал. Отец лишь изредка выдавал ему кой-какую мелочишку. Тоне было досадно и тревожно оттого, что люди проведали о тайне расписного сундука. Однажды он задал матери вопрос, которого не посмел бы задать отцу:

– Кто такой был Лесковец?

– Хороший человек, деньги делал для людей, – ответила мать. – А почему ты спрашиваешь?

– Да так. А что, он и нам денег наделал?

– Господи, и что ты такое несешь, – всполошилась мать. – Кабы он их нам наделал, разве стали бы мы жить в бревенчатой избе? Разве не купили бы хорошую усадьбу с каменным домом?

Сын на минуту задумался, но не отстал от нее.

– А он что делал – бумажки или талеры?

– Бумажки. Сидел на мельнице у Тинаца и рисовал бумажки. Хозяин ему каждую полночь приносил еды на весь день.

Тоне больше ни о чем не спрашивал. С этого дня ему все представлялось, как Лесковец сидит на уединенной мельнице и разрисовывает бумажки, представлялись богатые крестьянские усадьбы, расписные сундуки, отец, не снимающий ключа со своего кожаного пояса, что, впрочем, не помешало людям пронюхать о том, какой клад скрывается в потайном ящике под истлевшими бумагами.

После смерти отца исполнилось желание Тоне владеть всем, что хранится в сундуке, пересчитывать свое богатство всегда, когда захочется. Дрожащими руками он вынул бумаги и переложил их в другое отделение. В углу фальшивого дна он отыскал щелочку, в которую едва-едва пролез кончик пальца. Дощечка приподнялась почти без усилия, и у Тоне захватило дух. Перед ним заблестели столбики серебряных монет, уставленные рядами в безупречном порядке. Волнение и радость захлестнули сердце, но тотчас он весь похолодел от страха.

Он не решался обернуться и только прислушался. Стенные часы размеренно тикали, доносился шепот матери, читавшей молитву. Тоне протянул руку к первому столбику и прикоснулся к нему. Потом к другому, третьему, словно хотел убедиться, что он видит все это наяву, а не во сне. Сначала он снял несколько лежавших сверху талеров, пересчитал их на ладони и неслышно положил на место. Потом взял в руку целый столбик и пересчитал все монеты. Хотя он делал это осторожно, монеты все же тихонько звякали, чего он почти не замечал.

Звон серебра долетел до ушей матери. Она перестала молиться и перевела взгляд на сына, склонившегося над сундуком. Лица Тоне она не видела, но представляла себе, как горят его глаза, как его руки перебирают монеты быстрее, чем ее пальцы бусины четок. Ей стало не по себе.

– Тоне!

Тоне выпрямился, рука его замерла. Он полуобернулся к матери.

– Что?

– Что ты делаешь, Тоне?

– Смотрю, – ответил он. – Мыши тут кое-чего натащили, так надо поглядеть сколько, раз уж я хозяин.

– Ну что ж, погляди, – вздохнула мать. – На каждого бережливого свой мот найдется.

Слова ее прозвучали зловещим пророчеством. Сын запер сундук.

– Только не я, – возразил он. – Это уж кто-то другой все прокутит и промотает.

Хотя Тоне не очень горевал об отце, он все же хотел во всем походить на него. И не только в работе и заботах о доме: ему представилось, как он опускается перед сундуком на колени и прикладывает свое серебро к столбикам, оставшимся от отца. При этом он не спрашивал себя – зачем?

5

После смерти отца Тоне перестал спать на сеновале, переселился на печь. Мать ворочалась с боку на бок на широкой постели, вздыхала и шептала молитвы: похоже было, что она целыми ночами не смыкает глаз. Без отца в доме стало страшно пусто. Ткацкий станок вынесли на чердак: покойный был последним ткачом в своем роду.

Шли годы. Мать смотрела на сына, который неутомимо трудился. Тяжело ему приходилось, но он и виду не подавал, все хотел сделать сам. Только весной и во время сенокоса нанимал поденщиков. Тоне не замечал, что силы матери тают с каждым годом. Ее донимала боль в пояснице, мучили головокружения и одышка. Она становилась все слабее и слабее, а отдохнуть было некогда. Когда-то здоровая и крепкая, она теперь высохла как щепка.

Несколько раз она жаловалась сыну на свои недуги и убеждала его жениться. Но Тоне только пожимал плечами и уходил по своим делам.

Но вот однажды мать почувствовала, что силы ее иссякли. Она стояла у очага, и вдруг голова у нее так закружилась, что ей пришлось три раза ложиться, прежде чем она кончила мять картошку в чугуне. Она решила серьезно поговорить с сыном. Вечером, когда стемнело и на столе дымилась похлебка, мать подала голос из запечка:

– Знаешь, сколько тебе лет, Тоне?

Сын, прищурившись, посмотрел на огонь в лампе, коптившей на лежанке, и медленно проговорил:

– По-моему, сорок наберется.

– Сорок два. Когда ты появился на свет, мне было двадцать шесть. Вот и посчитай!

Тоне посмотрел на свои пальцы, потом на потолок и несколько минут соображал.

– А вы старая, мама.

– Это ты видишь, а насчет всего остального ты и глух и слеп.

Последовало долгое молчание.

– А чего бы вы хотели? – наконец спросил он.

– Чертенка себе купи!

Тоне сначала удивился, а потом вспомнил старинную сказку о крестьянине с хутора, который, стараясь уберечь сына от девушек, говорил, что они чертенята, но так и не смог заглушить в нем голоса природы. Воспоминание вызвало на лице Тоне мимолетную улыбку.

– Но вы же еще хорошо себя чувствуете, мама.

– Ничего не хорошо. Придет день, когда я упаду и ты меня уже мертвую с пола подымешь. И тогда хочешь не хочешь придется тебе жениться.

– А кого мне взять?

Он был немного сердит на мать за то, что она взваливает на него лишние хлопоты и заботы.

– Уж жену-то ты должен сам себе выбрать. Не та, так другая за тебя пойдет. Оглядись маленько! Мы на отшибе живем, а вот же отцу-покойнику это не помешало.

– Ему хорошо было. Кабы мне найти такую, какой вы были…

– Не говори глупости! – прервала его мать. – Если бы тебя кто слышал, на смех бы поднял. Не хочешь на деревне искать – так у Ограйничара три девки на выданье, к ним загляни.

– Ладно, ладно, – пробурчал сын.

Так он и замял дело, а потом и думать о нем забыл. Двадцать лет назад молодая кровь в нем кипела, даже после того случая, из-за которого он перестал ходить на деревню. А теперь он был как стоячая вода в заводи.

Мать вскоре поняла, что слова ее пропали впустую. Сын удивлял ее, но о его женитьбе она уж и не заговаривала и думала только о приближающейся смерти. С трудом добралась до церкви и исповедалась. Вернувшись, она зашла в хлев, прислонилась к яслям и потеряла сознание.

Тоне нашел ее лежащей в хлеву на подстилке, перенес в дом, уложил в постель и заварил ей ромашки. Она попила, но встать так и не смогла.

Тогда Тоне впервые понял, как он одинок. Двойная работа свалилась на него. Он и стряпал, и бегал в хлев, и заглядывал то и дело к матери, которая лежала бледная и изможденная, вытянув руки поверх одеяла. Долгим, озабоченным взглядом она следила за сыном, у которого с лица катился пот.

– Может, сходить за священником?

– Я уже исповедалась.

После этого они молчали до вечера.

– Позови какую-нибудь женщину! – попросила мать, когда стемнело.

– Да вам полегчает, – сказал Тоне и вышел из дому.

Он остановился на верху холма, не зная, куда пойти.

Мать между тем забылась беспокойным сном. Когда она в полночь проснулась, сын сидел у печи, опустив лицо в ладони. Так он дремал и думал.

– Ты не спишь? – еле слышно спросила мать.

Тоне поднял голову.

– Нет, – сказал он и подошел к постели. – Может, вам чего нужно?

Она уже не могла ответить и сделала рукой знак, чтобы он молчал. В груди у нее свистело, дыхание поминутно перехватывало.

– Вам хуже?

Мать не ответила.

– Согреть вам чаю?

Ему показалось, что мать кивнула. Потом она снова сделала рукой знак, чтобы он замолчал, точно ее мучили вопросы, на которые у нее не было сил ответить.

Тоне взял лампу и вышел в сени. Он раздул тлевшие в очаге угли, чтобы встряхнуться и отогнать сон. Повсюду лежал густой мрак. В небе мигнула и угасла звезда, в ночной тишине слышалось отдаленное журчание воды, в лесу пролаяла лисица. Тоне запер дверь на засов и вернулся к очагу. Его собственная тень, протянувшаяся по стене до самого потолка, испугала его.

Когда он подошел к постели матери, держа в одной руке лампу, а в другой чашку дымящегося чая, он испугался так, что вздрогнул всем телом. Мать лежала тихая-тихая, такой тихой он еще никогда ее не видел. Грудь ее больше не поднималась, из горла не вырывался хрип, глаза были полузакрыты, словно смотрели из другой жизни.

Тоне поставил лампу и чашку на сундук и склонился к лицу матери. Да, она была мертва.

Горе захлестнуло его, ноги онемели, несколько мгновений он стоял, как вкопанный. Затем с трудом сложил руки, как для молитвы, но не молился. Мысли его путались. Непривычная нежность заливала сердце, что-то жгучее подступало к глазам.

Он поморгал, но слез не было. Овладев собой, он взял лампу, поставил ее в головах матери, закрыл ей глаза, сложил руки и обвил пальцы четками. Потом на несколько мгновений застыл в нерешительности посреди горницы и, словно в поисках помощи, обвел беглым взглядом лица святых, которые смотрели со стен в тусклом свете лампы.

Он сел к столу и замер, глядя перед собой неподвижным взглядом. Его охватило чувство страха и мучительного одиночества. Теперь он остался совсем один. Не в силах одолеть тоску, он вышел в сени и отодвинул засов. Когда дверь заскрипела, его снова пробрала дрожь. Он вышел во двор.

Хмурое небо было затянуто облаками, только над Плешецем светилось несколько звезд. Черная тень самшита встала перед ним, похожая на женщину в широких одеждах. Ветви деревьев раскачивались на ветру, точно руки, которые отмахивались от чего-то. Вдали неумолчно пела вода.

В хлеву замычала корова. Тоне преодолел колотивший его озноб и, проходя мимо самшита, дружески коснулся его рукой. Корова в хлеву оказалась отвязанной и стояла в дальнем углу. Она узнала хозяина и лизнула его.

Еще никогда живое существо не было так дорого Тоне, как эта корова в эту ночь. Он взял ее за рога и, ласково приговаривая, повел к яслям, чтобы привязать. Животное ластилось к нему и все лизало его шершавым языком, а он прислонился к влажной стене и отдался своему горю. Рука его гладила шею коровы, почесывала ей голову между рогами. Плакать он не умел, но ему было тяжело, страшно тяжело.

Когда он очнулся и вышел из хлева, на душе у него стало легче. Войдя в горницу, он посмотрел на мать, лежавшую все так же тихо. Отблески пламени, колеблющегося в лампе, перебегали по ее лицу. Тоне захотелось пить, и он выпил чай, приготовленный для покойницы. Потом привернул фитиль в лампе, стащил с ног сапоги, влез на печь и привалился в угол, спиной к стене: «Авось не засну».

Однако его неодолимо клонило в сон. На веки ложилась усталость, тяжелая, как свинец. Несколько раз он, задремав, испуганно вскидывался, но голова снова падала на грудь. Он попробовал молиться. Какая-то мысль прервала «Отче наш», пришлось начать снова, но до конца он так и не дошел…

6

Когда Тоне проснулся, было совсем светло. Он подвинулся к краю печи и оглядел комнату. Лампа погасла, в воздухе пахло обгорелым фитилем. Дневной свет просачивался сквозь грязные стекла и ложился на мертвое лицо матери. Тоне расчесал пальцами растрепанные волосы и прислушался к мычанию скотины. Потом торопливо соскочил с печи, обулся, шаркая сапогами, пошел в хлев, бросил в ясли немного сена и вернулся в комнату.

Он взял лампу, подлил в нее масла и снова поставил у изголовья матери.

– Завтра утром похороны, – пробормотал он, – надо поспешать.

Он подоил корову, развел огонь и поставил кипятить молоко. Вспомнил о поросенке, визжавшем в свином закуте, нарезал в котел репы, картошки, моркови и повесил над огнем.

Заглянув в комнату, он увидал, что к покойнице подошла кошка, оперлась лапкой на ее плечо и обнюхивает ее, вытянув шею.

– Брысь! – крикнул Тоне.

Кошка испугалась, бросилась через сени вон из дома и взобралась на ближнее дерево.

«Надо кого-нибудь позвать, – подумал он. – В одиночку мне не справиться».

Он вышел во двор. Небо наполовину затягивали облака с пронизанными солнцем светлыми краями. Все вокруг было в осеннем золоте, покрытые выгоревшей травой склоны коричневели, леса уже оголялись, листва кустарника краснела. Видневшиеся вдали домики деревни белели вдоль подымающихся в гору улиц и были похожи на грабельщиц, присевших отдохнуть у длинных валков подсохшего сена. Церковь выглядывала из низины, словно стыдливая девушка, прячущаяся среди деревьев.

Все это было очень далеко, в полутора часах ходьбы по крутым и извилистым тропинкам. Деревня казалась безлюдной, словно вымерла. Все тропы, проселки и ведущие в гору дороги, которые осень открыла взгляду, были пусты. Нигде ни единого человека, некого было окликнуть.

Тоне поглядел направо и налево. Высоко на склоне Плешеца, у самого верхнего источника, привольно раскинулась крестьянская усадьба. Перед домом стоял человек, но будь у Тоне даже легкие великана, докричаться до него он бы не мог. Несколько ниже на маленьком уступе за лесом виднелась залитая солнцем хибарка знахаря Робара, глядевшая окнами с зелеными ставнями на Ерамов холм.

По прямой стежке, бежавшей от хибарки к лесу, шагала женщина с корзиной за спиной. Тоне узнал ее. Это была Робариха, направлявшаяся в лес за листьями.

Тоне обогнул лес и стал ждать, когда соседка подойдет к тому месту, где дорогу пересекал ручеек. Она подошла, перескочила через топкое место и скрылась за пригорком. Тоне все ждал, пока она не показалась на тропинке, подымавшейся в гору вдоль лесной опушки. Тогда он набрал полную грудь воздуха и крикнул. Голос ударился о горные склоны, отдался эхом в лесу и замер.

Женщина остановилась и посмотрела в сторону Ерамова дома. Тоне прокричал еще раз:

– Мать померла!

До Робарихи не сразу дошел смысл его слов. Потом она махнула рукой и скрылась в лесу. Тоне вернулся домой и сел на скамью.

Соседка пришла через полчаса.

– Иисусе Мария, и правда? – запыхавшись, остановилась она в дверях.

– Правда. – И Тоне провел рукой по лбу и волосам. В присутствии соседки в нем громче заговорила тоска, которую он тщательно пытался подавить.

Робариха подошла к покойнице и стала искать глазами святую воду и оливковую ветвь; не найдя ни того, ни другого она перекрестилась и оглянулась на Тоне.

– Когда она умерла?

– Вчера вечером.

– И ты еще никого не позвал?

– Да я же не могу от дома отойти, раз нет никого, – оправдывался он. – Слава Богу, до тебя хоть докричался.

– Надо бы еще кого-нибудь, чтобы обмыть ее и переодеть. Господи, с вечера лежит, уж совсем закоченела, поди! А соседей позвал? А труп освидетельствовать? К священнику ты тоже еще не ходил? Когда хоронить-то думаешь?

Тоне прямо в жар бросило. Ни о чем таком он и не думал. Когда умер отец, обо всем позаботилась мать.

– Наверно, завтра, – ответил он на последний вопрос. – Может ты бы сходила в деревню?

– Не могу в таком виде. Лучше я тут побуду, а ты сходи.

Тоне тщательно умылся и оделся, достал из сундука несколько талеров и положил их в кисет. Тяжело ступая, он зашагал по дороге, ведущей в долину, и несколько раз оглянулся на дом – все казалось, что он там что-то забыл. Сначала он зашел к пономарю, сказать, чтобы тот позвонил в колокол. Потом четверть часа протомился перед священником, который, поглядывая на него поверх очков, записывал что-то в книгу.

– Завтра в девять будут похороны. Понял?

– Как прикажете.

– Соседей-то позвал?

– Нет еще.

– Так чего ж ты ждешь? А гроб? Бьюсь об заклад, вы ее и на стол-то еще не положили.

– Да она только вчера вечером померла, – оправдывался Тоне.

– Вот как? Только вчера вечером? Уверен, что ты ее бросил одну, как скотину, когда отправился сюда. – Голос священника зазвучал жестоко и неприязненно.

– Вот это уж нет, – несколько осмелев, возразил Тоне. – Я Робариху позвал.

– Скажи на милость! – подобрел священник. – От вас, бобылей, ведь всего можно ждать. А почему это ты все не женишься?

Тоне только пожал плечами; священник, смягчившись, проводил его до двери.

Придя домой, Тоне застал покойницу уже на столе. В головах у нее горели свечи, воткнутые в две выдолбленные репы. Женщины, до которых уже дошла весть о смерти Ерамовой жены, пришли задолго до Тоне. Они перерыли весь дом и, обнаружив, что подсвечников нет совсем, а святой воды оставалось только на донышке запыленной бутылки, всласть позлословили, но все же обрядили покойницу для вечного сна. Теперь они сидели на лавке, сложив руки на коленях, и, поджав губы, с осуждением смотрели на Тоне.

Он подошел к матери и окропил ее святой водой, а потом, став на колени, прочел со слезами на глазах «Отче наш». Перекрестившись, он поднялся и обвел комнату глазами.

– А где Робариха? – спросил он.

– Ушла.

– Жалко. Придется к ним сходить; надо еще одного человека – гроб нести.

– Сходи! Чай, нескоро тебе еще придется на похороны звать. Теперь о свадьбе да крестинах думать надо.

К вечеру пришли еще несколько человек из деревни и с хуторов; в их числе регистратор, засвидетельствовавший смерть, и двое соседей, которые вскоре ушли, чтобы сколотить гроб. Тоне принес водки и хлеба на всех.

Ночь тянулась долго. Старик с лохматыми бровями прочел все положенные молитвы и заодно помянул целые легионы покойников, погибших не своей смертью, дабы души их не скитались по свету. За полночь в доме оставалось лишь несколько человек, да и те боролись со сном, перешептываясь приглушенными голосами.

Но вот кончилась ночная дремота, занялся день, огоньки свечей побледнели. В комнату хлынуло солнце, горы стояли, точно выкованные из золота.

Когда покойницу положили в гроб, Топе, как потерянный, застыл посреди комнаты, тупо глядя перед собой. Он чувствовал, как по его лицу ползают взгляды окружающих и жгут ему душу. Ему казалось, будто люди считают его слезы. Он был так измучен, что уже не ощущал горя и хотел только, чтобы все скорее кончилось.