Текст книги "Сундук с серебром"

Автор книги: Франце Бевк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

Тоне косился на нее, замечая, что в клецки с одной стороны шкварок положено больше, чем с другой, и та сторона, что пожирнее, повернута к Анке. Мицка хватала миску и поворачивала ее так, чтобы шкварки оказывались перед отцом. Анке кровь бросалась в лицо, она стукала сестру ложкой, а та принималась плакать.

– Будет когда-нибудь тихо? – ворчал отец. – Постыдились бы!

В пору девичества сестры вступили одновременно: глаза их засветились беспокойным блеском. Они вертелись перед зеркалом величиной с ладонь, тщательно причесывались, даже умываться стали чаще. По воскресеньям шли в церковь, разрядившись в пух и прах. После службы обе теперь задерживались в селе дольше, чем прежде. На новые платья, белые передники и головные платки пошло немало талеров из расписного сундука.

По субботним вечерам и по воскресеньям вокруг дома бывало оживление. Из деревни приходили парни, иногда заглядывали в избу, шутили и смеялись с девушками и наконец уходили. После долгих лет безмолвия в этом безлюдье повеяло жизнью и стало шумно.

Тоне все видел и слышал и тихонько усмехался в усы.

– Отдадите вы за меня вашу Анку? – спросил его однажды наполовину в шутку, наполовину всерьез один из парней.

– Если она захочет, почему бы и не отдать? Одной из них так и так придется уходить из дому.

– Только не мне, – бросила Анка.

Мицка поглядела на отца и промолчала.

Несмотря на разницу характеров, сестры ни разу не поссорились по-настоящему. Может быть, благодаря покладистому нраву Мицки, которая всегда уступала Анке без грубых слов, плача или драки. Только в одном они не могли сойтись. Когда разговор заходил о том, которая из них должна будет после замужества переселиться в дом мужа, глаза обеих загорались одинаковым упорством.

– Ну, ясно же, – говорила Анка. – Старшая останется дома, а младшая пойдет к мужу.

– Смотри-ка! Может, ты и есть старшая?

Они знали, что по возрасту одинаковы, но постоянно забывали об этом. Мицка считала себя старшей из-за своей дородности, а Анка, выросшая почти под потолок, считала это доказательством своего старшинства. Она и в самом деле выглядела старше из-за мужеподобного склада своего веснушчатого лица.

– А может, ты? – кипела Анка. – Ты рехнулась, что ли?

– Уж во всяком случае, я не младше тебя. В один день родились.

Вспомнив об этом обстоятельстве, они умолкали. Мицка всем сердцем была привязана к отцу и к дому, и ей было бы невыносимо тяжело расстаться с родным очагом. Анка же была точно отравлена мыслью о талерах, спрятанных в сундуке. Если она уйдет из дому, ей дадут только приданое. Если останется, то после смерти отца сундук перейдет к ней со всем, что в нем сохранится. Мысль об этом не покидала ее ни днем ни ночью.

– А может, я и правда старше тебя?

– Это как же, хотела бы я знать?

– Не могли же мы сразу обе родиться. Поняла?

– Ладно, – решила Мицка, – спросим отца!

За ужином они несколько раз подталкивали друг друга локтем, но ни одна не решалась заговорить первой.

– Ну, что у вас там еще? – поднял голову отец.

– Да вот нам охота знать, которая из нас родилась раньше, – отважилась Анка. – И мы решили вас спросить.

Тоне недовольно оглядел дочерей. Продолжая жевать, он раздумывал, не зная, что ответить на вопрос. Господи, они же сначала были такие махонькие и такие похожие, что он их почти не различал. Может быть, даже имена, данные им при крещении, потом перепутались.

– Понятно, одна родилась раньше другой, – сказал он. – Да только я не знаю которая. А в чем дело?

– Мы хотим знать, которая останется дома.

– Одна останется. Двум места не хватит.

– А которая?

– Та, которая захочет.

– А если мы обе хотим?

У Ерама екнуло сердце. Никогда в доме не было ссор, а сейчас он вдруг почувствовал, что добром дело не кончится. Он посмотрел на дочерей, глаза которых светились немым упорством. Это встревожило его, он облизнул ложку и со стуком положил ее на стол.

– Грызться между собой из-за этого мы не будем, – хриплым голосом сказал он. – Та, к которой раньше посватаются, пойдет из дома, а другая останется. А если кто не согласен… – И, не договорив, умолк.

Твердость отца подействовала на дочерей, они прекратили спор. Не поднимая глаз, обе молча ели, зачерпывая ложками из миски.

После этого сестры со страхом стали думать о том, что вот-вот порог дома переступит какой-нибудь жених. Но парней они все-таки не прогоняли – у обеих кипела в жилах молодая кровь. Парни из деревни приходили по ночам и стучали в окна. Ерам, который уже несколько лет спал на чердаке, снова переселился на печь. Помня собственную молодость, он не доверял дочкам. При каждом шуме он просыпался.

– Мицка! – постучал однажды кто-то в окно.

Девушки подняли головы.

– Отец спит? – спросила Мицка.

– Не знаю, – ответила Анка. И спросила парня: – Чего тебе?

– Пусть Мицка подойдет к окну.

Мицка тихонько поднялась, накрылась шалью и подошла к окну. Тоне почувствовал, как в горницу ворвалась струя холодного воздуха. Шепоту и приглушенному смеху, казалось, не будет конца. Тоне не вытерпел:

– Что там такое?

Мицка нырнула в постель и притаилась под одеялом. За открытым окном стояла неподвижная тень.

– Будет когда-нибудь покой или не будет? – повысил голос Ерам, слез с печи и запер окно.

Со двора ему ответили сердитым восклицанием.

Встав поутру, чтобы идти в лес за листьями для подстилки, Тоне не мог найти корзины ни в сарае, ни под навесом.

– Отец, гляньте-ка, – показала ему Мицка на вершину самого высокого грушевого дерева.

Все корзины и короба были привязаны к верхним веткам и качались, будто зрелые плоды.

– Вот черт! – разозлился Ерам. – Кто это начудил?

Мицка знала, но молчала. Знал и Тоне.

– Пусть только попробуют еще раз прийти, я их колом по загривку, – клялся он, с трудом влезая на грушу.

Парни пришли, но прогонять их он не стал.

19

После этого между сестрами воцарился мир. Они уже не препирались о том, кто из них останется дома; ждали, что явится жених, и все само собой решится. По крайней мере, Мицка ждала этого, у Анки же в голове бродили другие мысли.

Самые большие холода уже кончались, солнце изо дня в день пригревало все сильнее, и повсюду пробуждалась жизнь, когда в дом наконец постучался жених. Это был Тавчаров Янез, дом которого с прилегающей к нему четвертью надела стоял на склоне горы над Новинами. Янезу нужна была жена, которая бы стерегла дом и ходила за коровой, когда он отправлялся на дальние лесные промыслы.

Парень был красивый и сильный, слыл честным малым и хорошим работником, и Тоне обрадовался ему. О том, что Янез пришел свататься, Ерам догадался по праздничной одежде гостя.

Янез сел к столу, хозяин принес ему хлеба и водки.

– Где девушки? – спросил парень.

Тоне не знал, к которой он будет свататься, так что счел за лучшее позвать обеих. Мицка в это время кидала навоз, Анка в дальнем конце сада рубила сухие ветки и связывала их лозой в вязанки.

– Что такое? – откликнулась она, выпрямляясь, когда отец позвал ее.

– Иди домой! Жених пришел.

– А кто?

Тоне сказал.

Девушка нахмурилась. Она вспомнила, как на ярмарке Янез лишь ей одной покупал гостинцы, а на Мицку не обращал никакого внимания. Больше всего Анке хотелось сейчас остаться в саду, но перечить отцу она не решалась. Она придумала другой выход.

– Сколько приданого вы думаете дать? – спросила она, идя с отцом к дому.

– Да о чем говорить! – отмахнулся Тоне. – Что ты, что Мицка получите столько, сколько положено хозяйской дочке.

– Не сходите с ума! – вскипела дочь. – Раздадите все деньги, а вам ничего не останется. Они же вам нужны будут под старость. А если беда какая в доме?.. Когда помрете, еще будет не поздно кому-нибудь их после вас получить.

Ерам смерил ее долгим взглядом. Ум его был слишком неповоротлив для того, чтобы разгадать ее замысел.

– Ну, уж как-нибудь поладим, – пробормотал он.

Мицка уже сидела у стола и разговаривала с женихом. Когда в горницу вошла Анка, глаза у парня заблестели. Анка, при всем своем неробком нраве, покраснела до ушей; Мицка и отец переглянулись.

Разговор сразу замер. Никто не знал, что сказать. Жених взял ножик и вертел его в руках.

– Пойди, зажарь ему яичницу! – мигнул Тоне Мицке.

– Я зажарю! – отозвалась Анка, прежде чем жених успел отказаться.

Она исчезла в сенях. Это показалось ей наилучшим выходом из неудобного положения, в котором она очутилась. Янез глядел ей вслед. Немного спустя поднялась и Мицка и вышла из комнаты.

Ерам чувствовал себя неловко, но что предпринять, не знал. Ясно было, что Янез пришел свататься к Анке, а она нарочно избегает его, хотя этого не следовало бы делать. Жених тоже был смущен. Он сказал несколько слов о погоде, о плохой дороге и наконец решился:

– Я к вам по делу пришел, Ерам.

– Да и мне так кажется, – ответил хозяин, не без симпатии глядя на гостя.

– Жена мне нужна. Вот я и подумал, не отдадите ли вы за меня вашу Анку. Дом мой вы знаете, обо мне тоже, я думаю, ничего худого не слыхали.

– Кабы все такие были! – поддержал его Тоне. – Все бы такие были! Кто тут что-нибудь против скажет? Только бы Бог здоровья дал!

У парня камень с души свалился.

Между тем в сенях схватились Мицка и Анка.

– Ты чего за мной притащилась! – прошипела Анка. – Сидела бы в горнице.

– Так не ко мне же сватаются.

– А я за него не хочу.

– Почему это не хочешь?

Анка не ответила и сердито загремела посудой. Подав на стол яичницу, она вознамерилась тотчас уйти. Но отец окликнул ее:

– Анка, присядь-ка! Куда тебе торопиться?

– Посуду мыть.

– Погоди! Вот Янез к тебе сватается.

Анка остановилась посреди комнаты. Она растерялась, стояла вся красная, пытаясь сохранить спокойствие, не осрамить дом.

– Так он мне ничего не говорил.

– Ну, так говорит теперь. Разве не самое время?

– Анка… – начал было парень, но девушка больше уже не могла владеть собой и вылетела из комнаты.

Тоне был глубоко уязвлен ее поведением. Он посмотрел на смутившегося парня, тихо выругался, встал и вышел.

– Анка, ступай в горницу! – решительно приказал он. Никогда еще его глаза не горели таким гневом. – Куда это годится!

– Не пойду я за него.

– А за кого ты пойдешь?

– Я… я не пойду из дому.

Тоне остолбенел. От вспыхнувшего в нем гнева и от стыда перед парнем он не находил слов. Мицка, которая в это время стояла на пороге дома и глядела вниз, в долину, резко обернулась. Вот оно что! Сестра обманула ее. Бессовестная! Несмотря на свой мирный характер, Мицка вспыхнула.

– Слыхали, что она говорит? – Губы ее дрожали от обиды. – Мы по-другому договаривались. Та, к которой первой посватаются, уйдет из дому!

– Ну, и выходи за него сама, раз он тебе так люб!

– Он не ко мне сватается. Ты за него пойдешь!

– Ну уж нет. Лучше в работницы наймусь.

Они и думать позабыли о том, что в доме сидит чужой человек; страсти разгорелись, как пожар. Отец махал руками, словно желая примирить дочерей, и оглядывался на дверь, ведущую в горницу. От срама он готов был провалиться сквозь землю.

Девушки вот-вот вцепились бы друг другу в волосы, если бы Мицка вдруг не расплакалась и не скрылась на чердак. Анка, умолкнув на полуслове, тоже разревелась от гнева и убежала в хлев.

Тоне вернулся в горницу, не решаясь взглянуть на гостя. Никогда не доводилось ему испытывать такого стыда, даже в тот раз, когда он перед свадьбой признался в своем грехе священнику. Жених горько усмехался, глядя на лежавший перед ним каравай хлеба.

– Девки что телята, – оправдывался Ерам, провожая его до колоды, из которой поили скот. – Как бы ни хороша была дорога, они все норовят или под гору, или вверх удариться.

20

Не будь Мицка такой покладистой и рассудительной, в доме теперь воцарился бы сущий ад. Но она послушалась отцовских уговоров. Не то чтобы ей так уж хотелось мира в семье, сколько жаль было озабоченного отца, да к тому же он обещал дать за ней в приданое пятьсот гульденов.

– А мне что останется? – нахмурилась Анка, узнав об этом.

– Тебе? – окинул ее отец ледяным взглядом. И ему стало страшно, что он чувствует к ней почти ненависть. – А разве ты не получишь дом и все, что к нему относится?

Мицка прождала женихов все лето, но только под осень перед домом остановилось двое мужчин. Рослые, почти под стреху головой, они были одеты в короткие куртки, их твердые шляпы торчком сидели на макушках, далеко не доходя до ушей. Старший, с резкими чертами лица, носил рыжие баки; младший был еще безус, румян, как девушка, и застенчив.

Они не сразу вошли в дом, а сначала осмотрели его снаружи. Тоне вышел на порог и поздоровался. Мужчина с баками ответил ему, паренек не проговорил ни слова; он смотрел на носки своих сапог и кусал губы.

– Похоже, дождя не будет, – сказал мужчина с баками, поглядев на небо.

– Похоже, – согласился Ерам. – Осень нынче сухая. Может, зайдете в дом?

– Да торопиться особо некуда, – произнес старший гость и посмотрел на парня, глядевшего в сторону сада. – Сколько скотины-то держишь?

– Три головы в хлеву. Можно пойти глянуть.

Они вошли в хлев, потрепали коров по бокам, перекинулись несколькими словами о кормах и снова двинулись к дому.

– Я Колкарев Петер, – сказал мужчина. – А это Матевж, брата моего сын. Их двор вон там, за Осойником, в часе ходьбы отсюда. Млевниками они прозываются.

– Тебя-то я помню, – дружелюбно усмехнулся Тоне. – А Млевники далеко больно, – мерил он глазами парня, как бы оценивая его, – туда меня не заносило.

– Мать у него умерла, вот и ищем новую хозяйку. И забрели в этакую даль. Может, у тебя чего найдется?

– Да нашлось бы, – подтвердил Тоне. – Потолковать надо.

Из сеней вышла Анка с подойником в руке и пошла к хлеву. Матевж, засмотревшись на нее, чуть не споткнулся о камень.

– Заходите в дом! – позвал Ерам.

Гости вошли. Петер, уставясь на матицу, проходившую посередине потолка, остановился.

– Давайте к столу поближе! Мицка, принеси хлеба, чтоб они себе отрезали. Водка на полке.

Девушка, которая до этого стояла, точно окаменелая, выскочила из комнаты, как белка.

– С этим-то успеется, успеется – отвечал Петер на приглашение Тоне. – Сначала надо невесту посмотреть, увидеть да услышать, что она скажет, а тогда и посидеть можно.

Мицка принесла хлеба и водки и поставила то и другое на стол.

– Вот это она и есть, – сказал Ерам, – коли вам подходит.

Девушке было неловко до слез, но все же она не убежала; теребя в руках край передника, она смотрела в окно.

Сваты несколько мгновений смотрели на нее. Матевж, красный как рак, глядел исподлобья.

– Ну, Тевж? – обратился к нему дядя.

– Подойдет, – проговорил парень и скосился через левое плечо куда-то в сторону двери.

– А ты? – спросил Мицку отец. – Не будешь отказываться?

– Зачем отказываться? – покорно ответила она. – Парень, видно, порядочный, и хозяйство у них такое, что жить можно.

– Тут уж можете мне поверить, я за них ручаюсь, – с воодушевлением заговорил Петер. – Правда, целого надела не наберется, малость не хватает. Но зато в хлеву стоит хороший скот, дрова они к самому дому подвозят, вода прямо у порога, поля сразу же за хлевом начинаются и луг под боком. Хлеба у них всегда хватает; мужчины круглый год дома живут, на заработки ходить нет надобности. А парень – сама видишь: не пьет, здоров как бык и крепок как дуб, а об остальном уж сама узнаешь. Правильно я говорю, Тевж?

– О, это-то да, – сказал парень и умолк.

Мицка посмотрела на него, он на нее, и оба одновременно отвели взгляд.

– Ну, добро. – У Ерама от волнения дрожал голос. – Об остальном после поговорим. А сейчас садитесь, пейте и ешьте!

Они сели, налили себе водки и закусили хлебом. Мицка была точно в лихорадке, бегала из сеней в горницу и обратно. Каждый раз взгляд парня следовал за ней.

– Сколько ты приданого дашь? – спросил Петер Ерама.

– Триста я ей назначил, – сказал тот, чтобы иметь возможность накинуть еще.

– Триста? – вскинулся сват, кроша в пальцах хлеб. – Придется порядком прибавить. Столько за любой арендаторской дочкой дают.

– Так мы разве богаче арендаторов?

– А то как же! Будто мы не знаем, что у тебя денег куры не клюют.

– Откуда же мне столько взять?

– Это уж ты сам знаешь. Накинь еще, накинь. Стыдно тебе будет, если девушка пойдет из дому с пустыми руками. И женихов таких поискать да поискать.

– Ну, так и быть – еще сто. Четыреста – и все. Больше не могу.

– Четыреста невесте, которая идет на такое хозяйство, как у Млевников, это все равно что ничего. Знал бы это Матевжев отец – он бы в гробу перевернулся. Самое маленькое шестьсот. И по рукам!

– Нет. Шестьсот – это бешеные деньги. Если я все продам, и то шестисот не наскребу.

– Не прикидывайся! Ничего тебе не надо продавать, ты и так наскребешь вдвое больше. Хе-хе!

Тоне эти упрямые ссылки на его богатство были и лестны и неприятны. Он пожал плечами, точно не зная, что еще сказать.

– Выходит, зря мы за стол сели? – Петер заерзал на скамье. – Этак мы не сговоримся.

– Да подумайте сами! – испугался Тоне. – Откуда мне взять столько? Шесть сотен!

– Ну, тогда пять, – робко подал голос Матевж. Дядя с запозданием толкнул его под столом ногой.

– Говори окончательно, сколько дашь, – пощипывая бакенбарды, заключил Петер. – Чтобы мы знали, оставаться нам или уходить.

Тоне несколько мгновений глядел на сватов. Он побаивался, как бы не расстроить замужество дочери, но и сдаваться не хотел.

– Пятьсот, – с опаской выговорил он.

– И ни гульденом больше?

– Ни гульденом.

– Тогда ничего не выйдет.

Тут уже Матевж толкнул дядю под столом. Тот недоуменно поглядел на парня, но тотчас нашелся.

– Так у тебя же телка есть! Давай телку да справь невесте что положено!

Ерам в мучительном колебании ходил по комнате и потел. Взглянув в окошко, он заметил Анку, шедшую из хлева. При виде дочери он тотчас решился.

– Ну, так и быть. Коли вы люди порядочные, то телки и приданого вам будет за глаза довольно, а коли вам этого мало – то что ж вы за народ?

– Идет, – воскликнул Матевж и протянул руку; этим он в зародыше погубил очередной маневр дяди. Тот с большой неохотой скрепил уговор.

Тоне пошел за Мицкой, отсиживавшейся в сенях.

– Не меньше как на сотню ты сам себя нагрел, – сказал Петер, пригнувшись к племяннику.

Матевж пожал плечами. Ему не столь были важны деньги, как жена. Когда Мицка подала ему руку, лицо его так и засияло от счастья. Он поднес ей стаканчик водки.

– На, выпей!

Девушка тепло поглядела на него своими косенькими глазами и выпила за его здоровье.

21

Мицка без большого шума перебралась к Матевжу Млевнику. В тот же день, когда перенесли приданое, увели и телку. Полученные Мицкой деньги, которые отец выплатил не сразу, вызвали довольно много толков. Одни говорили, что это много, другие, наоборот, не могли надивиться такой ничтожной сумме. Те, кто полагал, что Ерам опорожнил свой сундук до дна, потешались: стало быть, мал сундучок-то оказался. Другие осуждали Ерама: старик просто-напросто скуп и забывает о том, что в могилу деньги с собой не унесешь.

Мицка тосковала по дому и по отцу. Не прошло и нескольких дней после свадьбы, как новобрачная явилась в гости. Она выглядела счастливой, веселой, сияющей и не могла нахвалиться мужниным хозяйством, его старой теткой, жившей в доме, и в особенности самим мужем, у которого было еще множество младших братьев и сестер.

Отец довольно кивал головой, а Анка с досадой выслушивала этот восторженный рассказ.

– Кабы тебе на самом деле было так хорошо, – сердито нахмурившись, сказала она, – ты бы не примчалась через несколько дней домой. – И, поднявшись, она вышла в сени.

Мицка многозначительно взглянула на отца, а тот только пожал плечами.

– Кормит она вас? – тихонько спросила Мицка.

– Да, кормит, – ответил он, проведя рукой по лбу. Что-то видно, лежало у него на сердце, но говорить об этом ему не хотелось. – В воскресенье я приду и принесу твои деньги.

Анка все эти дни следила за отцом, стараясь подстеречь ту минуту, когда он откроет сундук и отсчитает Мицке приданое. Но это случилось в ее отсутствие. Когда он вернулся от Млевников и, усталый, опустился на скамью, Анка и пальцем не пошевельнула, чтобы дать ему поужинать, и не проронила ни слова. Он тоже молчал. И никогда родной дом не казался ему таким чужим, а сердце не переполняла такая горечь, как в эти дни.

После ухода сестры Анка переменилась. Не в лучшую, а в худшую сторону. Правда, трудилась она изо всех сил, работа так и кипела у нее в руках. Она взялась за дело еще горячее, чем прежде, можно сказать, ворочала за двоих: за мужика и за бабу. Отсутствие в доме Мицки почти не ощущалось. Но зато Анка стала еще жестче и грубее, чем раньше. А Тоне, хоть и непривычный к нежностям, был столь же непривычен к резкости и враждебному молчанию. Не раз он с тоской вспоминал Мицку. Из всех Анкиных черт его в какой-то мере радовала лишь ее бережливость. Сам он копил деньги, собирая талер за талером, по примеру отца и деда, из врожденного страха перед неурожаем или иной напастью, боясь, что под старость ему не на что будет жить. Может быть, его толкало на это еще какое-нибудь тайное побуждение, но ни в коем случае не та слепая алчность, которую он теперь замечал у дочери. Он был изумлен и потрясен до глубины души.

Но никому он не пожаловался на это – ни Мицке, ни кому-либо другому. И самой Анке не сказал ни слова в укор. Когда она, случалось, подавала ему, голодному и усталому, подсоленный кипяток на ужин, он принимал это безмолвно, как привык принимать все невзгоды, выпадавшие на его долю.

Так прошла осень; наступила зима. Снег не выпадал очень долго. Весь январь дул студеный ветер, и ручьи покрылись льдом.

В эти холодные январские ночи на хуторе было тоскливо и немного жутко. С вечера до рассвета порывы ветра с такой силой обрушивались на дом, что бревна скрипели в пазах. Отец снова перебрался спать на чердак; Анка, оставшаяся в горнице одна, часто просыпалась. Ее мучила не только мысль о том, сколько денег осталось в отцовском сундуке, – с тех пор как отец начал запирать на ночь дверь дома, ее преследовал еще и страх перед ворами. Ей все вспоминались и будоражили ее воображение рассказы о разбойниках, слышанные когда-то.

Однажды ночью, когда ветер бушевал с особой силой, а с неба светил узкий серп луны, Анка внезапно проснулась. Ей показалось, будто кто-то ломится в дверь. Она рывком села в постели и прислушалась. В окна, за которыми виднелись лишь неясные тени деревьев, лился призрачный свет. Анка уже подумала было, что стучится ветер, как вдруг оконце около двери скрипнуло, створки его, распахнувшись, стукнули об стену. Решетки в этом окне, в которое едва мог бы протиснуться человек, не было. Окно загородила чья-то тень.

От смертельного страха у Анки мороз пробежал по спине и перехватило дыхание. Словно окаменев, она смотрела на человека, который собирался влезть в комнату. Она открыла рот, но крикнуть не могла. Раздумывать было некогда; готовясь защищаться, она стряхнула с себя оцепенение, руки ее действовали сами собой.

Она схватила металлическую лампу, стоявшую на сундуке и что было силы швырнула ее в окно. Послышался тупой удар, и лампа со звоном упала на пол. Кто-то вскрикнул, приглушенно выругался, и в окне снова показались небо и движущаяся сеть ветвей, мотавшихся под ветром. К Анке вернулся голос.

– Отец! – завизжала она. – Отец, воры!

Она дрожала и, кутаясь в одеяло, прижималась к стене. Ее напугал и вид отца, вошедшего босиком, в одних исподниках и сорочке, с поднятым топором в трясущихся руках.

– Что случилось? – спросил он глухо, с ужасом в голосе.

– Вор был… Там, в окне… Хотел влезть в комнату…

Отец повернулся к окну, подняв топор еще выше. Глаза его сверлили мрак, окружавший дом.

– Зажги свет, – прошептал он.

Только тогда Анка отважилась вылезть из постели.

Она подошла к окну, быстро захлопнула его и заперла. Подняла лампу и зажгла ее. Горницу озарил мутный, трепещущий свет. Отец и дочь оглядывали решетки на окнах, точно отовсюду им грозила опасность. Не было слышно ничего, кроме шороха ветвей в саду.

– Убежал… – сказал отец после долгой паузы и опустил топор. – Сегодня уж не вернется.

Они сели на скамью, разом обессилев. Страх понемногу отпускал Анку, но она все еще дрожала и чуть не плакала. Тоне тяжело дышал от гнева. Хотя после слов Мреты ему не раз приходила в голову мысль о ворах и грабителях, он все-таки не верил в это по-настоящему. Теперь в его душу закрался ужас – и не столько перед сегодняшним происшествием, сколько перед тем, что могло еще случиться. В этой глуши, чего доброго, убьют и его и Анку, их крика не услышат ни на ближайших хуторах, ни в деревне.

И, словно не веря, что деньги на месте, Тоне поднялся и отпер сундук. Он нагнулся над столбиками серебра и потрогал их один за другим.

Анка перестала дрожать, взгляд ее не отрывался от сундука. Ей хотелось заглянуть внутрь, но отцовская спина мешала, а подойти ближе она не решалась.

– Не знаю, куда бы мне это спрятать, чтобы было надежно, – сказал Ерам, вытирая пот со лба.

– Тащите все к Мицке, с сундуком вместе, – отозвалась дочь.

Тоне, неприятно задетый, вздрогнул и оглянулся на нее. Он знал, на что намекают ядовитые Анкины слова. Слышать, как его попрекают приданым, которое он дал за Мицкой, было тягостно.

– Зачем же это вместе с сундуком? – недовольно спросил он.

– Да так… раз уж вы его почти опорожнили, – сказала со значением Анка. – Куда топор, туда и топорище.

– Глупости ты говоришь! – сказал отец; он быстро запер сундук и встал с колен. – Талеров там и сейчас столько, что на трех Мицек хватит да еще останется. Нечего ее попрекать – она ведь тоже работала.

Слова эти прозвучали так резко и зло, что он сам изумился своему тону. Но Анку они не испугали и не задели. Она узнала то, что хотела. Денег осталось даже больше того, что получила Мицка, и все достанется одной Анке. Лицо ее расплылось в улыбке.

Ерам не заметил этой улыбки. Он взволнованно шагал по горнице, погрузившись в тревожные думы; время от времени он вздрагивал и всматривался в темноту за окнами. Долго он не произносил ни слова.

– А ты когда замуж пойдешь? – наконец спросил он.

– Да чего торопиться, – протянула Анка. – Пока у вас еще силы есть…

Тоне уже чувствовал, что пришла старость. Ему было около шестидесяти пяти. В последнее время он особенно ясно ощущал, как тают его силы. Волосы его седели. Он боялся, что вот-вот сломится под тяжелым бременем и сляжет. Но не только поэтому мысль о замужестве дочери заботила его. Дело в том, что он слегка побаивался будущего зятя.

– Силы мои уж не те, что прежде, – с горечью сказал он. – Да и нельзя нам больше одним оставаться в доме. Сама ты сегодня видела…

Анка упорно молчала. Правда, слова отца не были лишены основания. Но мысль о браке соединялась для нее с чем-то неприятным, хотя она сама себе не признавалась в этом.

22

Анку тоже начал беспокоить вопрос, выйдет ли она замуж. Она всерьез задумалась над этим. Отец теперь спал на печи; на лавке, прислоненной к печке, стоял наготове топор; окно, под которым оказались следы крови, было теперь забито досками. Но все же девушка часто просыпалась ночью. Ее будило не только волнение в крови, желание, чтобы какой-нибудь парень постучал ей в окно, но и страх, что разбойники вот-вот выломают оконные решетки.

Но за окном никого не было. И парней тоже. Те, что раньше слонялись вокруг дома, теперь нашли себе другие дорожки. И не только потому, что Мицка ушла из дому, – ведь некоторые из них заглядывались на Анку. Но кое-кого расхолодило предположение, что Мицка унесла с собой все деньги. Никому не улыбалось идти в зятья на хутор, где ждали лишь нужда и работа. К тому же стало известно, как оскорбительно Анка обошлась с Тавчаровым Янезом, когда он посватался к ней. По всей округе поползли преувеличенные слухи о ее дурном характере.

Анка не догадывалась, почему парни перестали появляться под ее окном. Но все раздумывала об этом по ночам, стискивая зубы. Еще никогда она не наряжалась с таким тщанием, отправляясь в церковь; там она старалась пристроиться к кружку молоденьких девушек. Когда она пускалась в обратный путь, в глазах у нее стояли слезы гнева. Но она была слишком горда, чтобы навязываться кому-нибудь.

Свое недовольство она вымещала на отце, который молча сносил его и занимался своими обычными делами. Так прошли зима и весна. С великим трудом они справились с летней страдой; на сей раз им пришлось нанимать поденщиков.

В это лето Ерам не смог положить в сундук ни одного талера; наоборот, приходилось брать их оттуда.

Осенью Анка отправилась на ярмарку в Залесье, ближнюю деревню, лежавшую в котловине между гор. Вернулась она оттуда преображенная. Стоя у очага, она улыбалась сама себе и даже принималась петь, что раньше случалось очень редко. Несколько дней она была задумчива, руки ее то и дело опускались, а взгляд устремлялся куда-то вдаль.

От Тоне не укрылась эта перемена. Вспоминая о своих молодых годах, он находил для нее лишь одно объяснение. Но к робкой радости, которая зашевелилась в его душе, примешивалось горькое чувство, и он сам не знал, откуда оно.

Анка теперь неохотно оставалась дома по воскресеньям; почти каждый раз сторожить дом приходилось отцу. Он смотрел, как Анка спускается по тропинке в долину, выйдя из дому на час раньше, чем нужно. Ерама мучило любопытство, но расспрашивать дочь ему не хотелось. Перед началом службы он прислушивался к тому, что говорят люди, но не услышал ни слова о том, что его интересовало.

В первое воскресенье после Нового года, перед тем как выпал первый снег, Анка очень долго не возвращалась домой. Было уже совсем темно, когда она, красная и запыхавшаяся, вошла в комнату.

– Где ты шляешься? – с раздражением спросил отец.

Она не ответила, но и не надулась на его сердитое замечание. Переоделась и приготовила ужин. Отец следил за ней взглядом. Ему казалось, что твердые черты дочери немного смягчились.

– В следующее воскресенье к нам придут сваты, – наконец проговорила она.

Тоне притворился равнодушным – точно для него в этом не было ничего неожиданного.

– Кто придет-то?

– Увидите.

Тоне оглядел дочь. Эта таинственность была ему непонятна, но и не слишком его удивляла. Анка всегда была несколько странной. Он набил трубку, закурил и направился к выходу.

– Сколько вы мне дадите? – спросила его Анка, прервав долгую паузу.

Тоне, уже за дверью, остановился и вынул трубку изо рта.

– О чем это ты? – удивился он. – Ты же остаешься в доме.

– Значит, Мицке все, а мне ничего?

– Как это Мицке все, а тебе ничего? Дом и хозяйство, по-твоему, – ничего?

– Эта развалюха? Благодарите Бога, если кто-нибудь тут останется! Мицка теперь хозяйка усадьбы, а я, по-вашему, чуть ли не батрачкой должна быть?

– Ну-ну-ну, – утихомиривал ее отец, увидев, что она закипает.