Текст книги "Сундук с серебром"

Автор книги: Франце Бевк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

– Ты так долго не возвращался, – сказала Мицка. – Обещал вернуться после Нового года…

– Я и приехал после Нового года, – усмехнулся Якец. – Работе этой конца-краю не видно. Хотели еще оставить. Но где же Тинче?

– Спит, – ответила Мицка и вместе с Якецем вошла в боковушку. – Смотри, какой он румяный! Зыбка скоро мала ему будет.

Якец смотрел на спящего ребенка и улыбался. Громкий разговор разбудил Тинче. Он поглядел на мать, перевел с нее глаза на отца и снова взглянул на мать.

– Тинче! – сказал Якец, нагнувшись над ребенком и вложив в голос всю нежность, на какую только был способен. – Тинче, ты узнаешь меня?

Ему так хотелось сразу расположить к себе сына, он улыбался, а слова и голос источали ласку и нежность. Личико ребенка сделалось серьезным, большие глаза, устремленные на густую отцовскую бороду, становились все больше, в них одновременно были и удивление и испуг.

– Он тебя боится, – сказала Мицка.

Тинче протянул ручонку и пальчиками коснулся нависшей над ним отцовской бороды; Якец громко рассмеялся. Ребенок от неожиданности вздрогнул и заплакал. Мицка взяла его на руки и начала успокаивать.

Якец развязал мешок и выложил содержимое на стол. Поношенная одежонка, две рубахи, тяжелые рабочие башмаки, топор, кирка, краюха хлеба, небольшой сверток и деревянная лошадка. Лошадку он показал ребенку.

– Глянь-ка, глянь, лошадка! – сказал он сыну.

Ребенок понял. Он схватил игрушку, потом взглянул на отца и улыбнулся.

– Ну как, пойдешь ко мне? – поманил его Якец.

Мальчик посмотрел на отца, словно в раздумье, и наконец пошел к нему на руки. Так Якец купил его любовь и был счастлив.

Мицка вышла из горницы, чтобы сварить кофе. В душе ее была и радость и горечь. После долгой разлуки жизнь ее с мужем не могла пойти так, как она шла прежде. Между прошлым и будущим пролегла пустота, и в эту пустоту вклинилось что-то страшное и несказанно горькое, известное ей одной.

Она поставила кофе на стол и села рядом с Якецем. Тот заглянул ей в глаза.

– Ты здоров? – спросила она, только чтобы что-то сказать.

– Слава Богу, здоров, – ответил Якец. – А вот ты выглядишь нездоровой.

– Да нет, что ты! – возразила Мицка, опуская глаза.

– Ты не больна?

– Ну, вот еще!

Она улыбнулась. Но улыбка получилась невеселая. Якец встревожился.

– Ты чего-то грустная, – сказал он.

– Пустяки! Лишь бы ты был здоров.

Якец больше не приставал к ней с расспросами. Может, она просто устала; может, плохо спала эту ночь. А может, она всегда была такой, только он за последние месяцы это забыл.

И все же на душе у него остался неприятный осадок.

– А никакой беды тут с тобой не случилось? – спросил он ее еще раз.

– Нет, – ответила она. – С чего ты взял?

Он верил ей. И спрашивал лишь для того, чтобы успокоиться и развеять тревогу, которая вдруг закралась ему в душу. Он не сомневался, что все обстоит так, как говорит жена. Он заранее верил всему, что бы она ни сказала.

12

За две недели Якец отдохнул и оправился, обо всем расспросил и все рассказал, заготовил дров и починил то, что попортилось во дворе от непогоды. Потом он пошел в долину узнать насчет работы.

Работу он получил.

Каждый вечер он возвращался домой с улыбкой на лице. Красный платок, с которым он никогда не расставался, всегда оказывался кстати. Якец заворачивал в него белый хлеб, кофе, сахар и всякие другие припасы, необходимые в хозяйстве. Сегодня одно, завтра другое.

Казалось, снова возвратилось счастье первых дней супружества, когда они не знали еще ни забот, ни тревог и тихо наслаждались радостями совместной жизни.

Мицка старалась обо всем позабыть. Она мысленно твердила себе, что муж никуда не уезжал и их счастливая семейная жизнь не прерывалась ни на один день. Когда над ней нависало страшное воспоминание, она отгоняла его всеми силами, зная, что оно несет ей страдания.

Зачем ей мучиться? Ведь ничего и не было.

Она убеждала себя в этом, как только могла. Ей хотелось вычеркнуть из жизни ненавистные дни, грозившие столкнуть ее в пропасть. Она занималась хозяйством, разговаривала с ребенком, пела – только бы все забыть.

От Якеца не укрылось ее состояние. С виду как будто все шло по-старому, но он чувствовал – что-то изменилось. Это «что-то» было в Мицкином голосе, в выражении ее лица. Он не знал, как это назвать. Его знание человеческой души не было столь глубоким. Он думал, что причина заключается в том, что она долго жила одна, и что это пройдет само собою.

Пришла весна. Снег растаял, прошумели дожди, и наконец наступили погожие майские дни. Зацвели фруктовые деревья, еще раньше зазеленели леса.

Залесье ожило. Люди вскапывали обнесенные высокими заборами огороды, очищали от мусора сады. На лугу над кучами прошлогодних листьев и сырого хвороста высоко поднимался густой белый дым.

Мицка копала гряды в огороде перед домом. Тинче сидел тут же на земле и играл с камешками.

Трактирщица стирала у моста белье и все время поглядывала на Мицку. Кончив стирку, она подошла и встала, сложив руки на животе. Лицо ее не сулило ничего доброго. «За молоко уплачено, – подумала Мицка, – пусть подойдет, если ей так хочется».

– Бог помощь! – приветствовала ее трактирщица, остановившись у изгороди. – Собираешься сеять?

– Собираюсь.

Руки вдруг перестали повиноваться Мицке. Она разогнула спину и швырнула пучок выполотой травы через изгородь на дорогу. Не зная, о чем говорить с трактирщицей, она начала поправлять на голове платок и при этом заметила, что соседка разглядывает ее со жгучим любопытством. По выражению ее лица она поняла, о чем та думает. По спине у нее пробежал холодок. Мицка медленно отвела глаза от трактирщицы, глянула на свой живот и вся вспыхнула.

От внимания соседки ничто не ускользнуло, и она усмехнулась Мицке прямо в глаза. Затем быстро обернулась к Тинче, который кидал камешки и громко смеялся.

– Смотри-ка! – сказала она. – Уже играет!

У Мицки слова застревали в горле. Трактирщица снова устремила на нее пронзительный взгляд.

– Никак, скоро у него будет сестренка? – спросила она.

Мицка вздрогнула, но совладала с собой.

– Ничего, прокормим, если Бог пошлет, – ответила она, понимая, что глупо отрицать очевидное.

– Лишь бы не было слишком много, – проговорила трактирщица, хитро на нее поглядывая. – А не кажется тебе, что этот очень уж торопится? Ведь даже те, что появляются на свет, как Бог велит, часто бывают лишними, когда есть нечего.

Сказав все это, она попрощалась и ушла с таким видом, словно исполнила свой долг. Мицка как завороженная смотрела ей вслед, пока трактирщица не скрылась за кустами. Тогда она подхватила ребенка и вбежала в дом.

Голова у нее шла кругом. Она не знала, что делать, как справиться с обуревавшими ее чувствами. Взяв на руки Тинче, она прижала его к груди, будто боялась потерять. Потом посадила малыша на пол и, сама не зная зачем, вышла в сени, но тут же снова вернулась в горницу.

Значит, это правда? Правда? А она все время надеялась, что приметы ее обманывают. Она так мечтала об этом, что перестала обращать на них внимание. И вот неожиданно самообман развеялся. Может, уже вся деревня судачит о ней и удивляется.

Она вспомнила мать. Как-то еще в январе мать вдруг долго не могла отвести от нее взгляд.

– Какие у тебя странные глаза! – сказала она дочери.

Мицке точно нож приставили к сердцу.

– А что?

– Да они у тебя такие, будто ты беременна.

На миг у нее перехватило дыхание. Она глядела на мать, не в силах вымолвить ни слова.

– Как вы могли такое подумать! – сказала она, чтоб успокоить мать.

Та не ответила ни слова.

Теперь она взяла зеркало и стала себя разглядывать. Щеки ее были необычно бледны, глаза мерцали, как тусклое стекло. На лице выступили пятна – едва заметные на белой коже. Таких пятен у нее никогда не было.

Задумавшись, она отложила зеркало и села на скамью. Подперла рукой голову и уставилась прямо перед собой. Тинче лепетал что-то непонятное, показывал ей деревянную лошадку, но она не слушала его. Все, что она до сих пор таила в себе и хотела навсегда забыть, сейчас всколыхнулось в ней с устрашающей силой.

Мицка подумала о муже, представила, как он каждый вечер с доброй улыбкой развязывает свой красный платок, а сын тянет к нему ручонки.

Но однажды он вернется домой мрачный. Не скажет ей ни слова, не улыбнется, даже не взглянет. Его красный платок будет пустым. Сын напрасно станет тянуться к нему – он не возьмет его на руки. Сядет, подопрет голову ладонью и погрузится в тяжкие думы. Потом, обдумав все до конца, сурово взглянет на нее, ударит кулаком по столу и обругает ее последними словами. А если и не обругает, то скажет: «Откуда ты вообще взялась? Убирайся отсюда со своим ребенком – он весь в тебя, на меня не похож ни капли! Бог знает где ты его подцепила!» Или ударит ее и закричит: «Теперь ты мне только служанка, а не жена!» Это, пожалуй, было бы еще не так плохо. Она смолчала бы и осталась у него служанкой. Но может случиться, что он схватит ее ночью за горло и задушит, не сказав ни слова. Или возьмет топор и зарубит ее, а заодно и ребенка.

Представив себе это, Мицка подхватила с полу Тинче и крепко прижалась щекою к его головенке. Нет, нет, нет!

Она подумала о характере Якеца. Он ведь такой добрый и такой мягкий! Потому над ним всегда и потешались. Он просто не в состоянии задушить ее или зарубить топором. Но тут ей вспомнился случай в речинском трактире, когда он неожиданно рассвирепел и ударил кулаком по столу. В конце концов он все-таки может схватить топор и убить ее.

Что толку гадать, как он поступит. Нужно ждать – будущее покажет. Одно неизбежно: однажды вечером он вернется домой, переменившись в лице. Тогда ей надо держать ухо востро.

Этот вечер может наступить сегодня или завтра, через неделю или через месяц. Мицка содрогнулась при мысли о том, что ее тогда ждет. Но чему быть, того не миновать.

13

Как-то вечером Якец не возвращался домой дольше обычного. Встревоженная Мицка то и дело поглядывала в потемневшие окна, не видать ли его на дороге, прислушивалась, не слыхать ли знакомых шагов. Она не зажигала света, боясь слишком быстро прочесть на его лице то, что было у него в душе.

Наконец он пришел. Его торопливые шаги показались Мицке подозрительными, кровь громко застучала у нее в висках. Она крепко прижала к себе ребенка.

Якец стремительно вошел в дом и начал озираться в темноте, будто в поисках жертвы. У Мицки мороз пробежал по коже, сердце замерло.

– Вы что, спрятались от меня? – послышался привычно ласковый голос Якеца. – Тинче, Тинче!

Мальчик узнал его и запрыгал от радости. У Мицки отлегло от сердца. На сегодня она избавлена от опасности. Надолго ли? До завтра?

Якец зажег свет и взял на руки сына. Он выглядел даже веселее обычного. Мицка, ничего не сказав, сразу пошла готовить ужин. Якец удивился ее молчанию.

– А я что-то купил, – сказал он. – Угадай, Мицка!

Мицка молчала, испугавшись, что голос выдаст ее. Но Якец не стал дожидаться ответа.

– Я купил козу! – поспешил он ее порадовать.

Жена по-прежнему молчала, сделав вид, что удивлена, просто ушам своим не верит.

– В воскресенье приведу. Привяжем ее на лугу, пусть себе пасется.

Такое приобретение было для семьи целым событием. Мицка хорошо это понимала, но все еще не могла отделаться от пережитого испуга. Якец удивлялся, что она никак не выражает своей радости.

– Ты не довольна, Мицка? – спросил он жену. – Не бойся, с ней хлопот немного.

– Что ты, я очень рада, – ответила Мицка. – А коза с молоком? – спросила она, чтобы как-то проявить интерес к покупке.

– Только что были козлята!

Якец с удовольствием вспоминал те дни, когда он мальчишкой пас на лугу коз.

– Завтра и, может, еще день-другой я побуду дома, нужно построить для козы сарайчик, – сказал он за ужином.

Мицка подумала: «Завтра и еще день-другой я проживу спокойно. А потом будь что будет». Половину из того, о чем рассказывал Якец, она не слышала, целиком погруженная в свои мысли.

Якец посмотрел на нее внимательнее. Мицка почувствовала его вопрошающий взгляд, но не подняла глаз. Ночью она долго не спала, боясь, как бы во сне чем-нибудь себя не выдать. Якец тоже заснул не сразу.

– Что с тобой, Мицка, – спросил он ее. – Ты нездорова или чем-то расстроена?

– Ни то, ни другое, – ответила она, злясь на себя и горько усмехаясь.

Наконец Якец заснул и спал крепким сном человека, который весь день провел в тяжелом труде, а Мицка лежала без сна, устремив глаза в потолок. Занавеска на окне осталась незадернутой. За окном была ясная весенняя ночь, светила луна. Откуда-то издалека доносилась песня парней: «Домик мал, но не беда…» Вблизи слышался шум воды. Тишину в комнате нарушало хриплое тиканье часов: тик-тр-р-ак!

«Что-то наши часы плохо ходят», – подумала Мицка, будто только что это заметила. Она тихонько, чтобы не разбудить мужа, приподнялась на локте. Посмотрела на продолговатое, заросшее бородой лицо Якеца; рот его был слегка приоткрыт; тяжело, равномерно поднималась грудь.

– Это он, – шептала сама себе Мицка. – Это его лицо, его тело. Это он ходил за мной по пятам и сделал все, чтобы на мне жениться. Я поклялась ему перед алтарем, и он был предан мне, как слуга. Уезжая на чужбину, он плакал. Что пророчили его слезы?

Сейчас ему еще ничего не известно, он ни о чем не подозревает. Спит сладко, словно младенец, и будет так спать до тех пор, пока не услышит обо всем от чужих людей и не прочтет правды в моих глазах. Что он тогда скажет? О чем меня спросит? И что я ему отвечу?

Она подумала о себе. Мысленно перенеслась в прошлое, в дни своей юности, когда под окно к ней пришел Филипп и она прогнала его. Много раз ее провожали домой парни, они всеми способами пытались соблазнить ее, но она не допускала ничего даже в мыслях. Даже в минуты слабости.

Кто поверит в то, что случилось, когда она сама поверить не может? Многие, наверно, удивятся. Да и Яка, услышав про это, разве не сплюнет с досадой: «Тьфу, все это вранье!»

Над ним станут насмехаться, обзовут дураком, которого жена водит за нос. И все-таки прав будет он. В сердце своем она осталась ему верна.

Но изменить ничего нельзя. После лета приходит не весна, а осень. Грех влечет за собой наказание. И неизбежное придет, как бы случившееся ни казалось ей самой невероятным. В памяти уже все стерлось; если бы тот вечер ей приснился, он бы запомнился ей лучше. Но можно ли так начисто забыть минуту наслаждения? Как бы там ни было, с ней получилось именно так. Не будь страшного свидетельства, которое она носила под сердцем, она могла бы присягнуть, что никакого греха не совершала. Как случилось, что в памяти ее не осталось никакого следа? Потому ли, что уже в следующее мгновенье ее охватило раскаяние? Или потому, что она хотела выбросить это из своего сознания, заставить память молчать?

Несколько минут дурмана, и счастья как не бывало. Муж, дом, ребенок, любовь, хлеб, покой – все рухнуло и катится в пропасть.

Ей показалось, она падает в бездну – машет руками, тщетно пытаясь за что-нибудь ухватиться. Что ждет ее на дне?

Она решила разбудить мужа и во всем ему признаться. Но как это сделать, если она ничего не помнит? Ну, хотя бы рассказать то, что еще осталось в памяти от смутных впечатлений злополучного вечера. Этим она избавит его от горечи, которую он испытает, узнав все от чужих людей. Она будет умолять его наказать ее немедленно или же простить. Может, тогда он обойдется с ней мягче.

– Яка! – окликнула она его. – Яка!

Тот приоткрыл глаза, задержал дыхание. Просыпался он долго и с трудом.

– Что такое? Ты меня звала?

Мицка пожалела, что разбудила его. Мужество изменило ей. Она не находила в себе сил признаться и не знала, что ему сказать.

– Никак не засну, – пробормотала она. – Страшно.

14

Прошел месяц. Как-то в воскресенье после полудня Якец и Мицка сидели за столом и играли в домино. Мальчик возился на печи.

Последнее время Мицка уже без страха ждала возвращения мужа с работы. Видя, что все остается по-прежнему, что его голос и выражение глаз не меняются, она снова стала беззаботной. Все же она попросила Якеца не задерживаться после работы и идти прямо домой. И не слушать, что болтают злые языки.

В церковь она уже давно не ходила. Будь ее воля, она бы вообще не выходила из дому. Она тщательно скрывала свою беременность, хотя и замечала, что люди разглядывают ее без стеснения. Может, даже дети в деревне уже повторяют сплетни, которые о ней ходят. Скоро все выйдет наружу.

– Шестерка дупль, – по-детски обрадовался Якец и положил косточку на стол.

Мицка, прикрывавшая домино рукою, вдруг покраснела. Заныла поясница, боль заставила ее подняться.

– Что с тобой? – спросил Якец.

– Не знаю, – ответил она и снова села. – Что-то в спину кольнуло.

И стала играть дальше. Якец смотрел на Мицку. Его внимательный взгляд скользнул по ее фигуре. На минуту он призадумался, но сразу же вспомнил об игре и начал искать глазами нужную косточку.

– Шесть и три, шесть и три, – в смятении бормотал он себе под нос.

Наконец нашел тройку, положил ее на стол и снова поднял взгляд на жену.

Мицка не смотрела на мужа; она чувствовала на себе его взгляд, но делала вид, будто целиком занята игрой. Его смятение передалось ей; по жилам пробежал огонь. Неожиданно ее охватила такая слабость, что она оттолкнула от себя домино и прислонилась головой к стене.

– Не могу больше, – сказала она.

– Так давай бросим, – ответил Якец, на вид совершенно спокойно; он смешал домино и больше не спрашивал жену, что с ней.

У Мицки потемнело в глазах. Якец поднялся из-за стола и, не глядя на нее, рассеянно стал мерить комнату большими шагами от боковушки до скамьи и обратно. Сын окликнул его с печки, но отец не ответил ему и даже не взглянул в его сторону.

С Якецем творилось что-то непонятное. Медленно, лениво, боязливо рождались в голове мысли, путались, сплетались в клубок и снова исчезали. Он был слишком робок и слишком измучен тяготами жизни, чтобы сосредоточиться. Сведения его о некоторых житейских вещах были весьма куцыми, особенно когда дело касалось интимнейших сторон супружеской жизни. На многие вопросы он не мог ответить.

Он молчал, боясь показаться смешным. Впрочем, он молчал бы, даже если бы ему было все ясно как божий день. И в этом случае он полагал бы, что ошибается.

До Якеца, конечно, донеслись слова, как-то брошенные ему вслед компанией подвыпивших парней. Но он не желал их слышать. И толком не понял их смысла.

Но все же встревожился. Жена в самом деле беременна. Если это так, почему она ему ничего не говорит? С негодованием отверг он мысль, которую нашептывал ему дьявол-искуситель. Однако иного объяснения не было.

Он ходил взад-вперед от боковушки до скамьи и думал. В конце концов он остановился на том, что представлялось ему самым естественным и больше всего его устраивало. Он подошел к жене и, улыбаясь, заглянул в ее мертвенно-бледное лицо.

– Ложись в постель! – сказал он ей. – Ты больна. Я заварю тебе чаю.

В голосе его было столько заботливости и доброты, что Мицка не решилась возражать.

Он заварил цветочный чай и подал ей в постель.

– Я обещал завтра поработать у Дольняка. Может, лучше не ходить?

Даже если бы она не могла обойтись без него дома, она не стала бы ему перечить – настолько она любила его в эту минуту, настолько чувствовала себя его рабой.

15

Якец не в силах был избавиться от мыслей, мучивших его накануне, – они возникали снова и снова. Обливаясь потом, он подавал на воз сено, а сам еще и еще раз обдумывал все но порядку и снова приходил к выводу, менее всего тяготившему душу.

Стоявший на возу парень, уминая сено ногами, непрерывно шутил и смеялся.

Когда Якец подавал на воз очередной ворох сена, вилы выскользнули у него из рук и застряли в сене. Парень поддал их ногой, они полетели с воза так стремительно, что Якец не успел ни подхватить их, ни отскочить в сторону, и они угодили ему прямо в лоб.

Он согнулся и схватился за голову. Парень на возу разинул рот от неожиданности. Но удар оказался несильным. Якец выпрямился, потирая лоб.

– Нужно смотреть, – сказал он парню сердито. – У меня даже в глазах потемнело.

Парень засмеялся.

– Жена тебе наставила рога почище, – сказал он язвительно.

Якец не мог пропустить это мимо ушей, насмешка больно его задела. Он уже давно заметил, что люди больше не относятся к нему с тем уважением, которое он приобрел, выстроив себе дом и взяв в жены красивую девушку. Они снова ухмылялись ему в лицо, не упускали случая поиздеваться над ним. Но появилось и нечто новое, чего раньше никогда не было. Часто он видел, как люди при нем тихонько переговаривались, бросая на него косые взгляды и посмеиваясь. Вначале он думал, что это ему только кажется и что они говорят вовсе не о нем. Но однажды до него долетело имя его жены. Тут не могло быть ошибки, он хорошо расслышал.

Намек парня на то, что жена ему неверна, причинил Якецу острую боль. Пусть болтают о нем самом что угодно – он все стерпит, лишь бы оставили в покое Мицку. Особенно теперь, когда его самого мучила ее загадочная беременность и он злился на себя, не в силах свести концы с концами.

Некоторое время он стоял и глядел на парня, пронзая его взглядом.

– Какое тебе дело до моей жены? – проговорил он дрожащим от гнева голосом.

– Мне лично – никакого. С ней имел дело кто-то другой.

Рабочие в ожидании потехи оставили работу и замерли с раскрытыми ртами. Ответ парня они встретили громовым хохотом.

Яка побледнел, затем кровь бросилась ему в лицо. Он поднял вилы и изо всех сил швырнул их в парня, так что они пролетели над самым его плечом, упав по ту сторону воза.

Рабочие опешили.

– Вот дьявол! – выругался парень и хотел запустить в Якеца граблями, но передумал.

Якец понял, что ему тут больше нечего делать. Молча, не оглядываясь, пошел он прочь с покоса и скрылся в кустах…

Мицка удивилась, когда он вернулся домой раньше обычного. Она увидела его расстроенное лицо и ужасно перепугалась. По спине пробежали мурашки.

Он сел на скамью и улыбнулся страдальческой улыбкой. У Мицки отлегло от сердца.

– Что с тобой?

– Ничего, – ответил он. – Больше я туда не пойду, – вздохнул он после долгого молчания.

Жена не решилась расспрашивать о том, что случилось. Якец не решился рассказать ей об этом. Оба молчали и только взглядами пытались понять друг друга. Прошло немало дней, прежде чем снова прояснились их лица.

16

Якец был убежден, что люди по каким-то неведомым причинам ненавидят его и Мицку. И он еще больше привязывался к жене. Беременность ее уже не укрылась бы даже от слепого. В десятый раз все передумав и взвесив, Якец нашел, что жена его ни в чем не виновата – такой вывод подсказали ему его любовь и разум. Он считал ее выше всяких подозрений. Если бы с ней что-то случилось, она сама бы ему во всем призналась. В конце концов, это касается только их двоих. Зачем люди вмешиваются не в свое дело? Чтобы посеять вражду между ним и Мицкой, а потом над ними же потешаться? Сомнения, приходившие ему иногда на ум, он отгонял как надоедливую муху.

Якец возненавидел людей. Он перестал наниматься на поденные работы. Когда кого-нибудь встречал на дороге, отворачивался в сторону. В церковь ходил в соседний приход.

Люди заметили происшедшую в нем перемену, но толковали ее по-своему. Они были убеждены, что он знает о неверности жены и стыдится этого. Некоторые его жалели. Другие утверждали, что слышали, как из дома Якеца доносились громкие крики и плач. Женщины нарочно шныряли мимо дома, подглядывая, не видать ли у Мицки на лице синяков от побоев мужа.

Мицка теперь уже не так боялась Якеца. Страх почти начисто вытеснили уважение к нему и благодарность. Ведь он не может не знать, что она ему изменила! И все же ни словом не упрекнет ее, хотя и не в силах скрыть своей тревоги. Что это – глупость или благородство? А может, он только ждет случая и тогда… Боже правый!

Якец был прежний. Заботился о ней даже еще больше. С работы шел прямо домой. Как всегда, улыбался, лишь в самой глубине его зрачков, казалось, таился безмолвный вопрос. Улыбка его причиняла Мицке боль, немой вопрос внушал беспокойство.

В конце сентября Мицка родила сына. «Теперь случится то, чего я все время боялась», – думала она, мучаясь в родовых схватках. Но ничего не случилось. Муж был воплощением любви и заботливости. Купил курицу и сварил ей суп. Склонившись над новорожденным, чмокал губами и говорил ему что-то ласковое. Потом принес Тинче и показал ему маленького братца с удивительно живыми глазенками.

– Как мы его назовем? – с улыбкой спросил он побледневшую Мицку.

– Как хочешь.

– Пусть будет Яка, а?

Жена молча смотрела на него. В ее печальном взгляде была мука. Смеется он над ней, что ли? Но в его ясных глазах не было никакой задней мысли.

– Ну, что ж, – сказала она. – Один из сыновей должен носить твое имя.

Якец попросил Дольняка быть крестным отцом. Потом он зашел в трактир и взял на двадцать крейцеров хлеба и стопку водки.

Трактирщица смерила его проницательным взглядом.

– Ну, как мальчик? – спросила она.

– Здоров, слава Богу! – ответил ей Якец. – И Мицка тоже.

Заплатив за хлеб и водку, он смущенно откашлялся и попросил:

– Не пошли бы вы к нам крестной матерью?

Трактирщица помолчала.

– А что, больше никто не соглашается? – проговорила она наконец.

– Я еще никого не просил.

Якец почувствовал себя оскорбленным. Он был не настолько глуп, чтобы не увидеть в словах трактирщицы ядовитой насмешки. Он решил больше не унижаться. Не хочет, не надо! Он найдет другую крестную. Выпив стопку водки и увязав хлеб в узелок, он встал из-за стола.

Трактирщица поняла, что Якец обижен ее отказом. Да и не принято отказываться, когда в крестные матери приглашают. Что скажут люди?

– Ладно, приду, – сказала она. – А когда крестины? Сегодня после полудня?

– Да.

Когда после крестин священник стал записывать новорожденного в церковную книгу, лицо его было необыкновенно строгим.

– Отец? – бормотал он себе под нос. – Якоб Жерьюн, – записал он, не дожидаясь ответа.

Трактирщица многозначительно усмехнулась.

Они вышли на улицу. Якец был рад, что все кончилось.

– Зайдемте в трактир! – пригласил он.

– Нет, пошли прямо домой, – ответил крестный отец, – поздно уже, нужно засветло добраться до дому.

Но темнота тут была ни при чем. Якец чувствовал это скорее сердцем, чем понимал разумом. Ну, что ж, если они не желают, он не станет уговаривать. Хоть бы у него никогда больше не возникала надобность в людях!

Всю дальнюю дорогу домой он молча шел за кумом и кумою. Карман ему оттягивали не потраченные на угощение деньги. Но не они его мучили. Мучил его тугой узел, в который сплелась его жизнь и который он не мог ни распутать, ни разрубить.

17

Лежа в постели, Мицка взглядом следила за мужем. Она не видела в нем ни малейшей перемены. То же заботливое лицо, тот же тихий голос и усталые от недосыпания глаза, как и два года назад, когда родился Тинче.

Иногда Якец втайне раздражал ее: настоящие мужчины так себя не ведут! Кроме того, у нее все время было тревожное ощущение, что его мягкость только маска, за которой он скрывает свои тайные намерения. А их она очень боялась. Неизвестность пугала больше всего. Над ее головой сгущались тучи, и гроза была готова вот-вот разразиться.

Приход матери не обрадовал, а испугал ее. Вся кровь прилила ей к лицу, едва из горницы донесся знакомый голос. Она закрыла глаза и сделала вид, что спит.

Мать вошла в боковушку тихонько, словно боялась разбудить больную. Мицка не выдержала и открыла глаза. Лицо матери было серьезным, она не улыбалась, как в тот раз, когда пришла навестить ее после рождения первого ребенка.

Она села на край постели и взглянула на дочь. Казалось, она с трудом сдерживалась, чтобы не сказать то, что у нее вертелось на языке. Она ждала, что разговор начнет Мицка. Но та молчала, и несколько минут они безмолвно смотрели друг на друга. Наконец мать положила Мицке ладонь на лоб.

– У тебя жар, – сказала она. – Это нехорошо. Ты должна беречься. Мицка больна? – спросила она Якеца, который в эту минуту вошел в боковушку.

– Она ни на что не жаловалась.

Мать пристально вглядывалась в Якеца, стараясь на его лице прочесть то, что ее тревожило. Но оно говорило не больше чистого листа бумаги. Женщина снова устремила взгляд на Мицку. О новорожденном она ничего не спрашивала.

– Хотите посмотреть маленького Якеца? – обратилась к ней дочь, когда муж вышел из боковушки.

Мать услышала в этом вопросе неприкрытый упрек, вздрогнула и оглянулась на ребенка.

– Вы его так назвали?

Укутанный младенец лежал на сундуке рядом с кроватью матери. Откинув пеленку, мать увидела маленькое красное, сморщенное личико.

– Здоровый, видно, – медленно проговорила она, чтобы хоть что-то сказать.

– Здоровый, – ответила Мицка.

Мать разглядывала спящего ребенка, пытаясь определить, кто же его отец, потом прикрыла головку младенца пеленкой, и опять воззрилась на дочь. Какое-то время они смотрели друг на друга, безмолвно задавая вопросы и так же безмолвно отвечая на них. Мицка не выдержала упорного взгляда матери, отвела глаза и подняла их к потолку.

На этом все и кончилось.

Заходили соседки, останавливались у дверей со скрещенными на груди руками. Говорили мало и нараспев. Занимала их не столько родильница, сколько младенец, который живо поглядывал вокруг и сучил ножками в пеленках.

Эти посещения были для Мицки мукой. Иногда ей казалось, что она сходит с ума, в душе ее бушевала буря, кровь приливала к вискам. Что они его разглядывают? Будто он не такой, как все дети? Она с удовольствием бы их всех прогнала. Но, насмотревшись вдоволь, они уходили сами. Губы их кривились в усмешке, взгляды выражали то, что они не смели сказать словами.

Молодая мать люто возненавидела людей. Она больше не желала никого видеть, не желала ни с кем разговаривать. Ненависть к людям, возникшая в ней в конце беременности, теперь настолько возросла и обострилась, что Мицку начинало трясти, стоило ей услышать шаги перед домом. Даже к родной матери она чувствовала неприязнь.

– Запри дверь! – сказала она как-то мужу, заслышав, что кто-то идет.

Она так дрожала, что Якец за нее испугался.

– Что с тобой? – ласково спросил он и взял ее за руку.

– Ничего, ничего, – ответила она раздраженно и вырвала у него руку.

Но потом смущенно улыбнулась, обижать мужа ей не хотелось. Она любила его, страх ее почти совсем прошел. Никогда прежде она столько не думала о Якеце, как в эти дни. Вспоминала, как в шутку дала слово выйти за него замуж, а он принял все всерьез и пообещал ей построить дом. В то время он значил для нее меньше любого другого парня из деревни. Он выстроил дом и продолжал пылать к ней любовью. Но она могла ответить лишь жалостью и состраданием, ни любви к нему, ни уважения она не испытывала. После того как он был ранен и заступился за нее в трактире, она решила выйти за него замуж, но причиной тому была не любовь – потеряв доброе имя, она просто боялась за свою судьбу. К чувству сострадания добавилось уважение. Лишь когда родился первый ребенок и муж окружил ее самоотверженной заботой, в ней начала зарождаться любовь. Любовь к Якецу усилилась в то время, когда Мицка переживала панический страх, а после рождения второго ребенка достигла своей вершины. Сильнее любить она не могла. Это уже было почти рабское обожание. Она поднялась с постели, еще шатаясь от слабости, чтобы прислуживать и во всем угождать мужу. Пыталась по глазам читать его желания, хотя какие там желания – он сам с радостью готов был сделать для нее что угодно. Когда он смотрел на нее, она вздрагивала, словно ее заставали на месте преступления. Иногда со странной улыбкой гладила Якеца по щеке, чего раньше никогда не делала.