Текст книги "Сундук с серебром"

Автор книги: Франце Бевк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

Домой он вернулся поздним вечером, охмелевший от выпитого вина и бессонницы.

– Ну, я пошла, – сказала женщина, остававшаяся сторожить дом. – Корм я скоту задала, корову подоила, так что пока все в порядке. А ты не думай о своем горе и женись поскорее, без хозяйки тебе нельзя.

Женщина ушла, землю окутал густой мрак. Тоне наконец очнулся, зажег лампу и поставил ее на угол печи. Потом сгреб сенник, на котором умерла мать, отнес его на задворки, распорол и вытряхнул из него солому. Ветер подхватил труху, и Тоне почувствовал, как она забивается ему в рот и в глаза.

Почиркав спичкой о штаны, Тоне бросил ее на солому. Языки огня поднимались, лизали солому и опадали; ветерок, тянувший с горы, уносил пепел и дым. Тоне, как черная тень, стоял над догоравшей материной постелью и время от времени подгребал ногой остатки соломы.

Когда погас последний огонек, он вернулся в комнату, не раздеваясь, улегся на печи и заснул как убитый.

7

Смерть матери была великим переломом в жизни Тоне. Не стало неутомимых рук, работавших с утра до вечера и знавших в доме каждую вещь. Тоне пытался все делать сам, но безуспешно. И не только потому, что для домашнего хозяйства он был слишком неуклюж, – просто новое бремя превышало его силы. Иногда он так уставал, что ему не хотелось ни стряпать, ни есть, – в пору было бросить все, запереть дом и уйти куда глаза глядят.

Он сидел и размышлял.

«Так дальше не пойдет, – решил он наконец. – Женщина в доме нужна. Придется жениться».

Это было самое простое и в то же время сложное дело.

В воскресенье, стоя перед церковью, он вглядывался в девичьи лица и падал духом. Он уже был в тех годах, когда помыслы о женщине далеки от человека, когда к ней не влечет ни тело, ни сердце. Теперь он выбирал себе только работницу и мать своего будущего наследника, а это было во сто крат труднее и совсем обескураживало его. Возможно, какая-нибудь из тех, что подходили ему по возрасту, и посматривала на него, но он не был настолько наблюдателен, чтобы заметить это.

Однажды, через месяц после смерти матери, Тоне нес зерно на мельницу. Уходя из дому, он взял из сундука два талера, чтобы купить кой-чего в долине, на обратном пути забрать на мельнице мешок с мукой и вернуться еще засветло. Скотину он загодя напоил и наложил полные ясли корму.

Дорога шла мимо дома Робара, оттуда по склону холма в долину, а там вдоль реки до запруды, где вода стекала по огромному желобу, положенному на сваи, и, дробясь, падала на медленно вращавшееся мельничное колесо. От мельницы, на две трети ушедшей в землю, пропитанной сыростью и поросшей мхом, было еще с час ходьбы до кучки домов, среди которых стояли корчма и лавка.

Закончив свои дела, он завернул на минутку в корчму выпить кружку вина и отправился домой. Пройдя немного, он увидел женщину, присевшую отдохнуть на обочине дороги, хотя ноша ее состояла всего из одного узла. У нее было широкое румяное лицо и крепкая, полноватая фигура. Глаза косили, но не настолько чтобы глядеть в разные стороны. Взгляд был добродушный, как и улыбка.

Она не пошевелилась, когда Тоне подошел к ней, и только опустила глаза в землю.

– Пошли, пошли, некогда нам рассиживаться, – сказал он ей вместо приветствия.

Девушка подняла голову и долго глядела на него.

– И правда, надо идти, – не сразу ответила она и поднялась. – А то дотемна до дому не доберусь.

– Должно быть, ты издалека, раз темноты боишься? – спросил Тоне, приноравливаясь к ее шагу.

Девушка опять помолчала, как будто слова зарождались у нее медленно и она их взвешивала прежде, чем произнести.

– Ты меня правда не узнаешь? – наконец засмеялась она. – А я тебя знаю.

Тоне вгляделся в ее лицо, но не мог вспомнить, откуда она. Ему стало неловко и захотелось узнать, кто она такая.

– Не помню, чтобы мы с тобой когда-нибудь встречались. А если и встречались, выскочило это у меня из головы. Не из Новин ли ты будешь?

– Я Осойникова дочь, – быстро проговорила она и потупила взгляд. – Ну теперь узнаешь? – И она хихикнула.

Тоне взглянул на нее и задумался. В пятнадцати минутах ходьбы от большой дороги ответвлялась тропинка, взбегавшая на гребень горы. За горой в лощине стоял Осойников двор.

– Так вот ты кто, – сказал Тоне, когда ее дом ясно обозначился в его воображении. – А как тебя зовут?

– Марьянца.

– Откуда это ты с узлом? За покупками ходила?

– В людях жила.

Девушка преодолела свою застенчивость и отвечала теперь гораздо быстрее и охотней.

– У кого же ты жила?

– У Лайнара в Планине.

– А теперь идешь домой?

– Домой. Полагалось-то до Юрьева дня жить, да как-то вечером я притомилась, задремала за прялкой. Хозяин меня обругал лентяйкой, я обиделась, собрала узел, да и ушла.

– И он ничего не сказал?

– А что ему говорить? Зимой все равно работы нет, а весной он другую найдет.

Тоне стал соображать. Вот подвернулась работница, и, пожалуй, не стоит ее упускать. Правда, его немного насторожило ее объяснение. Что, если она и вправду лентяйка? Нерадивую женщину не годится брать в дом. Впрочем, успокаивал он себя, на богатого крестьянина сколько ни работай, ему все мало. Какая она ни есть, а без женщины в доме и зимой и летом как без рук.

– Теперь дома будешь жить?

– Дома, – ответила Марьянца.

Они долго молчали, шагая по опавшим листьям, которые ветер намел на дорогу. Тоне было не до разговора, он прикидывал про себя так и этак, и чем больше думал, тем тяжелее и тверже становился его шаг. Обдумав все до конца, он заговорил:

– Иди ко мне служить, Марьянца. Мать моя померла, мне одному не справиться.

Марьянца посмотрела на него. Увидев, что он говорит серьезно, она снова опустила взгляд. Предложение приятное, но сделано так необычно, что она колебалась.

– Да я было домой надумала.

– А разве не лучше будет с места прямо на место? – возразил Тоне. Ему не хотелось упускать случай, раз уж он принял решение.

– Тебе у меня плохо не будет. Живи и за работницу, и за хозяйку, все вместе. Зимой работы мало, только летом придется приналечь. А насчет еды и постели, так чего сама захочешь, то тебе и будет.

Картина предстоящей жизни, которая возникла перед Марьянцей, была еще более заманчивой, чем Тоне старался ее изобразить.

– А что до платы, – доносились до нее его слова, – то я положу столько же, сколько тебе давали в Планине.

Девушка, не отвечая, ускорила шаг, так что Тоне с трудом поспевал за ней.

– Так пойдешь? – нетерпеливо спросил он.

– Обожди малость, – сказала она.

Казалось, Марьянца колеблется, однако про себя она уже все решила.

Они дошли до поворота. Марьянце надо было направо, по песчаной тропке, извивавшейся между кустами лещины и ежевики. Она остановилась и, поставив ногу на камень, положила узел на колено. Под пристальным взглядом ее спокойных, чуть глуповатых глаз Тоне почувствовал замешательство. Похоже, она жалела, что не согласилась сразу. И ждала новых уговоров. А еще лучше было бы, если бы Тоне взял ее за руку и потянул за собой. Но на это у старого холостяка смелости не хватало.

Так они простояли несколько минут, глядя друг на друга. Марьянца теребила край передника, Тоне насвистывал сквозь зубы. В конце концов он поглядел на солнце и заторопился.

– Надо поспешать, – сказал он, – а то и меня ночь захватит. И скотина там одна. Если хочешь, идем со мной.

Марьянца надела свой узел на руку и молча двинулась за ним. Всю дорогу до мельницы они не перемолвились ни словом.

8

К ночи они пришли домой. Дорогой, когда Тоне, забрав на мельнице муку, присел отдохнуть, она взяла у него корзину, закинула за спину и понесла. Он шел следом, слушал, как скрипят на ней заплечные ремни, и довольно усмехался. «С обеих сторон корзины ее видно, – думал он, – значит, на работе от нее толк будет». За этими мыслями он чуть было не забыл, что Марьянца слишком долго несет корзину. Но она не согласилась снять ее со спины и только уж дома поставила ее на лавку.

Выпрямившись, она положила свой узел на стол и осмотрелась. Хотя на дворе уже стемнело, еще можно было разглядеть пыль и мусор на полу, на подоконниках и скамьях. На лавке за дверью стояла немытая посуда, Тоне только слегка ополаскивал ее при надобности. Повсюду валялось тряпье и разный инструмент.

– Поможешь мне? – спросил Тоне, прислушиваясь к мычанию скотины в хлеву.

В тот же вечер Марьянца взялась за работу. Дала корму скоту, подоила корову, принесла дров и воды, вымыла посуду и приготовила ужин.

– Кто будет молитву читать? – спросила Марьянца, убрав со стола.

Тоне в последнее время совсем отвык молиться. Наработавшись за день, он, едва начав «Отче наш», уже задремывал и, наспех перекрестившись, лез на печь.

– Читай ты, – сказал он.

Стоя на коленях у окна, они долго читали нараспев молитвы, глядя на тени голых деревьев, кланявшихся ветру.

– Может, это слишком долго? – спросила девушка, кончив молитву.

– Ничего, ничего, – ответил Тоне и замолчал, оглядывая комнату и раздумывая о чем-то.

Марьянца села у печки, сложила руки на коленях и задремала. Заметив это, Тоне спохватился.

– Тебе надо лечь, – сказал он. – Спать будешь тут, в горнице, на кровати. Возьми-ка вот этот сенник и идем со мной!

Они поднялись с лампой на чердак и набили сенник припасенной там соломой. Потом Тоне достал из сундука чистые простыни и одеяло для Марьянцы.

– А ты где будешь спать? – спросила она.

– Да уж устроюсь как-нибудь, – протянул он.

Тоне вышел во двор, заглянул в хлев. Все было в порядке. Когда он через несколько минут вернулся в дом, Марьянца уже была в постели. Не глядя на нее, как будто стесняясь, он влез на печь и пробормотал:

– Погреюсь немножко.

Тоне прислонился к стене, стараясь не заснуть. Тепло разливалось по всему телу, убаюкивало, голова клонилась на грудь. Он и не заметил, как улегся на печи.

Открыв утром глаза, он сам удивился своему поступку. Но, уверенный, что ни к чему плохому это не приведет и что Марьянца не придает соседству с хозяином никакого значения, он решил, что так и будет спать на печке.

Марьянца уже стояла в сенях перед очагом, в котором плясал огонь. Увидев Тоне, она приветливо улыбнулась. На душе у него стало хорошо и как-то празднично. Он ощутил благотворную близость живой души, избавлявшую его от гнетущего чувства одиночества, и дело было не только в том, что Марьянца взяла на себя половину работы, но и в чем-то другом, неизъяснимом, веявшем от нее; в чем-то таком, что наполняло его и довольством и боязнью.

Девушка была послушна и предана своему хозяину. Мало-помалу они так привыкли друг к другу, точно были знакомы не несколько недель, а годы и годы. Жизнь в доме пошла мирно и размеренно. Хозяин и работница поделили между собой обязанности и неукоснительно выполняли их каждый день. В доме и на усадьбе, в хлеву и на гумне, пожалуй, еще никогда не было такого порядка. Марьянца и правда оказалась не из проворных, но зато работала не покладая рук с утра до вечера, и ее усердие приносило ощутимые плоды. Днем они разговаривали мало, за ужином перекидывались только несколькими словами, а смеялись совсем редко.

По воскресеньям они запирали дом и отправлялись в церковь. К церкви Тоне и Марьянца подходили порознь, чтобы не дать повода для сплетен.

А люди все-таки исподтишка переглядывались.

– Вон Ерамова работница идет. И откуда он ее выкопал?

– Это Осойникова дочка. Может, женится на ней.

– Хм. Уж очень она издалека.

– А на ближней жениться – кумовьев брать издалека.

Ерам не слышал этих слов, но читал их во взглядах соседей. Жениться он не думал. Правда, теперь, когда в доме жила Марьянца, мысль о женщине возникала у него чаще, чем когда-либо прежде. Но плотскому желанию он давал такого щелчка, что оно отступало и не решалось приблизиться к нему. Он был вполне доволен жизнью и думал о том, как в конце года заглянет в сундук, отсчитает Марьянце заработанные ею деньги и попросит ее остаться на следующий срок. И так пойдет год за годом. О том, что будет после его смерти с домом, он не задумывался.

Время от времени кто-нибудь из соседей, приходивших помочь в горячее время, говорил ему:

– Женись, Тоне, женись! Или так до самой смерти холостяком и проживешь?

– А ты знаешь невесту подходящую?

– Да ведь она у тебя в доме, хоть сейчас под венец. Жена даром работать будет, а работнице платить надо.

Эти советы вызывали в Тоне раздражение и замешательство.

– Что ты несешь? – обрывал он непрошеного советчика. А сам при этом каждый раз оглядывался на Марьянцу, которая с удовольствием прислушивалась к подобным разговорам, улыбалась тайком и делала вид, будто ничего не замечает.

9

В сочельник потеплело, после дождя небо прояснилось, солнце начало так пригревать, что Тоне ходил вокруг дома без куртки. В конце недели он посмотрел на вершину Плешеца и долго не отрывал от нее глаз.

– Снег пойдет, и не на шутку, – сказал он Марьянце. – И мороз такой завернет, что хоть три куртки надевай.

И правда, через два дня пошел снег, тяжелыми хлопьями ложившийся на бурую землю, на ветки деревьев, на крыши. Снег валил так густо, что в нескольких саженях от дома ничего не было видно. Снегопад не прекращался целые сутки.

Когда Тоне на следующее утро поглядел сквозь замерзшее стекло на двор, оказалось, что сугробы намело до самых окон, а снегопад все продолжался. Но это были уже не густые, обильные хлопья, а мелкие сухие снежинки, несшиеся по ветру. Мороз крепчал с каждым часом.

Дом Ерама был отрезан от всего мира. Тоне прокопал дорожку к хлеву, к роднику, из которого поили скотину. Большую часть дня они с работницей проводили, запершись в тепло натопленном доме. Марьянца, неуклюже втыкая иголку, латала одежду или надвязывала чулки. Тоне чинил корзины и грабли, делал новые топорища и черенки к мотыгам.

Такая жизнь затянулась из-за новых снегопадов и снежных лавин на целый месяц. За все это время Тоне только однажды попытался добраться до прихода, и это далось ему с большим трудом. Потом они с Марьянцей снова жили бок о бок, и ни одна живая душа не заглянула к ним. Но они по-прежнему оставались лишь хозяином и работницей. Их отношения не стали более близкими, за все это время они не обменялись ни одним сколько-нибудь вольным словом, взглядом или улыбкой.

Разговор их обычно вертелся вокруг соседей или близких и давних событий. Толковали они об этом с такой медлительностью, словно старались расходовать не более одной истории в месяц. Оба они не замечали, что тот или иной рассказ повторяется уже в третий раз и не становится от этого ни более интересным, ни более поучительным, чем в первый раз.

В конце концов, повелось так, что, умолкнув, они погружались каждый в свои мысли, а потом вдруг переглядывались и улыбались друг другу. В безмолвии длинных зимних ночей, когда лампа, догорев, гасла сама собой, а от печи веяло теплом, Тоне преследовала мысль о Марьянце. Все чаще его взгляд невольно останавливался на ее груди, на широких бедрах. От безделья и безлюдья возникали грешные мысли и представления, столь живо встававшие перед его глазами, что он вздрагивал. Проснувшись среди ночи, он прислушивался к дыханию девушки, спавшей у окна. А Марьянца, будто догадываясь о его помыслах, внимательно поглядывала на него и все чаще усмехалась, поднимая глаза от вязания.

Однажды Тоне отпер расписной сундук, поднял потайное дно и подозвал ее:

– Марьянца!

Девушка подошла и, как зачарованная, застыла перед сундуком. Удивленными и немного грустными глазами она смотрела на блестящие столбики монет, и щеки ее горели, как у ребенка. Она вытерла руки о фартук, точно собираясь дотронуться до денег, но не нагнулась и не вымолвила ни слова.

– Ну что? – глухо и сдержанно проговорил Тоне.

– Хе, – коротко засмеялась она и поглядела на него. Горло у нее перехватило, голос оборвался.

– Не придется мне голодать на старости лет.

– Да-а.

У Марьянцы рот наполнился слюной, веки стали тяжелыми. Ей не случалось и мечтать о таких деньгах, а тем более видеть их. О том, что в сундуке у Тоне лежит такое богатство, ей и в голову не приходило. Этот старый холостяк, нескладный вроде нее, неизмеримо вырос в ее глазах. Она хотела повернуться и выйти в сени, но не могла тронуться с места.

Тоне смотрел на нее, но чувств ее не понимал. Он снял с первого столбика большой талер и протянул ей.

– На, – с некоторой неловкостью сказал он. – Пусть он твой будет.

Она взяла монету, посмотрела на вычеканенный там профиль, потом на Тоне и тихо поблагодарила. Тоне запер сундук и повесил ключ на пояс. Выпрямившись, он приложил палец к губам.

– Смотри, никому ни словечка.

– Что я, дура, что ли? – ответила Марьянца и завязала талер в кончик платка.

С этого дня, как заметил Тоне, она ходила будто завороженная, взгляд у нее стал другой, она сделалась молчаливой и задумчивой. Тоне же, наоборот, был теперь разговорчив, что-то веселое и озорное зашевелилось в его душе. Хотя от мыслей о женитьбе он был по-прежнему далек, он искал слов, которые помогли бы ему незаметно сблизиться с Марьянцей.

Как-то вечером он рассказал ей историю о крестьянине, который прятал сына от девушек, а тот все-таки захотел обзавестись «чертенком».

– А это не ты был, Тоне? – засмеялась Марьянца.

Тоне был слегка задет. Он молча встал и полез на печь.

Погасив свет, легла и Марьянца, сон все не приходил к ней. Она беспокойно ворочалась с боку на бок и вздыхала. Тоне прислушивался, и ее беспокойство словно гладило его ласковыми пальцами. И он тоже вздыхал.

10

В начале марта потеплело и на обращенных к солнцу склонах появились проталины. Тоне и Марьянца несколько дней подряд почти не смотрели друг на друга и не перекинулись ни единым словом. Они налегли на работу, точно упустили Бог знает сколько времени и теперь стремились наверстать потерянное. Каждый раз, когда их руки встречались, они их тотчас отдергивали, словно боялись прикоснуться друг к другу.

Однажды в воскресенье, когда из-за оттепели следовало ожидать снежных обвалов и идти в церковь было опасно, они остались дома. Тоне нервно шагал по горнице, а Марьянца, присев к столу, вдруг тихонько заплакала.

Тоне заметил ее слезы, но поначалу прикинулся, будто ничего не видит и не понимает – дурак дураком. Он еще два-три раза прошелся по горнице, а потом все-таки не удержался и невольно заглянул ей в лицо: она утирала глаза передником и сморкалась в него. Тоне не мог больше этого вынести и остановился перед ней.

– Ну, как же теперь быть? – спросил он.

Причина этих слез была ему известна, тянуть из Марьянцы клещами ее тайну не приходилось.

– Как? – Марьянца смотрела на край мокрого передника и всхлипывала. – Сам знаешь как.

Нет, он этого не знал. И если бы даже знал, то в эту минуту не мог бы высказать. В душе он сердился на себя и, пройдясь еще несколько раз из угла в угол, остановился перед изображением святого Флориана, будто собираясь просить, чтобы святой избавил его от того, что уже несколько дней жгло его как огнем.

– А ты думала, что я колода бесчувственная?– – снова разозлился он, но и на этот раз больше на себя, чем на Марьянцу. – Ты бы еще больше стонала да ворочалась на кровати.

И, подзадорив себя такими словами, он вопреки своему обыкновению грохнул кулаком по столу.

– Ты же ни словечка не проронила, ни единого словечка!

Марьянца несколько мгновений изумленно смотрела на хозяина. Ничего подобного она, как видно, не ожидала. Протекло довольно много времени, прежде чем она пришла к молчаливому решению. Слезы снова полились по ее лицу, она встала и принялась укладывать свои вещи в узел. Она делала это медленно, с какой-то покорностью судьбе, без капли ожесточения.

Тоне наблюдал за ней. Боязнь одиночества пересилила в нем раздражение.

– Я не говорил, чтобы ты уходила, – проговорил он.

– Так мне остаться? – спросила она и выпрямилась, обратив к нему свое круглое сияющее лицо, на котором глаза косили больше, чем обычно.

– Раз не сказал «уходи», – значит, оставайся.

– За работницу?

– Если не за работницу, – откашлялся Тоне, – так за хозяйку.

Он был рад, что она подсказала ему ответ, иначе у него не повернулся бы язык.

Марьянца, уже увязавшая свои пожитки, положила узел на лавку и села к столу, благодарно глядя на Тоне сквозь набегающие слезы. На ее толстых губах заиграла улыбка, разлилась по лицу и засветилась в глазах. Тоне отвел взгляд, сознавая всю важность этой минуты. Он спустился в погреб, принес оттуда водки и предложил Марьянце, точно это она сваталась за него. Выпил и сам. Потом он принялся шагать по горнице, медленно переводя свои мысли в слова.

– Завтра пойдем к священнику, – сказал он, – если дорогу малость подморозит. Тебе надо будет дома побывать…

– Так ведь обвалы.

– Я тебя провожу. Можно и подождать денек. А что насчет остального, то мое хозяйство ты знаешь, меня тоже. А с твоим приданым как?

– Сколько-то денег дадут да три штуки холста. И еще отец телку обещал.

– Телка бы пригодилась, – повеселел Тоне. – А то Цикана стара стала, продавать пора.

– Если только отец не передумает.

– А чего ему передумывать? – рассердился Тоне.

Марьянца промолчала.

11

Священник принял Тоне благосклонно. Заметив, что проситель вымок до пояса, он отвел его в кухню посушиться и согреться, налил ему вина. Тем самым у дела, с которым Тоне явился, отпала половина торжественности и официальности. Старый холостяк на четвереньках перебрался через три снежных завала, одолел глубокие промоины, полные талой воды, но все это было ничто по сравнению с тем, что ждало его здесь.

– Что тебя привело ко мне, Тоне? – спросил священник, заметив его замешательство. – Вчера тебя не было в церкви.

«Все знает, – подумал Тоне и добавил про себя: – Ничего от него не скроешь».

Он оглянулся на кухарку, стоявшую у очага. Священник понял его, и через минуту они остались одни.

Тоне откашлялся, вытер пот со лба, но не мог произнести ни слова.

– Говори, говори, как на исповеди, – подбодрил его священник. – То, что должно остаться в тайне, дальше меня не пойдет.

– Беда тут у меня приключилась, – проговорил Тоне.

– Со скотиной?

– Скотина, слава Богу и святому Роху, в порядке. С работницей не все ладно.

– Что ж она, ушла от тебя?

– Нет, отец мой. Вы же знаете, мы одни были в доме. По правде скажу, хоть бейте меня: слишком близко мы оказались.

Священник понял. Он встал и быстро заходил по кухне. Лицо его приняло строгое выражение. Тоне смотрел на него, сгорая от стыда, и готов был провалиться сквозь землю.

– Ты где спишь? – спросил священник.

– В горнице на печке, – съежился Тоне под взглядом священника. – А она на кровати.

– А кровать, конечно, тоже в горнице, аминь! – сурово заключил священник. – И ты еще удивляешься, что это случилось? Где у тебя солома для кровли хранится?

– На чердаке, отец мой, – удивился было Тоне такому вопросу, но быстро смекнул, что тут кроется ловушка.

– На чердаке? А почему не в печке?

– Так она бы загорелась!

– Ага, видишь, недотепа! О соломе подумать ума хватает, а о душе – где там! Что теперь делать собираешься?

– Вот то-то и оно, – простонал Тоне в растерянности, не находя нужных слов.

– И ты еще сомневаешься? Жениться ты должен, чтобы не срамить себя и весь приход.

– Да я насчет этого и пришел.

– Так и выкладывай, раз пришел! – Гнев и суровость понемногу исчезли с лица священника. – Вот и хорошо, что ты наконец женишься. Не вечно же тебе одному куковать на своем хуторе!

– Если бы не вышло такое дело, может, я бы и не женился, – признался Тоне, радуясь, что священник сменил гнев на милость.

– Смотри-ка! – снова вскипел священник. – Он еще грехом похваляется! И без этого мог бы взять ее за себя, и без этого, и только честнее бы все было.

Через полчаса Тоне прощался со священником, державшимся с благожелательной строгостью, но все же дружелюбно.

– Венчайтесь, и все будет хорошо, – говорил он Тоне. – Только она сегодня же должна уйти к себе домой! До свадьбы пусть остается дома. Понял? Сейчас же чтобы шла!

Тоне обещал исполнить все в точности. Он чувствовал себя перед священником маленьким несмышленышем. Но все же возвращался он с более легким сердцем, и путь показался ему короче.

12

Жена Осойника стояла у очага, когда Марьянца вошла в дом. При виде дочери Осойничиха от изумления и неожиданности всплеснула руками и села на лавку.

– Ты, дочка? Да ведь до святого Юрия еще далеко!

– Я замуж выхожу, – выпалила Марьянца.

Она знала, что ее будут ругать, если она расскажет все, как было: отругают и в том случае, если она расскажет хотя бы половину, и поэтому поспешила выложить то, что, по ее убеждению, должно было сразу утихомирить мать.

И в самом деле, Осойничиха не могла вымолвить ни слова. Она была и обрадована и испугана. Быстро оглядев дочь и не обнаружив в ней никакой перемены, она спросила:

– За кого ж ты идешь?

– За хозяина.

– Да ведь Лайнар из Планины не может жениться, он не вдовец.

– А я уже не там. Три месяца как у Ерама на хуторе живу.

– И я об этом ничегошеньки не знаю! – воскликнула мать.

– Так кто ж в этакую зиму будет домой ходить? – оправдывалась Марьянца.

И так как мать, внутренне укорявшая себя за то, что слишком мало думала о дочери, промолчала, Марьянца добавила:

– Я ушла с места, а Ерам встретил меня на дороге и уговорил идти к нему.

– И теперь он на тебе женится? – Осойничиха не могла отделаться от некоторого недоверия.

– Мать у него померла, он остался без хозяйки, – торопливо пояснила дочь, – посватался ко мне, я и согласилась.

– Когда же свадьба?

– Как можно скорее. Недели через три, через четыре.

– Уже? Иисусе Мария! Да у нас же ничего не готово!

Сам Осойник отнесся к новости хладнокровно и некоторое время ходил по сеням, заложив руки за спину.

– Идем в горницу! – сказал он.

Он пододвинул к дочери каравай ячменного хлеба и нож; она отрезала себе ломоть и без аппетита жевала хлеб, глядя на отца, размышлявшего столь сосредоточенно, словно речь шла о спасении души.

– Ерам? – наконец заговорил он. – Он на той стороне, около Новин. Сколько у него скотины-то?

– Две коровы, телка и поросенок. Иногда еще бычка держит, а кур я уж и не считаю.

Осойник молчал: он мысленно взвешивал коров, телку и поросенка, прикидывал возможное количество кур.

– Луг у него за домом, на склоне, – снова проговорил он. – А поля поврозь раскиданы, да? – спросил он, словно от этого зависело, быть свадьбе или не быть. – А дрова откуда берет?

– Дрова из лесу, что повыше дома, прямо над лугом, – объясняла Марьянца, сметая хлебные крошки. – Один луг еще у ручья, там и большое поле…

– Гм, а картошки у него сколько родится?

– Еще есть в погребе, – ответила дочь. – И свекла с морковью тоже есть. И сено. Вполне можно было бы еще одну корову прокормить и поросенка. Вот только хлеба поменьше будет.

– И я так думаю. Дом, поди, деревянный.

– Зато теплый, – возразила Марьянца.

Осойник снова задумался.

– Не знаю, выйдет ли что из этого, – сказал он – не из внутреннего убеждения, а так, для виду, чтобы не говорили, будто он только этого и ждал.

В Марьянце все затрепетало. Даже если бы она не думала о своей беременности, она так сжилась со своей будущей ролью жены и хозяйки, что ее кровно задели слова отца, хотя она и знала, что это говорится только для виду. Кусок застрял у нее в горле, глаза налились слезами.

Отец заметил ее волнение и отвел глаза в сторону. Он уже пожалел, что так сказал, но брать свои слова назад не хотел и принялся ходить по комнате. Увидев, что дочь снова жует хлеб, он остановился.

– А в кубышке-то припрятано у него сколько-нибудь?

– Полный сундук талеров, – не подумав, брякнула Марьянца.

– Что ты сказала? – окаменел Осойник.

– Полный сундук талеров, – повторила она. И поправилась, чтобы было правдоподобней: – Уж полсундука-то наверняка будет.

Дочь смотрела так открыто, голос ее звучал так убедительно, что Осойник не посмел ни в чем усомниться. К тому же он вспомнил, что еще в молодости слышал россказни о Лесковеце и пачках банкнот.

– Ну что ж, выходи за него.

– Ладно.

У Марьянцы камень с души свалился.

– Когда он сватов пришлет?

– Так он уж меня спросил, – сказала дочь.

– И правда. Но свататься-то он все-таки придет?

– А зачем? Я так и так за него пойду.

– Все-таки пришел бы поглядеть, – стоял на своем отец. – Мы же ведь и не знакомы путем.

– Поглядеть придет, – сдалась дочь, – да и насчет приданого поговорить надо.

Осойник ходил по комнате и молчал.

– С пустыми руками-то вы меня, чай, из дому не отпустите. – У Марьянцы задрожали губы. – И телку вы мне обещали.

Отец все ходил по комнате и ответил не сразу.

– Сначала повидаемся да потолкуем, – сказал он не без запальчивости. – Цыганской свадьбы устраивать не будем. Коли я что обещал, то и дам.

После этих слов отец и дочь замолчали.

13

Свадьбу праздновали через добрый месяц. Ерам пришел к Осойнику, и тот все разглядывал жениха и засыпал его вопросами, пока не довел его до полного изнеможения. Отец пообещал дать за дочерью только сотню гульденов, а про телку и вовсе промолчал. Тогда подала голос Марьянца, пролила несколько слезинок и таким образом добилась еще сотни гульденов, телки и нескольких кур. Благодарный Тоне с нее глаз не сводил.

Говорили о веселом и шумном свадебном пире, но за неделю до свадьбы остановились на одном-единственном музыканте. Да и тот так напился в деревенской корчме, что начал безобразничать, разломал гармонику и в конце концов оказался в канаве. Таким образом, приглашенные на свадьбу лишились по его милости нескольких часов веселья, но зато сэкономили несколько гульденов.

Возвращаясь вечером домой, Тоне и Марьянца радовались, что со всем этим покончено. И только от злоязычия соседей, разочарованных скромной свадьбой, к их тихой радости примешивалась капля горечи.

– У наших детей свадьбы будут пошумнее, – утешал Тоне свою молодую.

Назавтра жизнь потекла по-прежнему, с той лишь разницей, что Тоне спал уже не на печи, а с женой на кровати. На разговоры они времени не тратили, трудясь, как тягловый скот: копали землю, чтобы засеять ее, и жали, чтобы было что есть.

От звонкого весеннего ливня до осенних заморозков, первого снега, буранов и обвалов; от подснежников, крокусов, морозника и калужниц, от сережек орешника и заячьих лапок вербы к зеленой листве и щебету птиц, к созреванию хлебов, стрекоту кузнечиков, цикад и шипению гадюк, к аромату трав и мерцанию светляков, через костры Ивановой ночи и дальше, как хмельная, валила жизнь. Мимо земляники, малины, ежевики и терна до первых черешен и груш, мимо всех этих сладких плодов с заманчивыми названиями, плодов, которые Бог рассыпает по холмам, прячет среди шипов, скрывает под листьями и громоздит за заборами, – мимо всех этих благ и красот ступает тяжелая, медлительная и натруженная нога человека, с вязкой пашни на дорогу, с крутого склона в котловину, с луговины на скалу; спина уже с утра ноет от усталости, а после полудня снова сгибается под тяжестью мешка или корзины, так что не взглянешь ни на солнце, в котором купается Плешец, ни на облака, под которыми реет орел. Вечером рука зачерпывает из миски и, едва донеся ложку до рта, устало ложится рядом с другой, пока челюсти неторопливо жуют. А в мыслях одно только завтрашнее утро, начало новой работы, которая ждет неотступно и с которой за один день не управиться.