Текст книги "Сундук с серебром"

Автор книги: Франце Бевк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

Тоне обдумал все это, и тут на него нашла такая тоска, что он не мог удержаться от стона. Он сложил ладони и стал горячо молиться, читая раз за разом «Отче наш». Слова молитвы начали путаться и рассыпаться, и он погрузился в беспокойный сон.

Был уже день на дворе, когда Тоне проснулся. Он прислушался: в доме стояла тишина, и ему пришла мысль: а что, если Анка и Йохан взяли деньги и скрылись? Хотя его трясла лихорадка и во рту стояла горечь, он быстро встал и спустился вниз.

Анка убирала постель. Она стояла к отцу спиной, но по ее движениям Ерам понял, что она злится. Он оглядел все углы, посмотрел в окно и прислушался.

– Где Йохан? – наконец спросил он.

– Ушел, – глухо отозвалась Анка, не повернув головы.

– Куда?

– Почем я знаю! – ответила она с таким раздражением, будто вопросы отца выводили ее из себя.

– С деньгами?

Анка не ответила. Но Ераму и так все стало ясно. Некоторое время он смотрел на дочь, а потом торопливо отпер сундук. Нет, все-таки его не ограбили. И ему даже стало стыдно за свою подозрительность. Особенно когда дочь обернулась и презрительной усмешкой дала понять, что догадалась о его опасениях. Он сел на сундук, следя глазами за дочерью, возившейся у печки.

Анку он никогда особенно не любил. А последнее время даже чувствовал к ней едва ли не ненависть за то, что она внесла в дом тревогу и беспокойство. Он понимал, что ненавидеть дочь грешно, и мысленно много раз просил прощения у Бога. В такие минуты ему вдруг становилось жаль Анку. Он знал, что она жадная, что она охоча до денег, и представлял себе, какой поединок вчера вечером, по всей вероятности, разыгрался между нею и мужем. Да, теперь она наверняка раскусила Йохана, только не хочет в этом признаться. Муж ушел от нее, это ее грызет и мучает. Ерам был доволен. Теперь не надо будет вынимать деньги из сундука и прятать в лесу. По крайней мере, до тех пор, пока зять не вернется. А это, может быть, произойдет не так-то скоро. Хорошо бы, если бы он не возвращался никогда.

Он почувствовал слабость, его бросало то в жар, то в холод. Лучше всего было бы лечь в постель, но он остался сидеть на сундуке. Ему хотелось спросить дочь, слышала ли она слова Мреты и правильно ли их поняла. Но когда он собрался заговорить, голова у него закружилась, в сердце закололо – так уже было однажды, когда он с трудом поднял и еле дотащил до места тяжелую ношу. Позднее эта боль возвращалась трижды, но не с такой силой, как в первый раз. А теперь он обеими руками схватился за грудь и громко застонал.

– Что с вами? – испугалась Анка, увидев, что он побледнел как полотно и глаза его широко раскрылись от боли.

– Ничего, – ответил он, пытаясь встать и снова падая на сундук. – О Господи, помоги!

Анка встревожилась – в кои-то веки забеспокоилась об отце, и заботливость, которая прозвучала сейчас в ее дрогнувшем голосе, была ему приятна. Видно, отец стал ей хоть немного ближе после того, как она разочаровалась в своем муже. Сильная, она подняла отца, словно ребенка, и уложила в постель. И возвращаться на чердак не позволила. Это так растрогало Ерама, что он готов был склонить голову к ней на плечо и заплакать. Вчерашние события подорвали его силы, и он чувствовал себя разбитым более душевно, чем физически.

К молоку с хлебом, которое принесла ему дочь, Тоне не притронулся. Он пластом лежал на кровати, дышал медленно и тяжело. Анка испуганно смотрела на него и все спрашивала, что с ним и чем ему помочь.

– Священника бы мне, – попросил он. – А Мицке ничего не говори, чтобы не напугалась. Ничего страшного нет.

Анка отвернулась и нахмурилась. Забота о Мицке, выказанная отцом, ранила ее в самое сердце. Но все же она исполнила его волю.

Ерам исповедался. Кроме того, в присутствии священника, пономаря и соседа Робара он объявил свою последнюю волю. Это принесло ему такое облегчение, что вскоре он почувствовал себя лучше. Через два дня он встал, ощущая только некоторую слабость, и ему даже было немного стыдно, что он не умер, а зря поднял такой переполох.

Тоне теперь подолгу сидел перед домом, щурясь на весеннее солнце, заливавшее ярким светом все окрестные холмы. Он глядел на посеревший снег, еще державшийся на северных склонах. Вдыхал запах земли и слушал щебет синиц. Мысли его беспокойно вертелись вокруг дочери и зятя. Если бы он и захотел думать о чем-нибудь другом, это было бы невозможно. Но Анке, которая то и дело поглядывала на дорогу, словно поджидая мужа, он за все эти дни ни слова не сказал об Йохане. Ерам и сам часто смотрел на тропинки, поднимавшиеся к дому. И каждая мужская фигура, появлявшаяся со стороны долины или приходского села, вызывала у него страх; он боялся, что это зять.

Однажды он увидел на тропинке какого-то мужчину, за которым шла Мрета с корзиной на голове; Тоне бросило в жар. Он решительно встал им навстречу. Они поравнялись с его полем, и Ерам узнал Подлокарова Миху, но взгляд его по-прежнему не отрывался от Мреты, которую он считал виновницей всего позора и несчастья, обрушившегося на его дом.

– Эй, Мрета, чтоб больше ноги твоей не было ни на моей земле, ни в моем доме! – крикнул он, чувствуя, как вся кровь прилила к лицу и к сердцу. – Слышишь, ты?

– Слышу, чай, не глухая, – огрызнулась Мрета, поставив корзину на сложенную из камней ограду. – Не на твоей земле стою, на дороге, а она общинная. Вот с этим, – кивнула она на своего спутника, – свидетельницей иду, что он моему сыну и в самом деле дал взаймы две сотни.

Ерам остановился на тропинке между садом и полем. Подлокаров Миха, старый холостяк, который много лет ходил на заработки и, по слухам, давал в долг деньги под проценты, подковылял к нему.

– Может, и мне нельзя на твою землю ступать? – смеясь, спросил он. – Мне бы с Йоханом поговорить надо.

– Ищи его в другом месте, у нас его нет. Не знаю, куда ушел.

Миха оглянулся на Мрету, стоявшую на дороге, и ничего не ответил. Тогда Ерам добавил:

– Зря ты ему деньги давал, ведь ты знал его лучше моего. Теперь в суд его тащи, если хочешь что-нибудь получить.

Миха только махнул рукой.

– Землю вы на него не переписали? – спросил он, помолчав.

– Такой беды я еще не наделал, – коротко хохотнул Ерам.

Когда он вошел в дом, Анка сидела перед корзиной картошки и обламывала белые ростки, появившиеся в тепле подвала. Вид у нее был задумчивый. Ерам поглядел в окошко на дорогу, где Миха и Мрета бурно объяснялись, размахивая руками. Теперь все вокруг будут говорить о деньгах, беспечно потраченных на свадьбу, и немалая доля сраму падет на его дом. Ерам поглядел на сундук. После того как двести талеров было выброшено на ветер, ему было уже не так жаль денег, как раньше. А не заплатить ли долг Йохана этому Михе? По крайней мере, собьешь спесь с зятя, когда тот вернется.

– Миха! – быстро приняв решение, крикнул он в окно.

– Отец, не надо! – вскочила дочь, перехватив его взгляд и угадав его намерение.

Ерам оглянулся на Анку, увидел алчный огонь в ее глазах. И словно этот огонь перекинулся на него, он тотчас отогнал мелькнувшую было мысль.

– Подавай на него в суд! – закричал он Михе, уже спускавшемуся по тропинке. – Подавай, пусть его посадят!

Он сел на скамью и снова посмотрел на дочь, лицо которой помрачнело. Видно было, что последние слова отца ее задели. Выходит, он понял ее только наполовину, а до конца разгадать не мог. Он мечтал только о том, чтобы зять никогда больше не появлялся в доме и пусть бы Анка и думать о нем забыла. Все эти дни он носил в себе разоблачение, которое то и дело собирался сделать, но никак не мог отважиться на это.

– Ты слышала, что тогда сказала Мрета? – наконец проговорил он. Слова так и застревали в горле. – Ты ее поняла?

Руки дочери замерли, она на мгновение подняла глаза. Что-то тяжелое, невыразимое словами было в ее взгляде. Вдруг лицо ее сморщилось, она вскочила и выбежала в сени.

Отец, остолбенев, смотрел ей вслед. Ему стало ясно, что Анка все слышала и все поняла, но по-прежнему любит Йохана, будто ее приворожили, и примет его, если он вернется. Он покачал головой и пожал плечами: похоже, что он совсем уже не понимает жизни.

27

Однажды, в теплую ночь, когда по небу плыл серп молодого месяца, внезапно вернулся Йохан.

Уже настала весна. Снег сошел, только остатки лавин, лежавшие в ущельях под Плешецем, медленно таяли на солнце, источая мутную воду. Зелеными веерами раскрывались молодые листья, из молодой травы поднимались цветы. От пашни веяло запахом земли, из леса доносилось кукование кукушки.

Ерам и Анка работали вдвоем, как это было до ее замужества. Тоне чувствовал, что силы вернулись к нему. Если порой и возникала боль в груди, она быстро проходила. Хоть Тоне и не совсем еще успокоился, он был бы рад, если бы и дальше шло так, как теперь. Поденщиков он не нанимал и вообще избегал людей, боясь расспросов и любопытных взглядов. Даже по воскресеньям он часто оставался дома, возился около скотины и читал раз за разом «Отче наш». Еще никогда он с таким усердием и так горячо не обращался к Богу, как теперь. Его мучил какой-то тайный страх, он сам не знал перед чем, но избавиться от этого страха не мог.

Анка ходила теперь в церковь другого прихода, хотя добираться туда надо было два часа. Она делала это не только потому, что, как и отец, избегала соседей, но и потому, что надеялась выследить Йохана. Забыть его Анке не удавалось, по ночам она тосковала о нем. С отцом она уже не была такой доброй и терпеливой, как в дни его болезни, стала раздражительной и резкой. Когда она возвращалась из церкви, отец каждый раз заглядывал ей в лицо. Нет ли чего нового? Нет! Он радовался. Зять подался в какие-то дальние края, вестей о нем долго не будет. Ерам так убаюкал себя этой мыслью, что уже перестал боязливо посматривать на тропы, ведущие к дому. И только Анка ни на один день, ни на одну минуту не переставала ждать Йохана.

И в ту весеннюю ночь, когда ее разбудил легкий шум на дворе, она сразу же подумала: не Йохан ли это? Увидев в просвете окна его голову, она вздрогнула. Она ждала мужа со смешанным чувством желания и страха, сама еще не зная, какой прием окажет ему. Голова, появившаяся в окне, оживила в ней неприятные воспоминания. Страх пересилил влечение, в душе зашевелилось чувство, близкое к ненависти. По своей натуре она была переменчива и стремительно переходила из одной крайности в другую: то гроза, то ясное небо. Она сидела на постели, словно деревянная, не говоря ни слова и затаив дыхание.

Йохан тихонько окликнул Анку, и очертания его головы исчезли. Только тогда она стряхнула с себя оцепенение, точно вместе с черной тенью исчезло и воспоминание. Она выбежала в сени, отодвинула засов и тут же убежала обратно.

Муж вошел и увидел ее уже в постели. Он похудел, оброс бородой, одежда была измята. Все это Анка заметила позже – лампы она зажигать не стала и более того: лежала, повернувшись лицом к стене, сдерживая дыхание, как при боли в груди.

Она чувствовала, что он стоит у постели, смотрит на нее и недоумевает. И чувствовала также, что он робеет и совсем не так самоуверен и заносчив, как прежде. По комнате он двигался осторожно, словно боясь, как бы тесть не заметил его прихода. Усмехнувшись какой-то своей мысли, он тотчас согнал с лица улыбку. Его сердило, что жена не обращает на него внимания, и лоб его хмурился все больше.

– Хоть бы свет зажгла, – буркнул он.

Анка молчала. Йохан зажег лампу и снова посмотрел на жену.

– Поужинать у тебя ничего нет? – загудел он, едва сдерживая гнев.

– В сенях клецки остались, – ответила она, не оборачиваясь. – Полей их простоквашей. Больше ничего нет.

Анка слушала, как он собирает себе ужин и чавкая ест. Видно, проголодался. Потом он отыскал в шкафчике трубочный табак Ерама и свернул себе толстую цигарку. Он курил, почесывал голову и сплевывал на пол.

– Что нового? – спросил он, стараясь говорить тихо.

– Козу я купила, – ответила жена после долгой паузы. – С козлятами она. Вот-вот опростается.

Они замолчали. Хотя в Анкином сердце тоска по мужу все еще боролась с ненавистью к нему, она почувствовала, что лед между ними уже сломан. Йохан уселся поудобнее, вытянув перед собой ноги, и с усмешкой думал о новом женином приобретении. Да, она любила скотину, хотела, чтобы скотины было много. Он бросил окурок на пол, придавил его ногой, подошел к постели и уставился на жену. К вожделению у него примешивалась злоба, вызванная холодным приемом. Он протянул руку и грубо ткнул Анку в спину.

– Оставь меня, если по-другому не умеешь! – сердито дернулась она.

Он стоял и молчал. Анка испугалась, что оскорбила его и он сейчас же уйдет. Это положило конец ее колебаниям, ее страху и внутренней борьбе. Она обрадовалась, услышав, что Йохан раздевается. Он лег и обнял ее за плечи. Она вздохнула. Все-таки он был ее муж, и столько месяцев она томилась по нему. При мысли о ночах, которые она провела в этой кровати одна, в глазах ее погас последний отблеск укора…

Потом они, примиренные, тихо лежали рядом. Анка смотрела в лицо мужа, освещенное тусклым светом лампы, стоявшей на сундуке. После того как страсть была утолена, в Анке снова пробудился страх перед этим человеком, но такой слабый, что ей нетрудно было совладать с ним. К тому же она чувствовала, что любит Йохана таким, каков он есть и каким она его узнала и полюбила. О деньгах, которые он промотал, ей не хотелось вспоминать. Она уверяла себя, что больше не выпустит мужа из рук.

Она отвела ему волосы со лба и нечаянно коснулась шрама. Йохан очнулся от дремоты и так поглядел на нее, что она испуганно отдернула руку и опустила глаза.

– Куда ты дел деньги? – спросила Анка, стараясь скрыть, что думает совсем о другом.

– Вернул.

– Вовсе ты их не вернул, – разозлилась она. Было неприятно, что он солгал. Если бы Йохан мужественно признался, что он негодяй, она бы любила его ничуть не меньше, лишь бы он с нею был хорош. – Зачем же тогда Миха за деньгами приходил? Ты их промотал.

Йохан некоторое время молчал, сжав губы и глядя в потолок.

– А раз сама знаешь, зачем спрашиваешь? – наконец процедил он сквозь зубы и, помолчав, спросил: – Что он говорил?

– Что в суд на тебя подаст.

Наступила долгая пауза.

– Не подаст. Я уйду.

У Анки сжалось горло.

– А я? – спросила она почти беззвучно. – Или я не жена тебе? Или мы для того поженились, чтобы ты шлялся по белу свету, как цыган какой-нибудь, хоть и надобности в этом нет?

– Ты тоже можешь со мной идти.

– С тобой, – вскинулась она. – Бродяжничать?

– А чего там, – нетерпеливо шевельнулся муж. – Неужто нельзя как-нибудь по-другому зажить? – вырвались у него слова, которые он, видимо, давно носил в себе. – Не для меня эта лачуга. К такой жизни я не привык, нету мне в ней никакой радости. Мне бы настоящее хозяйство, где не надо все на своем горбу таскать… Тогда бы ты увидела… Продают тут один надел…

Анка слушала, не спуская с него глаз.

– Где это? – забыв обо всем, спросила она. – Где продают?

– У Йожковеца в Планине.

Жена задумалась. Йохан не солгал. Она и сама слыхала, что Йожковецу грозит распродажа с молотка, а потому он ищет покупателя. Ей тоже хотелось иметь настоящее, богатое хозяйство. Не только потому, что она завидовала Мицке. Анка любила землю, хотела, чтобы было много земли и много скотины. Она замечталась, глядя в потолок.

– А деньги где взять? – внезапно очнулась она.

– Так у отца-то разве нет?

– Есть-то есть, – разочарованно протянула она, чувствуя, как соблазнительная картина, созданная ее воображением, меркнет и исчезает. – Но мы их получим только после его смерти, если что останется.

– Если что останется? – гневно сверкнув глазами, переспросил Йохан. – А разве они не лежат тут, рядом с нами, в сундуке?

Анка всматривалась в его лицо, точно желая уловить его тайную мысль, которая не давалась ей в руки, будто скользкая рыба.

– В сундуке-то в сундуке, а что проку? – задумчиво протянула она. – Отец ключей из рук не выпускает.

Йохан коротко хохотнул.

– Будто уж сундук нельзя без ключа отпереть.

Анку задел его презрительный тон, а еще больше то, что слова эти прозвучали так просто, словно он сказал: подавай обед на стол! Правда, деньги были все равно что ее собственные, но все-таки взять их сейчас значило в Анкиных глазах то же, что и украсть. Неужели он думает, что отец смолчит, увидев, что сундук взломан? А раз Йохан этого не боится, значит, он задумал что-то недоброе. О покупке земли он говорит только для того, чтобы добраться до денег и удрать с ними. А тогда его долго не будет, может быть, никогда. Она потеряет деньги и мужа, а ей не хотелось лишаться ни того, ни другого. Анке показалось, что она окончательно раскусила Йохана. В ней вспыхнуло такое бешенство, что она чуть не закричала и не ударила мужа по лицу. Но она пересилила себя, лежала, не двигаясь, и молчала.

– Так, может?.. – глухо спросил муж.

– Нет, – отрезала она.

Анка слышала, как он злобно сопит, лежа рядом с нею и глядя на нее из-под полуопущенных век. И знала, что так просто он со своей мыслью не расстанется. Она оказалась в тупике и не ведала, как из него выйти. От напряжения и растерянности ее прошиб пот.

– Почему ты лампу не гасишь? – спросила она.

Йохан не ответил. Боясь уснуть, Анка не закрывала глаз. Но она очень уж устала от дневной работы и от душевного смятения. Когда она меньше всего этого хотела, веки ее опустились. Она тщетно пыталась проснуться, открыть глаза… Только услышав треск ломающегося дерева, она вздрогнула и очнулась.

Как всегда, когда ей случалось внезапно проснуться, она и на этот раз посмотрела на ближнее к двери окошко. Там ничего не было, сквозь стекла мерцал мутный свет. В комнате горела лампа; спросонья Анка плохо различала предметы. И вдруг она увидела, что муж, присев на кровати у сундука, силится приподнять топором крышку. Бросив на Анку быстрый взгляд, он продолжал трудиться, стиснув зубы и стараясь производить как можно меньше шума. Одетый и обутый, уже в шляпе, он, как видно, собирался тотчас же уйти прочь.

– Оставь! – злобно прошипела она, подымаясь на постели.

Йохан зыркнул на нее белыми от ненависти глазами и продолжал свою работу.

– Отец! – закричала Анка, соскакивая с кровати. – Отец, деньги!

Муж положил топор на пол и поднялся. Он ударил Анку в лицо с такой силой, что она, вскрикнув, упала навзничь на кровать. На мгновение она потеряла сознание. Когда она пришла в себя, мужа в горнице уже не было.

На пороге показался отец в одном белье, с испуганным взглядом.

– Что тут такое?

– Ничего. – Анка вытирала кровь, лившуюся из носа на сорочку. – Что вам тут надо? – закричала она на отца, который поднял с полу топор и пробовал, заперт ли сундук. – Не лезьте! Видите ведь, ничего не случилось. Идите ложитесь!

Ерам не послушался бы ее, но при виде лихорадочно горящих глаз Анки и ее окровавленного лица он ощутил такой страх и смятение, что силы покинули его. Дрожа всем телом и бормоча что-то невнятное, он зашлепал босыми ногами в сени и вскарабкался по лестнице на чердак.

28

Тоне с трудом дождался утра. О сне не могло быть и речи. Было уже совсем светло, когда он наконец услышал, что в горнице зашевелилась Анка. Она тоже не спала, а сидела на скамье, уронив руки на колени и устремив куда-то вдаль застывший взгляд. Тоне быстро встал, но не успел он спуститься с лестницы, как Анка ушла в хлев.

Когда она вернулась с мрачным и опухшим лицом, неся полный подойник молока, Ерам сидел на сундуке. Он весь согнулся понурился подбородок его почти что касался груди.

– Может, вы заглянете в хлев? – сказала Анка чуть изменившимся голосом. – С козой что-то неладно, наверно, всю ночь промучилась.

Отец поднял голову, глаза его долго не отрывались от дочери. Что она сказала? Он едва понял. Мысли его были далеки от забот о скотине и доме.

– Йохан вернулся? – спросил он.

– Да, – ответила дочь, занявшись в сенях каким-то делом, чтобы не смотреть отцу в лицо.

– Где он?

– Станет он мне говорить, куда опять ушел!

Некоторое время оба молчали.

– Почему ты ночью кричала?

Анка ходила то в горницу, то в сени, хотя никакого дела у нее в горнице не было. Она молчала, борясь с собой. К рассвету она успела немного успокоиться и впервые по-настоящему и надолго прониклась ненавистью к мужу. Догадка о том, что он только из-за денег, крадучись, вернулся домой, догадка, которую она сначала отгоняла, теперь, как червь, грызла ей душу. Как ни горько это было, Анка понимала, что она теперь ни девушка, ни мужняя жена. Если Йохан когда-нибудь и вернется, то только ради денег. При мысли об этом ее охватывали и страх и злоба. Она не стала таиться от отца.

– Он сундук хотел взломать, – сказала она необычно тихо.

Отец закрыл глаза, едва удерживаясь на ногах от слабости, и не знал, что сказать. В нем поднялась лютая ярость против зятя, кулаки сжались сами собой. В то же время он почувствовал себя глубоко несчастным, в груди у него защемило, защипало глаза. Отец и дочь не смотрели друг на друга и не могли проговорить ни слова.

– В хлев вы пойдете? – наконец спросила Анка.

– Не могу, – выдохнул Ерам.

Анка нахмурилась и ушла…

Ерам чувствовал слабость, есть ему не хотелось. В голове вихрем проносились беспорядочные мысли. Он уже раньше решил, что, когда зять вернется, деньги надо убрать из дома. Теперь это время пришло. Но не подстерегает ли Йохан где-нибудь в засаде и не кинется ли на него, как разбойник? Подумав об этом, Тоне вздрогнул и огляделся по сторонам. Надо было действовать.

Он отпер сундук и расстелил поверх одежды, лежавшей в большом отделении, синий платок. Низко нагнувшись над сундуком, он трясущимися руками вынимал столбик за столбиком и укладывал их в платок. Каждый раз, когда талеры слабо позвякивали, его охватывало странное чувство. Совсем не так бывало у него на душе в прежние времена, когда он пересчитывал деньги.

Нет, его трясущиеся руки, перекладывавшие монеты, не были руками скупца. Не были они похожи и на руки деда, положившего начало маленькому богатству. Тоне хорошо это понимал, хотя знал деда только по рассказам отца. Дед, как говорил отец, заплакал от радости, когда эта земля стала его собственностью. А ведь годы, которые последовали затем, были страшно тяжелы. Выплата долга за землю, налоги, неурожаи. Ели крапиву с молоком, жили в тяжкой нужде. Экономили на еде и одежде, берегли каждый крейцер, чтобы скопить талер. Много прошло времени, прежде чем в сундук лег первый серебряный талер, а за ним второй и третий… Помня о черном дне, дед ни одной монеты не потратил с легким сердцем.

После смерти деда сундук достался сыну – отцу Тоне. Он унаследовал вместе с сундуком бережливость старика Ерама и страх перед неурожаями и налогами. Да еще родилась у него в душе гордость своим богатством. А он, Тоне? При этом вопросе легкая усмешка скользнула по его лицу. Ему вспомнилось, как после смерти отца он впервые отпер сундук и обеими руками ворошил талеры. Вместе с ключом от сундука к нему навеки перешли дедовская и отцовская бережливость, беспокойство о будущем. Сколько раз случалось, что в дороге ему хотелось есть и пить, но в корчму он не позволял себе зайти. К табаку подмешивал буковый лист и чемерицу. Двадцать лет надевал по воскресеньям одну и ту же шляпу. Редко-редко ел мясо – только когда резал поросенка, если тот оказывался слишком тощим и не годился для продажи. Единственным его скромным наслаждением бывал иной раз стаканчик водки. И никогда Тоне не спрашивал себя, зачем он во всем себе отказывает. Нынче спросил в первый раз и в первый раз дал на это ответ. Если он прямо держит голову и не боится ни беды, ни старости – то лишь благодаря талерам, лежащим в сундуке. Не для того копили деньги три поколения, чтобы кто-то развеял их по ветру, как полову. Он верил, до последних пор крепко верил, что деньги останутся при нем, будут множиться, а если какая-то часть и уйдет, то только на постройку нового дома, на приданое дочерям, если их Бог пошлет. Да!

А теперь? Он выкладывал столбик за столбиком на разостланный платок и ужасался. Пустой ящик зиял, как широкая рана. Если вспомнить происхождение каждого талера в отдельности, то оказалось бы, что ни один из них не добыт нечестным путем – на каждом следы кровавого рабочего пота и тяжких лишений. Но теперь Ераму думалось, что, должно быть, деньги сами по себе несчастье, как ни трудно было в это поверить. Разве не из-за них впервые поссорились его дочери и в доме укоренился раздор? Разве слух о его деньгах не разнесся по всем долинам и не возбудил алчности у других людей, так что ему, Тоне, пришлось, в конце концов, запираться, точно богачу, и спать с топором у изголовья? И разве… Нет, всего и вспоминать не хотелось, – это причиняло слишком сильную боль. Он чувствовал, как в нем зарождается ненависть к Анке, которая принесла в жертву своей жадности судьбу отцовского дома. И он даже не ужаснулся, когда осознал это чувство. Он возненавидел и деньги. В это мгновение он готов был отнести свое богатство к реке и бросить его в омут. Или же позволить своим домочадцам перегрызть друг другу горло из-за этих денег.

Завязав монеты в большой, тяжелый узел, Тоне поднял его, будто намереваясь выкинуть в окно. Придется уйти из дому, подумал он. Даже если закопать деньги в лесу, все равно придется бросить дом. Слишком стар Тоне Ерам, слишком тяжело ему жить среди ссор и препирательств. А куда идти? На что жить?

Тоне втащил узел на чердак, приподнял тюфяк и положил деньги на доски кровати. Потом сел на постель, положил руки на колени и погрузился в тяжелое раздумье.

Куда идти? На этот вопрос он ответил себе не словами, а образом Мицки. Две недели назад Мицка была у него. Она услыхала, что отец болен, что даже посылали за священником, но не сразу смогла навестить его из-за своего грудного ребенка. А когда пришла, то все глядела на отца и не могла наглядеться, расспрашивала, как ему живется. Больше спрашивала глазами, чем словами, так как Анка все время вертелась поблизости. Так хорошо ему было с Мицкой, так покойно. На ее расспросы он ответил: «Неплохо мне, нет», – а глаза говорили совсем другое. «Переходите ко мне, – шепнула она ему на прощанье, – и не беспокойтесь ни о чем!» Он махнул рукой в ответ на это приглашение, но слов ее не забыл. Теперь они на сто голосов зазвучали в его памяти. Но трудно было уходить из дома, в котором он родился, из дома, которому он отдал столько сил.

Он почувствовал голод, спустился в сени, налил молока, отрезал хлеба и поел. Анка забыла о завтраке. Вернувшись из хлева, с руками по локоть в грязи, она долго плескалась в сенях. Потом вошла в горницу и стала вытираться тряпкой, висевшей у печи.

– Коза околела, – сказала она, – один козленок тоже. Второй жив.

Ерам вздрогнул, пораженный в самое сердце. Да, ему в самом деле следовало бы пойти в хлев, женщины не умеют управляться со скотиной. Но тут же он снова замкнулся в себе. Разве это теперь его хозяйство?

Анка удивленно посмотрела на сундук, который отец нарочно оставил открытым. Его пустота говорила красноречивей любых слов.

– Что это значит? – спросила она.

– Это значит, что там пусто, – натужно кашлянув, ответил отец. Он знал, что ему не удастся сохранить спокойствие до конца разговора. От волнения сердце у него болезненно сжималось, а лицо горело.

Анка прикрыла глаза и задумалась.

– Куда же вы дели деньги?

– Куда дел, туда и дел. – У отца от раздражения перехватило горло.

Дочь смотрела, как он встал и заходил по комнате, видимо не зная, куда себя деть.

– Козу надо ободрать и закопать, – сказала Анка; голос ее дрожал от волнения.

– Некогда мне.

– А что вы собираетесь делать?

– Уйти. Прочь из дому.

Ерам остановился у двери. Отец и дочь смотрели друг на друга.

– Куда вы пойдете? – спросила Анка прерывающимся голосом.

Ераму трудно было дышать. Он отмахнулся обеими руками, просеменил к окну и обернулся к дочери.

– К Мицке, – выдохнул он.

Глаза Анки широко раскрылись. От множества мыслей и чувств, нахлынувших на нее, она была сама не своя. В сердце вскипели гнев и обида.

– Когда же вы вернетесь?

– До смерти не вернусь. А после смерти и подавно.

– И деньги заберете? – выкрикнула она со злыми слезами.

Ераму было стыдно, что он не может спокойно, рассудительно договориться с дочерью. Ее крик раздражал его, а раздражение усиливало неприязнь к Анке, уже угнездившуюся в его сердце. В памяти ожило воспоминание о всех тяжких минутах, которые он пережил из-за нее.

– А разве деньги не мои и я не имею права их забрать?

Он поднял руки и снова опустил их.

– Если бы вы были люди как люди, мне бы никогда не пришлось уходить из дому. А жить в вечном страхе и ссорах я не могу. Стар я уже… Покой мне нужен… Вы бы меня в гроб вогнали… – Негодование и горечь нарастали в его душе. – Не хочу я, чтобы меня кто-то из милости кормил, а другой в это время проматывал то, что я с трудом скопил. Лучше я это серебро в воду брошу, – затопал он ногами. – Лучше в воду, в воду… – повторял он, обливаясь слезами, не находя-больше ни сил, ни слов.

Дочь, не помня себя, глядела на отца. Она ни разу не видела его в таком волнении; никогда такой ненавистью не горели его глаза. Увидев его слезы, она была близка к тому, чтобы пожалеть его; если бы она хоть на минуту вдумалась в его слова, она внутренне согласилась бы с ним. Но какое-то затмение нашло на нее, она думала лишь о том, что отец уйдет из дому и заберет с собой деньги.

– Я вас не пущу, – завизжала она, сжав кулаки. – Никуда вы не уйдете с деньгами! – кричала она ему вслед, когда он, в страхе перед ее яростью, спотыкаясь, заспешил в сени. – Уж не думаете ли вы отдать Мицке и дом тоже? – вопила она, когда Ерам ступил на лестницу, отмахиваясь обеими руками от ее слов. – Скорее я сама его спалю… Скорее спалю… Подумайте лучше…

Старик добрался до постели, рухнул на тюфяк и зажал уши руками. В груди у него хрипело, губы беспрестанно повторяли: «О, господи! Господи!» И все-таки он ни на секунду не поколебался в своем решении.

29

Захлопнув за отцом дверь, Анка заметалась по горнице, хватаясь за голову и крича. Обезумев от ярости, она не сознавала смысла слов, срывавшихся с ее языка. Вдруг она умолкла, с каким-то недоумением огляделась вокруг, несколько раз глухо всхлипнула, опустилась на скамью и уставилась в одну точку, уронив руки на колени.

Обдумать все трезво она не могла – в голове долго не прояснялось, и с тем большим упоением она отдавалась ненависти. Непрочная внутренняя связь, которая установилась было между нею и отцом, порвалась навсегда. Она чувствовала себя обманутой и отверженной, но это не лишало Анку отваги и злобной решимости, порожденной черными мыслями.

Время от времени она подымала голову, взглядывала в окно и прислушивалась. Она боялась, как бы отец потихоньку не выскользнул из дому. С чердака доносились тихие стоны. Это ее не пугало. Ей хотелось, чтобы отец заболел, как несколько месяцев назад. И умер. Эта мысль не заставила ее содрогнуться. Даже успокоила ее.