Текст книги "Сундук с серебром"

Автор книги: Франце Бевк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

Однажды встретил его Кланчар.

– Хотел было попросить тебя прийти ко мне покосить, – сказал он. – Только как бы Пологар тебя не хватился.

Михале сплюнул с досады.

– Я еще ему не слуга. Спрашивать его не собираюсь! До сих пор гроша ломаного мне не заплатил.

Ночью его мучила совесть, как мальчишку, который собирается сбежать. Встал чуть свет и отправился к Пологару, но неожиданно повернулся и пошел к Кланчару.

Пробыл у него семь дней, потом три дня пил, а четвертый отсыпался. Когда пришел в себя, его охватил такой страх, такое отчаяние, что стиснуло сердце.

Униженно, с опущенной головой и бегающим взглядом явился он к Пологару. Хозяйка, едва ответив на его приветствие, повернулась к нему спиной. Он вошел в комнату. Пологар большими шагами, словно сеял, ходил от стены к стене; вошедшего резанул ледяным взглядом.

– Давненько тебя не было.

– Кланчар меня попросил, – сжался Михале. – Я обещал ему. А потом заглянул в корчму.

Он оправдывался, словно какой-то сопляк. Провел рукой по лбу и в полной растерянности шагнул к столу.

Пологар, расставив ноги и выкатив глаза, остановился перед ним.

– Кланчар попросил? – загремел его резкий голос. – Когда дел невпроворот, ты идешь работать к другому? Может, ты и сейчас пойдешь к Кланчару, а? Иди же!

Михале был потрясен. Вырасти бы до потолка и ударить с высоты, но в присутствии Пологара, которого он привык считать хозяином, он чувствовал себя таким ничтожно маленьким, что еще больше сжался.

– Черт побери, да ты мне и лиры не заплатил! – топнул он ногой.

– О плате мы не договаривались. Работаешь ты, правда. Но ведь за стол садишься и когда на дворе дождь льет. И зимой, когда даже собаке носа из-под крыши не высунуть, тоже сядешь. А слуги мне не надо…

Михале застыл. Предчувствие, которое постоянно мучило его, которое он гнал, как надоедливого пса, приняло совершенно определенный, угрожающий вид. Он не слуга, даже не поденщик. Просто нахлебник. Ему хотелось стучать по столу, проклинать, ругаться самыми скверными словами, которые подступали к горлу. Но он повернулся и молча вышел из дома.

Оказавшись один на тропинке, пересекавшей сад, Михале стиснул кулаки, губы у него дрожали, изо рта вырывались глухие угрозы и ругань.

– Михале! Эй, Михале!

Он уже был у ограды, когда услышал зов. Пологариха! Он не остановился и не обернулся.

– Михале! Погоди, ради Бога! Какой ты, право, горячий.

Михале подождал. Он решил не сдаваться, ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Гляди-ка, вот спешит! – запыхалась Пологариха. – Будто волки за тобой гонятся. Да не слушай ты моего! Ты же его знаешь. Куда ты? Оставайся! Ну что стоишь, будто кол проглотил?

Михале не сводил с нее глаз. Она что, за дурачка его считает? Правда, иной раз ей случалось даже расщедриться. «Пологар послал, – мелькнуло в голове Михале. – Раскаялся». Ничего, Михале ему еще отомстит. Что это там Пологариха болтает о зиме, о голоде? Однако при мысли о будущем ему представились такие ужасы, что мурашки по спине побежали… О, черт побери! Злоба и обида быстро таяли, о чувстве унижения он старался забыть. И потом, ведь они оба просят его вернуться.

– Только пусть он иногда подкидывает мне на табак, – продолжал ершиться Михале. – Большего я не требую.

– Даст, даст, я ему скажу. Не беспокойся!

Михале вернулся, но в комнату не пошел. Взял топор и отправился колоть дрова.

С тех пор он ходил словно подшибленный. Пологар время от времени бросал ему подачку – лиру-другую, и теперь не приходилось курить чемерицу или буковые листья. Но довольство было показным, чтоб односельчане не смеялись. Обиды он терпел, но не прощал. Он копил их в душе, словно стремясь как можно скорее наполнить ее до краев. Время шло, и все чаще выдавались ночи, когда Михале не мог уснуть. Вперив глаза в темный потолок, он корявыми руками хватался за края кровати, точно собирался вскочить. Отец, мать, жена – их образы совершенно отчетливо вставили у него перед глазами. Впервые получилось, что земля принесла ему несчастье. Неужто он до самой смерти будет прикован к Пологару? Горько становилось от таких мыслей. Но как ни ломал голову Михале, выхода не видел.

«Потом я вас возьму к себе», – сказала дочь. Он почти позабыл об этих словах, потому что не совсем верил им. Теперь они были приятной музыкой для его сердца. В той безысходности, которая давила на него, они все чаще и все живее являлись в его сознании. После смерти матери Ангелца всего раз подала о себе весточку. В письме прислала фотографию и деньги. Расспрашивала, как он живет, но ни словечком не упомянула ни о себе, ни о замужестве. Деньги Михале пропил, а фотографию, которая вконец истрепалась у него в кармане, показывал людям. Ангелца – барышня с вьющимися волосами – на фотографии была в сто раз красивее, чем в жизни. Раньше он никогда не говорил о ней, а теперь рассказывал каждому, кто только хотел слушать.

– Вот выйдет замуж, – начинал он в десятый, в сотый раз, – за какого-нибудь железнодорожника выйдет, – выдумывал он. – Обзаведется домом, возьмет меня к себе. Расколю ей иной раз парочку поленьев, вот и все.

– Ну, тогда тебе нечего старости бояться.

– Вот и мне кажется, что нечего.

И тихо посмеивался в усы. Он походил на ребенка, сердце которого наполняют радостью мечты о рождественских подарках. Теперь душа нашла опору, хотя время от времени и обуревали горькие мысли о том, что ему до смерти придется оставаться у Пологара и есть хлеб нищего.

Михале был недалеким на вид, однако в глубине его души скрывался одному ему ведомый мир, ревниво оберегаемый от людей. Смолоду он так любил помечтать! Бывало, егерем, с ружьем на коленях, он целыми часами просиживал на пеньке, уйдя в грезы. Подчас, замечтавшись, он забывал о работе. Казалось, его взгляд блуждает среди деревьев, а на самом деле бог знает куда занесся. Он воображал себя на каком-нибудь важном месте. Вот он командует отрядом солдат: «Halt acht! Marsch! Eins, zwei! Links front!»[5]5
  Внимание! Марш! Раз-два! Равнение налево! (нем.)


[Закрыть] Генерал благодарит его перед строем и прикалывает орден на грудь… Или будто ему достался большой выигрыш в лотерее. Он построил новый дом, получил разрешение на торговлю. Малия торгует, а он играет на гармонике, поглядывает в окно, сам черт ему не брат. Невероятные события представлялись ему. Он знал, что этому никогда не бывать, но в одиночестве наслаждался и тешил себя сладкими несбыточными надеждами. Он, как и Ангелца, стремился вырваться наверх; то, в чем жизнь ему отказала, переживал в мечтах.

И теперь он все чаще ловил себя на том, что недвижно смотрит куда-то вдаль. Его мечты больше не были такими призрачными, безумная надежда приближала их к действительности. Михале не смущало, что Ангелца не дает о себе знать. За это время она уж, вероятно, вышла замуж, переменила жилье, у нее теперь новая фамилия. Если даже написать, письмо к ней не попадет. Она ждет, видно, пока обзаведется хозяйством, а тогда уж позовет его: «Приезжайте, отец!» Хочет его удивить.

– Ангелца тебе пишет?

– Конечно, пишет! Каждую неделю. Она вышла замуж.

– Правда?

– Да, за машиниста. Из тех, знаете, что водят поезда.

– Небось хорошее жалованье получает?

– Еще бы! Сейчас они переезжают. Как устроятся, вызовут меня к себе. Со дня на день письма жду.

Пересаживая цветы своего воображения на почву действительности, он сам свято верил в то, что говорил. Только рассказав все до конца, он пугался и в страхе вглядывался в лица присутствующих. Ему казалось, что они верят и даже немного завидуют. Теперь он уже не мог отступать, да и не хотел. Только бы ему верили!

Заманчивое обещание дочери окрыляло старика. Оно дало ему чувство собственного достоинства, зажгло в нем огонек светлой надежды. За эту надежду он хватался как утопающий за соломинку. В его воображении она все больше превращалась в действительность. Повторяя выдумку, он с каждым днем все больше верил в нее. Если и возникали иногда сомнения, он тут же неумолимо рассеивал их. Рассказывал он теперь с такой убежденностью, что ни у кого не хватало смелости сомневаться. Черт побери, так, видно, оно и есть.

От Михале не укрылось, что на него даже смотреть стали совсем по-другому. Пологар никогда не говорил об этом ни слова, но на губах проскальзывала недоверчивая усмешка. Ясно, что завидует. Боится скоро навсегда потерять дарового работника. Михале опьяняло победное чувство. И чем более вероятным казалось ему то, что ткало его воображение, тем больше он ненавидел Пологара. Ядовитая накипь унижений наполняла его душу до краев. Иногда он с трудом сдерживался, чтобы не взорваться. Да, перед тем как навсегда уйти отсюда, он станет перед Пологаром и выложит ему все начистоту. Обольет его грязью, которую тот сам накидал ему в душу. И Пологар ничего не сможет сделать с ним, будет стоять, стиснув зубы, зеленый от злости… А под конец Михале плюнет ему под ноги и никогда больше не взглянет на его дом…

От этих мыслей у него учащенно колотилось сердце. И теперь уже не столько хотелось отделаться от постылого дома и обеспечить беззаботную старость, сколько отомстить. Он не убьет его из засады, не ударит, нет, он уничтожит его словами, опозорит. И пьянящая сладость этой заветной минуты не давала ему усомниться в том, что письмо, может, уже послано. Не будь у него этой надежды, он не мог бы жить.

Пришла осень. Небо, почти сплошь затянутое облаками, хмурилось, дул северо-восточный ветер, срывая с деревьев пожелтевшие листья.

В последнее воскресенье октября Пологар отправился в город. Он был уполномоченный общины, задержался на заседании и вернулся к самому вечеру.

Возбужденный чем-то, он резкими шагами мерил комнату, а на лицо его то и дело набегала усмешка. Михале почувствовал, что на него смотрят, и невольно поднял голову. Взгляд Пологара заставил его содрогнуться.

Чего это он так уставился на него? Но сколько ни ломал голову, понять не мог. Он, правда, нередко ведет себя странно, но таким Михале никогда его не видел. Неясное предчувствие колючей ежевикой оплело его сердце.

За ужином, когда за столом собралась вся семья, Пологар поднял голову.

– Михале! – окликнул он, – Михале, а что, Ангелца еще пишет тебе?

У Михале по спине побежал холодок, ложка застыла в миске.

– Пишет ли, спрашиваешь, – повторил Михале, голос у него прерывался. – Конечно, пишет. А почему бы ей не писать?

– Когда она тебе писала в последний раз?

– Как – в последний раз?

– А вот так, – ответил хозяин раздраженно. – Я спрашиваю, когда она тебе в последний раз писала? Когда ты получил последнее письмо?

Михале удивленно смотрел на него. Пологар никогда не интересовался его дочерью. Если заходил разговор о ней, он притворялся, будто не слышит. А теперь допрашивает упорно, даже с наслаждением. Что случилось?

– Когда она мне писала? – Он набрал полную ложку и, не поднимая глаз от стола, медленно жевал. – Погоди! – Он замолчал, словно роясь в своей памяти. – Намедни было… да, да! На прошлой неделе получил…

– И что она писала?

Пологар выразительным взглядом обвел домашних, которые ничего не понимали. Но для Михале каждое слово было раскаленным гвоздем, который вонзают ему в сердце. Он все яснее понимал, что здесь кроется нечто скверное. Он продолжал есть, но теперь еда казалась ему отравленной. Как хотелось бросить ложку на стол, выругаться и выбежать за дверь.

– Я уже сто раз рассказывал, что она пишет, – безвольно ответил он. – Скоро вызовет меня… В любой день…

Пологар больше не мог сдерживаться.

– Брешешь! – заорал он. – Это ты малым детишкам рассказывай, а не мне!

Михале так и остолбенел, ложка вывалилась из рук, холодный пот выступил на лбу. Убежденность, с которой он держался за свои мечты, теперь сменилась страхом и сомнением.

– Зачем мне врать? – Его голос звучал резко и ожесточенно. – Какая мне с этого польза? Как говорю, так и есть. Хочешь верь, хочешь нет! Пологар издевательски засмеялся.

– Так и есть! – передразнил он. – Нет, не так, – почти взвизгнул он. – Совсем не так! Ничего похожего. Чтобы такую барышню и содержала община!

Михале отодвинул ложку, спазма перехватила горло. Ему было жарко, точно за пазуху насыпали раскаленных углей. Он вглядывался в лицо Пологара, стараясь поскорее прочесть всю правду. Не похоже было, что Пологар лжет. Его ожесточение и злорадство выглядели очень уж непритворными.

– Что ты говоришь? – с трудом выдавил из себя Михале.

– А то говорю, что общине придется заплатить за Ангелцу. За родильный дом, больницу и не знаю за что там еще. Вот что получилось из твоей благородной барышни.

Пологар разошелся. Он говорил горячо, глаза его сверкали… Михале узнал довольно. Он не мог понять все сразу, голова его работала слишком медленно, но это не меняло существа дела. Сто лет будешь придумывать и не выдумаешь столько горя, сколько жизнь может обрушить за раз. Разве он виноват? И все же с каким наслаждением этот человек унижал его перед домашними, после этого он на них и взглянуть не посмеет! Пологариха смотрела на стол, все опустили глаза. На неподвижных лицах пробивалась усмешка. Он чувствовал себя таким маленьким, таким униженным. Слова не шли у него с языка. Это, впрочем, и не помогло бы. Теперь и правду скажешь – никто не поверит. Он не мог оставаться на месте.

С тяжелым прерывистым вздохом он встал из-за стола и, спотыкаясь, словно пьяный, вышел из комнаты.

Домой не пошел. Не хотелось идти по тропинке через сад мимо окон, чтобы его еще раз проводили насмешливыми взглядами. Добрел до конюшни, где часто лежал по воскресеньям после обеда. Нащупал в темноте кучу сена и свалился на нее. Казалось, он напился крепкой ракии. Закинув руки под голову, устремил глаза вверх, в темноту, где виднелась щель в крыше. На сердце было гадко. Мысли, набегавшие одна на другую, путались, словно повилика. Будто он пьяный заблудился в пустыне и нет ему спасения.

Но постепенно чувства его улеглись, мысли стали проясняться, словно небо после грозы, подчиняясь какой-то логике. Слова Пологара все еще раздавались в его ушах. Он не мог поверить им, это же пустые слова, как им верить. Но они росли, наполнялись смыслом, тщетно он мотал головой, пытаясь отогнать их.

Пологар не соврал. Нет! Михале должен был снова и снова повторять себе это. Да, он был жесток, но не лгал. Сколько бедняга ни противился, опровергая каждое слово в отдельности, ничто не помогало. От этого он не мог спастись, не мог спрятаться в своих фантазиях. Все, что он построил себе в утеху, рухнуло в один миг, как домик, построенный ребятишками из лучинок. Больше он не мог обманывать ни себя, ни других.

И если рассудить хорошенько и трезво, именно так и должно было кончиться. Нет, не вышла Ангелца замуж, не было у нее своего дома, не было мужа, который работает на железной дороге. Ничего не было! Потому она и не писала ему. И теперь он не знал, что делать со словами, сказанными ею тогда. В последнее время он чаще думал о себе, чем о ней, вот и сейчас лишь ради себя пытался понять, что с нею случилось. Ответа не надо было искать, его дал Пологар. Правда, без всяких подробностей, в самых общих чертах, но и этого достаточно. Раньше он ни разу не подумал, что такое может случиться, но сейчас происшедшее показалось ему почти естественным и вполне понятным. Уже одно молчание должно было навести его на подобную мысль. Он не сжимал кулаки, не проклинал и не бранил свою дочь, не укорял и не осуждал ее. Сочувствие смешивалось в нем со стыдом. Теперь, глядя в глаза соседям, он увидит в их взглядах ее несчастье и свое поражение. Главное – свое поражение.

Верил ли он сам в свои грезы? И да, и нет. В глубине души у него всегда теплилось сомнение: это неправда, это тебе только кажется. Да, в иные минуты он сознавал, что это всего лишь тщеславие и что ему не миновать разочарования. Тогда он скрыл бы его в себе и перенес бы боль, как подобает мужчине. Может, выдумал бы что-нибудь другое, чтобы утешить себя и не пасть в глазах людей. Впрочем, до людей ему не было дела, они случайно вмешались в игру его воображения, он беспокоился о себе, хотелось найти в душе опору, чтобы снести унижения.

Отныне все рухнуло; иссяк последний источник, питавший его фантазию. Однажды в одиночестве, покинутый всеми, он умрет в своей хибарке. Дочь ему не поможет, ей самой нужна помощь. Нет, он ни в чем не упрекал ее – ему было невыносимо обидно, что он не может отомстить Пологару. День, в который он мечтал бросить ему в лицо все, что накопилось в душе, никогда не придет. Михале хорошо знал, словно читал в глазах хозяина, что тот боится потерять его. Даже ребенку ясно, Пологар получал от него одну выгоду. Михале не удалось отомстить, отомстил Пологар. И теперь смеется. Ему казалось, что смех доносится даже сюда, в конюшню. Подлец, подлец! Обрек его на издевки, выставил на посмешище, и ладно бы только перед домашними, нет, перед всем селом. Теперь он уже не сможет остаться у Пологара, но и смелости показаться людям на глаза у него не хватит.

– О негодяй!

Он заворочался на сене и погрозил кулаком в темноте. Потом опять затих.

Михале не обвинял в беде ни себя, ни дочь, причиной всего он считал Пологара. Кабы он хоть от насмешек его избавил, Михале бы того вовек не забыл. Имей он сердце, он никому ничего не сказал бы, даже Михале. Бедняга не подумал, что, возможно, и так все стало бы известно. Правда, дочь его не позвала бы, но он до смерти бы жил с этой надеждой. Так нет же! Пологар только и ожидал, когда можно будет ударить по самому больному месту. Каждая новая мысль свинцовой тяжестью ложилась на душу, он горько вздыхал. Он заскрежетал редкими зубами от слепой ненависти к Пологару. В черный осадок унижений, годами копившийся в его душе, капля за каплей добавлялся яд. Погоди же, негодяй! Он еще покажет Пологару, на что способен. Мысль о мщении, от которого он не отказался, доставляла ему наслаждение.

Михале сел, глаза устремились в темноту, точно неустанно искали там выхода. Как изумить Пологара, как заставить его плакать кровавыми слезами? Сколько страшных замыслов замелькало у него в голове! Среди них были такие злодейства, которые и во сне не приснятся, он содрогался от ужаса. Пламя пожара охватывало сараи и дом. Представляя себе это, Михале чуть ли не ослеп. Господи Иисусе! Нет, нет! Эту мысль он тут же отбросил. Вдруг он вспомнил о младшем сыне Пологара. Работать он не любил, занимался какими-то темными делишками, о которых, правда, знала половина села. И Михале кое-что знал. Он задумался, потом неожиданно его губы растянулись в злорадной усмешке.

– Погоди же, – прошипел он. – Погоди же, черт! Посмотрим!

Встал, ощупью отыскал шаткую лестницу и взобрался наверх. По доскам, которые были разбросаны на чердаке и пружинили под его тяжестью, Михале дополз до кучи сухого клевера у слухового окна. Примостившись в уголке на корточках, поднял пласты клевера, прощупал все до самого пола. Ничего! Поискал с другой стороны. Рука его вдруг успокоилась, он почувствовал удовлетворение, смешанное со страхом и волнением. Дрожащими пальцами ощупывал какие-то предметы, пачки табака, коробки сигарет, пакетики кофе… Да, здесь. Ему казалось, что он различает каждую вещь, ее форму и цвет. Одну пачку табаку он сунул в карман, потом снова спустился по лестнице и встал в дверях.

– Ну, теперь увидишь, – он стиснул зубы. – Я с тебя спесь собью. Посмотрим, хватит ли у тебя тогда смелости сказать, что я… Попробуй только…

Больше он не колебался и не боролся с искушением отказаться от родившейся вдруг и ставшей неотвязной мысли. Надо спешить. Дело не терпит. Сегодня же ночью, сейчас же! Темно, никто его не увидит. А то к утру он еще передумает. Он сам себе не доверял.

В доме Пологара горел свет, окна были освещены, за ними двигалась тень. Пологар? Может быть. Ему не хотелось глядеть туда. Надо было неслышно, как вор, проскользнуть мимо дома и исчезнуть на мягкой тропинке сада. И побыстрее, чтобы ни от него, ни от его мыслей не осталось и тени следа. Краешком глаза он заметил, что на пороге дома кто-то стоит и глядит на него, но он не повернул головы. Уже у стены Михале услышал голос:

– Михале, это ты? Куда ты так спешишь?

Да, это Пологариха окликнула его. Михале невольно остановился. Чего ей надо? Он готов был обернуться, отозваться, но тут им овладело упрямство. Она боится, что он уйдет совсем, вот и заискивает перед ним. Или предчувствует беду и хочет помешать? Ни за что! Его не проведешь. Будет с него! Другие не знают сожаления, он тоже не будет ни о чем думать.

Пробурчал что-то и торопливо зашагал по тропинке. Он почти бежал среди шумящих на ветру деревьев. Сунул руки в карманы, нащупал пачку табаку, смял ее и сердито отшвырнул. Что с ним делать? Еще обвинят в воровстве. Ухмыляясь, свернул с тропинки на круто спускавшуюся проселочную дорогу.

Ночь была мрачная, ветреная, тревожная, как бывает осенью. Земля влажная, воздух насыщен запахом прели. Порывистый ветер гнал с севера облака. Звезды то скрывались за ними, то опять появлялись. Гребни гор, черные и застывшие, вонзались в низкое небо. Дорога, которая, подобно узкому, глубокому желобу, тянулась между двумя плетнями, была совсем темной, только кое-где белели камни.

Михале шел крупными шагами, сунув руки в карманы и пристально вглядываясь в темноту. Ему казалось, что он, словно на туго натянутой веревке, балансирует на какой-то мысли, стараясь не потерять ее. Он спешил, точно за ним гнались, а может быть, боялся, что ненависть слишком быстро остынет и он просто вернется назад. Миновал лес. Перед ним во всю длину дороги лежала полоса земли, в ее дальней части был расположен нижний конец села. Дома прятались среди деревьев, сквозь густую сеть ветвей чуть мерцали их оконца. Более ярко была освещена только корчма и жандармский участок.

Участок! Он никогда еще не был в этом доме. Он не видел ни корчмы, ни остальных домов, взгляд его был прикован к точке в самом конце дороги. С потонувшего в темноте здания, о котором можно было догадаться лишь по освещенному окну, он не спускал глаз даже тогда, когда брел по дороге, сбегавшей со склона.

И все-таки именно сейчас он почувствовал неуверенность. Казалось, замысел ускользает у него из рук и он только силой удерживает его. Стремясь побороть колебания, он вспоминал немногие известные ему итальянские слова, пытаясь сложить из них фразы. Много ведь не надо, несколько слов, несколько жестов, все остальное сразу поймут.

«Покажу я ему!» – стискивал зубы Михале. Но на дне души, где-то на самом дне таился страх, навсегда въевшийся в его душу, и прогнать его было невозможно. Страх все больше темнил сознание, наливал свинцом ноги.

Чем ближе к домам, тем медленнее он шагал. Из корчмы слышался приглушенный гомон, отблески света падали на дорогу. Михале становился все нерешительнее, смятение росло, сжимало душу. Ему вдруг захотелось оказаться далеко отсюда, хотя бы в получасе пути, чтобы еще раз хорошенько все обмозговать. Но он уже стоял перед маленькой калиткой, сразу за которой был дом. Остановился в тени, рядом с полосой света, падавшей через окно без занавеси. В окне двигалась тень, то появляясь у самого стекла, то опять исчезая в глубине. Кто-то ходил по комнате. В этот последний миг его удерживала не только нерешительность, не только боязнь гнева Пологара. Смелее и честнее было бы поджечь крышу над головой хозяина, чем сделать то, что он надумал. Михале ужаснулся. Что такое с ним? Фу!

Эта мысль была такой сильной, такой убедительной, что моментально заслонила все остальные. И все-таки он не мог уйти, желание отомстить снова с ядовитой силой захватило сердце. Он боролся сам с собой, капли холодного пота выступили на лбу.

Наконец он решился. Не пойду! И вздохнул облегченно, словно свалил тяжесть с души. Не сразу заметил, что кто-то идет по дороге; Михале уже отошел от забора, собираясь вернуться домой, но вдруг увидел перед собой человека.

Старый Петернель остановился и в темноте пристально вгляделся ему в лицо.

– Что с тобой?

Михале вздрогнул, точно старик поймал его на месте преступления.

– Вот думаю, сто чертей на его голову, – пробормотал он и запнулся, точно ему не хватало дыхания, – идти в корчму или нет.

– Иди, конечно, иди. Воскресенье ведь. Время есть.

Они пошли дальше.

– Да, да, – горько усмехнулся Михале. – Времени хоть отбавляй, а денег ни гроша.

Они пересекли лучи света, пробивавшиеся сквозь ветки, ноги вязли в грязи. Старый Петернель помолчал.

– Коли денег нет, могу одолжить немного.

Старик был зажиточный и часто помогал лишь из желания побахвалиться… Михале мучительно хотелось пить, горло пересохло. Но жажда терзала его больше от волнения, чем от застарелой страсти к вину. Теперь его неудержимо потянуло в корчму, хотя только что он даже и не помышлял об этом. От мести он не отказывался, злая мысль слишком глубоко засела в его душе. И все-таки надо подумать и найти что-то другое. Но вначале следует набраться храбрости.

– А когда я тебе верну? – попытался побороть искушение Михале.

– Неважно! Вернешь как-нибудь. Ты честный человек. Правда ведь? А разве Пологар тебе ничего не платит?

Михале взял деньги, сунул их в карман. Ему было стыдно.

– Ничего, – он громко откашлялся. – Почти ничего. Мелочишка на курево не в счет. Злой он человек. Бывают на свете и злые люди. Без души.

– Правда, – подтвердил старик. – Люди часто хуже зверей. Звери никогда не причинят тебе зла, разве что когда защищаются или по неловкости, – а человек – упаси Бог!

– Мог бы – съел с потрохами. А ты терпи. Был бы я покруче, как другие, дело бы лучше шло.

– Покруче? У тебя не выйдет. Волк всегда волк, а ягненок – ягненок. Чтобы быть злым, надо злым родиться. Я не такой. И ты тоже.

Михале, кивнув головой, молча согласился. У корчмы они расстались.

В корчме за большим столом с достоинством расселись мужики, все справные хозяева; разговаривали, склонившись над стаканами в клубах дыма. За столом поменьше сидели два парня и о чем-то потихоньку шептались. От печи несло жаром. Лампа под потолком едва мерцала в душном воздухе, ее огонек трепетал каждый раз, когда открывалась дверь. Осенний ветер время от времени шуршал бумагой, которой было заклеено разбитое оконное стекло.

Михале остановился в нерешительности, услышав громкий разговор в комнате, но все-таки вошел и в изумлении застыл у двери. Среди крестьян он заметил Пологара. Михале вовсе не рассчитывал увидеть его. Век бы с ним не встречаться. Боялся Михале, что не совладает с собой в его присутствии. При виде Пологара ненависть снова замутила ему кровь, он почти сожалел, что не выполнил своего намерения.

Надо бы сразу уйти в другую корчму, но мысль, что говорят о нем, не дала ему сдвинуться с места. Слишком быстро оборвали они разговор, растерянно глядели на него и как будто даже не услышали его приветствия. Лишь некоторые что-то пробормотали, а Пологар молча уставился в стол. Чувствует себя виноватым. Не терпелось ему поскорее рассказать о позоре и беде Михале. Вообще-то Пологар редко ходил в корчму, а сегодня не усидел дома, лишь бы поскорее разболтать всем то, что он уже поспешил выложить своим домашним.

Михале снова наполнило чувство горечи, холодные горошины пота выступили на лбу. Он с трудом сдержался, чтобы не бросить им какое-нибудь оскорбительное слово. Сделав было движение уйти, он остался, и теперь ему уже не хотелось уходить. Вот назло останется, чтобы своим присутствием заткнуть им глотки.

Подошел к маленькому столу, где сидели парни, и тяжело плюхнулся на лавку.

– Пол-литра! – крикнул корчмарю.

Торопливо налил стакан и выпил, не поднимая головы. Его раздражало молчание за соседним столом, и он наконец поднял глаза: все, кроме тех, кто сидел к нему спиной, глядели на него.

Тощий Ровтар, с уныло свисавшими усами, сказал, помаргивая крохотными глазками:

– Ты сегодня при деньгах, Михале, а?

Михале взглянул сердито. Правда, сосед заговорил с соседом, но зачем непременно поминать о деньгах? Догадывается он, что ли, что деньги взяты взаймы? Михале снова вспыхнул.

– При деньгах, не при деньгах, кого это касается? – огрызнулся он злобно. – Не украл небось. У тебя не украл.

Крестьяне удивились. С чего бы такая злость? Ровтар почувствовал себя обиженным.

– Что ты пьяным притворяешься, когда еще и не пил? Погоди, пока напьешься!

Михале уставился на него, словно хотел уничтожить взглядом. Черт побери! Теперь он сдержался, хотя брань жгла ему глотку. Оставили бы его в покое! Разве их кто о чем спрашивает? Он сам по себе, они сами по себе. Пусть еще кто-нибудь попробует разинуть рот!

Никто больше не задевал его. Переглянулись многозначительно и пожали плечами. Михале, поставив локти на стол, продолжал пить. Вино быстро ударило ему в голову, кровь бурно струилась по жилам. Сегодня он впервые пил с тоски и горя. Наливал себе в стакан почти бессознательно, машинально, не думая о вине: его занимали соседи. Хотя он сидел, склонившись к столу, но исподлобья внимательно наблюдал за ними.

Он ловил каждое движение, стараясь отгадать их сокровенные мысли. Глаза его больше не походили на глаза музыканта: что-то грубое, жестокое затаилось в его зрачках. Взгляд стал вызывающим, почти издевательским. Пусть теперь говорят, пусть говорят, если хватит смелости. Он судорожно стиснул стакан. Пусть только спросят, пишет ли ему еще Ангелца. Первый, кто разинет рот, получит стаканом по башке. Никто его не удержит. А потом он швырнет и бутылку. Все, что подвернется под руку. Залпом выпитое вино уничтожило сдержанность, гнев так и рвался наружу. Пусть только попробуют! Он почти лег на стол, точно хотел растянуться через всю комнату, прислушался.

– На скотину цены поднялись. Не очень чтоб уж, но все-таки. А то все шло чуть ли не за бесценок.

– И на дрова цены подскочили. Если бы я теперь продал все, что тогда у меня было, сорвал бы неплохой куш.

– Конечно. Но не продай ты их тогда, все погнило бы. Лучше что-нибудь, чем ничего.

Крестьяне говорили о самых простых вещах, то и дело разговор прерывался, а затем начинался снова. Было ясно, что они не знают, о чем говорить, ищут слова, словно пробираются в темноте. Михале злобно рассмеялся сквозь зубы. Ха, он нарушил все их расчеты! Боятся! Его, бедняка, боятся! Это ему нравилось, но в то же время и сердило. И чего они притворяются? Да он же их насквозь видит! Они его не проведут! Не на такого напали! Это была одна из тех редких минут, когда на него находила дикая решимость. Он беспокойно перекладывал руки, словно не знал, куда девать силы. Ему было даже почти неприятно, что не поминают Ангелцу. Если не открыто, то хотя бы намеком, он все равно поймет.

Вино уже разбирало его, но голова была ясна, как никогда. Трусы! Подлые трусы! Он насмехался над ними. Наконец у него вырвался громкий смех, который заставил их замолчать и поднять головы. Что, он в самом деле уже пьян? Но заговаривать с ним больше не осмеливались. Толковали о ранней осени, предсказывали морозы и снег.