Текст книги "Сундук с серебром"

Автор книги: Франце Бевк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

Петер готов был провалиться сквозь землю.

13

Слова девушки не на шутку взволновали Продара. В сыне он видел ее молчаливого союзника. Лжет ему Петер или он и впрямь не ходит к ней? Откуда в век такая уверенность?

Отец с сыном ходили насупившиеся, не глядя друг на друга. Мать безуспешно старалась их примирить. Медленно и опасливо, словно ожидая подвоха, шли они навстречу друг другу.

Петер больше не ходил к Кошанам. Он стыдился Милки и боялся отца. Милка, завидев его издали, не махала ему рукой, как прежде, а тут же поворачивалась к нему спиной, что и радовало его и печалило. Презрение девушки задевало его, ибо, несмотря на размолвку, она все еще владела его мыслями. Временами память воскрешала незабвенные минуты, которые с непреоборимой силой влекли его к Милке.

Как-то он встретил Кошаниху. В ее пронзительном взгляде Петер прочел укор. Прежде чем он успел сообразить, что к чему, она быстро затараторила:

– Что-то ты нас совсем забыл, ежели о чем серьезном думал…

Сказано было ясно, без обиняков. Петер молчал.

– Наш дом всегда открыт для тебя, – добавила женщина и пошла своей дорогой.

В тот же вечер Петер снова был у Кошанов; Милка, казалось, ничего не помнила, только на отца его злилась.

– Петер, когда думаешь сыграть свадьбу? – спросила Кошаниха.

Петер отшутился, не ответил ничего определенного. Мать выразительно посмотрела на дочь.

– После Пасхи, – сказала Милка, – не позже!

Петеру не понравилось, что она опередила его с ответом. С Милкой они говорили о любви, не о браке. Он не сватался, и его не сватали, но об этом он только подумал, сказать не посмел. Сейчас же речь шла о свадьбе как о деле давно решенном.

Петер умолк и вскоре распрощался. Легким шагом дошел он до середины мостика и тут же увидел на противоположной стороне темную фигуру отца.

Петер вернулся, присел на корточки на сухую отмель и стал ждать, пока отец уйдет.

После разговора с Милкой и ее матерью все ему там опостылело. Больше он не ходил к Кошанам.

Началась борьба между Петером и двумя женщинами, стремившимися навязать ему свою волю. Она не прекращалась ни на один день. Ни вражда двух семейств, ни странное поведение Петера не мешали им неотступно его преследовать. Стоило Петеру пойти в долину, как где-нибудь в пути его догоняла Милка. Если он работал в лесу, то вдруг поблизости раздавался шум раздвигаемых ветвей, и взору его являлась Кошаниха.

В Петере, в отличие от отца, не было стойкости. Он был способен служить и богу и черту – не в силах ни отмахнуться от уговоров женщин, ни воспротивиться отцу. И жестоко страдал от этого.

Отец понимал мучения сына и решил на время увести его из дома, хотя большой нужды в том не было.

– Я подрядился на работу, – сказал он Петеру. – Пойдешь со мной. Уходим на три-четыре недели.

На следующий день с первыми петухами они отправились в путь.

14

Работали в темном, заснеженном сосновом бору. Ветер стонал в верхушках деревьев. Кругом были чужие, незнакомые люди. Отец и сын снова сблизились, привязались друг к другу. Вернулись взаимное доверие, смех, шутки, откровенные разговоры.

Временами Петер становился молчаливым и задумчивым. Отец смотрел на него, желая проникнуть в его мысли, и говорил:

– А ну проснись! Спать надо ночью, тогда не будешь клевать носом днем!

– А я спал, – возражал Петер, улыбаясь при воспоминании о том, как провел ночь.

– Как же, спал, – говорил Продар, обрубая ветки и закрывая глаза при каждом ударе, чтоб в них не попала щепка. – Скажи кому другому, я-то знаю, когда ты пришел.

За шуткой отца крылась самая что ни на есть истинная правда, но Петер нисколько не смутился. Напротив, добродушие отца даже ободрило его.

– Сказал бы лучше, какая у тебя завелась зазноба? – полушутя-полусерьезно спросил отец.

– Как молоко, бела, как кровь, румяна, – шутливо ответил сын словами песни и взялся за работу, чтоб скрыть свое смущение.

Петер чувствовал, что краснеет от неловкости за это полупризнание.

Отец смеялся про себя.

– Только дурные женщины предлагают себя, – сказал он, продолжая обрубать ветки, – запомни это.

Вечером он сделал вид, что не заметил, как сын, пожелав ему спокойной ночи, ушел в лес.

Ветер метался в верхушках высоких деревьев и пел песню, то затихающую, то возникающую вновь. Петер ступил на неровную дорогу, петляющую меж скал. На нее падали громадные тени, шепот листьев доносился из темноты. Сердце Петера сжималось от страха, но, углубившись в мысли, он забыл об ужасе одиночества, которым дышали скалы и деревья.

Наконец лес расступился. На поляне стоял дом. Он обошел его, и из-за деревьев показался другой дом, окруженный садом. Где-то неподалеку били церковные часы – признак того, что поблизости находится село.

Калитка была открыта. Ветерок теребил листья герани на подоконнике. Зеленые ставни, точно два крыла, распластались на белой стене. У растворенного окна никого не было. Прождав с минуту, Петер постучал в ставень. Послышались легкие шаги, и в окне показалось бледное лицо девушки, закутанной в большую красную шаль.

– Не ждала меня сегодня, Кристина, Кристиночка, – ласково корил ее Петер.

– Я не могу тебе верить, ты обманываешь меня, – молвила девушка. У нее были печальные глаза и красивые губы.

– Нехорошо ты говоришь! – с обидой сказал Петер.

– Это правда? – спросила девушка. В голосе ее было столько подкупающей мягкости, что вся досада его прошла.

– Что правда?

– Что у тебя есть другая, мне люди про то сказали. И ты забудешь меня, как только вернешься домой.

Петер молчал, глазами лаская девушку. Он боялся вымолвить слово, боялся голосом выдать себя.

– А когда уйдешь, что будет со мной? – спросила вдруг Кристина.

– Буду ходить к тебе.

– Четыре часа в один конец?

– Четыре часа. Всю ночь буду идти, но увижу тебя.

Кристина улыбнулась счастливой улыбкой.

– А ты будешь думать обо мне? – спросил Петер.

– Сочти звезды на небе! – сказала девушка.

Петер не понял, зачем ему считать звезды.

– Я не могу.

– Столько моих мыслей будет с тобой каждую ночь. – И девушка тихо заплакала.

Петеру стало вдруг так хорошо, что он готов был закричать от радости. Он взял ее руку и держал в своей, как крошечную трепещущую пташку.

Всю обратную дорогу Петер размышлял, вновь переживая радость свидания. Перед ним в зеленой раме окна стояла белолицая девушка с бездонными глазами и ангельской душой.

Отец еще не спал, когда он вошел в избу.

– Гулял? – кашлянув, спросил Продар.

– Да, – ответил Петер и лег.

– А ведь раньше думал, что других девушек и на свете нет.

Слова отца были ему приятны. Они удивительным образом совпадали с его чувствами.

Через несколько дней они отправились домой. В последний вечер Кристина дала Петеру бумажный цветок, привязанный красной ниткой к зеленой веточке.

– Думай обо мне! – всплакнула она.

Петер обещал. И думал о ней всю дорогу от лесного заказа до своего ущелья. Возле дома Кошана он увидел Милку. Взглянув на цветок в петлице, он почувствовал нестерпимую боль.

15

Приближалась Пасха. Снег стаял; вода, добиравшаяся во время весеннего паводка до дома Продара, спала. Ивы и орех пустили молодые побеги, на залитых солнцем горах зацвели примулы, в кустах из-под прелых листьев прокладывал себе путь к солнцу морозник. Воздух дрожал над влажной землей.

Между корнями деревьев дышала согретая солнцем и как бы ожившая земля. Время от времени от нее отрывался ком и, шурша листьями, катился вниз. Камни, которые раньше сковывал мороз, освободившись от пут, летели в долину. На деревьях набухли первые почки.

От земли шел теплый дух, будоража природу и человека. Играл в крови, проникал в души. Сердце билось сильнее, руки невольно раскидывались в стороны, словно хотели обнять весь мир.

В Петера тоже вливались живительные силы весны, кружили голову. Уже несколько дней он был дома, но к Кошанам не ходил. Как-то под вечер сердце заставило его пройти четыре часа ради трех слов и улыбки. Под утро, измученный, он вернулся домой, но внутри у него все пело.

Временами его осаждала мысль, убивавшая прекрасную песнь природы, весны и любви, и тогда он стонал, как под ударами хлыста.

Какой-то безотчетный страх отравлял ему жизнь, тоскливое предчувствие преследовало его даже во сне. Ему казалось, будто его жизнь сплелась в тугой узел, который он сам распутать не в силах.

Была Страстная суббота. Петер увидел направлявшуюся к их дому Кошаниху и содрогнулся.

Войдя в сени, где вокруг очага сидела семья, женщина поздоровалась и сразу же прошла в горницу. Петер притаился в темном углу. Прежде чем заговорить, Кошаниха оглянулась; разговор был тихий, с глазу на глаз.

– Петер, ты думал несерьезно…

– Меня же не было дома.

– Но ты уже вернулся и уходил каждую ночь. Ты, конечно, можешь делать, как тебе хочется. Никто тебе не навязывается. Только ведь раньше надо было думать.

Петеру показалось, что его хватают за горло, он чуть не застонал от бессильной ярости.

– Я и сейчас могу подумать, – вспыхнули в нем гордость и упрямство.

– Сейчас? – Женщина повысила голос, словно уж больше не боялась, что ее услышат. – Сейчас, – повторила она и от волнения затеребила край передника. – Сейчас уже поздно. Приди сначала за тем, что у нас оставил, а уж потом думай о другой.

В голове у парня стало проясняться. Дело было до очевидности простым, и все же что-то ускользало от его сознания. Он молчал, молчал упорно, упорнее мрака, который, надвигаясь, глядел в окна.

Женщина поняла, что попала в точку.

– Ты должен прийти, чтоб позор не вышел наружу, – закончила она, пробуравив Петера своим колючим взглядом.

16

Петер не ощущал теплого воздуха, струившегося от реки, не слышал журчания воды, словно перебиравшей струны, не чувствовал разлитого вокруг благоухания.

Голоса природы не доходили до него. Жизнь внезапно повернулась к нему своей худшей стороной. И виной тому несколько блаженных часов, к сладости которых примешивалась горечь полыни.

Денно и нощно думал Петер обо всем этом. В душе его попеременно возникали и протест, и радость, и сознание долга, он даже думал о бегстве. Из-за себя, из-за отца, из-за Милки, у которой в суровой складке у рта скрывалась какая-то тайна. О том, чем все это может кончиться, он не думал.

Из сумятицы мыслей и чувств перед ним вставал образ, который он гнал от себя. Девушка в окне, закутанная в шаль, с доброй улыбкой на губах. «Ты обманываешь меня. У тебя есть другая…»

Было время, когда ему казалось, что он порхает среди ветвей высокого дерева, не видя ничего, кроме прекрасных девичьих глаз. Теперь жизнь сбросила его на землю.

После ужина он взял шляпу, вынул из петлицы цветок, смял его и швырнул на пол.

Петера мучили угрызения совести, но чем ближе подходил он к дому Кошана, тем все больше забывал о них и все отчетливее видел нечто другое.

Поглощенный собственными переживаниями, он и не заметил, что неискренние слезы на глазах Милки высохли при первом же проблеске надежды. Не сомневаясь в своей вине, он считал своим долгом спасти дом от позора. Внутренняя порядочность, отличавшая их род, решила дело. Даже на секунду не заподозрил он обмана.

– Когда? – спросила Милка.

– После Пасхи, – ответил Петер.

– Сегодня же скажи отцу!

– Скажу, – пообещал он, и сердце его при этом сжалось от боли, словно он увидел родной дом в огне.

17

По мере приближения к дому Петера все больше покидало мужество. Выпитая водка время от времени придавала ему храбрости, но ненадолго. Он смеялся, злился, принимал решения, убеждая себя в их правильности, и тут же отказывался от них.

Мысленному взору его то и дело являлась черноокая девушка с грустной улыбкой на лице. Видение было до жути ясным и осязаемым. Петер останавливался, отгонял его от себя и шел дальше.

Дом был заперт, в горнице горел свет. Петеру показалось, что отец стоит у окна. Собравшись с духом, он так забарабанил по двери, что гул покатился по всему дому.

Отец впустил его. Огромной тенью стоял он в темных сенях, глаза его горели.

– Оставался б там, где был.

– Мой дом здесь, – ответил сын.

Продар шумно закрыл наружную дверь. Вошли в горницу.

– Петер, сегодня я буду говорить с тобой серьезно.

– Я с вами тоже, отец.

– Ты? – опешил Продар.

– Я женюсь, – дрожащим голосом выпалил Петер. – На Милке! – добавил он, предваряя дальнейшие расспросы.

Продара чуть удар не хватил.

– На ней? – вскрикнул он, выходя из оцепенения. – Да она ж терпеть нас не может. Смеяться станет, что провела нас. Будет считать каждый кусок, что я съем, и ждать моей смерти.

Петер возражал, как умел.

– Неправда! Ничего она не будет считать. Никого не…

– Не допущу в свой дом нечестную!.. – взорвался старик, слишком ясно представлявший себе последствия столь безумного шага.

В эту минуту отец с сыном впервые почувствовали себя врагами.

Продариха, слышавшая их объяснение, поднялась с постели и, сойдя вниз, полуодетая, встала в дверях, переводя испуганный взгляд с мужа на сына и обратно.

– Что у вас с Милкой? – не унимался Петер. – Скажите, что вы о ней знаете?

– Лучше скажи, что у тебя с ней? – вопил отец.

– Коли она и была нечестная, так со мной. И мы сраму не оберемся, ежели дела не поправим.

Удар попал в цель. Мать схватилась за косяк, чтоб не упасть. Отец разинул рот, не находя слов. Он все понял. Гораздо больше, чем сын. Отныне Милка стала ему еще ненавистней.

– Нет! – отрывисто заговорил он, немного придя в себя. – Нет!.. Такой ценой – нет! Пусть лучше позор!

Мать с сыном вздрогнули. Они ждали чего угодно, но только не такого богохульства.

– Матевж, – воскликнула пораженная жена, – что ты говоришь!.. Опомнись! Что ты говоришь!

– Что говорю? Я знаю, что говорю. Шлюху берем в дом, вот что.

Сын бросился на отца. Тот поднял руки, собираясь пустить в ход кулаки. Мать с криком встала между ними.

Крик матери, звавшей на помощь Францку, отрезвляюще подействовал и на отца и на сына. Продар умолчал о самом страшном, приберегая его на крайний случай. Да и чего бы он добился? Был бы в глазах Петера клеветником. Жизнь стала б еще невыносимее. Да и в душу сына навеки заронил бы яд сомнения.

Петер нахмурился. У него было такое чувство, будто его раздели донага. Он не знал, куда деваться от стыда. Францка смотрела на него укоризненно.

Воцарилось тягостное молчание.

– Чтоб не навлечь на дом еще худшего проклятья, будь по-твоему! – медленно выдавливая из себя каждое слово, заговорил отец, немного успокоившись. – Женись на ней! Но дом ты получишь только после моей смерти. Так и знай!..

Сын не ответил. Он смотрел в пол, боясь собственных мыслей.

18

Между двумя семьями установилось еще большее отчуждение, чем раньше. Петер служил мостом между ними. Отец не говорил о свадьбе; целыми днями работал, возвращаясь домой лишь поздно вечером. Сразу после ужина ложился спать.

Мать страдала оттого, что невеста с боем приходит в дом. Прежде она сама желала этого брака, теперь словно тяжкий камень лег ей на душу. Однако она все это носила в себе, никому не поверяя своих страхов и скорби.

Радость по случаю предстоящей свадьбы царила лишь в доме Кошана. Это утешало Петера, и он до поздней ночи засиживался у соседа. Правда, временами его мучил один вопрос, от которого он никак не мог отделаться.

– Отец охотно согласился? – спросила Милка.

– Согласился, – коротко ответил он и тряхнул головой.

– Когда перепишет на тебя дом?

– Потом, – солгал Петер, – когда ребенок родится. Не верит мне.

К счастью, свадебные хлопоты и приготовления не оставляли времени для иных забот. Наступила весна, поля призывали рабочие руки, свадьба приближалась с каждым часом.

Петера порой одолевали невеселые думы. Милка требовала у него ремонта дома и новую, господскую мебель. Едва удалось уговорить ее подождать, пока он станет хозяином дома и сможет продать лес.

Нужно было много денег. Он думал, где бы призанять, и по совету Кошанихи отправился к одному ее родичу. Тот смерил его с головы до пят, чем привел Петера в крайнее смущение, поинтересовался стоимостью его имущества и наконец дал согласие.

Как-то в воскресенье Петер пошел к мессе в соседний приход, чтоб договориться об оглашении, и заодно подписал заемное письмо. За этим последовала выпивка, разумеется, за счет должника. Возвращаясь лесом домой, Петер вдруг услышал за спиной легкие шаги.

– Петер! – окликнул его звонкий голос.

Он оглянулся и увидел Кристину.

Время от времени он думал о ней, но девушка представлялась ему лишь красивой мечтой. Ее образ, который он упорно гнал из памяти, постепенно стирали будничные заботы.

Сейчас он видел перед собой запыхавшуюся девушку. Ему было неприятно, как бывает неприятно человеку, осознающему свою вину.

– Кристина! – сказал он мягко. – Это ты?

Девушка потупилась, но через несколько минут снова обратила на него свои печальные глаза.

– Что нового? – спросила она, еле сдерживая слезы.

– Что нового… – повторил Петер. И почел за благо сказать правду – спокойно, жестоко и открыто: – Женюсь вот.

Изумление ее было так велико, что она остановилась. По смущению Петера, не смевшего поднять на нее глаз, она поняла, что это правда.

– Видишь, я знала, – вливались в его сердце полные горечи, укоризненные слова. – Другая у тебя была, лгал мне. Нехорошо это. Но я не желаю тебе худого, пусть Бог не наказывает тебя за это.

От этих слов у него перехватило дыхание. Петер взглянул на девушку и, чтоб как-то утешить ее, хотел погладить ее по щеке. Странно и удивительно было у него на душе.

– Оставь меня! Оставь! – вскрикнула Кристина. Голос ее дрожал от обиды.

Она бросилась он него, как от зачумленного. Платье на ней развевалось, волосы рассыпались золотыми прядями.

– Кристина! – кричал Петер, испугавшийся, как бы она не наложила на себя руки.

Девушка не остановилась, не обернулась. Вот она свернула с тропинки в лес, и ее гибкая фигура затерялась среди деревьев, серых скал и зеленых ковров мха.

Петер вернулся домой подавленный.

– Что с тобой? – спросила Милка. – Денег не достал?

– Достал, – сказал он, выкладывая ассигнации на стол.

– Зачем они мне? Они тебе нужны. – И Милка отодвинула их от себя.

Петер был мрачен, сердце его разрывалось на части.

Через три недели после Пасхи играли свадьбу. По желанию Кошанов было очень шумно. Полдня провели в приходе, потом пировали у Кошана и лишь к вечеру следующего дня пришли к Продару.

Это было нарушением обычая, притом оскорбительным для семьи жениха, но Продар нисколько не обиделся. Напротив, он радовался в душе, что мог не ходить в церковь и к Кошану. Из родни Петера при обряде присутствовали только Францка да глуховатый старик из Ровтов.

Вино и музыка постепенно сгладили все вызванные свадьбой недоразумения. Петер влюбленными глазами смотрел на Милку, казавшуюся ему красивее, чем когда-либо, и танцевал с ней до упаду.

Веселье прервалось лишь на миг, когда Милке вдруг сделалось плохо. Она села, музыка утихла.

– Сейчас все пройдет, – сказала Кошаниха.

Среди воцарившейся тишины подвыпивший родственник Петера из Ровтов наклонился к брату Кошана и, забыв о том, что другие вовсе не глухи, прокричал:

– Говорят, в тягости она. Бабы пронюхали…

– Эх, экой ты… – смущенно оглядываясь по сторонам, сказал тот. – Знаешь ведь, какие люди!

Наступившую неловкость развеяла Милка. Еще не совсем оправившись от обморока, она поднялась и припала к Петеру.

– Давай танцевать!

Запищал кларнет, завизжала гармоника, музыка и топот заглушили плохое настроение Петера.

На следующий вечер молодую повели к Продару. Пьяная Кошаниха повисла у него на шее и разрыдалась.

Продара трясло от омерзения. Освободившись от ее объятий, он вышел из дому и сплюнул.

19

Жизнь в доме Продара во многом изменилась. Петер с Милкой поселились в верхней горнице о трех окнах. Старую мебель вынесли частью в каморку рядом с боковушкой, где спали родители, частью в коридор. Францка спала в нижней горнице на печи.

Уныло и мрачно стало в доме. Куда девались согласие, шутки и смех, долгие годы оглашавшие эти стены. В дом вошел чужой человек. Его присутствие ощущалось ежеминутно.

И только между молодоженами царили мир и лад. Прежде Петера пугали всякие тяжкие мысли, теперь он целиком посвятил себя жене. Милка чувствовала его безграничную любовь и нерассуждающую преданность и вела себя так, будто в доме никого, кроме них, не было.

Мать старалась как-то сблизиться с ней, но Милка держалась неприступно, надменно, молчаливо. Нередко Петеру приходилось за нее спрашивать, за нее отвечать.

Уже через несколько дней по наущению Кошанихи она начала вести дом и исподволь вникать в хозяйство в той мере, в какой позволял ей страх перед Продаром. Ей предоставили все делать по-своему, хотя нелегко было отказаться от привычного уклада жизни. Невестка не считала нужным приноравливаться к обычаям дома, в который пришла.

Доили и кормили скот теперь в другое время. Молоко Милка снимала утром. Белье сушила в горнице внизу, тогда как раньше его сушили на чердаке. Миски ополаскивала холодной водой, не обдавала их кипятком. Еду готовила непривычную и невкусную.

Продар с женой только головой качали. Петер все видел, глубоко страдал, но говорить не решался.

Однажды Продариха сказала Милке, что у них это делалось так-то и так. Та надулась и до самого вечера слонялась по дому с видом оскорбленной невинности.

Как-то Продариха взяла вымытую миску и еще раз помыла ее в горячей воде. Милка заметила это и с такой силой швырнула на очаг глиняный горшок, что от него остались одни черепки.

Тысячи мелочей отравляли жизнь. Глядя на отца, Петер читал в его глазах: «Я ведь предупреждал, что так будет».

Петер злился на родителей, полагая, что они кругом виноваты. Жене, донимавшей его вечными жалобами, обещал навести порядок, но как за это взяться, не знал. Раз в жаркий день Продар с Петером вскапывали последний кусок вырубки высоко в горах. Домой вернулись в полдень, усталые и голодные, и в ожидании обеда сели на скамью.

Прошло полчаса, но обеда все не было. Продар бросил на сени сердитый взгляд: «Обед сегодня будет иль нет?»

– Поздненько ты сегодня! – сказал Петер жене, когда она поставила на стол кашу.

– Молоко снимала. Не разорваться же мне!

– Молоко снимают вечером, – сказал Петер, злой от усталости и голода, но тут же умолк под взглядом Милки.

Продар взял в рот кашу, пожевал и спросил:

– Сколько варила?

– Голод проймет, и это сойдет, – огрызнулась Милка, взглянув на мужа.

– Воду поставила, когда вы пришли, – пояснила Продариха, даже не присевшая к столу.

– Сырое есть не будем. – Продар положил ложку и встал.

Францка последовала его примеру.

Наступило тягостное молчание. Милка с Петером продолжали есть. Наконец и Петер отложил ложку. Милка скривила губы, собираясь заплакать, и, схватив миски, кинулась в сени. В дверях она остановилась и крикнула:

– Все вы против меня!

Потом села на скамью у очага и разрыдалась.

Продариха вышла в сени, налила воду в горшок для кофе и поставила на огонь. Милка поднялась, взяла горшок и вылила воду в огонь.

В дверях появился Продар. Жена устремила на него беспомощный взгляд. Несколько секунд он молчал, потом отрубил:

– Я еще здесь хозяин…

– Пожалуйста, – сказала молодуха, – только помыкать собой я не дам.

– Успокойся, – сказал Петер, входя в сени. И, не зная, что произошло, повернувшись к отцу, спросил: – Чего вы от нее хотите?

Все, что скапливалось постепенно, грозило разом выплеснуться наружу.

– Не стану я на вас батрачить. Лучше уйду. – Милка снова зарыдала. – Мы с Петером гнем спину, а за стол садятся пятеро.

– Молчи! – крикнул Петер, ужаснувшись ее словам.

– Меня ты не попрекай! – взорвалась выбежавшая в сени Францка. – Работаю я с тобой наравне, а ем меньше. Глаза бы мои тебя не видели.

Милка вскочила и бросилась вон. Оставив позади сад, она пробежала по мосту и умчалась в сторону дома Кошана.

У Продаров воцарилось убийственное молчание. Поздно вечером Милка вернулась и как ни в чем не бывало принялась за работу.

20

Спустя две недели Петер увидел, как Францка собирает в узел свои пожитки, а мать вся в слезах ходит по дому.

– Ты куда? – спросил Петер.

– Пойду в услужение.

Петеру стало не по себе.

– Еще этого сраму не хватало! – вскипел он.

– Мне не стыдно, а тебе и подавно.

Петер помолчал и уже мягче спросил:

– Куда идешь?

– В город. – В голосе Францки звучала гордость: из этакой глуши да сразу в город!

Милка презрительно хмыкнула.

– Смотри, – сказал Петер, считавший своим долгом наставить сестру, – не принеси в дом позора.

– Такого, какой принес ты, не будет, – бросила Францка, увертываясь от кулаков брата.

В доме наступило затишье. Милка молчала. Напуганная словами Продара, что он еще здесь хозяин, она перестала искать поводов для свар.

Петер частенько захаживал к Кошану, Кошаниха то и дело торчала у них. Продар заметил, что она так и ходит за его сыном, поджидает его в ущельях и на мостах и, оживленно жестикулируя, что-то ему втолковывает. Петер, сытый по горло домашними неурядицами, слушал ее, тупо уставясь в землю.

Продар смутно догадывался, что все эти разговоры ведутся неспроста. Кошаниха подкапывалась под него. Как-то раз, проходя мимо них, он навострил было уши, но те, завидев его, растерянно умолкли. Это его еще больше встревожило.

Петер глядел исподлобья, избегал смотреть в глаза. Продар видел, как угрюмо бродит он после работы, как повсюду разбрасывает инструмент, отлынивает от дела и срывает на нем свою досаду.

– Если б знать, для чего работаешь, – обмолвился он как-то.

Вот в чем была причина его угрюмости, вот о чем говорила ему Кошаниха.

Вечером Милка рано ушла к себе. Петер слонялся по горнице, явно готовясь начать серьезный разговор.

– Погодите, мама! – остановил он мать, когда та собралась идти спать. – Я хочу с вами поговорить. С вами обоими…

«Пробил час», – подумал Продар, взглянув на сына, и выразительно посмотрел на жену.

– Когда думаете перевести на меня дом? – спросил Петер, поборов минутное смущение.

– Дом? – изумился Продар. – Дом? Когда умру. Такой ведь был уговор.

– Долго ждать! – раздраженно отрезал сын.

– Значит, смерти моей желаешь?

– Нет, – отмел Петер страшное подозрение. – Только ежели хотите, чтоб я работал, пекся о доме, то переведите его на меня. Ежели не переведете…

Он хотел пригрозить отцу, но не нашел подходящих слов.

– Так ведь ты на себя работаешь, я с собой ничего не возьму.

– А мне побираться прикажете, чтоб купить себе новую одежду? Долг у меня, как его заплатить?

– С нашего хозяйства долгов не заплатишь.

– А лес?

Дотоле спокойный, хотя и острый, разговор сразу накалился. Продар не верил своим ушам. Он наклонил голову, стараясь получше расслышать.

– Ты хочешь продать лес?

– Без нужды я не стал бы продавать, но…

– Ты хочешь продать лес? – повторил Продар и на Петера обрушилась целая лавина слов: – Ты хочешь продать лес, да?.. Оголить гору, как другие, кто уже начал его продавать. Гей, деньги – на тряпки, на кофе, на вино! А сгорит дом – христарадничай, проси бревна. Зимой замерзай! Открой путь ветру! Камни в долину, землю в долину, оползни в долину, все погубишь, что имеешь.

– Этого я не говорил, – защищался Петер от натиска отца.

– Не говорил, да так бы оно вышло! Никто не желает беды, а она приходит. Наш лес не на равнине. Землю тут только корни и удерживают. Сруби ствол, не подумавши, и увидишь…

– Пол-леса свели без всякого вреда.

– Мы рубили деревья так, чтоб не повредить ни лесу, ни себе. Случалась нужда и похуже твоей, да вот перебились, а леса не тронули.

– Не о лесе речь, – сказал сын, понявший правоту отца. – Я говорю про дом – дадите мне его или не дадите?

Страх за лес сделал Продара неумолимым.

– Не дам! – решил он после короткого раздумья. – Умру, тогда хоть всю гору развороти!

Сын понял бесполезность дальнейших разговоров и, хлопнув дверью, ушел к себе.

На следующий день Петер не пошел работать. Послонявшись немного вокруг дома и переделав кое-какие неотложные дела, он ушел к Кошану и просидел у него допоздна. К ужину он даже не притронулся.

– Гречиху надо скосить, – сказала мать, потому что Продар молчал.

Петер не проронил ни слова. Наутро он отправился по пустячным делам в село и вернулся далеко за полночь.

Бессонной ночью Продариха сказала мужу, ворочающемуся с боку на бок:

– Надо перевести. Моченьки моей нет смотреть на это.

– А ты знаешь, что будет потом с нами? – спросил Продар, довольный тем, что жена пришла к нему на помощь.

– Не хуже, чем сейчас.

С трудом, не без душевной муки, Продар сдался:

– Ладно, будь по-ихнему!..

Утром мать подошла к Петеру:

– Когда надумаешь, сходите в село, переведите дом.

21

Петер занял денег на нотариуса. Через несколько дней они с отцом встали чуть свет. Продар сосредоточенно ходил взад и вперед по дому, точно еще и еще раз оглядывал вещи, которые сегодня отдаст сыну.

– Свари-ка нам яиц, – сказал Петер жене. – Путь неблизкий, кто знает, когда придется обедать.

Милка сделала вид, что не слышит его слов, и только когда он повторил их, проворчала:

– Прособираетесь, дело упустите.

Петер от стыда не мог поднять глаз на отца.

– Что ж, пошли!

Было раннее утро. Полная луна плыла по небу, скупо освещая долину, но за горами уже обозначилось слабое дыхание первой зари. На сухой тропинке поблескивали камни. Отец и сын шли тяжелой походкой, то и дело задевая за камни, спотыкаясь на рытвинах. Издали их можно было принять за пьяных.

В теснине тропинка вилась над обмелевшим потоком; вода текла то спокойно, то вдруг принималась бурлить. На склонах там и сям били роднички, и тоненькие звенящие струйки сбегали на тропинку – казалось, это сыплется песок на тонкий лист железа. Повсюду, куда хватал глаз, высоко под скалами и внизу у ручья, росли кривые деревья, их грозные тени вызывали в памяти чародеев, леших и другие призраки, рожденные человеческой фантазией. В кустах заливался соловей; трели его уносились ввысь и там, точно струя водопада, разбивались на тысячи мельчайших брызг.

Шли молча. Предрассветный сумрак, наводивший на душу непонятный страх, как бы лишил их дара речи. Продар смотрел на шагавшего впереди сына и думал свою невеселую думу.

«Гляди-ка, – размышлял он, – мы собрались в село, чтоб перевести дом. Не он мне дает, а я ему. Сказал жене, чтоб приготовила поесть, а она даже бровью не повела, мужа своего не накормила». К этой мысли лепилась другая: «Так она поступила сегодня, когда дом еще принадлежит мне и я могу в любую минуту передумать. И еда, которую она отказалась дать нам в дорогу, тоже моя. Так что же будет, когда дом и все добро перейдут в ее руки?..»

Продар подумал, еще раз все взвесил и решил:

«А так и будет, даже мужу своему не даст. А уж мне и подавно, коли я отойду от дел. И моей жене-страдалице. Будет запирать хлеб и молоко, да, поди, еще сушеные груши пересчитает. Другого от нее не жди…»