Текст книги "Сундук с серебром"

Автор книги: Франце Бевк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

Бедняк Михале

Весной, в мае, когда все холмы уже покрылись зеленью, бедняк Михале схоронил свою жену Малию.

Как неожиданно она свалилась, так неожиданно и умерла. Ее смерть, вернее, уже первый час болезни и были началом несчастий.

Немногим больше года назад – на следующий день после Юрьева дня, когда в городке бывает ярмарка, – Михале поднялся чуть свет, еще солнце не выглянуло из-за горы.

– Слушай-ка, – сказала ему жена, когда он вышел в сени, – ступай, отведи корову на ярмарку!

И пристально взглянула на него своими большими карими глазами. Казалось, она хотела прибавить еще что-то важное и горестное, но в последний момент раздумала.

Низкорослый, невидный, в одежде не по росту, похожий на паренька, стоял он перед ней. Его обычно озорные глаза музыканта на мгновение посерьезнели. Он не скрывал своего удивления.

– Но почему я, а не ты?

– Что-то плохо мне.

Малия в самом деле была немного бледна, никогда глаза ее не были такими затуманенными и растерянными. Она отвернулась к очагу, а Михале перешагнул порог и завернул за дом.

Думать всегда было для него мукой, вот и теперь он нахмурил лоб. Продавать корову весной, когда она день ото дня дает все больше молока? Да, в последние годы им трудно жилось, все труднее и труднее. Неужто дела совсем плохи? Малия уже два раза брала взаймы много денег, он никогда не спрашивал у кого. Все заботы по хозяйству он переложил на ее плечи, но слушался ее беспрекословно. И что бы она ни делала, со всем был согласен. Так почему же она с вечера не сказала ему о корове? Может, ей еще не было так плохо. Небось целую ночь думала, но другого выхода не нашла.

Пока жена стряпала, он переоделся. После завтрака пошел в коровник, привязал корове на рога веревку и вывел ее на пригорок у дороги.

Малия вынесла святой воды, перекрестившись, покропила ею и корову и мужа.

Михале был уже довольно далеко, когда она крикнула ему вслед:

– Не уступай! Не отдавай за бесценок!

На ярмарку он попал поздно, половина народа уже собиралась разойтись по корчмам. Покупатели окружили корову, разглядывали ее, ощупывали, выискивали недостатки, стараясь сбить цену: «Сколько он просит за это пугало?» Михале отмалчивался, улыбка дрожала на его впалых щеках. Покупатели сразу поняли, что имеют дело с человеком нерешительным, безвольным, он, поди, ни продать ни купить не умеет, а кричать и торговаться ему и вовсе противно. На него налетели перекупщики, дергали его за руки, орали, будто дело шло о спасении души. У бедняги Михале отлегло от сердца, когда наконец ударили по рукам.

– Мало запросил, – сказал ему сосед, проходя мимо. – Скотинка-то совсем неплохая.

Михале пожал плечами.

Пошли в корчму. Под конец он остался один у залитого вином стола. Покупатель и маклак увели корову, а у него остались деньги, чувство удовлетворения и легкое опьянение. Он заказал еще вина. Выпил залпом, словно весь день его терзала неутолимая жажда. Вино ударило в голову, но сознание еще не совсем замутило. Тихий голос сердца шептал ему, что пора вставать и идти домой; но вскоре этот шепот заглушил другой голос, постепенно, вот уже несколько дней пробуждавшийся в нем. Он продолжал сидеть и пить.

Михале не был пьяницей, что просиживает в корчме каждое воскресенье, а нередко и рабочий день. После тяжелой работы до пота он любил пропустить стаканчик-другой ракии, и только. До войны его почти никогда и не видели пьяным. Но после ранения, – волосы закрывали страшный шрам, – в нем наступила перемена. Иной раз месяцами он не притрагивался к спиртному – противно было. Но три или четыре раза в год его охватывало смертельное желание выпить. Он беспокойно бродил, не находя себе места, мелкие капли пота выступали на лбу, кровь бурлила. Шел к соседям, просил выплатить заработанные деньги, потом пил три-четыре дня, иногда меньше, иногда больше, пока не спускал все до последней лиры.

Как раз на этой неделе он опять попал в цепкие лапы своей страсти, которая лишала его сна. Где взять денег на выпивку? Заработки нынешней весной были плохие, если собрать все, едва хватит промочить горло. У жены он никогда не просил денег. Из того, что она выручала за молоко, а временами за яйца или куренка, она порою давала ему лиру-другую на курево. Когда сегодня утром она доверила ему корову, он сначала обрадовался, а потом вдруг испугался, словно предчувствуя приближение несчастья. Деньги, лежавшие у него в кошельке, ему не принадлежали. Это он прекрасно сознавал. Но вино, глоток за глотком, усыпляло сознание. Нет, обедать он не будет, а деньги, что пришлось бы отдать за еду, лучше пропьет. Малия и слова ему за это не скажет. Умная она женщина… Он заказал четвертый шкалик.

 
Открывай-ка, девушка, светличку,
Знаешь ты давно мою привычку…
 

Он поднял стакан, по корчме разнеслась пьяная песня. Сознание его погасло, как масляный светильник на ветру, глаза выискивали пьяные физиономии. Он подзывал выпивох и угощал их. Спотыкаясь, переходил из корчмы в корчму, а за ним целая вереница любителей выпить на даровщинку. По натуре он был неразговорчивым, но сейчас, как вода из родника, рвались из него шутовские, глупые слова, вызывая общий смех. Утопая в пьяном блаженстве, он забыл о времени, о прошлом, обо всем…

Через неделю, может, днем раньше или позже, он неожиданно проснулся ночью. Лежал он в широкой крестьянской телеге посреди просторного двора какой-то корчмы. Голова гудит, в желудке тяжесть. На душе прескверно, но голова вдруг прояснилась. И как всегда после таких пробуждений его охватило дикое отвращение к себе, стыд, который жег и терзал его до безумия, когда выползали мысли о самоубийстве.

К этим чувствам прибавлялось сознание вины. Среди дороги при лунном свете он обшарил все карманы и нашел только мелочь. Может, его обокрали? Неужто он прокутил все деньги? Он затопал ногами и громко обругал Малию. Чего ради, разрази ее гром, она доверила ему корову? Ведь знала же! Что бы ей поискать его по корчмам, раз он не явился домой? Так ей и надо! Но это не утешило его.

Обычно, возвращаясь домой после запоя, Михале не показывался в хибаре. Ему было стыдно перед женой и соседями, да и смелости недоставало. Хватал топор или какой другой инструмент и без промедления, без понуканий и приказаний жены отправлялся искать работу. Копал и колол до седьмого пота, ожесточенно. Так он истязал себя неделю, а то и дольше, никому не говоря ни слова, пока не выветривалось чувство отвращения и стыда.

В это утро он бесшумно подкрался к своей хибарке. Разгорался день, солнце уже поднялось над горой, осветив сквозь крону деревьев соломенную крышу. Язычок у Малии был острый, но в таких случаях она лишь хмурилась. И все же сегодня Михале боялся ее. Она промолчит, втянет голову в плечи, ни слова не скажет. Хоть бы огрела его поленом! Ему бы только легче стало. Он удивился: дверь открыта, дымка не видать, а Малии нигде нет. Он заглянул в сени, увидел холодный очаг, но войти не посмел. Поднял кирку, лежавшую у стены, и прошмыгнул в калитку.

Скинул куртку, бросил ее на куст и начал копать. Солнце поднялось высоко, светило ему прямо в лицо, кирка звенела, ударяясь о камни, крупные капли пота выступили на лбу. Не отдыхая, не глядя по сторонам, ударами кирки убивал он жгучее чувство отвращения, стыда и вины. Он проголодался, пустой желудок ныл, колокол давно пробил полдень, но жена все не окликала его. С трудом переводя дух, он наконец оперся на кирку и поглядел в сторону хибарки. Над холмом темнела крыша, над ее гребнем ни дымка. Рассердилась Малия, не хочет и видеть его…

Он застал ее в постели. Жена лежала под одеялом иссиня-бледная, с темными кругами под глазами. Синеватые, потрескавшиеся от жара губы шевелились, словно ее терзала жажда… Михале пронзило странное, необычное чувство, какого он не испытывал ни разу в жизни, ноги ослабели.

– Что с тобой? – заикаясь, хрипло проговорил он.

– Видишь же, – с трудом выдавила она сквозь зубы. – Больна я, встать не могу…

Она глядела на него холодно, с упреком. В глазах ее сквозило глубокое, ледяное презрение. И все же она не сказала ему ни слова. Неужто чувствовала себя такой обессиленной, обреченной на смерть, что не считала это нужным?

– Какого черта! – затопал он ногами и швырнул шляпу на лавку. – Как это случилось? Как? Чего же ты меня раньше не позвала?

Она не ответила… Растерянно стоял он перед ней, смотрел, и точно впервые видел ее. И только теперь заметил, как она переменилась с весны, побледнела, щеки ввалились. А уж до чего крепкая была, румяная, живая! Словно бы за все годы, как они повенчались, она ничуть и не постарела. Те же щеки, те же глаза, те же волосы, какие были у нее в девушках, когда он каждую ночь ходил, посвистывая, под ее окнами. Такой же маленький, как и сейчас, с козлиной бородкой на зеленой шляпе и с ружьем за плечами. Дочь справного крестьянина, молодая и красивая, она могла выбрать любого парня, но увлеклась охотником, не думая о том, что он бедняк. Любила его. Любила и потом, когда у него уже не было зеленой шляпы и ружья и когда он стал просто бедняком, человеком без воли и энергии, который с легкой душой свалил на нее все заботы. В глубине души ее грызло разочарование, с годами копилась горечь, она сделалась раздражительной. Но Михале, такая уж у него, музыканта, была натура, все обращал в шутку и тем разоружал ее. Нет, за все эти годы он ни разу не прикрикнул на нее. И если вначале у него хватало тепла и внимания, то со временем он привык глядеть на жену как на вещь, без которой он не смог бы жить. Казалось совершенно естественным ночью ощущать ее рядом, а придет время обеда – она ставит на стол миску. Тяжело, невыносимо было и подумать, что когда-нибудь может быть иначе.

И теперь, стоя перед ней, прикованной к постели, он почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Сознание вины, отвращение и стыд – все это отступило назад. К жене он испытывал лишь немного сочувствия, но тем большая жалость пробудилась к себе. В душе родился страх перед будущим, страх, которого он раньше не ведал. Беспомощно, не зная, что предпринять, он стоял перед ней, как перед машиной, в которой что-то испортилось, и втайне горестно упрекал ее.

– Свари мне поесть! – попросила она. – Два дня во рту ничего горячего не было. Постой! Боже мой, да ведь ты не сумеешь. Позови старую Минцу! Надо написать Ангелце в город, пусть приедет.

Ангелца, их единственная дочь, вот уже несколько лет как уехала из дому. На письмо она ответила, что приехать не сможет. Наверное, все не так уж опасно. А врача звали? Если деньги понадобятся, она пришлет немного. Сейчас она у хороших людей, жаль бросать такую службу.

Малии становилось то лучше, то хуже, но подняться она не могла. Позвали врача, который два раза в неделю проезжал на дрожках через долину, хоть и были уверены, что ей от этого один вред. Да к тому же и дорого обходится – целая куча денег. Больная пила отвары из трав, время от времени приходили знахарки. Исхудала она до неузнаваемости, но дух неумолимо светился в глубине зрачков. Ночи напролет, пока Михале храпел на печи, Малия проводила в думах. Каждое утро она тихим голосом наставляла его, что надо сделать. Она видела в нем избалованного, ленивого ребенка, которого силой приходится заставлять взяться за серп или мотыгу.

А он еще никогда не трудился так рьяно, как в это время. Словно хотел заглушить терзавшее душу сознание вины. Сено с луга он продал. Зачем оно, коли нет больше коровы? Как сумел, обработал поле; Минца ему помогала. В погреб засыпал репу, картошку и капусту, но денег взять было неоткуда, нигде ни гроша не заработал.

Однажды, в конце лета, Михале в полном отчаянии свалился на лавку и провел ладонью по лбу.

– Позарез нужно хоть немного денег.

Больная долго смотрела на него. Да, это она и сама знала. Ее исхудавшее, побледневшее лицо прорезали резкие морщины.

– Я знаю, где тебе могли бы дать, – слабым голосом произнесла она. – Пологар не откажет. Два раза мне давал… Жалко мне тебя.

Михале отвел взгляд, ему было неприятно. Она глядела на него с той же нежной, преданной любовью, как в первые дни после венчания. В голосе ее звучала такая забота, будто он был беспомощным ребенком. Постепенно вспомнились прежние дни, и снова в нем заговорила совесть. Да, теперь ему понятно, где она два раза доставала деньги. Может, она хотела избавиться от долга, вот и надумала продать корову. Он снова потер лоб, словно хотел стряхнуть что-то неприятное. «И чего это она, черт побери, – сердито подумал он про себя, – меня жалеет? Вот еще…»

Пологар, ни слова не сказав, взялся за кошелек. Широкий, словно ствол дерева, резкий и самоуверенный, он стоял перед Михале и глядел поверх его головы… Пусть Михале и впредь приходит, если нужда случится; в беде он охотно поможет. Михале удивился. Это ведь человек, который и матери Божьей кусочка хлеба не подаст! Горько сделалось у него на душе, и всю дорогу домой в голове туман стоял… Он добрался до своей хибарки, высыпал деньги на стол и забыл обо всем.

С тех пор он постоянно ходил к Пологару, будто там лежало неисчерпаемое сокровище, о котором, кроме него, никто не знает. В середине зимы его снова потянуло к вину; он пошел в корчму и три дня пил. Малия ничего не сказала, только взглядом мягко упрекнула его. Жизнь Михале, несмотря на болезнь жены, текла гладко, зима убаюкивала его и вернула прежнюю беззаботность. Но однажды, в мае, когда в кладовке не осталось ни крошки муки, он приплелся домой, совсем пав духом. Свалился на лавку, руки, как плети, повисли между колен. Пологар не одолжил ни лиры. Дал, говорит, уже и так гораздо больше, чем стоит все твое добро. И выгнал Михале.

Малия в тот день была особенно плоха, с трудом повернула она голову и долго смотрела на него больными измученными глазами, а он, понурившись, сидел на лавке.

– Мне скоро ничего не будет нужно, – сказала она тихо. – Тебе… тебе самому придется заботиться о себе… как сможешь и сумеешь…

Михале вздрогнул. Мысль, давно и глухо зревшая в его душе, явилась вдруг как совершенно осознанная угроза.

– Не заболей ты, ничего этого не было бы! – затопал он ногами.

Больная широко раскрыла глаза. От удивления у нее перехватило дыхание, грудь, как у мертвой, мирно покоилась под одеялом. Что он сказал? Боже мой, что он только говорит! Чего он еще хочет? Тихое презрение, многие годы оседавшее на дне души и подавленное любовью, сейчас отвратительной пеной всплыло на поверхность. Прежде она никогда не упрекала его, хотя он часто причинял ей боль, но в эту минуту в ней сразу умерли все добрые чувства к нему, вся нежность. Она собрала последние силы, в груди у нее заклокотало, она снова начала дышать.

– Михале! – ее хриплый голос прерывался. – Болезнью меня попрекаешь, точно я в ней виновата… Это мне надо тебя упрекать… Да, мне… Ты не мужчина, ты тряпка! Ты никогда не был мужчиной, как другие…

Михале встал. Изумленно и растерянно смотрел он на жену, а она вдруг неожиданно смолкла, словно исчерпала слова и силы. И закрыла глаза, казалось, ничего больше не хотела ни видеть, ни слышать, только тяжело дышала. Не ожидал он таких слов. Все, что угодно, только не это, а тем более от Малии. Теперь, когда он и сам ощущал свою ущербность, слова жены поразили его в самое сердце. От тоски он не мог ни двинуться, ни слова сказать.

Вскоре, так и не проронив ни слова, Михале вышел из хибарки. Взял топор и побрел в лес за домом. Обида сменилась ненавистью к жене и усиливалась с каждым мгновением. Он так яростно махал топором, словно собирался сокрушить все вокруг. Щепки летели ему в лицо, застревали в волосах.

Под вечер с криком прибежала Минца:

– Михале! Скорее домой! Жена умирает!

– Ну и пусть себе сдохнет!

Ничто не шевельнулось в нем, когда он произносил самые скверные слова в своей жизни. Не скоро начал он оттаивать. Совесть проснулась лишь тогда, когда воображение нарисовало картину смерти.

Малию он застал при последнем издыхании. Она лежала на спине, глядя в потолок, предсмертные капли пота орошали ее лоб. Минца совала ей в руку свечу, плакала и громко молилась. Его тронула эта сцена, он проглотил обиду, грудь залила волна горечи и сочувствия.

– Малия!

Больная, судя по всему, уже не слышала его. Или не хотела слышать. Недвижно глядела в потолок. Так и умерла.

Следующий день был погожий, солнечный, настоящий майский день, и поэтому на похороны пришло очень мало народу. Михале, совершенно потерянный, стоял у гроба в кучке родственников и старух. Худые щеки его еще сильнее ввалились, рыжеватые усы обвисли. В глазах было больше испуга, чем тоски. «Погоди, Малия, увидишь теперь, какой я мужчина», – вертелось у него в голове. Он и сам верил, что отныне будет другим человеком, пусть только окончатся эти похороны.

После убогих похорон он вместе с Ангелцей, приехавшей из города, вернулся в свою хибарку таким же, как и раньше. Робко присел на лавку, втянул голову в плечи. И тут только осознал свое одиночество, в глазах его засветилась истинная, теплая печаль.

Углубившись в мысли, исподлобья и сурово смотрел он на барышню, семенившую в светлых туфельках по неровному полу. Раньше он лишь изредка вспоминал о ней, о том времени, когда она, крохотная, быстрая, как мышонок, бегала около хибары. Девочка его боялась, всегда испуганно глядела на него своими большими глазами. Вернувшись домой после войны, он был поражен. Ангелца за четыре года сделалась девушкой. Уехала в город, писала матери; иногда он случайно узнавал, как она живет. Она пополнела. В городской одежде казалась ему чужой, он терялся перед ней. Дочь напоминала ему Малию, то же лицо, те же волосы, те же глаза. И почудилось, будто что-то забытое явилось издалека, чтобы ласково коснуться его души.

– Теперь тебе придется остаться дома, – сказал он, вздохнув. – По-другому не выходит.

Ангелца повернулась на каблучке и смерила его взглядом с ног до головы.

– Это вы всерьез? – удивилась она. – Чтоб я вернулась в эту хибарку? – И отвернулась. – Больно надо опять мешки таскать!

Покачиваясь, отошла в угол и стала рассматривать картинки на стене. Михале следил за ней глазами. Затаенная мысль, что дочь могла бы заменить ему Малию, навсегда исчезла. Ангелца только внешне походила на мать, а по характеру – вся в него. Лишь сейчас он понял это. Ей нет дела до земли, ее тянет к легкой обеспеченной жизни. Это ему нравилось, но, сообразив, сколько забот ляжет на него, он схватился за голову.

– Да мне со всем не справиться, – заохал он.

– Тогда продайте! Продайте этот нищенский клочок земли!

– А что потом? Чем жить?

Ангелца смахнула пыль с лавки и села. Взглянула на отца. Каким он казался ей беспомощным и неразумным, словно ребенок, заблудившийся в лесу!

– Я выйду замуж, – сказала она. – Думаю, что скоро выйду. Тогда возьму вас к себе. Как только немного устроюсь, напишу… Наколете мне иной раз дровишек, плохо вам не будет…

Михале уставился на дочь. Правда это, или она лжет из сочувствия? Он охотнее верил хорошему, чем плохому. И не ломал голову, за кого она выйдет; перед глазами у него стоял образ барыни, настолько богатой, что она и ему сможет под старость уделить кусок хлеба. Он всегда любил мечтать. Тихая, ясная улыбка скользнула по его лицу.

– Ну, раз так… – пробормотал он.

Дочь уехала. Михале в одиночестве стоял перед домом и с тоской в глазах смотрел на заброшенную землю. Она принадлежала когда-то Гричару. Поссорившись с сыном, старый Гричар поставил хибару. Сени, комната, погреб и хлев. Отрезал себе кусок леса, кусок луга и пашни. Все это он обнес оградой, и получилась маленькая усадьба. Участок от силы мог прокормить двоих, если удавалось еще где-нибудь подработать. Гричар двадцать лет прожил в этом уголке, а потом умер. Молодой Гричар, которому вечно не хватало денег, продал и домик и землю отцу Михале. Для него это было тем проще, что его не мучили угрызения совести, ибо через столько лет ему странной казалась даже мысль, что эта земля его.

Дай себе Михале труд поразмыслить, он бы понял, что хибарка уже не принадлежит ему. Пологар ссудами крепко привязал его к себе. Когда Михале не мог раздобыть денег на похороны, он молил соседа как Бога. Ладно, он поможет ему в последний раз, только пусть Михале перепишет землю на него. Михале обещал бы ему и душу, лишь бы деньги получить.

Правда, он не слишком упрекал себя за эту продажу. Не было у него такой тесной связи с землей, как у его отца или Малии. Разве что глухой страх перед будущим заставлял его в душе противиться. И почему именно Пологару? Не такими уж они были добрыми соседями, еще с юношеских лет остались между ними счеты. Лучше бы землю купил Гричар, она ведь раньше ихняя была. Михале предлагал, но Гричар отговаривался, нет, мол, денег. Боялся, что Пологар будет недоволен. Слух уже прошел по селу.

Михале старался не встречаться с Пологаром. Пусть сам явится. Но Пологар не приходил, ему было не к спеху.

Михале пришлось в последние дни довольствоваться старой картошкой и квашеной капустой, и он бродил по селу пьяный от голода. К тому же подступал очередной запой. Дунет чуть сильнее ветер – ему чудится запах вина. Он долго противился искушению, но сил не хватило.

Пологара он застал в саду за косьбой. Михале плелся за ним, слова застревали у него в горле.

– Давай поговорим, – с трудом выдавил он наконец из себя, – знаешь, насчет земли…

Пологар точил косу и глядел в сторону дома.

– Ладно. Когда скажу, сходишь в город и перепишешь на мое имя.

– Нет, так не пойдет, – испугался Михале. – Дом не отдам.

– О доме я не поминал, да и о пустоши возле него тоже. Это ты себе оставь. Но вырубка моя.

Михале мрачно смотрел, как он размахивает косой. Торговаться ему всегда было неловко и противно, а сейчас тем более. Он бы тут же повернулся и ушел, да неудержимо тянет в корчму.

– И вырубку не отдам. Что же мне тогда останется?

– Да в пустоши земли чуть не в три раза больше. Вот только придется ее очистить.

Михале прислонился к стволу старой груши, ледяной пот выступил у него на лбу. Не до вырубки ему было… Он готов был отказаться и от пустоши… К черту…

– Ты мне все-таки подкинь немножко деньжат.

– Ни гроша, ни полушки. Я и так тебе слишком много дал. Можем оценщиков позвать, если мне не веришь.

Михале молча повернулся и пошел по мягкой траве. Он решил уйти и больше не показываться Пологару на глаза.

– Михале, – услышал он голос за своей спиной. – Я все равно через суд перепишу землю на себя. За долги. А ты еще и проценты заплатишь. Не забудь об этом.

Михале оглянулся и пошатнулся, как подрубленное дерево. Не мог сразу слов найти, лицо у него исказилось.

– Черт побери, Блаже, будь человеком! – вспыхнул он. – Ты дал, кто же отрицает? Но мне-то какая польза была от этого? Никакой! Почти все забрала болезнь жены и похороны.

Пологар пообещал еще сотню; ударили по рукам.

На другой день Михале, уже захмелев, сидел в корчме. Хриплый голос его с дикой силой вырывался из горла и гудел под низким потолком.

 
Милашка среди моря
Хотела быть моей…
 

– Негоже так шуметь и петь, – сказала ему корчмарка. – Малия еще в гробу не остыла.

Михале замолк и таращил глаза, мучительно выискивая что-то в хмельном мозгу.

– Какое тебе дело до моей жены? – разозлился он. – Ты… оставь Малию в покое. Она была хорошая, – сказал он тихим голосом, проникнутым пьяной грустью. – Хорошая, хоть и назвала меня… – Он запнулся и махнул рукой. – Я бы показал, что я мужчина, показал бы, не будь на мне долга… Эх, мне бы музыкантом быть, да отец мою гармонику на колоде разрубил… А егерем я все-таки был, – засмеялся он и тут же посерьезнел. – Никогда не бывать рыбе птицею, рыба летать не может… А?..

 
Милашка среди…
 

И снова потонул в пьяном горьком разгуле, размахивая худыми жилистыми руками и расплескивая вино…

Проснулся в своем домишке, в постели. Теперь ему не перед кем стыдиться, некого бояться. Один, только старые фотографии да пустые стены с маленькими окошками. Его терзало отвращение к себе. Что он на этот раз сделал? Каких глупостей натворил? Обрывки воспоминаний всплывали в сознании.

– Эх! – Он поднял кулак, словно угрожая самому себе, и изо всех сил стукнул им по постели. – Самое лучшее – ни о чем не думать. – Встал. Не съев ни крошки, взял кирку, вышел из дому и оглядел пустошь. Здесь росла низкая трава, местами неказистые кусты, торчали белые валуны. Иногда он выгонял сюда корову попастись. Три вырубки, сказал Пологар. Михале смерил землю взглядом, мысленно наметил межевые столбы и пошел вниз.

Он копал и корчевал с усердием маньяка, как всегда после запоя. Сталь при каждом ударе звенела о камень. Отбитые куски Михале бросал за спину. Оставалась мелкая растолченная глина, блестящая от влаги. В мышцах он почувствовал весеннюю усталость, его обливал пот, в висках стучало. В полдень прозвонил колокол, но он ни минуты не отдыхал, даже не глядел в сторону дома. Знал, что никто не позовет его обедать. Идти домой и самому разводить огонь – нет уж! Лучше подохнуть!

Наконец он так устал, что его шатало, ноги подкашивались. Оперся на кирку, утер лоб и огляделся вокруг. И сразу же, окинув все одним-единственным взглядом, понял, насколько бессмысленна его работа. Разве когда-нибудь уберешь эти камни? А коли и уберешь, что тут вырастет, на этой бесплодной земле? Здесь и козу не прокормить, не то что человека!

Отчаяние и горькое сознание собственной немощи привели его в ярость. Опустившись на валун, он бессильно ругался, чтобы только отвести душу, и не заметил, что кто-то идет по тропинке. Когда он наконец замолчал и поднял голову, жена Пологара стояла почти рядом с ним.

Пологариха была крупная женщина с обвисшими щеками, ее серые глазки поблескивали лукаво и доброжелательно. Она удивленно взглянула в его сердитые и смущенные глаза… Ей стало неловко, она вздохнула и бросила взгляд на дикую землю.

– Новое поле?

– Какого там черта новое поле! – огрызнулся Михале и сплюнул. И как это женщина застала его в таком виде? – В последний раз я за это взялся. Пропади все пропадом!

– Да, с этой земли и вправду ничего не возьмешь. Одна глина. Тут и картошки не будет.

Михале выпрямился и взял кирку, но снова бросил ее.

– Что поделаешь, – мялась Пологариха. – Конечно, нелегко тебе будет. На что-то жить надо… Небось ты сегодня еще и не ел. Варил что-нибудь?

Михале не ответил. Какое ей дело? Он смотрел поверх деревьев на холм за дорогой, на небо, глаза его щурились. Челюсть мелко дрожала. Пологариха шевелила губами, словно жевала слова, которые не осмеливалась произнести.

– Мужик с кухней никогда не дружит. Мой лучше умрет с голоду, чем возьмется за горшки, – она коротко рассмеялась. – У нас всегда что-нибудь остается. Коли нашим не брезгуешь, приходи когда хочешь.

Михале не оглянулся. Оказывается, ему, одинокому и бессильному, доброжелательно протянули руку помощи. Нужно только принять ее. Но ведь это явное унижение! Душа его возмутилась.

– Не надо мне милостыни, – отрезал он.

– А кто говорит, что даром даем? Поможешь когда в работе.

Михале не ответил. Он упорно смотрел поверх деревьев, пока ее шаги не затихли внизу.

На другой день Михале пришел к Пологару. Веки у него отяжелели, глаза он прятал. Хозяйка поставила на стол миску с едой. Он ел потихоньку, жевал не торопясь, чтобы не выдать, как он голоден. Поел, и тогда Пологариха велела ему накосить в саду травы для скотины.

– Хозяйка нашла мне дело, – заморгал он глазами, увидев проходящего Пологара.

– Так, так. – Пологар, глядя в сторону соседа, подобрал с земли камень. – Видал, что делают куры Гричара? Вечно что-нибудь потравят! Кшш!

Он швырнул камень; птицы с кудахтаньем разбежались.

Вот ведь как – Пологар ничуть не удивился, увидев его с косой в своем саду. Михале подумалось, что Пологариха позвала его к столу по приказанию мужа. Эта мысль наполнила его сердце горечью. И все же у него не хватило мужества бросить косу и раз и навсегда повернуться к соседу спиной.

– Приходи завтра, – сказали ему за ужином. – У нас работа никогда не переводится.

Он пришел. Работа и в самом деле не переводилась. Приближалось лето, старший сын служил в армии, младший пошел по дурной дорожке. И каждый вечер Михале снова слышал:

– Приходи завтра, приходи!

Через неделю его уже и не звали. Сам приходил. Садился к столу как батрак, брался за любое дело.

Михале не привык к тяжелой крестьянской работе, уставал, но постепенно все больше свыкался. Чувство горечи, которое так мучило его вначале, пропало, и он отдался течению беззаботной жизни, которая так соответствовала его натуре. Пришел, подсел к полной миске, и ни о чем не надо беспокоиться. Он не батрак. Батрак не спит в собственном доме. И не поденщик, у поденщика нет постоянной работы. Тихо, удовлетворенно улыбался он себе в усы.

Так он думал и чувствовал в первые дни. А потом эту тихую удовлетворенность стали отравлять капли горечи и унижения. С Пологаром было нелегко ладить. Он был крепким мужиком и в работе не знал ни меры, ни устали. Часто Михале пыхтел, как молодой бычок, которого впрягли рядом с конем. Пологар время от времени покрикивал на него, как на пастуха. Михале косо поглядывал на хозяина, брань и скверное слово готовы были сорваться с языка, но приходилось сдерживаться. Он сам себе удивлялся: день ото дня он становился все податливее, покорнее. Только ночью, в часы бессонницы, бормотал проклятия и сжимал кулаки, все упорнее росла его ненависть к Пологару.

Нет, Михале не упрекал его за землю, хотя ему становилось грустно, когда он ступал на свою бывшую ниву. Где там было сохранить землю человеку с его характером, рано или поздно она все равно уплыла бы из рук. Что касается цены, тут тоже не было обмана; так считали все односельчане. Но где-то в подсознании, где теплилась гордость, все определеннее рождалось чувство безграничного унижения, отнимавшее покой и сон.

Пологар не давал ему ни лиры. Каждый раз, рассчитываясь с поденщиками, он молча обходил Михале как бродягу, которого лишь из милости не гонят из-за стола. У него не было денег на табак; набивал трубку, одалживаясь то у одного, то у другого, или курил сухие буковые листья и чемерицу. Иногда возвращалась старая страсть к вину, он мрачнел и замыкался в себе; оставаясь один, съеживался и плевался от злости. Горечь мутила его мысли и чувства, терзала душу.

Что надумал Пологар? Может, он заплатит в конце года. Хоть бы заикнулся… Михале вопросительно смотрел на него, заводил разговор на эту тему, но Пологар, лукавая лиса, представлялся слепым и глухим, если ему не хотелось чего-либо видеть или слышать. Михале ругал его при соседях: авось передадут, может, дойдет до этого скупердяя. И ничего, хоть лопни! А самому рот открыть не хватало смелости: обходными путями он надеялся избежать разочарования, что караулило его в засаде.