Текст книги "Сундук с серебром"

Автор книги: Франце Бевк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

Якец не мог не заметить эту перемену, внимание жены было ему приятно, но в то же время настораживало. В ее поведении было что-то необычное. Может, она немножко тронулась? По простоте душевной иного разрешения этой загадки он не видел. Маленького Якеца Мицка не любила так, как Тинче, раздражалась, когда нужно было его кормить, равнодушно слушала его плач, хотя и делала все положенное.

Однажды новорожденный плакал в боковушке. Мицка в этот день была особенно странной, не отрываясь смотрела она на мужа; пыталась разгадать, что скрывается за его привычным добродушием и улыбчивостью.

– Принести тебе ребенка? – спросил Якец.

– Вышвырни его в окно! – зло ответила Мицка.

Якец остановился как вкопанный и в испуге взглянул на жену.

– Мицка! – изумился он. – Что ты говоришь?

Жена встала, подошла к нему и погладила его рукой по щеке и подбородку.

– А разве я сказала что-нибудь плохое? – спросила она с какой-то странной улыбкой. – Ну, пусть остается, если тебе так хочется.

Она пошла в боковушку и покормила ребенка.

Поведение Мицки беспокоило Якеца все больше и больше. Иногда жена как тень бродила вокруг дома, губы ее беззвучно шевелились, будто она что-то шептала. В такие дни он не решался оставлять ее одну. Успокоился он лишь после того, как увидел, что всю домашнюю работу она выполняет по-прежнему старательно и выглядит здоровой и окрепшей. Ничего страшного. Стала немного чудной, только и всего.

Со временем ему это даже пришлось по душе. Услужливость жены и странности в ее поведении он объяснял себе тем, что в ней наконец пробудилась любовь к нему. И был счастлив. Мысли и чувства, которые его недавно мучили, отступили на второй план. Он ходил на работу и перестал обращать внимание на Мицкины чудачества.

Ему хотелось, чтобы так было всегда.

18

Был конец ноября. В тот год зима пришла необычно рано. Метель замела всю долину, в Залесье снега навалило по колено, дороги местами совсем занесло. От дома к дому глубоко в снегу были протоптаны узкие тропинки.

Как-то Якец ходил по делу на другой конец деревни. Домой он брел медленно, задумчиво глядя себе под ноги. На пустынной дороге, над которой свешивались заснеженные ветки, ему встретилась Класовка.

Эта невысокая, коренастая женщина была раньше повитухой и знала кой-какие семейные тайны, которыми охотно делилась со всеми желающими. Люди ее боялись и с бо́льшей радостью захлопывали за ней двери, чем открывали их, впуская эту гостью в дом. За спиной о ней слова доброго не скажут, но в глаза льстили и заискивали. Она могла остановить человека посреди дороги и выложить ему все, что о нем думает, спросить о чем угодно. Она утверждала, что открывает людям глаза.

Увидев ее, Яка испугался. Люди вообще были ему неприятны, а уж Класовка ненавистней всех. Однако уклониться от встречи он не мог – на узенькой тропке не разойтись.

При виде Якеца ее сморщенное лицо расплылось в довольной улыбке, серые глазки заблестели. Она шла, приподняв юбку, чтобы не заметать снег, над башмаками белели шерстяные чулки.

Якец сошел с тропинки в снег, уступая ей дорогу, и хотел было идти дальше.

– Куда это ты так спешишь? – сказала она. – Погоди немного!

Он снова шагнул на тропинку и остановился, смущенно улыбаясь, словно мальчишка, застигнутый врасплох учителем.

Женщина смерила его взглядом с головы до ног. То ли переводила дух, то ли собиралась с мыслями. Наконец она раскрыла рот и обрушила на него поток вопросов и поучений.

– Давненько я тебя не видела! Как дела, Яка?

– Да ничего, – ответил он с досадой. – Идут себе.

– Эх, что тут станешь делать? – вздохнула женщина. – У каждого свои беды и невзгоды. – Она понизила голос и вытянула шею. – Слушай, а что говорит Мицка? Что она собирается делать? – добавила она шепотом, словно речь шла о великой тайне.

Она хотела задеть его за живое. Может, ждала, что он начнет извиваться перед ней, как червяк. Или думала, что Мицка созналась мужу в своем падении и он сам честит ее на чем свет стоит, ища у людей утешения и сочувствия.

Класовка сразу же поняла, что дала маху. Глаза Якеца потемнели, и он двинулся было своей дорогой. Класовка приложила все силы, чтобы его удержать. Нет, так просто она не могла его отпустить. «Неужели он ничего не знает?» – мелькнуло у нее в уме.

Якеца бросило в жар. У него было такое чувство, будто он по горло провалился в нечистоты. И зачем он вообще вышел сегодня из дому? Однако плюнуть и повернуться к старухе спиной у него не хватило смелости.

– Ну, а как вы назвали малыша? – начала она снова.

– Якобом.

– В твою честь? – Она отрывисто рассмеялась, показав два оставшихся зуба. – Смотри-ка! Она, что ли, захотела так назвать?

– Нет, я сам выбрал имя, – ответил Якец сухо.

Женщина заметила его раздражение и почувствовала себя оскорбленной. Глаза ее злобно сверкнули: она переступила с ноги на ногу и встала потверже.

– Слышь, Яка, как ты можешь такое терпеть? – сказала она, решив больше не играть в жмурки.

Кровь прилила к лицу Якеца. В голове пробудились все горькие мысли, мучившие его последние месяцы. Но даже если все это правда, он не желал унижаться перед этой женщиной. Его разбирала злость.

– Чего вы пристали к Мицке? – повысил он голос. – Что она вам сделала?

Класовка не верила своим глазам. Она еще никогда не видела Якеца в такой ярости, но это ее не смутило. Она оглянулась по сторонам, словно ища, куда бы присесть, потом поджала губы и подбоченилась левой рукой.

– Мне-то она ничего не сделала, – заявила Класовка. – А вот тебя она дураком считает. Как ты не понимаешь, что она считает тебя дураком?

– А чего ей меня дураком считать?

– Как это – чего? Да разве она не родила слишком рано? Слишком рано или слишком поздно – смотря, как на это взглянуть.

Якец почувствовал, что у него задрожали колени. Неужели она думает, что он в самом деле такой дурак? Зачем она снова ворошит то, что он старается забыть? Он хотел что-то сказать, но у него перехватило горло. Рука судорожно сжимала палку.

– Целых семь месяцев тебя не было дома, – продолжала Класовка, упиваясь его смятением. – А ведь дети через двенадцать месяцев не рождаются. Как же может быть этот ребенок твоим? Ну, что скажешь? Ты слишком добрый, тебя легко провести. Другой на твоем месте выгнал бы ее из дому. А если не выгнал, так проучил бы как следует.

У Якеца замерло сердце. Эта женщина будто вылила на него бадью помоев. Поднять бы палку да огреть ее хорошенько. Но он стоял неподвижно, как пень. Класовка подошла к нему вплотную.

– Мицка-то в Речину ходила, – шипела она по-змеиному. – К матери. А у нее работал молодой пекарь. Чего же его тогда мать прогнала?

Якец больше не слушал, боялся, что не совладает с собой. Он отодвинул Класовку в сторону и быстро пошел по тропинке. Глаза его застилал туман, он не видел, куда ступает, и проваливался в снег, будто пьяный.

19

Дорога домой была короткой, но все же достаточно долгой для того, чтобы у Якеца поостыла кровь и прояснилось лицо. Несмотря на волнение, он уже снова обрел способность размышлять.

Как бы он ни противился неприятной мысли, жена ему изменила, это было ясно как день. Он и прежде не раз приходил к подобному выводу, но ему было невыносимо трудно в это поверить – он слишком любил жену и не мог с этим смириться. Ведь сама Мицка ему не призналась, никто не сказал ему ничего определенного, да он и не хотел этого. Ему легче было жить в постоянных сомнениях. Но теперь уже ничего от себя не утаишь.

В памяти его возникла весело улыбающаяся Мицка в девичьей праздничной одежде. Вспомнились ночи, когда она приходила к нему на чердак, перевязывала его, поила. Он видел, как она теперь страдает, и не сомневался в ее искренности.

Он снова представил себе ночи на чердаке, почувствовал ласковое прикосновение ее руки, когда она промывала и перевязывала ему рану. Именно сейчас все это ему вспомнилось с безмерной любовью. Еще бы! Люди обижали его и издевались над ним, а она вышла за него замуж! Что же он должен ей сказать? Избить ее?

Пока он шел домой, он успел трижды все взвесить и обдумать, и из бурлящего потока мыслей Мицка вышла такой же чистой, какой была и прежде. Конечно, с ней случилось неладное, как случилось – знает только она. Скорей всего против ее воли – она не виновата. Ей причинили зло, а вместе с нею и ему. Кто говорит, что ничего нельзя исправить? Все можно уладить. Все, все!

И как уже бывало не раз, гнев его обратился против людей. Он сжал кулаки, стиснул зубы и громко выругался. От волнения на глазах у него выступили слезы.

Вот наконец и дом. Якец вошел в горницу, стараясь вести себя так, как обычно. Младенец спал в боковушке, Тинче играл на печи, Мицка сидела за печкой.

Поздоровавшись, он взглянул на жену. Но взгляд Якеца был таким необычным, что сразу же его выдал. У Мицки перехватило дыхание.

Якец быстро опустил глаза и сел на скамью. Глядя в пол, он барабанил пальцами по столу. Он чувствовал себя чужим в собственном доме. Напрасно в душе он оправдывал Мицку, он все равно не мог избавиться от гадливого чувства. Как было бы хорошо какое-то время ни с кем не разговаривать, ни на кого не смотреть. Потом все прошло бы само собой.

Мицка сидела как на угольях. Невольно она окинула взглядом комнату: где топор? Он лежал на скамье за дверью. Вчера Якец его наточил. «Может, спрятать?» – подумала она, но тут же отбросила эту мысль. Пусть будет, что будет!

Она вышла в сени, остановилась перед топящейся печью и засмотрелась на огонь. Алые языки пламени лизали два чугунка; в одном варилась картошка, в другом – каша.

Якец оглянулся на печь. Тинче звал его и показывал деревянное колесико. Увидев приветливую улыбку ребенка, Якец снова почувствовал твердую почву под ногами.

Он взял сына на руки и прошелся с ним по комнате. Затем вошел в боковушку, присел на край постели и посадил Тинче на колени. Маленький Якец проснулся. Отец смотрел на детей. Сравнивал их, проверяя, похожи ли они друг на друга. Он не обнаружил ни большого сходства, ни резкого различия, кроме как в глазах. Ни у него, ни у Мицки не было таких глаз, как у новорожденного. Он пытался разобраться, кого он больше любит – Тинче или Якеца. Любовь к маленькому Якецу ничуть не уменьшилась. Нет, сердце обмануть не может. Живые глазенки были ему симпатичны и даже казались милее, чем когда-либо раньше.

Чего хотят от него люди? Оба малыша – его дети. Его родные дети.

Крупные слезы катились у него по щекам и блестели в бороде. Он прижимал к себе детей и никак не мог успокоиться.

Мицка удивилась необычной тишине в доме. Она вошла в боковушку и, остановившись на пороге, увидела плачущего мужа.

Это ее как громом поразило. Теперь она уже не сомневалась, что Якец знает все и мучается, может быть, еще больше, чем она. В избытке чувств она сделала то, что уже давно собиралась сделать, да не хватало сил.

– Яка! – заплакала она навзрыд и упала перед ним на колени. – Прости меня! Я не хотела тебя обманывать, но никак не решалась тебе сказать. Я люблю тебя, как еще никогда никого не любила. Если я тебе противна, ты ко мне больше не притрагивайся. Случилась беда… Сама не знаю как… Бей меня, плюй на меня, убей, если хочешь, но поправить я уже ничего не могу, как бы ни хотела…

Якец был поражен. Мицка, всхлипывая, обнимала его колени. На лице ее было смятение, в глазах – испуг и растерянность, казалось, ее душит поток слов, который она уже не в силах сдержать.

Якец посадил на постель Тинче, взял Мицкину голову в свои руки, из глаз его опять покатились слезы.

– Встань, Мицка! Не такая уж это беда… Все ведь хорошо…

Мицка хотела до конца излить ему душу.

– Нет, Яка, я виновата; не говори так! Это не твой ребенок. Я все время мучилась, хотела тебе все рассказать, но боялась. Не могла. Знаю, что плохо поступила. Такое уж случилось несчастье… Ударь меня, Яка, мне будет легче!

Дети заплакали. Якец не выдержал.

– Перестань, Мицка, не то я сойду с ума! – простонал он. – Замолчи, замолчи! Пусть будет все, как было. Ведь все хорошо…

– Нет, нет! Сердце у меня болит, я не могу больше жить! Не могу! Ты будешь плохо обо мне думать. Будешь думать, что у тебя плохая жена…

– Мицка! Мицка! Это неправда. Ты хорошая! Ты ведь хорошая!..

– Нет, нет, нет!

Мицка повалилась на пол, судорожно вздрагивая. Якец с выражением отчаяния на лице стоял над ней, не зная, что делать.

20

Если бы у Якеца сгорел дотла дом, это было бы для него меньшим ударом. Несколько дней он ходил бы вокруг как потерянный, а затем начал бы раздобывать камни и лес, чтобы построить себе новое жилье. Но такое потрясение лишило его и мужества и силы. Он был не в состоянии понять поведение жены в эту минуту. Потоком слов и горьких слез она изливала тяжкое раскаяние и страх, накопившиеся в ней за долгое время. Может, она успокоилась бы в этот же вечер, а через несколько дней жизнь снова вошла бы в свою колею. Но Якецу казалось, будто жизнь кончилась, семейное счастье рухнуло и навечно погребло их под своими развалинами.

Оставив жену и плачущих детей, он вышел в горницу. Его охватило отчаяние. И снова в который раз в нем вскипела ярость на людей, непрошено вторгшихся в его жизнь. Кто их об этом просил? Почему они не оставят его в покое? Как бы он хотел им отомстить! От сознания своего бессилия он треснул кулаком по столу.

Услышав грохот, Мицка в ужасе вздрогнула, замолкла и приподнялась с полу. Что там такое? Боже мой, что там такое? Муж стоит посреди комнаты и в отчаянии рвет на себе волосы. В голове у нее был такой туман, что она не могла, да и не пыталась понять, что с мужем. Только что она просила Якеца ударить ее или даже убить, но сейчас снова ожил страх. В ней заговорил инстинкт самосохранения, она вскочила на ноги, пошатнулась и схватилась за стену.

Увидев Мицку, Якец пришел в себя, в нем снова пробудилась надежда. Мицка встала, успокоилась, может, еще все будет хорошо. Он робко шагнул ей навстречу. Стоило Мицке лишь взглянуть на него, она поняла бы по его лицу, что ей не грозит никакая опасность. Но она на него не взглянула. А если бы и взглянула, все равно она уже была не в состоянии ни о чем судить здраво. Из груди ее вырвался хриплый крик смертельного ужаса, она промчалась мимо Якеца и выбежала из дому, распахнув дверь настежь.

Ошеломленный Якец замер на месте. В окно он увидел, как жена пробежала мимо дома, широко раскинув руки, словно боялась потерять равновесие и упасть. Он снова ничего не понимал. Ясно было лишь одно: близится новая беда!

Он бросился за Мицкой. Когда он выскочил из дому, она перебегала узенький мостик и чуть не свалилась в воду. Она неслась без оглядки, косы разметались по плечам и спине. Она мчалась что есть духу, взмахивая руками, как крыльями. Ни разу не упала, не оступилась в снег и бежала все дальше и дальше.

Якец мчался за нею что было силы, но расстояние между ними не сокращалось. Вдруг Мицка споткнулась, упала и только тогда оглянулась назад. Увидев бегущего за нею мужа, она вскрикнула, свернула с тропинки и прямо по снежной целине бросилась к реке.

У Якеца кровь застыла в жилах. Мицка бежала прямо к омуту, скрытому сейчас льдом и снегом. По ту сторону реки стеной поднимался лес.

– Мицка! – окликнул ее Якец.

Напрасно! Она даже не оглянулась и побежала еще быстрее. Вот она уже ступила на лед. У Якеца от ужаса замерло сердце, он остановился.

– Мицка! Слышишь?

Не слышать она не могла. Но ей показалось, что в голосе его звучит угроза, хотя Якец вложил в этот зов всю свою любовь и тревогу. Сейчас она хотела только одного – убежать от мужа, если вообще еще что-то сознавала. Да и возвращаться назад было все равно уже поздно. Под ней был омут. Лед проломился, и без единого крика, вскинув руки, словно безмолвно взывая о помощи, она исчезла в черной полынье.

Якеца прошиб холодный пот. Но сейчас ему было не до собственных чувств, он мчался к омуту. На животе подполз к самой полынье. Ничего не видно. Подо льдом клокотала вода. Он сунул руку под лед – ничего.

Из груди у него вырвался глухой стон. Ох, Боже ты мой, Боже мой! Он принялся ломать лед руками. Напрасно. Лишь разодрал в кровь ладони.

Якец оглянулся по сторонам – кругом ни души. Заснеженная земля лежала тихая, мертвая. Он бросился со всех ног домой, пот лил со лба ручьями. Схватил топор и бегом к реке.

Неужели он еще надеялся, что Мицка жива? Он с размаху бил топором по льду, осколки летели в лицо и в глаза. Откалывая кусок за куском, он забыл об опасности, грозившей ему самому.

Наконец он с трудом вытащил Мицку на берег. С одежды ее струилась вода, глаза померкли и остекленели, кулаки были судорожно сжаты, губы полуоткрыты, словно она еще что-то хотела сказать.

Большим черным пятном лежала она на белом снегу. Яка стоял перед нею на коленях, держа ее за руку, по лицу его текли слезы. Он звал ее, точно она спала и он хотел ее разбудить. Но она не шевельнулась. Она была мертва. Мертва!

Он взял ее на руки и понес домой. Она была необыкновенно тяжелой. Тяжесть эту чувствовали его руки, но еще тяжелее было на сердце. Казалось, по тропинке медленно движется огромный крест, составленный из двух человеческих тел. Якец нес Мицку через тот самый мостик, по которому нес ее когда-то молодой и веселой девушкой. Тогда она была для него сладостной ношей – теперь тяжелой и горькой. Он пронес ее мимо того места, где всерьез пообещал ей дом, а она ему в шутку – свою руку. Но шутка ее обернулась правдой.

Он вошел в горницу и положил ее на скамью. Левая рука ее бессильно упала.

Подошел заплаканный Тинче и взглянул на нее. Потом мальчик поднял глаза на отца – тот стоял без шапки, не в силах ни говорить, ни плакать.

– Мама спит? – спросил мальчик.

Никто ему не ответил.

Перевод М. Рыжовой.

Дом в ущелье

В душе моей, как на фотографии, ярко запечатлелась одна картина.

В пору дождей и осенних разливов на паре промокших, усталых лошадей мы с трудом продвигались по раскисшей кочковатой дороге. Дождь шел несколько дней кряду; в последнюю ночь вода так поднялась, что река на всем своем протяжении вышла из берегов и затопила окрестные поля и луга. Каменные мосты едва пропускали под своими сводами огромные массы воды; деревянные мосты смывало и уносило.

К полудню небо посветлело, но не очистилось. Сеял мелкий дождик, сыпал в лицо. Мы уже промокли до нитки, холод пронимал до костей, нас била дрожь.

Перед нами была мрачная извилистая долина; дорога следовала за ее изгибами, поворачивая то вправо, то влево, спускаясь к самой воде и снова поднимаясь вверх по скалистому склону.

С гор сбегала вода, словно на каждом шагу там вдруг пробилось множество родников, превративших дорогу в лужу. Вырванные с корнем деревья, точно трупы, валялись по склонам гор. Местами путь преграждали груды земли и камня, и лошади объезжали их с величайшим трудом.

Уставшие от ухабистой дороги, лошади переступали тяжело и лениво и наконец стали.

– Эй, что там?

Мы посмотрели вперед. Сразу за поворотом начиналось сплошное озеро, от дороги оставалась лишь узенькая полоска. В самом узком месте стояла телега, запряженная худой, тощей кобыленкой. Пятеро мужиков, заложив руки в карманы, рассеянно смотрели по сторонам и чего-то ждали. Они вымокли до нитки, края шляп свисали на уши, вода текла за воротники.

– А ну-ка, примите свою клячу! – крикнул наш возница.

– Никак нельзя, – отозвался один крестьянин.

– Это еще почему?

– Мертвец на телеге. Ждем жандармов.

Мы удивились. Даже разговорчивый возница замолк и стал думать, как быть.

– Сойдите с телеги, – посоветовал нам один из мужиков. – Порожняком пройдет.

Мы сошли и по белому вымытому песку зашагали за повозкой, которая медленно и осторожно продвигалась мимо телеги.

На мокрой соломе слегка прикрытый рваным одеялом лежал труп незнакомого мужчины. На нем была порыжелая одежда, на ногах – сапоги. Рубаха, жилет и пиджак были расстегнуты, грудь рассекал длинный почерневший шрам. На левом плече синел след от удара хлыста. Широкое лицо заросло щетиной. Залегшие вокруг приоткрытого рта складки говорили о смертельной схватке. Мокрые длинные рыжеватые волосы прилипли ко лбу и щекам. Из-под пряди волос над левой бровью выглядывал красноватый рубец от старой раны. Голубые глаза смотрели куда-то вверх – так смотрят люди, бросающие вызов судьбе.

Все молча изучали мертвеца.

– Утоп, – нарушил вдруг молчание один крестьянин. – Нашли вон там, внизу. – Он показал место у воды, где волны бешено бились о ветви двух поваленных деревьев.

– Кто-нибудь знает его?

– Я знаю, – сказал тот же крестьянин. – Не знаю только имени. Из тех вон ущелий. – И он махнул рукой в сторону теснин, ответвлявшихся от главной долины. – Вечор видал его на дороге. Домой спешил, да, видно, мост под ним снесло.

Мы опять взгромоздились на телегу. Лошади побрели в моросящий дождь, который, впрочем, скоро перестал. Временами я вглядывался в дорогу, и каждый раз мне виделась телега с мертвецом. Картина эта не шла у меня из головы.

Что знаменует смерть этого человека? Конец драмы или ее начало? Какая сила влекла его домой в дождь и непогоду? Чьи руки ждали его, чтобы заключить в свои объятия?

Лицо утопленника, неотвязно стоявшее у меня перед глазами, молчало, как испещренный иероглифами камень. Восемь послевоенных лет отделяли старый рубец над левой бровью от свежего шрама на груди…

Всю долгую дорогу по извилистой долине, все последующие дни и ночи я искал ключ к разгадке таинственных письмен на лице покойника.

1

Над толминскими долинами стоял осенний день, солнце сияло на небе, заполняя все пространство меж редкими багряными облаками. Мелодия красок, разлитая в воздухе, пленяла глаза и сердце. В багряных облаках на юго-западе полыхали зарницы, освещая оранжевым светом небо, деревья, склоны и гребни гор. Одинокая душа упивалась неповторимой красотой природы. Мелодия красок слагалась в гимн, воспевающий самое дорогое человеческому сердцу – покой и любовь.

На гребне горы, точно выписанные на пламенеющем фоне, стояли отец и сын. Продар и его сын Петер. Отец, белобородый, широкоплечий, в расстегнутой рубахе, обнажавшей волосатую грудь, походил на гранитную глыбу. Казалось, он вырос из темной мшистой скалы, на которой стоял. Сын своей кряжистой фигурой напоминал отца, только был бледный и словно бы усталый. Глаза его беспокойно бегали. На лбу, над левой бровью, виднелся след зарубцевавшейся раны.

Повсюду, куда хватал глаз, росли дубы, грабы и клены. Несколько сосен сбились в кучку и словно шептались между собой. В ложбине росли буки, ветки которых, точно воздетые руки, поднимались в небо.

– Посмотри, – сказал отец, заглядывая сыну в глаза. – Посмотри, где проходит наша граница. Гляди, от той скалы прямо вон к тому пню, от пня вниз по склону до самой тропинки. Это все наше…

Сын смотрел… Но мысли его витали далеко отсюда. Взгляд его задержался на голых ветках деревьев, скользнул по молодым побегам и остановился на склонах и гребнях соседних гор.

Багряные отсветы осеннего неба заставляли трепетать его сердце. Он отвык от таких зрелищ, словно только что вышел из ворот тюрьмы, когда щебет птиц и небесная лазурь кажутся важнее всего на свете. Парень конца 1918 года, прошедший сквозь огонь и медные трубы, вчера еще ребенок, сегодня почти старик.

Мировая война, грязные дороги и ледяные ночи, страх смерти, унижения, голод, холод и жгучая рана на лбу. Потом госпиталь в чужой стране, откуда была видна лишь полоска неба, тоска по толминским горам.

Сейчас, приехав на побывку, он всем существом своим ощутил тепло родного края и его суровую красоту, все пережитое вспоминалось как дурной сон, полный кошмаров и ужасов.

Он был счастлив дышать родным воздухом, смотреть на всю эту божью благодать и делать то, что хочется. Ему была вновь дарована жизнь, он страшился смерти и с мукой отгонял от себя все, что снова бросало его в бездну тревог и унижений.

Старик заметил рассеянность сына, взглядом привлек его внимание и продолжал:

– На той стороне граница доходит до пня. От пня поворачивает к грабу. А оттуда…

Петер заторопился, взгляд его опередил вытянутую, как палка, руку отца и спустился в долину. Потом поднялся по противоположному склону вверх, побежал по гребню и затерялся в длинных горных цепях. За первым хребтом шел второй, за ним – третий. Поросшие лесом гребни, как вереница невольников, печально жались друг к другу и тысячелетиями ждали чего-то.

Закатное солнце наполовину погрузилось в алеющее море облаков; новая волна багряного света огненной струей взметнулась над горами. На фоне величественной вечерней зари фигуры отца и сына выглядели еще грандиознее.

В кровавом свете заката на горных вершинах, во впадинах, на крутых склонах и в узких долинах трепетали деревья. Трепетали по всей удивительной земле, так скупо одаренной благами, точно она предназначалась не для людей!

Редкие прогалины, редкие вырубки, огороженные плетнями, и, как божье чудо, на всем огромном пространстве всего несколько домов. Они ютятся в тесных складках, глубоко прорезанных водой, и связаны меж собой тропинками, колеями и узкими мостами.

Земля, будто стыдясь собственной бедности, нахмурила скалистое чело. На кручах цепляются корнями за камни буки, грабы и сосны. Живут тут трудной, суровой жизнью мох и ломонос, орешник, терновник, ежевика.

Бедно, дико и пустынно в этом забытом Богом углу толминского края, затерявшегося в лабиринте бесчисленных ущелий. Обилие камня, свидетельствующее о необычайной суровости здешней природы, обилие лесов. Все живое судорожно цепляется за жизнь.

Искривленные, узловатые деревья, обнимающие корнями скалы и льнущие грудью к земле. Когда среди них пел топор? Кто отважился забраться в скалы? Когда последний раз застонало дерево и покатилось вниз, увлекая за собой дровосека? Глубокое ущелье и поныне хранит память о смельчаке. Гнилые корни не удержали камень, часть скалы рухнула в ущелье, сломала фруктовые деревья и снесла угол дома.

Лес внушал страх и уважение. К шуму его ветвей прислушивались, словно к человеческому разговору. Сердце заключало его в объятья, глаза осыпали поцелуями.

– Видишь, какой лес! – вдохновенно произнес крестьянин, стоявший в его грозной тени.

Петер смотрел на стволы и ветви, на купы деревьев, которые, словно безликие существа, молчаливо стояли на гребнях, протягивая ветви в пропасть.

– Ну и красота! – воскликнул он.

Отец с сыном стали спускаться в долину. Солнце, точно исполинский красный шар, застыло на горизонте.

– Грех рубить деревья без крайней нужды, – сказал Продар то ли сыну, то ли самому себе и кривым ножом срезал вылезший на тропинку ломонос. – Не забывай об этом, когда станешь хозяином.

– Кончится война, пойду по свету, – сказал сын.

Отец молчал. Петер уже подумал, что отец оставил его слова без внимания, как вдруг тот убежденно изрек:

– Не гневи Бога!

Тропинка, пробираясь меж скалами и круто петляя, шла вниз. Местами ее пересекали голые корни.

Глазам путников открылась узкая извилистая долинка с тремя одинокими домами и жавшимися к белым отмелям убогими пашнями. Посреди долинки, вскоре снова теряющейся в ущелье, из-за ив и орешника блестела речка.

– Я тут жил, и ты будешь, – снова произнес отец. – Пирогов каждый день не поешь, но захочешь – жить можно.

Они подошли к высокой белой скале. Наверх вели высеченные в камне ступеньки. Скала напоминала человеческий череп. В верхней ее части чернело два углубления: одно было засыпано землей и заросло кустарником, другое зияло пустотой и служило людям убежищем в непогоду. На дне его лежали сложенные для просушки дрова. Мертвой скалой называли ее люди.

– Мой дед тут прятался, – сказал Продар и, бросив на землю охапку хвороста, сел на нее. – Я никому про это не говорил: мой дед бежал от солдатчины. Прибежал сюда в проливной дождь и нашел под скалой девушку – она одна уцелела, всю ее семью вместе с домом унесла вода.

Сын смотрел на отца. Под скалой даже тихие человеческие голоса звучали необычно громко.

– Они поженились и стали работать. Поставили дом, мой отец его расширил, а я подновил. Тебе уж не придется об этом заботиться. Видишь, там, – Продар показал на долину, – стояла лачуга, которую унесла вода. Там, где пень…

Сын смотрел невидящими глазами. Багряная заря погасла, из долины подымался густой мрак.

– И дед сказал моему отцу: «Смотри не бросай того, что я начал».

Продар встал во весь рост над сыном и поднял руку. Голос его дрожал от волнения:

– И я говорю своему сыну, которого тянет в белый свет: смотри не бросай того, что начал твой дед!

Петер молчал. Медленным шагом возвращались они в долину, уже объятую тьмой. Горели только окна дома, освещая ближние деревья.

2

Дорога берет начало у железнодорожного полотна и вьется между высоких гор, полных обрывов, скал и кривых деревьев. Потом взбирается вверх, но вскоре снова сбегает вниз к реке, где стремительный поток воды подмывает ее насыпи. Однако и тут ненадолго задерживается – круто изогнувшись, она уходит от русла реки и врезается в горы, оставляя за собой зеленые вспененные волны, плещущиеся между скалами и обдающие белой пеной узкие, шаткие мосты.

Нет конца дороге. Порой кажется, что вот-вот она выведет на простор, но тут же горы сдвигаются еще теснее, вселяя в душу тоску и уныние.

Крутые склоны долины изрезаны узкими распадками, по ним бежит вода, вливаясь в главное русло. Лишь в немногих можно увидеть колею или уцелевший от наводнения мост. Кое-где мосты переброшены со скалы на скалу, обложены камнями и привязаны лозой. Узкие тропинки проложены в земле или в камнях.

Связанная мостами и испещренная тропами долинка, над которой высится Мертвая скала, трижды меняет свое название. В самом начале, в десяти минутах ходьбы от главной дороги, она сужается в теснину, прозванную «Клещами».

Две отвесные, поросшие лесом горы подступают к самой воде, продолбившей себе русло в камне. Тропа идет вдоль реки, дважды переходя с берега на берег, петляя, поднимается между орешником и ломоносом на пузатую скалу, глядящую на реку, и уже оттуда беспрепятственно спускается в низину.

После часа ходьбы долина меняется лишь чуть-чуть. Горы раздвигаются. Справа появляется несколько пашен, фруктовые деревья и у самой горы – дом с подслеповатыми оконцами. За домом – крутая луговина, окруженная соснами и лиственницами.

Это усадьба Кошанов. Откуда пришли эти люди? Рачительностью они не отличались. Дом у них был неказистый, хотя земля – лучшая в округе. Их поля, расположенные на солнечной стороне, были плодороднее, леса гуще. Хозяин, вялый, сухонький человечек, до страсти любивший хмельное, напивался при каждом удобном случае. Работал спустя рукава и вообще больше походил на смиренного работника, нежели на хозяина.