Текст книги "Тайная жизнь непутевой мамочки"
Автор книги: Фиона Нилл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)
– О Господи, как же я могла забыть? – восклицает она. – Ладно, пришлю домработницу с целой сумкой каштанов, только попозже.
Я задумалась. Что-то я никогда не видела ее вместе с младшими детьми или мужем. Наверное, у них нуклеарная семья, однако ее молекулы располагаются на значительном удалении друг от друга.
– Дело в том, – говорит она, осторожно подбирая слова и оглядываясь через плечо на своего тренера, – что необходим хороший стимул, для того чтобы ходить в спортивный зал каждый день. И есть что-то возвышенное в том, чтобы работать до седьмого пота ради этого человека, даже если он говорит только о группах мышц и пользе овсянки. Некоторая доза возвышенности каждый день. Это очень важно. Вы так не думаете? А чем старше становишься, тем меньше значат слова, которые произносит мужчина.
– Вы думаете о нем, когда его нет рядом? – спрашиваю я, заинтригованная масштабом и глубиной этих отношений.
Она смущенно смотрит на меня.
– Только когда тянусь за упаковкой печенья и представляю, как он грозит мне пальцем. И я отдергиваю руку.
Я тотчас пытаюсь сесть прямо и втянуть живот. Но он мне не подчиняется. Вторая попытка вызывает в моих дряблых мускулах дрожь, заметную даже сквозь джинсы. Конечно, никто не может этого видеть, но, тем не менее, я констатирую этот печальный акт неповиновения. Есть многое, что следует скрывать под складками платья, раз уж вы заимели детей; ваше тело никогда уже не будет снова послушным.
– Вам тоже следует появиться на этих занятиях, это будет очень весело, – говорит она – скорее дружески, чем критически, хотя, вероятнее всего, это деланное участие.
Мне бы хотелось объяснить ей, что мы живем в другой финансовой среде, сильно отличающейся от ее стратосферы, и что помимо горничной, страдающей артритом и неспособной нагнуться до пола, другой прислуги у меня нет, то есть я сама ею являюсь, но это займет много времени, и, кроме того, она относится к тем женщинам, которые привыкли жить в розовом мире, в котором люди могут избежать поездок на метрополитене с рюкзаком, разъезжая всюду на такси, а долг странам «третьего мира» может быть уплачен проводимым раз в два года благотворительным обедом из трех блюд с бесплатным шампанским.
Фред заснул у меня на руках, надавив на мое колено и тем самым заставив мою левую ногу прижаться к ноге Прирученного Неотразимца. И я вдруг прониклась благодарностью к неопределенности постельных отношений с Томом. «Радуйся простым и бесплатным удовольствиям, – одернула я себя. – Живи настоящим». Но мой разум меня игнорировал. Зато я осознала, что жду более тесного прикосновения бедра сидящего рядом со мной мужчины. И поэтому не могу перестать смотреть на его соседствующую с моей ногу. Несколько минут она пребывает в спокойствии, каучуковая подошва спортивных ботинок «Конверс» твердо упирается в пол. Однако едва учитель музыки принимается петь, нога в ботинке начинает притопывать и потихоньку придвигаться к моей. По крайней мере, я ощущаю ее тепло. Когда музыка заканчивается, нога уже определенно ближе, чем была. И вдруг дело начинает осложняться. Я решаю, что мне следует отодвинуть свою ногу – из уважения к нему, просто на тот случай, если ему кажется, что я проявляю излишнюю инициативу. Но потом я думаю, что это наверняка будет выглядеть грубо, ведь если он придвинул ногу ненамеренно, то я как бы обвиню его в излишней физической близости, если попытаюсь отодвинуться!
Я скашиваю глаза, чтобы посмотреть на другую его ногу – не прижата ли она аналогичным образом к ноге сидящего по другую сторону от него папаши, и испытываю разочарование: так оно и есть. Возможно, он действует в обоих направлениях! Это резко отрезвляет меня: что за мысль?! Я начинаю усиленно думать о Томе, его работе, как он старается найти выход из бюрократического тупика с плановым отделом в Милане. Я представляю себя стоящей подле его письменного стола и разглаживающей средним пальцем складку между его бровей, в то время как он разговаривает с итальянским коллегой о последнем камне преткновения, мешающем утверждению плана. Однако Том не хотел бы видеть меня в Италии. Я это знаю – когда я звоню ему на работу, он старается побыстрее от меня отделаться. Я сочувствую ему по поводу стресса, но возмущаюсь тем, что эта работа съедает его целиком. Как бы то ни было, размышления о Томе возвращают действительности ее прежний смысл.
Только когда я снова начинаю вести себя как взрослый разумный человек, озабоченный тем, что приготовить на обед и как бы успеть с ребенком в парк по дороге домой. Прирученный Неотразимец принимает исходное положение, сев нога на ногу, в результате чего я теперь соприкасаюсь с ним не только бедром, но и значительной частью ягодиц.
Он наклоняется и шепчет мне в ухо:
– Вы сегодня без пижамы, а тут просто парилка!
«Он что, тоже думает о запретных удовольствиях в отелях Блумсбери?» – проносится у меня в мозгу. По словам Эмми, там полно таких плавящихся в горниле любовных интрижек.
– Это, должно быть, заварочные чайники, – отвечаю я и ищу сексуальный подтекст в слове «чайник», но такового не нахожу. Теперь мои мысли мчатся со скоростью плейеров «ай-под», кроликов «Энерджайзер» и беспроводных зон: именно чего-то такого мне недоставало все минувшие годы! Первоклассники встали, чтобы трогательно спеть о том, что надо быть «маленькими, но крепкими»; потом они исполняют «Я – маленький чайник», после чего я слушаю их песнопение «Дорогой Господь и Отец человечества, прости нам наши безрассудства», и все встрепенувшиеся было фантазии одна за другой неумолимо гаснут.
После гимна директриса приглашает желающих сопровождать класс в поездке в «Аквариум».
– Я еду, – шепчет мне Прирученный Неотразимец.
– Поднимите, пожалуйста, руки и подойдите для получения информации, – просит директриса, размахивая конвертом.
Я вскакиваю – так быстро, как только могу, чтобы не уронить Фреда, и вскидываю руку вверх.
– Приятно видеть такой энтузиазм, – говорит директриса, и все оборачиваются, чтобы поглазеть на меня. В их глазах я читаю вопрос, кто я такая: страдающая от чувства вины, занятая по уши мамаша, пытающаяся таким образом компенсировать свое неприсутствия в жизни класса, или же одна из тех сверх меры радеющих о развитии чад мамаш, пичкающих деток вместо десерта алфавитными макаронами, с тем, чтобы их питомцы упражнялись в чтении и за чаем? Истина лежит на поверхности, я ринулась по одной простой причине: это же собирается сделать мой сосед, и я думаю, он меня понял. Только что в том плохого?
Вставая, я мельком взглядываю вниз, дабы уточнить, какие именно на мне джинсы: обещающие удлинить ноги или же те, что подтягивают задницу? И с ужасом обнаруживаю, что это вовсе не моя нога льнула к бедру Неотразимца, а некая выпуклость, выпирающая из моих штанов. Вчерашние панталоны! Я чувствую, как мое дыхание убыстряется, но нет никакого способа избежать непредвиденного поворота событий. Мысленно я проклинаю возвращение облегающих джинсов – ведь даже с помощью щипцов невозможно было бы быстро вытащить панталоны через штанину.
– Что это? – интересуется Само Совершенство, взгляд на одежду у которой – как у стервятника, готового разорвать добычу. Этим своим взглядом она с подозрением впивается в мою ногу.
– Это такое приспособление, – слышу я свой голос, чувствуя, как бисерины пота скапливаются над моими бровями. Я вжимаюсь в курточку Фреда.
Прирученный Неотразимец смотрит на меня с интересом.
– Оно не взрывается? – конкретизирует он свой интерес.
– Это… для снятия стресса. Если вы чувствуете беспокойство, вы нажимаете вот тут! – Я стойко парирую выпад, остервенело давя на бугор из ткани.
– Антистрессовый мяч? – с сомнением произносит Неотразимец.
– Он самый, – уверенно отвечаю я.
Они оба перегнулись через Фреда, чтобы потрогать дивное изобретение; загипсованная мужская рука тяжело возлегла на мое колено. В любой другой ситуации такое вторжение в мое личное пространство было бы однозначно квалифицировано как акт наивысшей сопричастности.
– Пожалуй, я уже чувствую себя чуть более расслабленным, – говорит Прирученный Неотразимец не без сарказма.
—
Не уверена, что ощутила что-либо, – возражает ему Само Совершенство.
– Миссис Суини, не подойдете ли вы сюда? – отчетливо взывает директриса, выворачивая туда-сюда шею, чтобы рассмотреть, что тут у нас происходит. Сотни глаз сверлят меня. Я продолжаю манипулирования, и, наконец, наступает освобождение: мне удается пропихнуть предательские панталоны почти к самой щиколотке, свидетельством чего из-под штанины высовывается ярлык «Эм-энд-эс». Я резко наклоняюсь, чувствуя, как кровь прихлынула к моей голове, и захватываю пальцами край ярлыка. Изловчившись, одним движением срываю его, истаю, непринужденно кладу ярлык в сумку и продвигаюсь по ряду, неся на одной руке спящего Фреда. У меня стучит в висках, я обливаюсь потом, но мысль о целом дне в «Аквариуме» с Неотразимцем наполняет меня оптимизмом.
Возвращаясь с конвертом на свое место, я ловлю на себе его взгляд: так смотрел на меня в первые годы наших с ним отношений Том. Глаза настороженные, рот расплылся в улыбке, скрывающей противоречивые чувства. И сидит он, сжавшись, будто стараясь занять как можно меньше места, вся его поза выражает тихое недоверие. Он ничего не говорит, лишь осторожно пропускает меня, следя, чтобы мы друг друга как-либо не коснулись.
– Это полная дрянь, – шепчет мне в ухо Само Совершенство, едва я опускаюсь на стул, – эти ваши панталоны «Эм-энд-эс». Даже моя мать такие больше не носит. Но не волнуйтесь, я уверена, никто ничего не заметил. Впрочем, если кто и увидел, то «М» может означать «Майла». – Как мило! Она старается меня успокоить, это отрадно. Хотя я понятия не имею, кто такая Майла.
И вот мы встаем, чтобы покинуть зал. Как безупречно она выглядит! Чудесное платье с большим запахом, ботинки до щиколотки на головокружительно высоком каблуке. Прокладывая себе путь вдоль ряда стульев, она делает грациозный шаг в сторону, и я отмечаю про себя, что ее хрупкий облик почти лишен трехмерных измерений. Тонка, как бумажный лист! Однако уверенно продвигается вперед. И нет опасения, что вот-вот опрокинется, даже под внушительным весом длинного коричневого пальто из овчины, которое она не снимала в течение всего мероприятия.
– От Джозефа. Подарок мужа, своего рода извинение за то, что он был так долго без меня летом, – говорит она, когда мы подходим к остановке, уловив, что именно явилось предметом моей зависти. Но на самом деле то, чему я позавидовала по-настоящему, было не само пальто, а его чистота. На нем ни пятнышка! Ничего того, что намекало бы на утреннее меню ее детей – никаких следов от джема, а также клякс от авторучек, оставленных в кармане без колпачка, а еще – распоротых швов, надрывов или иных изъянов. Губная помада и пудра совсем не видны на ее лице, хоть она ими явно воспользовалась. Но лишь чтобы оттенить совершенство. Она даже пахнет безупречно, не тем, что рекламируют модные глянцевые журналы, а чем-то вне времени – элегантная формула, усовершенствованная поколениями. Она недосягаема, законченный идеал, соответствие которому, кажется, не требует от нее никаких усилий. А Прирученный Неотразимец? О, он спешит в противоположном направлении, даже, несмотря на то, что это более длинный маршрут. Последнее, что я успеваю заметить, – это как он едет на велосипеде по Фитцджонс-авеню, так быстро, как только возможно со сломанной рукой.
Глава 4
Этот может и кобылу украсть, а тот не смей и через забор глянуть.
В пять часов утра следующего дня, распростившись с надеждой поспать еще немного, я перегнулась через Тома, чтобы взглянуть на один из его будильников. Тот, что слева на его прикроватном столике, – электрический, он подает сигнал ровным механическим голосом, повторяя одну и ту же фразу: «Том, встапай!» Будильник справа работает на батарейках, его Том забрал у Сэма, когда тот был еще мал, чтобы что-то понимать в этом. На будильнике кроличья мордочка, и если его вовремя не выключить, то он, звоня, «дотанцует» до края стола и свалится на пол, столь оглушителен его звонок.
Справедливости ради надо сказать, что с тех пор как мы вместе, мы никогда не просыпали. Ни одни из часов нас не подводили, и в тех редких случаях, когда наши дети позволяют нам доспать до семи утра или поспать подольше, нас будит целый хор сигналов. Несколько раз случалось, что я порывалась перевести стрелки на час назад, чтобы убедить Тома, что мир не рухнет, если мы будем начинать все на час позже.
Впрочем, бессонница позволяет не торопясь пересмотреть устаревшие аргументы. Конечно, утром обо всех умозаключениях забываешь, и все, что остается, – это неприятный привкус во рту, а настойчивая, никогда не прекращающаяся внутренняя полемика вновь и вновь повторяется такими вот ночами, как сегодняшняя. Сегодня я возвратилась к «старой фаворитке», одной из главных тем наших споров, которые вертятся вокруг моих опозданий и веры Тома в то, что все в мире хорошо, если делается вовремя. Очень хорошее качество для архитектора и гораздо менее привлекательное – в муже.
Последний раунд имел место в кладовой дома моих родителей в Мендипсе, за несколько недель до злополучной поездки в кемпинг в Норфолк. Если составить диаграмму важных семейных событий, то кладовой на ней отводилась бы чрезвычайно важная роль в качестве фона происходящего. Именно там много лет назад я сообщила маме, что выхожу замуж за Тома, и она поздравила меня со слезами на глазах, прежде чем сказать: «Ты, наверное, понимаешь, что если бы ты была химическим экспериментом, то взорвалась бы?..» И в этот момент вошел мой отец, бормоча о нестабильных элементах и превосходстве эксплозии, силы высвобождающейся во время взрыва и выходящей наружу, над имплозией, взрывом, направленным внутрь, как о способе побуждения к браку. «Каждое действие вызывает противодействие», – сказал он мудро.
Не помню точно, как началась та ссора между мной и Томом, однако в моей памяти прочно запечатлелось воспоминание, что кафель у меня под ногами был холодным, меня знобило, но все же я и сквозь холод чувствовала неприятный запах гниения от старого куска сыра «Стилтон», оставшегося там с предыдущего Рождества. Мы же с Томом искали банку кофе.
– Не могу понять, как твои родители могут обходиться без такой важной вещи, как кофе, – произнес Том, отскакивая в сторону, когда мышеловка щелкнула у самого его ботинка. – Этот продукт должен быть одним из основных в любой кладовой, особенно кладовой такого размера.
– Их больше занимают другие проблемы, – возразила я, пытаясь отвлечь его внимание.
– Например, их неспособность делать что-либо вовремя, даже на нашей свадьбе, – сказал он.
– В жизни есть много гораздо более худших вещей, чем опоздание, – снова возразила я ему, будучи совершенно в этом не уверенной. Должна ли я чувствовать удовлетворение оттого, что дискуссия вышла за пределы темы кофе, или прийти в уныние от ее нового направления? Ведь я знала, что критика в адрес моих родителей, в конечном счете, направлена на меня, а не на них. Затем, поскольку он проигнорировал мой выпад, я добавила: – На самом деле это невежливо – являться раньше времени. Почему бы нам не добавить немного разнообразия в нашу жизнь и в течение следующих четырех недель в качестве эксперимента не приходить на полчаса позже?
– Ты призываешь нас рисковать, Люси. Мы находимся на той стадии жизни, когда это больше неприемлемо. Мы – порождения наших привычек, которые создают нам комфорт и удобства. Как старые диваны.
Должно быть, я посмотрела на него скептически, поскольку он стал более откровенным.
– У дивана в гостиной в правом углу ослабла пружина. В центре на спинке липкое место от конфеты, которую раздавили когда-то давным-давно – думаю, это был лимонный шербет, есть также дыра, которая становится все больше и больше, потому что кто-то из детей использует ее как тайник, чтобы прятать там деньги.
Я не могла поверить, что он все это заметил.
– Даже при том, что это должно несколько раздражать, этого не происходит: привычные дефекты действуют успокоительно. Разве ты не заметила, что я больше ничего не говорю, когда ты в очередной раз теряешь кредитную карту?
Глаза смело смотрят вперед. Дыхание нормальное. Брови неподвижны. Все мышцы лица под контролем.
– Я просто подумала, ты стал понимать, что потеря кредитной карты не такая уж большая проблема, – пробормотала я, но его лицо было непроницаемо.
– Как только ты понимаешь, что не бессмертен, в заведенном порядке находишь успокоение, Люси. Вспомни, как ты была расстроена, когда муж Кэти ушел от нее. Молчишь? И потом, ты никогда не жаловалась на то, что приходишь рано. На самом деле, Люси, ты не любишь перемен. И тебе очень не понравится, если я вдруг начну опаздывать.
И по обыкновению, все закончилось тем, что я с ним согласилась. Потому что он, вероятно, прав.
Том проспал всю ночь в одном положении – на животе, разметавшись и обнимая подушку. Мне же на другой половине постели выпали обычные ночные испытания. Рядом со мной пристроился вездесущий Фред, и около половины второго я резко просыпаюсь от его плаксивого скрипа мне в самое ухо: «Хочу, чтобы ты обняла меня! Прямо сейчас!»
Через час весь в слезах пришел Джо и объявил, что ему страшно.
– Я стал какой-то маленький, я уменьшился, пока спал, – прохныкал он, стискивая мою руку с такой силой, что утром я обнаружила на ней следы от его крохотных пальчиков.
– Уверяю тебя, что ты все тот же, – убеждала я. – Посмотри на свою руку, она занимает в моей руке столько же места, как и вчера, когда мы шли в школу.
– Зато ноги стали короче и болят, – произнес он так обыденно, что я невольно усомнилась: а может быть, он прав?
– Это оттого, что ты растешь, – выдала я заготовку для объяснения любых таинственных ночных болей. – У папы и у меня тоже такое было.
– Откуда ты знаешь, что болит не оттого, что я уменьшаюсь? – настаивает Джо. – Бабушка же сейчас меньше, чем была. И я к утру стану таким маленьким, что ты меня и не заметишь, – почти шепчет он. – И тогда меня сможет съесть любая собака по дороге в школу.
Делать нечего. Я встаю с кровати и веду его вниз по лестнице к кухонной двери, где Том периодически отмечает, как растут наши дети.
– Посмотри, ты сейчас даже выше, чем в последний раз, когда мы тебя измеряли! – Я показала ему отметку.
Он сонно улыбнулся и обнял меня. Мы медленно пошли назад в постель, и я уговорила его заснуть, пока еще не заявила о себе моя частая гостья – предутренняя бессонница.
Пытаясь подсчитать, сколько же времени мне удается поспать, я сбилась и махнула рукой, остановившись на пяти с тремя четвертями. Застигнутая на границе между глубоким сном и полным бодрствованием, я ощущаю в животе провал, сосущее беспокойство, поселившееся во мне, но происхождение его мне не ясно. Я начинаю методично прокручивать в голове все последние события, накопившиеся к этому времени. Задержки месячных у меня нет. Я помню, где припарковала свой автомобиль. Я спрятала свои сигареты. Вчерашний спектакль с панталонамми? Но я уже сумела засунуть воспоминания о нем в самые глубокие тайники подсознания. Некоторые события столь ужасны, что копаться в них себе дороже.
И тут я вспомнила. Этим утром надо сдать творческую работу Сэма «Шесть великих художников мира». Три части уже сделаны, осталось сделать еще три. Одним движением я вскакиваю с кровати, ошарашив размягченные мускулы внезапным рывком.
Скверно, но поправимо. Стараясь делать все бесшумно, я несусь в свободную спальню и натягиваю халат, висящий с обратной стороны двери. Тот самый халат, что и надела, когда в первый раз встретилась с Томом. Халат напоминает ковер с грубым ворсом – длинный, лохматый, его невозможно почистить, подарок моему будущему мужу от его матери, когда Том был подростком. Его появление, следовательно, датируется даже более ранним числом, чем мое появление на сцене, он же теперь выполняет свои функции лишь в кризисные моменты жизни. Мысли о прежнем Томе, каким он был до встречи со мной, обычно заставляли меня ревновать его ко всему, чего мы не делали вместе. Но сейчас я пытаюсь извлечь из всего этого наслаждение. В браке есть ситуации, когда неизвестное гораздо интереснее, чем известное. Например, я пытаюсь склонить его повторить со мной сексуальные подвиги, которые он совершал с женщинами – моими предшественницами; но он слишком благороден, чтобы потворствовать моим неодолимым желаниям.
В ворс халата въелись пятна, внизу с одной стороны есть даже какие-то заплатки и проплешины – все это, как мне представляется, следы тайных юношеских увлечений Тома. Такой отчет о его подростковых годах гораздо информативнее, чем множество слайдов и невразумительных фотографий, сделанных его матерью.
Это привет из эры печатной графики Лоры Эшли и отчетов о «Статус-кво». Я нащупываю что-то в кармане и, наполовину уверенная, что увижу сейчас какую-нибудь затертую страницу с фотографией пышногрудой модели из журнала «Плейбой» 1978 года, извлекаю на свет листок с печатным текстом. Ошибиться сильнее было невозможно! Страница из старого издания госпожи Битон! Я пробегаю глазами пару предложений: «Нет более сильного источника семейных неурядиц, чем дурно приготовленные обеды и неопрятность домохозяйки. Мужчин теперь великолепно обслуживают где бы то ни было – в клубах, хороших закусочных и столовых, – поэтому чтобы конкурировать с их соблазнами, хозяйка должна отлично знать теорию и практику кулинарии, а также быть сведущей во всех других областях искусства создания и поддержания уютного дома».
Миссис Битон должна за многое держать ответ, думаю я про себя, уныло засовывая клочок бумаги глубоко в карман халата. Как он сюда попал? Я пытаюсь вспомнить, когда халат был востребован в последний раз. Обычно в этой комнате останавливалась моя свекровь, когда приезжала к нам. Я делаю для себя заметку поразмышлять над этой находкой позже. Неужели Петра пыталась послать мне, таким образом, предостережение? Впрочем, в данный момент у меня есть другие, более первостепенные вопросы. Спустя несколько минут я уже забываю о существовании этого.
За порогом спальни я натыкаюсь на Фреда. Он бредет по проходу, отчаянно спотыкаясь, и трет глаза. На данном этапе его можно было бы уговорить снова лечь в постель. Однако он чувствует степень моего волнения, замечает, что я закутана в какую-то незнакомую хламиду, и протестует, заявляя, что тоже хочет со мной вниз. Внизу в кухне я оцениваю ситуацию, пока ищу кисти и краски, резко открывая и закрывая шкафы и еле слышно бормоча себе под нос: «Дега – сделано. Гойя – готово. Констебль – тоже». Фред возбужденно повторяет за мной каждую фразу, смекая, какую выгоду сулит ему это неожиданное изменение в его утреннем распорядке. Я водружаю его на стул за чертежный стол Тома и вручаю ему ножницы, коробку с красками и другие запрещенные сокровища. «Хоть бы что-нибудь сработало! Хоть бы что-нибудь сработало!» – повторяю я про себя как заклинание. Ведь даже в семьях, где телевидение разрешено только по выходным, матери иной раз прибегают к недозволенным приемам, чтобы выкроить несколько дополнительных минут, от которых зависит то, сложится или не сложится текущий день, да что там день – весь остаток их жизни, ибо детали, иногда совсем незначительные, казалось бы, имеют огромный резонанс. Эффект бабочки!
Должно быть, я произвожу шума больше, чем думаю, поскольку в разгар этого прилива активной деятельности на кухне появляется Том.
– Я должна сделать Ван Гога, Джексона Поллока и Матисса, – объясняю я, шурша папиросной бумагой у него перед носом, – и все к восьми часам.
– Что ты делаешь, Люси? Идите спать, оба. Вам приснился кошмарный сон об абстрактной живописи, – говорит он. И замечает в руках у Фреда ножницы. – Зачем ты его разбудила?
– Я? Разбудила? Да мне гораздо проще сделать все самой. Но пусть он вырежет кусочки папиросной бумаги для коллажа в стиле Матисса!
– Звучит на первый взгляд логично. Но с моей точки зрения, это нельзя считать разумным объяснением происходящему.
– У Сэма творческая работа. Ее надо сдать сегодня. Он сделал половину, но, к счастью, я вспомнила про остальное. И если Сэм не закончит работу, держать ответ придется мне.
– Но ведь не Сэм все делает, а ты вместо него!
– Так быстрее. И меньше беспорядка. Если оставить все ему, он никогда не закончит. Но главное другое: если он не сдаст вовремя работу, это будет упреком мне как матери.
– Люси, это нелепо! Да кто осудит тебя?
Я положила краски и глубоко вздохнула.
– Вот как раз здесь ты заблуждаешься. Если Сэму что-то не удается, это отражается на мне. Просто такова природа материнства в этом новом тысячелетии, – отмечаю я, размахивая в воздухе кисточкой, дабы проиллюстрировать свою точку зрения.
– Опусти кисть, Люси. Посмотри, что ты сделала с моей пижамой, – говорит Том.
Пижама покрыта мелкими пятнышками красной краски. Фред прикрывает ладошкой рот и хихикает, как это делают дети, когда чувствуют, что родители теряют над собой контроль.
– Многие родители, по большей части матери, но также некоторые отцы, придут сегодня с проектами своих детей «Художники мира», сделанными уже в виде презентации на компакт-дисках.
– Но это не творческая работа родителей, – говорит он, захваченный врасплох. – Так или иначе, ты никогда не смогла бы сделать это. Фактически не мог бы и я.
– Вот именно. Поэтому самое малое, что я могу сделать, – это закончить начатое.
– Вероятнее всего, мы столкнемся с тем, что он вот-вот отрежет себе ухо! – Том указывает на Фреда, упоенно щелкающего ножницами.
Том оглядывает кухню и хмурится: повсюду пятна краски – на поверхности стола, на стене.
– Как ты умудрилась развести такую грязь?
– Это Джексон Поллок, – объясняю я. – И выглядит это совсем неплохо. – Я показываю ему работу, законченную только что. – Могло быть и хуже, если бы Сэм выбрал Дэмиэна Хёрста.
– Разделка карпа вызвала бы меньше грязи, чем это. Люси, если бы ты записывала подобные детали, все было бы гораздо проще.
– А ты можешь вообразить, о скольких мелочах мне приходится помнить в течение дня? Ты обращаешь внимание лишь на то, о чем я забыла!
– Мы не на осадном положении, когда невозможно что-либо планировать.
– Ты – нет. А я – да! Я живу как в осаде, – говорю я, ничуть не лукавя.
– Но ты каждый день делаешь одно и то же. Знаю, это скучновато, но разве нельзя каждое утро просто повторять некую формулу?
– Ты не можешь себе представить, сколько всего мне нужно переделать за один-единственный день, только чтобы держаться на плаву. Причем заранее известно, что всего успеть я не могу, и что в любой момент все может развалиться, как карточный домик.
– Каким образом? – осторожно осведомляется он.
– Драки вспыхивают как пожар. Что-то разливается, что-то ломается, теряется, вечно что-то случается, к чему никогда нельзя быть готовым. А эти необъяснимые болезни?! Происходят события, которые отбрасывают тебя на месяцы назад. Например, ветряная оспа. Помнишь? Я несколько недель не могла выйти из дома. И все же какая-то часть меня страстно желает этого неожиданного, потому что, в конце концов, это хоть как-то вырывает меня из рутины и придает азарта в мою жизнь.
Том ошеломленно взирает на меня.
—Ты хочешь сказать, что элемент скрытого хаоса для тебя привлекателен? – спрашивает он, силясь понять, о чем я говорю. – Тогда все абсолютно безнадежно.
Он пристально смотрит на меня этим своим странным взглядом – искоса, слегка приоткрыв рот, словно пытается сдержать слова. Это совсем не естественно для мужчины, который любит оставлять за собой последнее слово.
Входит Сэм, Он уже полностью одет в школьную форму и держит в руке крикетный мяч, который периодически подбрасывает в воздух и ловит. Его карманы набиты футбольными карточками. Я делаю для него тост – с джемом, без масла – и, по меньшей мере, пять раз прошу его прекратить бросать мяч во время еды. Потом спрашиваю себя, а может быть, это и не плохо – поощрять мальчика к выполнению сразу нескольких задач. Например, он вырастет и будет уметь с легкостью готовить брокколи, менять подгузники и разговаривать о работе – и все это одновременно. А пока что после нескольких кусков тоста он любезно соглашается написать короткий текст, сопровождающий каждое произведение искусства. Я беру один и читаю: «Винсент был очень азартным человеком. Если бы он занимался крикетом, то, вероятно, не отрезал бы себе ухо. Матисс, несомненно, был любителем крикета».
* * *
Я решаю ехать в школу на машине, чтобы досушить рисунки на отопителе в салоне и испытать хоть немного комфорта в удобном водительском кресле – после утреннего напряжения.
– Можно ли рассматривать завершение задания как маленький шаг для одного человека, но гигантский прыжок для человечества, мама? – интересуется с заднего сиденья Сэм.
– Сэм говорит про майора Тома? – спрашивает Джо.
– Что-то вроде этого, – отвечаю я сразу на оба вопроса.
– Почему ты все время говоришь «что-то вроде этого»? Разве нельзя сказать, правильно это или нет? – добивается ответа на свой вопрос Сэм.
– Жизнь чаше всего серая, – вздыхаю я. – Белых и черных полос в ней немного.
– Если только ты не зебра, – говорит Джо. И замолкает. Но я знаю, он хочет сказать что-то еще. – Может быть, майор Том добрался до Луны, и там было так красиво, что он там остался.
Я замечаю, что улицы сегодня какие-то очень уж пустынные. Запечатанной в автомобиле с включенным обогревателем и вентилятором, дующим во всю мощь, легко почувствовать себя отрезанной от всего мира. Остановившись на следующем перекрестке, я вижу толпу родителей с чадами – лица у всех неестественно радостные, этакая масса коллективного дружелюбия. Внезапно я с ужасом вспоминаю, что сегодня День поддержки безопасности пешеходного и велосипедного движения. А я совсем об этом забыла. Придется вспомнить про детское ожирение, глобальное потепление и перегруженные дороги. Я уменьшаю мощность обогрева и объясняю детям ситуацию:
– Разъезжая на автомобиле, мы выбрасываем в атмосферу вредные химические соединения. Сегодня множество детей в Лондоне идут в школу пешком, чтобы показать, что они к этому неравнодушны. Я забыла об этом. Мы опаздываем, поэтому едем на машине. Но если вы заберетесь в багажник и полежите там до тех пор, пока я не разрешу вам выходить, мы, возможно, сможем выйти из положения.
Я натягиваю детскую шапочку «Человек-паук» – это шапочка Джо – и съезжаю ниже уровня приборной панели, чтобы проехать двести метров до школы. Мы терпеливо ждем разрыва в потоке шагающих по тротуару родителей.