Текст книги "Тайная жизнь непутевой мамочки"
Автор книги: Фиона Нилл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)
– Откуда ты это знаешь? – спрашиваю я, украдкой через всю комнату бросая взгляд на «сердцееда».
– Я спрашивал у женщин в офисе. Они так и сказали.
– Мало ли что они говорят! Для кого-то сердцеед, для кого-то нет. Все решит химия!
Однако, когда мы подходим ближе, я понимаю, что Том прав. Этот мужчина – то, что надо. Даже при том, что на нем вечная униформа архитектора – черная рубашка, черные джинсы и жакет – и что он неженат, хотя ему скоро сорок. В связи с последним пунктом возникает множество вопросов.
– Кстати, забыл тебе сказать – ты великолепно выглядишь. Я люблю это платье, – спохватывается Том.
– О, спасибо, – признательно отвечаю я.
Я тоже люблю это платье. Оно без пуговиц, с глубоким запахом и длинным поясом, завязывающимся сбоку; по мере того как я полнею, узел на моей талии сдвигается все дальше и дальше от первоначальной точки.
Пит машет нам, приглашая подойти и присесть рядом. Он явно чувствует облегчение и, вскочив при виде нас с дивана, бросается к нам с протянутой для рукопожатия рукой. Рука невероятно длинная, а сам он высокий и долговязый, так что слегка даже нависает над нами, когда мы подходим вплотную.
– Это Пит! – взволнованно произносит Кэти. – А это Джеймс, его сосед.
– Рад познакомиться с вами, Люси. Конечно, я узнал вас. У Тома на столе стоит фотография, там вы и ребятишки, – сообщает Пит.
Это меня несколько настораживает. Я и понятия не имела, что у Тома на работе есть наше фото! На первый взгляд в этом есть что-то слащавое, некое показное семейное умиление. Хотя… Почему бы и нет? На расстоянии семейная жизнь выглядит такой чистой, такой приглаженной… Однако обычно я требовала представить фотографии на свое одобрение, если знала, что буду находиться в центре внимания.
– Что за фото? – спрашиваю я Тома.
– Ты там держишь Сэма и Джо и скоро собираешься родить Фреда, – отвечает Том, пристально глядя на свой бокал, – он понимает, что совершил бестактность. По какой-то причине ему всегда очень нравился этот снимок. Возможно, потому что он подчеркивает его мужскую силу. Но я от этого снимка в ужасе. Он знает это. У меня там выражение лица отупевшей самки, свойственное многим женщинам на последней стадии беременности; черты моего лица расплылись, растворились в мягких складках лица и шеи. Я выгляжу этакой сукой с прилипшими к ней щенками. Я непременно должна поговорить с Томом! Хотя, пожалуй, теперь слишком поздно. Этот образ уже запомнился людям.
– Вы изумительно выглядите! Я бы сказал – могущественный символ плодородия ацтеков, – сияет Пит.
Я теряю дар речи. Это совсем не тот образ, к которому я стремилась. Я уверена, что наша привлекательная мамочка никогда бы не удостоилась сравнения с символом плодородия какого бы то ни было племени, хотя бы и ацтеков. Ее последняя беременность, когда она носила четвертого ребенка, была первые шесть месяцев вообще незаметна, а позже многие спорили, ждет ли она ребенка или попросту начала набирать вес.
С облегчением я замечаю, что Эмма не оставлена на свое собственное попечение в кухне. Кажется, там командует Гай – распоряжается, сколько и каких продуктов следует положить на каждую тарелку и в какой последовательности нужно класть прошютто, брынзу и грецкие орехи. Процесс идет неспешно – каждые несколько минут они прерываются для поцелуя.
– Если они продолжат в том же духе, до обеда у них дело не дойдет! – Пит наклоняется к Кэти и целует ее в губы. – И у нас тоже.
– Если бы я когда-нибудь устроила званый обед с любимым человеком, то была бы, наверное, похожа на нее, – улыбается Кэти.
Пит по-хозяйски обнимает ее:
– Мы сможем давать столько званых обедов, сколько ты захочешь!
– Я пойду, помогу с приготовлениями, – вызывается Джеймс.
– Он превосходный повар, – замечает Пит. – Правда, Кэти?
– Очень хороший! – Кэти, глядя на меня, закатывает глаза. – Я собираюсь выкурить сигаретку. Хочешь со мной, Люси? За компанию.
– Я все знаю, – снисходительно вступает Том. – Мне дети рассказали.
Мы открываем двери и выходим на балкон. Здесь тепло, и мы садимся за круглый столик в окружении цветочных горшков с проклюнувшимися в них ростками. Я вижу, как Том и Гай оживленно беседуют в комнате. Я закуриваю «Мальборо лайте» из пачки Кэти. Я легко могла положить конец этой забаве: пока я не покупаю новой пачки, то не испытываю серьезной тяги к сигарете. Один раз я даже, выкурив в саду полсигареты и загасив ее, докурила оставшуюся часть лишь спустя пару дней. Кажется, если бы я сумела держать это пристрастие под контролем, то смогла бы каким-то образом справиться и со всем остальным.
Я пытаюсь объяснить это Кэти, но она смотрит на меня недоверчиво.
– Люси, как бы ты ни пыталась разумно объяснить положение дел, ты на скользкой дорожке. Твой брат прав. Надо держаться подальше от этого мужчины, особенно теперь, когда ты знаешь, что ваши чувства взаимны.
– Это вовсе не означает, что раз ты так думаешь, так и должно случиться, – возражаю я. – Это просто поднимает мне настроение. Тонизирует.
– Если вы оба думаете об одном и том же, то вероятность, что это произойдет, гораздо больше, – продолжает она. – Особенно поскольку вы не выказываете намерения расстаться.
Мне бы хотелось продолжить этот разговор, но тут на балкон выходит Джеймс. Он подходит к стулу Кэти и обнимает ее – так, что становится ясно: между ними было гораздо большее, чем между мной и Робертом Басом. Он смотрит мне в глаза, в то время как его пальцы поглаживают Кэти. Она пытается немного отодвинуться от него, но не потому, что хочет остановить его, а скорее потому, что понимает, о чем я думаю. «Почему, – думаю я, – она так сильно печется о моем моральном облике, в то время как сама, очевидно, спит и с Джеймсом?» Второй вопрос, на который мне хотелось бы получить от нее ответ: «Знает ли об этом Пит?»
Едва лишь эта мысль вспыхивает в моем мозгу, как на балкон выходит Пит. Я замечаю, что Кэти и Джеймс даже и не делают никаких попыток отстраниться друг от друга. Видимо, дело тут куда сложнее, чем я предполагала.
– Обед готов, – сообщает Пит, и оба мужчины возвращаются в комнату.
– Что происходит? – без обиняков спрашиваю я.
– Я не очень понимаю, – шепчет она. – Знаю, это немного необычно. Они не гей, дело не в этом. Думаю, они столько раз соперничали из-за одних и тех же женщин, что, в конечном счете, решили делиться. Тогда ни один из них не подвергается опасности брать на себя обязательства. Это противоречит условностям, я знаю, но это очень хорошо для моего «эго».
И тут меня поражает догадка. Все близкие мне люди, включая мою свекровь, захвачены одной большой авантюрой. По сравнению с ней моя интрижка с Робертом Басом – детский лепет. Я в достаточной мере реалистка, чтобы понимать: мое тело предаст меня еще многими способами в течение последующего десятилетия. Пожалуй, финальный рывок в этих обстоятельствах – вещь вполне разумная. Я пребываю в «Салоне последних надежд». Подумай о Мадонне. Четыре часа упражнений в день. Строгая макробиотическая диета. Борьба с разрушительным воздействием времени после пятидесяти – работа на полный рабочий день. А у Тома впереди еще двадцать лет, чтобы быть привлекательным для молодых женщин. Если мы с Робертом Басом разок переспим и заключим соглашение не допускать этого впредь, то тогда мы сможем контролировать удары взрывной волны. Решение проблемы в том, чтобы не позволять процессу продвигаться дальше. Это как с курением. Таким образом, я смогу держать под контролем последствия. Возможно, это решение принято под влиянием момента, однако я не буду ничего делать, чтобы продолжать отношения, но также и не предприму никаких мер, чтобы помешать тому, что должно случиться.
Впервые за шесть месяцев в моей голове появилась какая-то ясность.
– Ты осуждаешь меня, Люси? – спрашивает Кэти. – Ты как-то странно оживилась.
– Вовсе нет, – отвечаю я. – Мне просто интересно, не обгоняешь ли ты события.
– Ну, вот еще! Я не рвусь вступать в menage a trois. Моя жизнь в этот формат не вписывается.
– А если бы вписалась? – не унимаюсь я.
– Если бы у меня не было детей, то, возможно, да. Хотя, думаю, было бы трудно объяснить Дену концепцию сразу трех пап, – смеется Кэти. – На самом деле это просто способ отвлечься и от ужасов развода, и от ненависти.
– Я думала, дело было немного проще.
– Было бы проще, если бы один из нас умер. Тогда у живущего осталось бы несколько положительных воспоминаний. Я диву даюсь, зачем вообще выходила за него замуж! Я теперь не верю ни в какие отношения. За исключением дружбы, конечно. Ты и Эмма – вы всегда рядом со мной.
Мы встаем, чтобы пройти в комнату. Я поднимаюсь так быстро, что задеваю ногой горшок с травой и чувствую, что поцарапалась. Я трогаю ногу на месте ушиба – палец в крови. А Гай уже машет мне рукой, призывая поторопиться.
– Я хочу сидеть рядом с вами, Люси! – Он выдвигает для меня стул. – Вы кажетесь мне очень знакомой.
«С чего бы?» – думаю я про себя, изо всех сил стараясь перестать представлять себе, как они с Эммой занимаются сексом в его офисе.
– Вы с Кэти давно знаете Эмму? – спрашивает он.
– Мы были неразлучной троицей еще задолго до того, как я вышла замуж, – отвечаю я. И чувствую, что краснею. Он разглядывает салат на своей тарелке, критически оценивая пропорцию инжира и грецких орехов, и я не вижу выражения его лица. – Мы все познакомились в университете, – бодро продолжаю я. – И последний год учебы жили вместе. А сколько вечеринок мы устраивали! Как неразлучная троица! – Уже дважды за минуту я упомянула эту чертову «неразлучную троицу».
– Что вы подразумеваете? – сконфуженно спрашивает Гай.
«Глубокие отмели, глубокие отмели!» – внутренне кричу я Тому через весь стол.
Неожиданно я замечаю, что с рукава рубашки Гая свисает ценник с надписью «100 фунтов». Я обращаю его внимание на него. Он мило смущается и просит меня оторвать его, для чего расстегивает пуговицу и приподнимает рукав, обнажив предплечье. Я смотрю на его руку. Тонкая, хилая, почти женская. Волоски нежные, как пух, и такие бледные, что под ними видны веснушки. Запястье такое узкое, что я бы легко обхватила его двумя пальцами – средним и большим. На его безымянном пальце я замечаю простое золотое кольцо.
– Эмма пытается заставить меня выглядеть соответственно, – улыбается он.
Я изо всех сил стараюсь разорвать кусочек пластика, на котором держится ценник. Когда, наконец, он рвется, моя рука резко отдергивается, и я опрокидываю на него свой бокал вина. Он пытается отодвинуться от стола, но поздно – его рубашка мокрая.
– Боже, мне так жаль! – Я вижу, как Том взирает на меня в изумлении с другого конца стола.
– Это какая-то проверка? – спрашивает Гай, благожелательно улыбаясь. – Не волнуйтесь. У меня есть другая в портфеле. Моя секретарша всегда кладет мне запасную, на всякий случай. Даже не знаю, что я буду делать, когда она выйдет на пенсию.
– А разве она у вас в таком возрасте, в каком уходят на пенсию? – бездумно спрашиваю я. И задаю себе вопрос, не развилась ли у меня некая форма синдрома Туретта, вследствие которого беседа наполняется сексуальными намеками, благодаря моей осведомленности об их отношениях.
– Откуда вы знаете, какого возраста моя секретарша? – спрашивает он подозрительно, вытираясь кухонным полотенцем, которое дала ему Эмма. Она слышала его последний вопрос и теперь смотрит на меня с неодобрением.
Пока он переодевает рубашку, я даю себе пять минут, чтобы перейти к безопасной теме, но это не так-то просто. Я глубоко дышу, чтобы восстановить душевное равновесие. Это трудная задача. Разговоры о женах, детях, школах и чем-либо, касающемся семейной жизни, должны быть строго ограничены. Я пытаюсь вспомнить, какой последний фильм я смотрела.
«Кальмар и Кит». Целиком про то, как разрушается один брак. Что еще я смотрела? «Сириана». Но об этом я вряд ли решусь поговорить, потому что не смогла уследить за сюжетом, даже когда сидела в кинотеатре. Где это происходило – в Дубай или Катаре? Ах да, в Ираке. Ирак! Мы должны говорить об Ираке. Тут много тем, которые мы можем обсудить. И ни слова о любовных связях, троицах или секретаршах.
Иракская тема хороша тем, что позволяет многое понять о людях, о том, как они относились к Ираку до войны, хотя, конечно, сейчас они отрицают, что поддерживали его. Я обычно веду разговор о санкции ООН. Я спрашиваю Гая, есть ли какой-то политический контекст в его работе, и он говорит, что нет. И тогда я спрашиваю, чем именно он занимается.
– Я создаю механизмы для обмена иностранного долга на международном рынке, – отвечает он. Я выгляжу озадаченной. – Не волнуйтесь. Даже в моем банке люди не понимают, чем я занимаюсь. Но Эмма понимает. – Он гордо смотрит на нее через стол, и она ему улыбается.
Потом он рассказывает мне о недавнем обеде, на котором присутствовали видные представители бизнес-сообщества и в их числе Гордон Браун. Гордон Браун не умеет шутить, что поставило всех в затруднительное положение, сообщает мне Гай.
– А вы не скучаете по всей этой атмосфере? – спрашивает он. – Я все знаю о вашем прошлом! – Это сказано так, что я понимаю: он не просто так перевел разговор на мою работу.
– Иногда мне не хватает прилива адреналина, – признаюсь я, – работа режиссера полностью захватывает, к тому же я очень скучаю по своим коллегам. – Мне хочется вернуть беседу на общедоступную территорию. – Однако я рада тому, что когда случаются неприятности, мне больше не нужно сдерживать себя, я могу открыто выражать свои чувства. Правда, когда на вопрос о том, чем я занимаюсь, я говорю, что я мама-домохозяйка, я, конечно, не произвожу такого впечатления, как если бы сказала, что работаю в «Вечерних новостях». Люди главным образом хотят слушать не про меня, а про Джереми Паксмана, каков он в жизни.
– И каков же? – быстро реагирует он.
Я еле сдерживаю тяжкий вздох.
Именно это у меня первым делом и спрашивают, узнав, что я целых семь лет работала в «Вечерних новостях». Некоторые топчутся вокруг да около с хорошо подобранными вопросами, которые, как они надеются, убедят меня в серьезном интересе собеседника к проблеме процесса подготовки главных новостей и тем самым помогут выведать не публиковавшиеся ранее сведения о Джереми Паксмане. Но я понимаю это еще задолго до того, как меня соберутся спросить о нем.
– Он отличный парень. Очень яркая личность. Его все обожают, – говорю я в надежде, что этого будет достаточно. А на самом деле пытаюсь вспомнить, какой была моя жизнь до появления детей. Последнюю фразу я случайно проговариваю вслух.
Он смеется:
– Ну, мы все периодически пытаемся это вспомнить!
– Вам нравится ваша работа? – улыбаюсь я.
– Я к ней привык, – просто отвечает он. – Когда мне было двадцать, мне приходилось утверждать себя делом, и я работал как лошадь. В тридцать я стал управляющим банка и по-прежнему продолжал работать как лошадь. Я зарабатывал денег больше, чем могла потратить даже моя жена. Когда мне стукнуло сорок, я начал терять интерес. Не хочу показаться самонадеянным, но к этому времени не осталось ни одной проблемы, которую я не смог бы решить с закрытыми глазами, а делание денег перестало быть таким уж сильным побудительным мотивом.
– Только тот, кто не имеет никаких финансовых затруднений, может сказать подобное, – замечаю я.
Несколькими днями ранее я села за письменный стол, вынула из тайника список моих долгов по кредитным картам и подсчитала все неоплаченные парковочные штрафы. Цифра заставила меня ахнуть: двенадцать тысяч семьсот шестьдесят фунтов и двадцать два пенса! Первоначальный долг составлял, вероятно, половину этой суммы. Остальное набежало в виде неоплаченных счетов и процентов по ним.
– К тому же я начал беспокоиться о своей собственной смертности. Я спросил себя: когда я удалюсь от этого однообразного механического труда, смогу ли я сказать, что хорошо прожил свою жизнь? Ваш супруг счастливый человек.
– Потому что женат на мне? – Я приготовилась к комплименту.
– Ну, этого я не знаю, – отвечает он. – Я хотел сказать, что он занимается горячо любимым делом. А единственная моя страстная любовь – это Эмма. Она заполнила пустоту, вдохнула в меня новую жизнь. Я несчастлив в браке уже очень давно.
– Но не кажется ли вам, что это просто аргумент, чтобы оправдать свой обман? Возможно, вам лишь следует свыкнуться с кризисом средних лет, – говорю я, наклоняясь к нему. – Вы не можете использовать Эмму в качестве краткосрочного противоядия!
– Она, вероятно, будет долгосрочным противоядием, – парирует он, наклоняясь ко мне.
– Людям, имеющим любовные связи на стороне, всегда нравится думать, что их ситуация уникальна, словно их чувства почему-то более сильные, чем у кого бы то ни было, пережившего подобное. Но на самом деле это – клише. Вы всего лишь один из многих тысяч мужчин среднего возраста, переживающих то же самое, – говорю я и еще до окончания этой своей обличительной речи понимаю, что мне следовало бы остановиться после первого предложения. – Мой брат, психолог, утверждает, что мужчинами правит секс и что моногамность для них противоестественна. Они предназначены для того, чтобы разбрасывать свое семя. Те же, кто исповедует моногамность, стоят выше на шкале эволюции. А что же ваша жена? Неужели она даже не подозревает, что происходит? Разве она не заслуживает права знать, что творится в вашей голове? И если нет, то как быть с моральным долгом перед собственными детьми?
Гай выглядит совершенно подавленным. В течение какого-то времени он молчит. Я вспоминаю, как Эмма говорила мне, что он не любит, когда ему напоминают о жене, и понимаю, что он разозлился на меня. Он ставит свой бокал с вином – резче, чем следовало бы, и крутит кольцо на своем пальце.
– Я не собираюсь оправдываться за свое поведение. Во всяком случае, перед вами. Но в интересах дружбы хочу, чтобы вы знали, что я пытался поговорить с женой о том, что я чувствую, но она и слышать не хочет о каком-то там кризисе. Это, мол, потакание своим слабостям. Я говорил ей, что хочу спуститься на ступеньку ниже и изменить наш образ жизни. Я говорил ей, что сыт по горло зваными обедами с другими банкирами и их женами, где все разговоры крутятся вокруг школ, детей и работы, с плохо скрытым чувством соревнования, лежащего в основе всей этой болтовни. Она говорит, что мы не можем позволить себе, чтобы я зарабатывал меньше денег, но на самом деле она имеет в виду, что просто не желает поступаться своими привычками. Иногда я думаю, что это деньги купили меня, жену, четырех прекрасных ребятишек, дом в Ноттинг-Хилле и замечательную возлюбленную, которая питает мое «эго» и все остальные места, куда никто другой больше добраться не может.
– Но как же Эмма? Разве она не заслуживает большего, чем положение любовницы? И как насчет детей?
– Эмма не хочет детей. А если бы захотела, то я не вижу причин не иметь ребенка.
Я потрясена.
– А как насчет вас, Люси? Ваш муж знает, что творится в вашей голове? – Он проводит рукой по своему бокалу. – Есть ли такие супруги, которые знают, что происходит в головах друг друга? А вы сами знаете, что происходит в вашей голове?
– Так-то оно так, но было бы лучше бороться с вашим экзистенциальным кризисом до того, как вступать в любовные отношения, – формулирую я. – Вожделение уводит в сторону.
– Итак, я понял. – Он приподнимает бровь. – Это то, что вы делаете?
– Простите? – переспрашиваю я.
– Со слов Эммы я знаю, что вы боретесь со своим собственным кризисом. Так что мы с вами не сильно отличаемся друг от друга. Дело в том, Люси, что мы все похожи на многих других людей, и это одновременно и замечательно, и ужасно.
Я роняю на пол нож, все оборачиваются и смотрят на нас. Звонит мой телефон. Няня!
– Фреда все время рвет, Люси! Ничего не могу с ним поделать! Не могли бы вы приехать домой? Он говорит, что съел пачку таблеток, которую нашел у вас в спальне… – Голос Полли дрожит от страха и напряжения.
– Какие таблетки? – от ужаса я чувствую спазм в животе.
– На пачке сбоку написано «Омега-3».
– Рыбий жир! – отпускает меня. – Мы сейчас приедем.
Вечер заканчивается в отделении неотложной помощи клиники, где работает Марк.
– Что вы думаете? – спрашиваю я врача.
– Он выглядит слегка позеленевшим вокруг жабр, – улыбается он. – Простите, неудачная шутка. Я на дежурстве с девяти утра.
– Долго ли будет продолжаться это побочное действие? – в тон ему осведомляется Том.
– Ну, если начнут расти плавники, приходите. Тогда мы хорошенько его обследуем.
Я несу Фреда на руках, как младенца, шепотом напевая ему на ухо песенку. Он быстро засыпает, измученный плачем и рвотой. Я пою ему то, что в течение веков матери поют своим детям, – нить, связующая поколения.
Почти три года назад мы принесли домой Фреда из этой же больницы. Я чувствую, как течет время – как песок сквозь пальцы. Может быть, это и хорошо, что мы помним не каждый миг их детства. В противном случае, когда они вырастают, потеря была бы слишком велика.
Мы возвращаемся домой, но заснуть невозможно. Страх трудно поддается контролю, как только он просочился в систему кровообращения. Том, который обычно засыпает сразу, едва лишь примет горизонтальное положение, лежит без сна, уставившись в потолок.
– О чем ты думаешь? – спрашивает он меня.
– Ругаю себя, что не положила таблетки в шкафчик с аптечкой.
– Я не о том. Что ты думаешь о Гае?
– Не знаю. Не думаю, что он надежный, но в нем есть отзывчивость, которой я не ожидала.
Том фыркает.
– Доступность, ты хотела сказать! Просто типичный представитель!
– Типичный представитель чего?
—
Тех мужчин, которые трахаются направо и налево и пытаются оправдать это, вызывая к себе сочувствие тем, что их якобы не понимают. Это великолепная стратегия! Стоит усвоить ее в сорокалетнем возрасте. Может быть, мне даже удастся завоевать тебя таким способом. Единственное, что меня удивляет, – он кажется мне знакомым. Кажется, я встречал его где-то раньше.
Глава 15
Лучше прожить один день тигром, чем тысячу лет овцой.
Когда в жизни меняются приоритеты, то сразу расплываются и главные ориентиры, тогда как второстепенное становится объектом чрезмерного сосредоточения. «Дежа-вю» Тома в отношении Гая мгновенно вылетело у меня из головы. Вместо этого всю меня захватила совсем другая проблема. В начале февраля – а в это время года каждая женщина заслуживает ежедневной дозы возвышенности – Роберт Басс затаился без какого-либо объяснения своего отсутствия.
Каждый понедельник, идя с детьми в школу, я вышагивала более упругой походкой, надеясь, что вот сегодня-то он наконец появится из своего укрытия. К концу недели я сбавляла темп, плечи опускались – впереди маячил еще один уик-энд разбитых надежд. Я просматривала пропущенные звонки на своем мобильном телефоне чаще, чем это было необходимо; я писала ему электронные письма, но ни одно из них так и не отправила, поскольку не могла найти правильную интонацию и боялась, что могу случайно отправить письмо не по тому адресу. Вместо него в школе с детьми появлялись его жена или помощница по хозяйству. Я старалась не замечать их, ибо не хотела, чтобы они попирали мои мечты.
Недели тянулись одна задругой без какого-либо намека на изменения. Знаменитый Папа на месяц исчез в Лос-Анджелесе, чтобы заняться продвижением своего последнего фильма. Том уже неделю как уехал в Милан, причем в этот раз надолго. Кэти была поглощена своим счастьем с двумя мужчинами. А Эмма по-прежнему пыталась превратить свою голубятню в дом с мебелью и мужем, взятым взаймы у другой женщины.
Она стала звонить гораздо реже, а когда звонила, о Гае говорила совсем мало. Она упомянула о поездке в Париж, об очередном повышении на службе, а однажды вспомнила про новый автомобиль, но только чтобы подчеркнуть тот факт, что я забыла об ее дне рождения. Я объяснила это своими прегрешениями во время обеда и тем фактом, что она вступила в фазу более постоянных отношений с Гаем. Потому я оставила их в покое. Дружеские отношения, как сады, иногда расцветают снова, если их оставить на какое-то время без присмотра, подумала я. Это доказывало, что испробованы еще не все средства.
Даже привлекательная мамочка пропала, и детей в школу приводила ее домработница. Мой собственный запасной выход внезапно оказался закрытым, и я завидовала им всем, оказавшимся где-то в другом месте, не помышляющим о том, что иногда то место, куда приходишь, радует тебя совсем не так сильно, как то, откуда ты пришел.
На мою долю осталась Буквоедка, которая начала заниматься латынью, чтобы помогать старшему сыну с домашними заданиями.
– Errare humanuin est. Ego te absolvo, – сказала она однажды утром. – Вы можете сохранить свое положение.
Я ответила, воспользовавшись единственной латинской фразой, которую смогла вспомнить:
– Non sum pisces! «Я не рыба».
Она удивленно взглянула на меня.
– Я бы не стала использовать вас в качестве латинского оратора, Люси.
Я перестала заботиться о своем утреннем гардеробе и напяливала пальто Тома, хоть оно и было мне велико, поверх наспех составленного ансамбля, чтобы никто не заметил, что я потерялась сама в себе. Я стала думать, что, вероятно, никогда больше не увижу Роберта Басса. Затем я почувствовала досаду, что позволила ему так влиять на мое настроение, особенно тогда, когда я прорывалась, чтобы взять очередную высоту. С другой стороны, с тех пор как он исчез, не было больше необходимости рассказывать о нем Тому. Он отошел в историю. Мои надежды таяли, и я была убеждена, что он пытается меня избегать, поскольку центр его предпочтений сместился куда-то в другое место.
Бывали дни, когда я старательно силилась вызвать в памяти его облик. Я не могла забыть те чувства, которые он во мне вызывал, но облик его словно отдалился от меня. Я могла бы описать каждую его черту в отдельности, но с трудом соединяла их в единое целое. Я могла вспомнить его зеленые глаза, но тогда из фокуса выпадал нос; могла вспомнить точно, какой у него подбородок, но тут же забывала форму его губ. Он стал беспорядочным нагромождением черточек и штрихов, которые не соединялись вместе, как надо. Я смотрела на школьные фотографии его дочери, пытаясь найти в ней его черты, но быстро пришла к заключению, что она гораздо больше похожа на свою мать, чья дерзкая походка и облик озорной девчонки были сейчас для меня более узнаваемыми, чем внешность и манеры ее супруга.
Февральская погода говорила скорее за то, что было невозможно, но не наоборот.
Настоящих дождей было мало; бесконечной вереницей тянулись сырые с изморосью дни. Несмотря на все прогнозы, нынешняя зима не стала самой холодной после 1963 года, зато оказалась самой серой. Моя победа над отоплением потеряла свое значение. Была определенная доля комфорта в том, чтобы быть избавленной от повторения ежедневного ритуала: обертывания бутербродов с сыром целлофановой пленкой; качания на качелях Фреда в пустых парках; остановки на улицах, чтобы понаблюдать за дворниками, с их похожими на гигантские фены машинами для сгребания в кучи листьев, и потом смотреть, как ветер кружит их в танце по дороге, прежде чем уборщикам удается их собрать. Дети каждое утро задавали одни и те же вопросы, и поскольку ответы были уже хорошо отрепетированы, я могла говорить и думать одновременно.
– Не значит ли это делать два шага вперед и один назад? – спросил Сэм, указывая на мужчин, сгребающих листву с помощью воздуходувных машин.
– Да, – согласилась я. – Не обращай внимания, весна уже не за горами, совсем близко, за поворотом.
– А что же тогда за следующим поворотом, мама? Лето? – спросил Джо.
Дети толкают тебя вперед, а в такое время года это, пожалуй, хорошо.
В качестве звукового фона Фред устраивал каждодневную инвентаризацию дорожной разметки.
– Одна желтая, – произнес он, высовываясь из своей прогулочной коляски, чтобы исследовать мостовую. И затем несколько минут спустя: – Двойная желтая. – Каждая разметка на дороге удостаивалась комментария. – Пунктирная линия! – завопил он, ликуя: это встречается не так часто.
Сэм собирал красные резиновые колечки для скрепления бумаг, которые оставляли на земле почтальоны. Я думала обо всем том, чего не замечала раньше, до того как у меня появились дети: что люди добрее к детям и матерям в большинстве других европейских стран; что сходить в туалет – это не бог весть что необычное, чего надо стесняться; и так далее и тому подобное.
– Не понимаю, почему листья собраны, а резиновые колечки остались? – недоумевает Сэм.
Однажды утром в среду в начале марта я обнаруживаю себя вяло встряхивающей бубен в музыкально-игровой группе и убеждающей Фреда не так жестоко обращаться с маракасами, это расстраивает маленькую девочку, стоящую рядом с ним. Я размышляю над тем, что через двадцать лет мои дети, вероятнее всего, будут работать рядом с теми, чьи имена Тайгер и Калипсо, а не Питер и Джейн.
Хотя по обе стороны церковного вестибюля стоят невзрачные стулья, обтянутые искусственной кожей, по непонятным мне причинам мы все почему-то должны сидеть на полу, на матах из пенопласта, а наши дети усаживаются между наших ног. Вероятно, мы делаем так из уважения к женщине, которая ведет эту группу и имеет право смотреть на нас сверху вниз со своего стула. Холодно и неудобно. К концу часа занятий мои бедра и ягодицы деревенеют, заставляя меня испытывать боль при вставании. Однако чувство самопожертвования и снесения тяжких испытаний ради Фреда наполняет меня сознанием совершенного благого поступка, которое в основном и определяет мои чувства в оставшуюся часть дня, хотя, возможно, такое безрассудное пренебрежение к себе вызвано скорее вдыханием в течение часа смеси хлорной извести и дезинфицирующих средств. Поскольку церковный вестибюль служит не только местом собраний матерей, но одновременно является и прибежищем для бездомных, обе группы образуют партию лишенных гражданских прав.
Сегодня мне вдвойне не повезло: я сижу рядом с женщиной, которую мамы мальчиков прозвали Самодовольная Мать Девочек, или для краткости СМД. Редкая неделя проходит без ее тяжелых вздохов и самодовольных комментариев.
– Мои девочки такие сдержанные! Они весь день заняты рисованием, – говорит она, наблюдая за из конца в конец носящимися по холлу мальчишками, за которыми поспешают их матери, дабы угомонить питомцев.
В плохие дни она ворчит о гиперактивности и добавлении риталина в национальную систему водоснабжения. В конце каждого занятия ее грудь, клянусь, надута, как у индюшки.
– Этот грубый мальчик расстроил тебя? – спрашивает она свою дочь, уставившись на Фреда.
Я ощетиниваюсь, но прикусываю язык.
– Знаете, я бы не хотела иметь третьего ребенка, в случае если бы должен был родиться мальчик, – продолжает она.
