Текст книги "История частной жизни. Том 3: От Ренессанса до эпохи Просвещения"

Автор книги: Филипп Арьес

Соавторы: Даниэль Фабр,Жак Ревель,Мадлен Фуазиль,Ален Колломп,Орест Ранум,Франсуа Лебрен,Жан–Луи Фландрен,Морис Эмар,Ив Кастан,Жан Мари Гулемо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 50 страниц)

Мужское и женское

У новых форм социабельности есть черта, указывающая на источник их происхождения: это практически исключительно мужские сообщества. Строгое разделение по признаку пола показывает, что, в отличие от светских салонов, они не являются миниатюрными слепками общества. Это добровольный выбор изоляции и сегрегации, разрыв не только с семьей, но с привычным для повседневной жизни смешением полов и возрастов – мужчин и женщин, взрослых и детей. Последние не допускаются к подобным собраниям, поэтому для юношей членство в клубе, как и посещение таверны, становится знаком признания их самостоятельного статуса как индивидуумов, ответственных за собственные решения и способных распоряжаться своим кошельком. Женщины оказываются лишены даже ранее принадлежавшего им слова «кружок» («cercle»): именно так именовались собрания Дам вокруг Марии Медичи. По свидетельству Сен–Симона, Людовик XIII сожалел о «величавости кружков королевы–матери, среди которых он рос». Людовик XIV возобновляет их сначала вокруг дофины, потом герцогини Бургундской, и традиция продолжает существовать вплоть до «госпожи Бонапарт»[377]377
  См.: Agulhon M. Le Cercle dans la France bourgeoise, 1810–1848. P. 23.


[Закрыть]. Позднее дамы обзаведутся собственными масонскими ложами и клубами, которые всегда будут строго отделены от мужских аналогов. Систематический характер такого разделения, по–видимому, указывает на еще один аспект подобных ассоциаций.

Безусловно, можно встретить немало убедительных доводов в пользу половой сегрегации: защита добронравия (как мы видели, на это ссылались франкмасоны, в чьих рядах в эту эпоху было много холостяков и путешественников, оторванных от своих семей)[378]378
  Gayot G. Op. cit. P. 69.


[Закрыть]; строгое разделение обязанностей и пространств, из–за которого женщины должны были проводить время у домашнего очага и им был запрещен доступ в «публичные» места, где собирались мужчины; малая степень реальной свободы, поскольку женщины были подчинены власти отца или мужа; недостаточная квалификация, не позволявшая им заниматься теми профессиями, где могли бы формироваться компаньонажи. Но все эти резоны не были особенно сильны в случае состоятельных классов, где женщины имели достаточно домашней прислуги и пользовались относительной свободой действий – а в XVIII веке и свободой нравов. К примеру, госпожа де Сен–Симон нередко получала приглашение в Марли, а ее желчный супруг – нет; при этом ему в голову не приходит негодовать, напротив. О принципиальном характере такого исключения женщин свидетельствует и тот факт, что оно становится объектом насмешек со стороны современников. Так, 18 апреля 1742 года президент де Манибан писал из Тулузы кардиналу Флери: «…8 числа сего месяца во время обеда, собравшего несколько дам и кавалеров зрелого возраста, был учрежден орден, который хотели сперва назвать орденом Вольной Дружбы, но потом окрестили орденом Доблестных Рыцарей… в качестве шутки… и чтобы противопоставить его франкмасонам, чей секрет никому не ведом и которые не принимают к себе дам»[379]379
  Там же. С. 123.


[Закрыть].

Иными словами, основная опасность виделась даже не в возникновении параллельных женских ассоциаций, сколь бы спорными они ни были, а в смешении полов. Мужчины предпочитали свой крут как в работе, так и в досугах, которые, вместе с политическими, научными и литературными дискуссиями и, конечно, с азартными играми, являлись главной целью подобных ассоциаций. Причем если работа продолжала требовать сегрегации, то развлечения, в принципе, могли бы способствовать уменьшению дистанции. Однако такая тенденция изначально была свойственна большинству молодежных сообществ – «королевствам», «аббатствам» или «корпорациям», которые появляются в ХII-ХIII веках. Сформированные за пределами Церкви (но отчасти по ее подобию), это, по–видимому, старейшие ассоциации такого рода (хотя в случае Англии и Испании полной уверенности нет)[380]380
  Davis N.Z. Op. cit. P. 166–172.


[Закрыть]. Во всем прочем они имеют малого общего с клубами, касается ли это возрастного ценза, добровольного характера присоединения, продолжительности принадлежности к группе или географии рекрутирования. Юношеские «аббатства» функционируют как «временные» и одновременно обязательные сообщества, охватывающие деревню или квартал. У них исключительно мужской состав, хотя к некоторым их занятиям могут подключаться девушки, но только при необходимости и всегда на второстепенных ролях.

За такого рода сообществами обычно признается четыре рода деятельности. Прежде всего надзор за нравами, особенно супружескими, орудием которого выступает шаривари, обычно устраиваемое неверным супругам обоего пола, женщинам, бьющим своих мужей (а позднее и в обратных случаях), а также вдовцам и вдовам, которые повторно вступают в брак с более молодыми и ранее холостыми партнерами. Далее, нечто среднее между полицейской и военной обязанностью. В XVIII веке молодежные корпорации Прованса смешиваются с муниципальной милицией, что придает фольклорный колорит этому весьма среднему с военной точки зрения ополчению, утратившему свое назначение после появления гораздо лучше вооруженных королевских войск[381]381
  Agulhon M. Op. cit. P. 947–950.


[Закрыть]. Однако в XVII веке в Нивеле, когда через Брабант все время проходили то одни, то другие войска, молодежные «аббатства» и городская милиция, постоянно конфликтуя друг с другом и с властями, в день Св. Михаила дружно участвовали в общем параде на городской площади. И когда в октябре 1695 года пьяные чужаки сбиваются вместе и угрожают жителям оружием, то те «зовут юношество», которому удается арестовать двоих проходимцев[382]382
  Rousseaux X. Criminalite et repression en milieu rural et urbain. Le cas du Brabant wallon au XVII siecle // Communication presentee a la reunion des 11 et 12 janvier 1985 du Groupe international de recherches sur rhistoire de la justice et de la criminality Paris, MSH. P. 13.


[Закрыть]. Ничего удивительного, поскольку «молодежи» много – нередко практически столько же, сколько боеспособных семейных людей, она уже организована и достаточно дисциплинирована, привычна к потасовкам и всегда готова ввязаться в схватку.

Из оставшихся функций одна – организация праздников – в XVIII столетии становится все более востребованной, поскольку их количество умножается и они приобретают все более светский характер. Другая – выражение политического несогласия через карнавальное осмеяние и «переворачивание» установленных практик – с XVI века оказывается под все более жестким надзором. В любом случае юношеские «аббатства» играют роль рупора и орудия всей общины[383]383
  Davis N.Z. Op. cit. P. 171.


[Закрыть] и обладают внешними признаками (если не реальной властью) общественных институций. Они не представляли бы прямого интереса для нашей темы, если бы не были организованной возрастной группой (скорее, чем возрастным классом в точном смысле слова), что заставляет подыскивать им другие назначения, важные для формирования и утверждения личности.

В первую очередь речь идет о переходе от детства ко взрослому состоянию, где первым этапом становится достижение половой зрелости, а вторым – «обзаведение», связанное с женитьбой или отъездом. Поскольку брак становится более поздним, что особенно заметно у мужчин, этот период растягивается, причем иногда на десятилетие: от пятнадцати до двадцати пяти лет. Юношеские корпорации регулируют эти классические инициационные этапы, когда подросток сперва изымается из своей исходной группы (семьи) и, после подготовки, реинтегрируется как полноценный член взрослого сообщества, состоящего из глав семей[384]384
  Bemardi B. Sistemi delle classi di eta. Ordinamenti sociali e politici fondati sulleta Torino: Loescher, 1984. P. 20.


[Закрыть]. Промежуточный статус такой организации вполне очевиден самому «юношеству», находящемуся в состоянии вынужденного ожидания, и, прямо или косвенно, признается взрослыми.

Образчиком тут служат распространенные воспитательные практики. Вплоть до 9–10 лет разнополые дети воспитываются вместе под присмотром женщин. Затем мальчики «из женских рук» переходят в мужские, и далее их образованием занимается отец или кто–то, кому была поручена эта обязанность. Девочки остаются, где были (или отправляются в другой специально выбранный дом), и постепенно обучаются ведению домашнего хозяйства. Этот период от 10 до 20–25 лет является временем максимального взаимного удаления полов.

Какие бы роли ни признавала за «аббатствами» община, социализация поведения их участников происходит в рамках двух категорий конфликтов. В первом случае это столкновение «сыновей», не имеющих доступа к власти, богатству и браку, и «отцов», которые своей волей определяют – причем в тех частях Франции, где распространено письменное право, целиком и полностью – их обзаведение хозяйством, материальное состояние и выбор партнера. Судя по толерантному отношению к юношеским корпорациям, такой способ коллективного существования молодежи представлялся старшему поколению предпочтительней уступок по перечисленным выше пунктам. Вторая категория конфликтов связана с соперничеством семей, и тут «юношество» обладает потенциальными возможностями посредничать между враждующими сторонами или отказаться участвовать в борьбе. Из литературных произведений мы в основном знаем, как это происходит на индивидуальном уровне, когда речь идет о возлюбленных или о паре друзей: такие попытки, как правило, приводят к катастрофе, как в случае Ромео и Джульетты, или к бегству, как это происходит с Жаком и Даниэлем в «Семье Тибо» Мартена дю Тара. Но не исключено, что до сих пор мы не замечали остававшегося в тени коллективного сопротивления.

Наконец, одна из важнейших функций «аббатств», которую они исполняют с молчаливого (по меньшей мере) согласия взрослой части общины, – это внушение молодым людям той сексуальной идентичности, которой требует общество, снабжающее их «безусловным и институциональным мужским статусом»[385]385
  Young F. Initiation Ceremonies: A Cross‑Cultured Society of Status Dramatization. Indianapolis: Bobbs‑Merrill C., 1965. P. 30.


[Закрыть]. Отсюда постоянное подчеркивание различий между полами и в конечном счете агрессивное отношение к женщинам. Такая агрессивность могла иметь индивидуальное выражение: скажем, четырнадцатилетний Валантен Жамере–Дюваль все время пытался договориться со своими нанимателями, среди которых были крестьяне, пастухи, мельники и т. д., что их жены не будут им командовать. Как легко догадаться, договоренности оставались мертвой буквой, из–за чего он постоянно переходил от одного хозяина к другому: «Не зная его [противоположный пол], я полагал, что оборонительный союз с мужчинами защитит меня от его нападок»[386]386
  Jamerey‑Duval V. Memoires. Enfance et Education d’un paysan au XVIII siede / presentes par J. M. Goulemot. Paris: Le Sycomore, 1981. P. 150.


[Закрыть]. Но группа, которая направляет и порой развязывает подобную агрессию, располагает более широким и эффективным набором средств выражения, мобилизуя и принуждая тех членов, которые предпочли бы остаться в стороне. Ее подспудные устремления проявляются в выборе жертв, становившихся объектом шаривари. Почему в качестве этих жертв выбираются как вдовцы, так и вдовы, повторно вступающие в брак, причем с более молодыми и ранее незамужними/неженатыми партнерами? Ведь женитьба на богатой вдове – в случае подмастерьев это часто жена покойного хозяина – для большинства молодых людей является самым желанным способом добиться повышения своего социального статуса. Почему в равной степени преследуется как мужской адюльтер, который напрямую затрагивает «молодежь», только если совершается с незамужней девушкой, так и женский, который может быть ей выгоден? Чем объясняется пристальное внимание к тем парам, где жена бьет мужа? С большой долей вероятности, желанием подавить женские посягательства на верховодство в семье[387]387
  Niccoli O. Lotte per le brache. La Donna indisciplinata nelle stampe popolari d’ Ancien Regime // Memoria. 02.10.1981. P. 49–63.


[Закрыть]. Но напоминание о «правильной» иерархии полов и соответствующих ролях также предполагало осуждение мужского «подкаблучничества» и, не исключено, того извращенного удовольствия, которое было с ним связано. Гравюры с изображениями мужей со спущенными штанами, которых секут розгами их жены, заставляют вспомнить об опыте Жан–Жака Руссо, ребенком открывшим для себя удовольствие от порки: «…после экзекуции я нашел, что ожидание оказалось страшнее кары и, что самое странное, наказание лишь усилило мою любовь к той, которая меня ему подвергла… ибо оно оставило во мне больше желания испытать его вновь от той же руки, чем страха, поскольку к боли и стыду примешалось и чувственное наслаждение. <…> Мадемуазель Ламберсье заметила по каким–то признакам, что наказание не достигает цели, и объявила, что отказывается от него. <…> Прежде мы спали в ее комнате. <…> Два дня спустя нас уложили спать в другой комнате, и с тех пор она обращалась со мной как со взрослым мальчиком – честь, без которой я охотно бы обошелся. Кто поверил бы, что розги, полученные в возрасте восьми лет от тридцатилетней девушки, оказали решающее воздействие на мои склонности, желания, страсти и меня самого до конца жизни…?»[388]388
  79. См.: Руссо Ж.–Ж. Исповедь. M.: Захаров, 2004. С. 15–16.


[Закрыть]

Жамере–Дюваль, Руссо: отдельные личности – в обоих случаях исключительные, настаивающие на своем положении «социальных ублюдков»[389]389
  Jamerey–Duval V. Memoires. Enfance et Education d’un paysan au XVIIIe siecle.


[Закрыть], – обучают XVIII столетие вслух говорить (вернее, писать, что является одновременно и более и менее радикальным решением) о том, что было и остается невыразимым (особенно на групповом, по определению более консервативном уровне), не подлежит вербализации и только может быть обозначено жестом. «Аббатства» прекращают существование после того, как их члены «обзаводятся» семьей и хозяйством, и мы не знаем, сколь прочными остаются отношения между ними – и было ли их установление задачей юношеской корпорации. Судя по типу организации, иерархическому строению, временному характеру и жесткости вмешательств, эта среда вряд ли благоприятствовала развитию действительно тесных привязанностей между молодыми людьми, причем как в целом, так и по отдельности. «Аббатства» выступали в качестве инструмента социализации, и именно эта функция в итоге ставится под сомнение миром взрослых, оттесняющим их на обочину общественной жизни в качестве «народного обычая».

Власть обзаводится собственными полицейскими силами и в трудных ситуациях уже не нуждается в помощи «молодежи». От «милиции» конца правления Людовика XIV до введения всеобщей повинности, она полностью забирает контроль над военными образованиями (не без сопротивления заинтересованных лиц и их семей), устанавливая правила рекрутского набора, определяя тип организации и дисциплину. Городские и церковные власти все реже закрывают глаза на шаривари и «прочие маскарады», которые считают «беспорядками»; запретов избегает только подготовка праздников, и то не во всех случаях. В городах появляются сообщества, основанные на профессиональной, социальной или топографической близости, которые ориентируются на юношеские корпорации, но в итоге начинают принимать в свои ряды не только холостяков, но и женатых. На более глубинном уровне «аббатства» постепенно утрачивают функции воспитания и социализации, которые забирают себе конкурирующие с ними новые институты, ратующие за «дисциплину»: сначала возникает система профессионального обучения, затем коллеж, позднее армия. По мере возрастания контроля взрослых над формированием детей и подростков происходит резкое ограничение автономии и спонтанного существования возрастных групп. Причем такой контроль внедряется не только силой и принуждением, но и благодаря собственной эффективности и техничности; Это глубочайшим образом изменяет дружбу – ее пространства, возрасты, практики и даже цели.

Время юности

В свое время Филипп Арьес, отвечая на возражения Натали Дэвис относительно соотношения между «молодежными аббатствами» и идеей «юности» (которую он считал открытием или изобретением XVIII века), подчеркивал важное изменение в области «образования и воспитания, то есть передачи знаний и ценностей», которое «со Средних веков… происходит путем практического обучения „в людях”». В таких условиях прежнее «разделение на возрастные классы» разрушается; новая система «вынуждает детей жить среди взрослых, которые передают им таким образом свои умения и свое знание жизни»[390]390
  См.: Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке. С. 15.


[Закрыть]. Со своей стороны, Ален Макфарлейн объяснял, что в средневековой и ренессансной Англии было слабо выражено чувство семейной общности и привязанности между родителями и детьми, поскольку во всех социальных стратах, от крестьянства до аристократии, ребенка с ранних лет было принято «определять» в другую семью в качестве слуги, работника, подмастерья, «ученика» или пажа[391]391
  MacFarlane A. The Origin of English Individualism: the family, property and social transition. Oxford: Blackwell, 1978.


[Закрыть].

В тех случаях, когда «образование» продолжалось в рамках семьи, это только подчеркивало ее иерархический характер, усиливая высший – отцовский – авторитет в ущерб чувствам и горизонтальным связям, то есть отношениям между считавшимися «равными» представителями одного поколения. Однако не до такой степени, чтобы исключить возможность их установления между мальчиками одного возраста, как в групповой, так и в индивидуальной форме. Сходство положения и удаление от родной семьи делают такую дружбу более необходимой и облегчают ее возникновение. Так, привязанность Жан–Жака к двоюродному брату Бернару начинается во время их совместного пребывания в пансионе, когда последний «не слишком злоупотребляет предпочтением, которое оказывалось ему в доме как сыну моего опекуна». «Очень скоро я полюбил его больше, чем собственного брата, и эта привязанность никогда не изгладилась»[392]392
  См.: Руссо Ж.–Ж. Исповедь. С. 12.


[Закрыть].

Появление коллежей – одно из изменений, коренным образом повлиявших на историю раннего Нового времени. Процесс их формирования, отвечавший настоятельной потребности семей и возросшей конкуренции между городами, государствами, вероисповеданиями, религиозными и светскими орденами, хорошо изучен на протяжении последних тридцати лет[393]393
  Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке; Brizzi G.P. La Formazione della classe dirigente nel Sei—Settecento. Il seminaria nobilium nell’Italia centro–settentrionale. Bologne: Il Mulino, 1976; Dainville F. de. Colleges et frequentation scolaire au XVIIe siecle // Population. 1957. XII (3). P. 467–494.


[Закрыть]. В том числе их внедрение на национальном и международном уровне, состав, внутренняя организация, среда, конечная цель предлагаемого образования и то, как этот образец использовался другими специализированными учебными заведениями. Для нас тут важен новый способ институционализации детства и юности как возрастных периодов, которые должны проходить в отдельном пространстве, желательно изолированном от внешнего мира, и под постоянным присмотром небольшой группы специалистов – педагогов, воспитателей и проч. Семьям эта организация внушает доверие; они видят в ней образовательную модель, привлекательную тем, что в рамках одного учреждения ученики могли полностью пройти цикл, соответствующий нашей второй ступени, с шестого класса до логики и физики[394]394
  О «шестом классе» см.: Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке. С. 302–304. – Прим. пер.


[Закрыть]. Добавим сюда деление на классы, которое соответствовало рациональным требованиям, изложенным в программе обучения, и последовательности освоения знаний. И тотальную дисциплину, стремившуюся взять под свой контроль все дневные и ночные часы, а потому ориентированную на интернат, который становится образчиком для приходящих студентов, квартирующих у «хозяев» или «педагогов». Наконец, программу обучения, где в содержательном плане царила современность и использовались эффективные методы, обещавшие качественный – в религиозном, нравственном и интеллектуальном смысле – результат, когда выпускники могли с полным правом претендовать на успех и хорошо исполнять те должности и профессии, к которым их предназначали семьи, сообразуясь с рангом, состоянием, дружескими и родственными связями и, порой, удачным случаем.

Без сомнения, расстояние между декларируемыми принципами и действительностью должно было убывать по мере понижения степени престижа учебного заведения. Только крупные коллежи могли предложить полный цикл обучения и от начала до конца поддерживать высокий уровень качества. Вплоть до XVIII века возрастной разброс внутри одного класса оставался значительным, а дисциплина лишь постепенно кладет конец насилию, выражавшемуся в повседневных стычках, но порой доходившему до бунта, который приходилось подавлять с помощью войск (в Англии эта проблема сохранялась дольше, чем во Франции)[395]395
  Там же. С. 318–319.


[Закрыть].

В самом принципе коллежа, однако, заложено некое противоречие, служащее источником внутренних конфликтов. С одной стороны, ученики разбиваются на возрастные группы, которым придается особое значение, которого они не имеют за стенами школы, тогда как семейные и даже социальные (иерархические) связи как бы оказываются вынесенными за скобки. В этом смысле коллеж отчасти воспроизводит опыт рыцарского ордена, но в большем масштабе, охватывая широкий спектр социальных групп и будущих профессий. С другой, он использует целый арсенал средств – соперничество, постоянный надзор, активно поощряемое доносительство, телесные наказания (всегда осуществляемые одним из учеников), – чтобы уничтожить чувство солидарности среди студентов и установить единственную (вертикальную) связь между каждым из них и учителем. На рубеже XVIII–XIX веков этот же принцип – с аналогичными результатами – использует «модернизированная» пенитенциарная система.

Как всегда, семьи занимают промежуточную позицию, вернее, играют сразу на две стороны, будучи озабочены настоящим и заинтересованы в будущем. Они поддерживают идею школьной дисциплины: она в их глазах обеспечивает выгоду от той существенной финансовой инвестиции, на которую им пришлось пойти. Но они также ожидают ожидают долговременной прибыли по окончании коллежа, что предполагает установление крепких дружеских связей в процессе обучения. Согласно французскому опыту, ребенок, как писал в 1687 году Пьер Кустель, «приобретает там выгодные знакомства и друзей, которых часто сохраняет на всю жизнь»[396]396
  Coustel Р. Regies de leducation des enfants. Paris, 1687; цит. по: Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке. С. 380.


[Закрыть]. Примерно таким был и итальянский опыт, с поправкой на политическую раздробленность, из–за которой родителей в меньшей степени тревожила проблема, где именно и в каком качестве будет служить их отпрыск. Это отчетливо демонстрирует письмо, которое болонский сенатор Виченцо Фердинандо Рануцци Коспи 7 октября 1705 года отправил своему сыну Марко Антонио, определенному в коллеж в Парме: «Думайте о том, что если в этом коллеже вы подружитесь со своими товарищами, которые закончат его одновременно с вами, и если Господь дарует вам долгую жизнь, которой я для вас желаю… то среди ваших компаньонов будут прелаты, кардиналы, полководцы и люди столь высокого положения, что, если вы будете с ними дружны, они способны составить фортуну того дома, в котором Господь вам положил родиться»[397]397
  Цит. по: Brizzi G.P. Op. cit. Р. 165.


[Закрыть].

Между соперничеством–солидарностью юношей и подчинением учителю (последнего требуют отцы семейства, вполне усвоившие те установки, которые пропагандировал сам коллеж) достигается компромисс, во многом напоминающий более поздний феномен «выпусков». Иными словами, принадлежность к определенному (возрастному) классу не ограничивается юностью, но оказывает влияние на весь жизненный путь человека. Это явление становится все отчетливее по мере умножения количества религиозных и светских школ, которые предлагали профессиональную подготовку за пределами коллежа. С конца XVI века это новициаты и семинарии, с конца XVII века – «морские коллежи» и «кадетские корпуса», с середины XVIII века – разнообразные «военные школы». Парижская Военная школа была основана в 1751 году по модели санкт–петербургской и берлинской академий; ей предшествовала Инженерная школа в Мезьере (1748). Позднее в Ла–Фер появится Артиллерийская школа (1756). За ростом числа подобных заведений, совмещавших научное и техническое знание и обтесывавших по единому образцу представителей разных социальных страт, стояла общая программа выборочной подготовки государственных служащих.

Пока эта программа затрагивала только элиты. Даже среди обеспеченных слоев многие отдавали предпочтение традиционным формам воспитания, к которым возвращается XVIII век, – таким как домашний учитель или обучение «в людях». Хотя мы располагаем внушительной статистикой – 48 тысяч учеников в коллежах Франции в 1789 году или порядка 40 тысяч учеников только иезуитских коллежей в 1627–1629 годах, – на самом деле она обманчива. Дело в том, что, как и английские университеты начала XVII столетия, французские коллежи имели две категории учеников, старших и младших сыновей[398]398
  Stone L. The Crisis of the Aristocracy, 1558–1641. Oxford: Clarendon Press, 1965. P. 689.


[Закрыть]. Те, кто принадлежал к первой, мог слушать лишь часть курсов, не проходить полный цикл и ограничиваться общим образованием: за редкими исключениями, их карьера определялась семейной традицией, которую они должны были поддерживать. Напротив, младшие сыновья могли рассчитывать лишь на собственные силы, независимо от того, связывали ли они свою судьбу с Церковью, армией, государственной и чиновничьей службой (как во Франции) или же с коммерцией и свободными профессиями (как в Англии). Часто они оставались холостяками, что способствовало сохранению этих юношеских дружб, особенно среди людей одной профессии. При некотором везении они также могли рассчитывать на хорошие отношения с теми, кто принадлежал к группе «старших сыновей», или на поддержку младших отпрысков из более богатых семей.

Коллеж, не в последнюю очередь благодаря суровой дисциплине, становится локусом сильной и страстной дружбы. Изолируя молодых людей от внешнего мира, он превращает юность в возраст дружбы, язык которой, возможно, остается прежним (установить это у нас нет возможности), но ее общественные, пространственные и временные параметры существенно меняются. Эти юношеские отношения полностью не зависели от семьи, часто бывали от начала и до конца бескорыстны (хотя порой за ними скрывались чувства, вызывавшие у наставников тревогу) и могли продолжаться после окончания коллежа (никакой обязательности тут, конечно, не было). Хронологически они предшествовали любви, тем самым оказываясь первым опытом открытия «другого», а потому могли играть центральную роль в формировании идентичности.

Добавим к этому еще одно новшество: в тех же социальных слоях широко распространяется обычай помещать девочек в монастырские школы или в новые конгрегации, специально создававшиеся для этих целей в XVI–XVIII веках (урсулинки, визитандинки, дамы Сен–Сира). Благодаря этому оба пола впервые обретают похожий опыт: «Графиня де Ла Марк… дочь герцога де Рогана… была близкой подругой госпожи де Сен–Симон, и так же дружила с госпожой де Лозен [ее сестрой], своими бывшими товарками по монастырю» – Когда в 1706 году, более чем через десяток лет после монастырского пансиона, она умирает, то обе сестры искренне горюют, что вызывает неодобрение короля, «который был мало знаком с законами естества и сердечными порывами», тогда как Сен–Симон «чувствительно тронут» горькими слезами своей супруги…

Очевидным образом, это лишь начало изменений, и XIX век может куда больше поведать о юношеских дружбах в стенах коллежей или монастырских пансионов, чем XVIII столетие. Однако оно указывает на общее движение в сторону расширения горизонтов общественного существования. Свободный дружеский союз, будь то внезапное «узнавание» Монтеня и Ла Боэси или тщательно взвешенные взаимные обещания Сен–Симона и его товарищей по придворной жизни, утверждает автономию индивидуума по отношению к стратегически организованной системе семейных связей и к поверхностным отношениям, неизбежно сопровождающим всякое общежитие. Но именно эта общежительность становится объектом структурирования, кодификации и институционализации в Англии с XVII века, а во Франции и во всей Европе – с XVIII столетия. Взрослые мужчины пытаются создать для себя удобное и умиротворяющее пространство за пределами семьи, которое позволит им ощущать себя равными среди равных. Это выбор, совершаемый в пользу социабельности.

Конечно, это не приводит к исчезновению систем семейных связей, которые остаются необходимостью и нормой Для большинства населения, особенно сельского. Но творческий потенциал и способность к расширению отношений Духовного родства, по–видимому, на исходе. Наступает время умеренности и благоразумия, поскольку главным партнером семьи выступают уже не другие семьи, а государство, которое предоставляет свою защиту, но в обмен накладывает ряд ограничений и поощряет замыкание семьи в себе самой и отказ от многих окружавших ее связей. Таким образом, возраст дружбы становится своего рода новым переходным этапом от детства к взрослому состоянию, временем удлиняющейся юности, эпохой индивидуального формирования, проб, выбора и личных отношений, которые, будучи выражением свободной воли, могли оказаться чрезвычайно прочными: их продолжительность зависела исключительно от заинтересованных сторон.

Трудно представить себе двух более разных людей, чем Джеймс Босуэлл и преподобный Уильям Джонсон Темпл: в их характерах, поведении и жизненном укладе нет ничего общего. Однако учеба в Эдинбургском университете свела их вместе, и они продолжали переписываться и доверять друг другу на протяжении последующих тридцати лет. Так, Босуэлл сделал Темпла исполнителем своего завещания, а тот в свой черед писал ему 24 июня 1767 года: «Твоя дружба – единственная радость, которая есть в моей жизни. Родня моя – мои главные враги: жестокий отец, неблагодарный брат. <…> О, Босуэлл, верь мне, что я люблю тебя как самого себя, и когда я умру, то возблагодарю Господа прежде всего за то, что в моей жизни была твоя дружба»[399]399
  The Correspondence of James Boswell and William Johnson Temple, 1756–1795. Edinburgh: Edinburgh University Press, 1997. T. 1:1756–1777. P. 191.


[Закрыть].