Текст книги "История частной жизни. Том 3: От Ренессанса до эпохи Просвещения"
Автор книги: Филипп Арьес
Соавторы: Даниэль Фабр,Жак Ревель,Мадлен Фуазиль,Ален Колломп,Орест Ранум,Франсуа Лебрен,Жан–Луи Фландрен,Морис Эмар,Ив Кастан,Жан Мари Гулемо
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 48 (всего у книги 50 страниц)
Подобное равновесие всегда бывает неустойчивым. Время, большое количество прошений, свободомыслие, наступление индивидуализма, недовольство деспотизмом начинают разрушать то, что еще недавно рассматривалось как средство сочетать мир в семьях и общественный порядок.
Комиссары так загружены всевозможными делами (свалки, уличное движение, снабжение, преступность и др.), что вникание в семейные распри начиная с 1760‑х годов становится для них все более утомительной и приносящей все меньше удовлетворения задачей. Действительно ли к их ведомству относятся все эти супружеские и сыновние горести? Сфера частной жизни перестает быть первостепенной заботой полиции. В то же время королевские приказы подвергаются нападкам со стороны либералов. Короля упрекают в пособничестве семейной тирании, в том, что он занимается решением ничтожных конфликтов, ведут дискуссии о необходимости законов и о посягательстве на свободу, хотят вернуть власть судьям, совершенно отстраненным от дел авторитарной властью. В то же время – и Мальзерб постоянно это подчеркивает – все с удивлением замечают, в действительности этими королевскими приказами распоряжаются низшие полицейские чины. Короля регулярно информируют об этом, и Людовик XV в 1759 году берет на себя установление баланса между спокойствием семейным и спокойствием общественным. Но все эти заверения больше не звучат убедительно. В конце концов сам генерал–лейтенант полиции начинает сомневаться в эффективности помещения под арест по просьбе семьи. Вот что под влиянием современных веяний сообщает Ленуар в своем письме членам бюро парижского муниципалитета по поводу заключения в тюрьму детей: «Опасно применять к детям без приговора суда такие методы, как помещение в тюрьму, где они находятся со взрослыми людьми, которые не могут научить их ничему хорошему… <…> Тюрьма, которая, по идее, должна исправлять их пороки, на самом деле способствует тому, чтобы они становились более порочными… <…> Если они не совершили тяжкого преступления, следует отправлять их к родителям, а не посылать в школу порока»[496]496
Archives nat. Y 11262.4 octobre 1774 (письмо из архива полицейского комиссариата Тьерри).
[Закрыть].
В этом письме появляются три важные темы: тюрьма – школа порока; дети – это уязвимая социальная группа, поэтому не следует объединять их со взрослыми; в первую очередь за воспитание детей отвечают родители. Последняя мысль особенно важна: ответственность за воспитание детей снимается с государства и переходит в сферу семьи, на родителей. Государство делегирует домашнюю власть родителям; общественный порядок и семейное благополучие понемногу разделяются.
Идея витает в воздухе: законников беспокоит легитимность просьб со стороны родственников о помещении в тюрьму, столь часто встречающиеся взяточничество и злоупотребления. Непонятно, почему честь семьи оказывается спасенной при помощи крючкотворства; возникает вопрос, что такое бесчестье – наказание или вина. Об этом говорит Мирабо в своем труде 1782 года «„Письма с печатью” и государственные тюрьмы». С другой стороны, «письма с печатью» распространены повсеместно, являются вещью повседневной и выходят за рамки семейных дел; количество их жертв растет: это и воры, и священники, и проститутки, и «вольнодумцы». Теперь неизвестно, кто отменяет обычное судопроизводство: в книгах регистрации арестов можно обнаружить огромное количество арестов по приказу и без суда. В то же время не представляется возможным определить, почему тот или иной преступник попал в эти королевские сети, а не под обычный суд.
«Письмо с печатью» попало в эпицентр гнева: оно воплощает все одиозные черты королевской власти. Королевская юстиция оспаривается, все чаще звучат требования придать ей публичный характер, а частная жизнь семей отныне должна выйти из–под контроля государства.
Мальзерб и Мирабо наносят сокрушительные удары по идее «писем с печатью». В циркуляре Бретейля, министра королевского двора[497]497
Циркуляр Бретейля адресован интендантам королевства и генерал–лейтенанту парижской полиции и касается заключенных в тюрьму на основании «писем с печатью» (март 1784 года). Опубликован в кн.: Punck–Brentano F. Les lettres de cachet a Paris. Paris, 1926. P. XLII.
[Закрыть], опубликованном в марте 1784 года, делаются попытки установить правила там, где действует лишь произвол. Необходимо срочно пресечь слишком явные злоупотребления: родственники, с одной стороны, могут проявлять излишнюю благосклонность друг к другу, а с другой – нередко склонны к преувеличениям. Таким образом, необходимо как–то ограничить родительскую волю: «Необходимо сформулировать хотя бы несколько правил, которыми можно будет пользоваться в подавляющем большинстве случаев». Душевнобольные, или «дураки», не представляют проблемы: следует оградить общество от них и защитить их от самих себя. Что касается «смутьянов», которые не совершают явных преступлений, их следует «исправлять» в течение года или двух, не более. К тому же многое можно объяснить возрастом. Конечно же, «женские и девичьи слабости» следует пресекать тем же способом. Что же касается супружеских споров, здесь следует проявлять особую бдительность: именно в этих случаях наблюдается наибольшее количество злоупотреблений. В любом случае семьи должны осознавать, что вина ложится не на их плечи, а на плечи виновного, и что государство не всегда должно вмешиваться.
Текст очень важный и сложный: Бретейль ни в коем случае не намеревается отменить эти просьбы семей. Он лишь пытается навести какой–то порядок и задается вопросом, действительно ли пострадала честь семьи, один из членов которой отбился от рук. Действительно ли это государственное дело? Бретейль обозначает проблемы, которые не будут устранены с отменой в марте 1790 года действий по «письмам с печатью» и обсуждение которых продолжится в революционном парламенте.
Парижский парламент повторяет критику в адрес королевской власти. Людовик XVI сопротивляется: для него общественный порядок равносилен порядку семейному. 21 ноября 1787 года он заявляет парламенту: «Я не потерплю того, чтобы мой парламент восстал против применения власти, которого часто требуют интересы семей и спокойствие государства»[498]498
Flammermont. Remontrances au parlement de Paris. 1787. T. III. P. 713.
[Закрыть]. 11 марта 1788 года парламент возобновляет слушания против «писем с печатью», «роковых ошибок»[499]499
Archives nat. X1B 8979. См.: Monin H. L’fitat de Paris en 1789. Paris, 1889.
[Закрыть]. В окружении короля мнения разделились; например, Мопу утверждает, что необходимо сохранить систему «писем с печатью», ограничив злоупотребления со стороны семей. Напротив, в «тетрадях жалоб», содержащих наказы населения депутатам Генеральных штатов, наблюдается полное единодушие: «письмо с печатью» – это символ тирании.
В Декларации прав человека говорится, что никто не может быть лишен свободы, кроме как по закону. Вне всякого сомнения, время «писем с печатью» прошло. Тем не менее Людовик XVI в июньском заявлении 1789 года отмечает, что нужно найти средства примирить жесткость королевских приказов с «поддержкой общественного здоровья». Он снова утверждает, что эта общественная безопасность основана на отсутствии протестов, отказе от сотрудничества с уголовными органами иностранных держав и на честности семей. Для решения этой проблемы создается комитет, членом которого становится Мирабо. В Национальной ассамблее ведутся жаркие дебаты, но конечное решение будет принято лишь в марте 1790 года: депутаты проголосуют за отмену «писем с печатью». Тем не менее в августе 1790 года принимается закон о создании семейных трибуналов. Приходится возобновить дебаты о невозможности предоставить семьям право защищать свою честь в частном порядке.
Парламентские дискуссии демонстрируют остроту вопроса и неспособность нации отказаться полностью от контроля семей со стороны государства. Сначала возникает стойкая убежденность, опирающаяся на философскую и идеологическую уверенность. Во–первых, народ больше не является собственностью короля, жить под его властью становится оскорбительным, в то время как жизнь под властью закона воспринимается как освобождение. Все встает с ног на голову: речь больше не идет о том, чтобы быть обласканным королем и запятнанным публичным наказанием обычного правосудия: священный союз народа и короля остался в прошлом, это тысячелетнее согласие сметено во имя торжества свободы. «Подчиняться суду короля, а не закону, – позорная привилегия!» – восклицает граф де Кастеллан, депутат Национальной ассамблеи, на октябрьском заседании парламента 1790 года, полностью извращая терминологию, употреблявшуюся раньше королем и его подданными.
«Вы больше не услышите неуместных разговоров о чести семьи, которая может быть сохранена только при помощи произвола. Эта избитая фраза больше не будет маскировкой тайных сторонников рабства!» – продолжает восклицать господин де Кастеллан. Таким образом, то, что король присвоил себе право решать вопросы чести семьи, говорит о варварстве и раболепстве, а также о существовании стойкого предубеждения, обрекающего родственников преступника на бесчестье. Надо категорически отказаться от этой идеи коллективной чести: вина – личное дело виноватого, индивидуальный изъян, который не должен распространяться на окружающих. Ответственность должен нести сам провинившийся, и было бы заблуждением считать, что его близкие также виноваты в его проступке. 21 января 1790 года аббат Папен произнес пламенную речь по этому поводу: «Уступите разумным доводам; отриньте от себя то, что осуждает здоровая философия: с точки зрения представителей мудрой нации вина может быть лишь персональной. <…> Это варварский предрассудок – возлагать ответственного одного виновного на всю его семью вплоть до последнего поколения»[500]500
Ibid. T. XI. P. 279.
[Закрыть].
Победить этот предрассудок, вырвать эту многовековую ошибку с корнем довольно сложно; Гильотен, выступавший в тот же день, сказал, что задача тем более сложна, что это предупреждение сидит в народе, в его архаичном мышлении и подчинении вере, будь то при Старом порядке или в разгар Революции. «Ошибка укоренилась в народе, дворянство же стряхнуло с себя это иго, а народ по привычке чтит моральные истины, передаваемые старшим поколением младшему, и благоговеет перед любой ложью, услышанной еще в колыбели. Остается надеяться, что народ все же образумится».
Конечно, истину народ должен узнать через законы; конфискация имущества осужденного теперь невозможна: «напрасно взывать к общественному мнению» и разрушать архаичное мышление народа. В ходе дебатов будут сделаны два предложения: первое – о том, что судья должен реабилитировать память осужденного на месте казни, второе – о том, чтобы наказывать того, кто предъявляет претензии родственникам осужденного. «Никому не позволяется ставить в упрек гражданину казнь или позорное наказание его родственника. Тому, кто так поступит, судья публично сделает выговор. Не сомневайтесь ни минуты в том, что этот предрассудок исчезнет сам собой. Эта революция в сознании – дело времени; нет ничего труднее, чем уничтожить глупость, прикрывающуюся соображениями чести» (Гильотен).
Вот так в первое время понятие чести семьи соединяется с глупостью, варварством, архаичными взглядами и доверчивостью: тирания заботливо поддерживает невежество народа, и законы должны навести в этой сфере порядок. Логические доводы суровы и тверды: помимо того что они вновь отсылают народ к архаике и отсутствию мысли, эти доводы еще и абсолютно не принимают во внимание равновесие, которое постепенно установилось в отношениях семей и власти: в этих условиях семьям иногда удавалось использовать королевский произвол в своих целях. Национальный суверенитет, устанавливающийся на основе национальной воли, влечет за собой появление законов, которые должны работать в интересах «потерянного» народа. «Всемирная революция уничтожит эту моральную непоследовательность, при которой невиновные наказываются за совершение преступления или за нарушение закона!» – восклицает Гильотен.
Пока шли споры об индивидуальности вины и масштабах феодального варварства, началась дискуссия по поводу трех огромных проблем, которые моментально заменили собой проблему взаимоотношений семьи и государства; представляется совершенно невозможным разделить два понятия. Профилактика преступлений, сохранение семейной тайны и защита отеческой власти вызвали необходимость создания института семейных трибуналов. Отмена «писем с печатью» в марте 1790 года стала причиной того, что в августе того же года семейный трибунал был создан.
7 февраля 1790 года депутат от Саргемина (Лотарингия) Вуадель рассказал об особом случае, в связи с которым со всей очевидностью встал вопрос профилактики. Легкомысленный сын одного офицера из Нанси погряз в долгах. Однажды вечером он инсценировал самоубийство, и когда национальная гвардия высадила дверь к нему в дом, тремя выстрелами ранил одного из гвардейцев. Его арестовали, но генеральный прокурор Нанси распорядился освободить его, несмотря на то что парень говорил, что, оказавшись на свободе, постарается убить отца. Проблема заключалась в следующем: чтобы предупредить убийство отца, необходимо заявление семьи на имя прокурора, чтобы молодой человек оставался в тюрьме.
Ответ депутатов последовал незамедлительно: он будет арестован по «письму с печатью». «Давайте же скорее создадим семейные трибуналы. Необходимо предупреждать преступления силами юстиции, а не произвола», – ответил Мирабо депутатам[501]501
Ibid. P. 488.
[Закрыть].
Помимо этого случая, депутаты занимались и другими заключенными по «письмам с печатью»: оставлять их на свободе, потому что «письма с печатью» отменены, опасно для общества. Дискуссия была очень острой, и Робеспьер, говоря о статьях будущего закона, вдруг удивился: «Вы ведь не станете вытаскивать несчастных из застенков деспотизма, чтобы в дальнейшем передать их в тюрьмы правосудия». Однако появление семейных трибуналов назрело – нельзя было запускать такую нестабильную и опасную сферу, какой была семья.
Можно быть сколь угодно убежденным в том, что понятие чести семьи устарело и что каждый человек отвечает за себя сам; тем не менее остается опасность того, что микрокосмос под названием «семья» всегда может спровоцировать скандал, от которого необходимо быть защищенным, но и соблюдать тайну, избегать публичности, как и при Старом порядке, тоже необходимо. Семьи, их честь, их секреты – это тайна, покрытая мраком, особая сфера, куда не удается внедриться; отсюда противоречие – с одной стороны, частные дела должны охраняться публично; с другой – частный скандал следует сохранить в тайне и замять.
На заседании Национальной ассамблеи 5 августа 1790 года[502]502
Ibid. T. XVII. P. 617.
[Закрыть] прозвучали совершенно определенные мнения по этому поводу: «Основной задачей семейных трибуналов является исправление законными методами молодых людей, которые, не выйдя еще из–под власти отцов или опекунов, не признают эту власть и вызывают опасение, что, оставшись на свободе, будут злоупотреблять ею. Также семейные трибуналы должны гасить конфликты между супругами и близкими родственниками, в противном случае семья может развалиться».
Создание семейного трибунала сказывается и на отеческой власти, другом аспекте семейного вопроса. «После Декларации прав человека и гражданина следует написать и Декларацию прав супругов, отцов, сыновей, родителей»[503]503
Ibid.
[Закрыть]. 16 августа 1790 года был принят закон, учреждающий семейные трибуналы: каждая сторона имела двух арбитров, которые, в случае разногласия, могли пригласить третьего, чтобы принять решение большинством голосов. Тем не менее стороне, подающей жалобу, оставлялось право обратиться в окружной суд.
Нетрудно заметить, что трудности только начинались: выясняется, что семьям не всегда удается найти в своих рядах человека настолько просвещенного, чтобы он мог стать судьей. Тогда было принято решение, что стороны не обязаны выбирать судей среди родственников, и очень быстро семейный трибунал становится гражданским. Конституция III года (революции) отменяет семейный трибунал в том виде, в каком он существовал раньше: теперь не обязательно семейные конфликты должны разрешаться близкими.
Дебаты о семейных трибуналах не стихают: в 1796 году в ходе заседания Совета Пятисот 29 плювиоза состоялась оживленная дискуссия по этому поводу. Обсуждался вопрос, действительно ли Конституция III года упразднила эту форму трибуналов: некоторые депутаты утверждали, что ее ликвидация была неявной, другие требовали закона, третьи не были согласны с упразднением этой формы отправления правосудия. В своем эмоциональном выступлении Рено, депутат от Орна, заявил, что трибунал необходим для поддержки духа Республики, покоя и сохранения семейной тайны. «Можно ли вообразить, чтобы законодатель захотел уничтожить такой прекрасный, такой трогательный, такой полезный институт, как тот, о котором идет речь? Институт, главным предметом заботы которого является нравственное здоровье и покой семей; институт, цель которого – примирить сына с отцом, жену с мужем, брата с братом? Ах! в мире нет ничего более интересного, чем подобные учреждения, ничего более важного для Республики, чем трибуналы, цель которых – гасить ненависть и злобу в лоне семьи, возвращать в семьи мир и счастье, избегать отвратительных скандальных зрелищ, когда сын жалуется на того, кто дал ему жизнь, когда он восстает против своей крови; когда женщина позорит своего мужа перед лицом всей нации, унижая его, презирая всякий стыд, силится покрыть его бесчестьем! И здесь предлагают отменить эти трибуналы!»[504]504
Le Moniteur universel. T. XXVII. P. 523–524.
[Закрыть]
Во время подготовки Гражданского кодекса звучат отголоски старых споров по поводу власти отца и мужа: для одних «сор из избы выноситься не должен, ошибки детей – дело сугубо семейное»; для других – «отец имеет право посадить в тюрьму своего двенадцатилетнего сына, но для ареста того, кому больше шестнадцати лет, нужно постановление комиссара»; третьи считают слишком сильную власть проявлением варварства, потому родители должны защищать своих детей – таков закон природы. Как бы там ни было, статьи с 375 по 384 Гражданского кодекса от 1803 года призваны решать эту проблему, юридически обосновывая исправление ребенка силами отца (но не родителей). Заключение в тюрьму детей отныне заменяется мерами воздействия на несовершеннолетних детей со стороны отца и мужа. Что касается женщин, Уголовный кодекс предполагает для них наказание по приговору суда, а позже, в 1838 году, закон о создании приютов для умалишенных начинает регулировать в каждом департаменте извечную проблему «идиотов и сумасшедших».
Закон дает человеку право исправлять тех, кто создает ему домашние проблемы. Авторитет отца и мужа – это право, признанное всеми. В тесном мире семьи у женщины нет никаких прав, в то время как семейная тайна вполне может сохраняться на фоне существующих юридических условий.
«Прописанные» в законе, частная и публичная сферы начали существовать самостоятельно. Отныне связь между ними регулирует человек. Соседи больше не имеют права вмешиваться в дела семьи и восстанавливать ее честь.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Роже Шартье
Материалы и анализ, собранные в этой книге, – лишь первые фрагменты новой истории, которая еще создается, поэтому писать заключение рано. Но все же в конце этой общей работы можно поговорить о выборе темы, рассматриваемых сообществ, о границах места и времени. История частной жизни, как и история отношения к детству и смерти, выходит за рамки национальной истории: ее естественное пространство – это пространство всей цивилизации, в данном случае – всего западного мира. Но очевидно, что было невозможно рассмотреть все упомянутые темы, не рискуя свести всю работу к перечислению подходящих примеров или преуменьшить их значимость при слишком общем взгляде. Это влечет за собой необходимость изучать рассматриваемые проблемы по–разному, что–то более подробно, что–то – менее. В зависимости от темы Запад рассматривается в целом, или же внимание фокусируется на отдельных однородных обществах, провинциальных или городских, или же рассматривается пространство какой–либо одной страны.
В последнем случае Франция описывалась более подробно, что вполне нормально для книги, созданной французскими историками – или специалистами по истории Франции. Однако, несмотря на случайность выбора, он вполне уместен. В самом деле, во Франции при Старом порядке произошли три важнейших переломных момента, которые в Новое время заново проложили границы между частным и публичным. По сравнению со всеми европейскими государствами французская монархия представляла собой наиболее совершенную модель абсолютизма: монополия на правосудие и налоговую систему, строгий социальный порядок. Все это осуществлялось королевской властью. Кроме того, Франция – это страна, пережившая конфликт Реформации, во время которого общество раскололось на две неравные части; католики и протестанты жили по–разному и по–разному отправляли религиозный культ. Наконец, французское общество в период XVI–XVIII веков поступенно становится грамотным, но различия между территориями Севера/Северо—Запада, Англии, Голландии, Фландрии, земель по берегам Рейна и странами Южной Европы в этом плане очень велики – население южных регионов остается неграмотным гораздо дольше. Изучение истории частной жизни в Новое время преимущественно на примере Франции обосновано тем, что во Франции наблюдался весь комплекс факторов, определяющих сферу частной жизни.
Французский колорит этого тома имеет свои хронологические последствия. С одной стороны, изучение вопроса ведется до момента Революции (с разговора о которой начинается следующий том), потому что в некоторых областях (например, поведение на людях и в частной обстановке, сохранение семейных тайн и вмешательство государства в семейные дела) прослеживаются или акцентируются требования старинной монархии. С другой стороны, эта французская окраска выводит на первый план XVII век, и в частности – правление Людовика XIV. Это было переходное время, которое характеризовалось одновременно расцветом экономики, с которым сочетались роскошь и развитие гражданского общества, необходимостью расходов на представительство, новыми притязаниями государства и появлением новых форм, которые в конечном счете приведут к утверждению частной, индивидуальной жизни, овладению грамотой, развитию самосознания и повороту в сторону семьи и дома.
Ограниченная таким образом, эта книга преследует многие явные цели. Во–первых, мы принципиально не стали выделять пространства, жилища, личные вещи, несущие или порождающие определенную эмоциональную нагрузку. Таким образом, в первую очередь рассматривались чувства и ценности, а не история материальной культуры, дома или его убранства, мебели или одежды. Если же эти вопросы все же освещались, то через призму связанных с ними социальных отношений. Во–вторых, необходимо было соединить три явления, иногда взаимосвязанных, иногда противоположных: дружеские отношения, отношения между членами семьи, уход в индивидуализм. В связи с отсутствием однозначного универсального определения понятия частной сферы одна и та же социальная форма может быть как убежищем, так и помехой. Таким образом, родня, род, близкие люди, нуклеарная семья в зависимости от времени, места, обстоятельств могут стать для человека надежным пристанищем или, наоборот, будут для него невыносимы. Отсюда – необходимость исследования многочисленных разрывов дружеских и семейных связей, противопоставления прав семьи и прав сообщества, свободы личности и семейной дисциплины. Отсюда и еще один замысел: превратить эту историю частной жизни в подробное исследование публичного пространства в его разнообразных и, возможно, вытекающих одно из другого значениях, которые определяют его как пространство для жизни, в масштабах деревни или квартала, как область, управляемую правительством, наконец, как место, где создается общественное мнение.
Таким образом, книга указывает на необходимость дополнительных исследований и свидетелей, помимо тех, кто много раз цитировался на этих страницах, – Монтень и Пипс, Анри де Кампьон и Сен–Симон, Жамере–Дюваль и Менетра. Основной и самой трудной задачей будет понять, до какой степени пример Франции при рассмотрении процесса становления частной жизни в ее современном понимании может быть соотнесен с другими регионами, по которым проходят границы христианства, которые подчинены абсолютистскому государству, которые (по крайней мере, часть из них) сделали решительный поворот в сторону просвещения. Становление частной сферы в западном мире, вне всякого сомнения, проходило в разных странах очень по–разному, что было вызвано очень многими факторами: природой государства и его эффективностью, религиозными верованиями, силой обычаев и структурой семей, грамотностью или неграмотностью населения. Чтобы разобраться в этом, работа, которую вы только что прочитали, предлагает гипотезы и направления дальнейших исследований. Была сделана попытка услышать намерения Филиппа Арьеса – того, кто задумал этот труд.
