Текст книги "История частной жизни. Том 3: От Ренессанса до эпохи Просвещения"

Автор книги: Филипп Арьес

Соавторы: Даниэль Фабр,Жак Ревель,Мадлен Фуазиль,Ален Колломп,Орест Ранум,Франсуа Лебрен,Жан–Луи Фландрен,Морис Эмар,Ив Кастан,Жан Мари Гулемо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 50 страниц)

ПУБЛИЧНОЕ И ЧАСТНОЕ

Николь Кастан

Раздел территорий

Если кратко, то деление на публичное/частное упирается в проблему границы. Как уже говорил Талейран, «частная жизнь гражданина должна быть ограждена стеной»[291]291
  Потом эта формула будет подхвачена Стендалем в письме 1823 года; в этой связи также см. определения, дающиеся в словарях Фюретьера, Треву, «Энциклопедии» и в словаре Ларусса. – Прим, автора.


[Закрыть]: очевидным образом, стеной частного существования. Однако что она разделяет? Для наших современников тут нет ни малейшей двусмысленности: по одну сторону тихая гавань, в основном ассоциирующаяся с семьей, но также являющаяся пространством свободы и дружеских отношений. По другую – ограничения, накладываемые общественной жизнью, иерархическая рабочая дисциплина и всяческие обязательства. Естественно, такое противопоставление усиливает привлекательность отгороженного пространства, которое постоянно находится под угрозой отторжения части территории из–за грозного наступления общественных требований.

Такая схема не работает, когда мы говорим о раннем Новом времени (XVII–XVIII века). Напротив, приходится констатировать, что в эту эпоху частное пространство постоянно смешивалось с публичным, а социальные роли оставались двусмысленными, несмотря на упорное, не один век существовавшее желание их прояснить и разделить. На первый взгляд может показаться, что жизнь одних людей была полностью публична, а у других имела исключительно частный характер. В ком как не в Людовике XIV воплощается всепоглощающая преданность (благородному и сладостному) ремеслу быть королем? Королевское достоинство пожирает человека, лишает его частной жизни вплоть до самой смерти: на глазах у всех и умирать легко! Вплоть до XVII столетия это справедливо по отношению ко всем вельможам. Как писала Тереза Авильская: «В жизни сильных мира сего нет ничего личного». Ее подруга, принадлежавшая к знатному роду де Ла Серда, «жила согласно своему рангу, а не тому, к чему лежало ее сердце, в состоянии полнейшего рабства, делавшем ее зависимой от тысячи мелочей»[292]292
  Thertse d’Avila. Autobiographic // Thertse d’Avila. CEuvres completes, Paris: Desclee de Brouwer, 1964.


[Закрыть]. Напротив, на менее высоких сословных ступенях вроде бы царила полная приватность: буржуа–рантье и провинциальные дворяне скромного достатка признаются, что посвящают свои дни охоте, застольным удовольствиям и, по свидетельству одного обитателя Гаскони, их занимают «лишь легкие прихоти относительно маленьких девочек, которые удовлетворяются едва успев появиться». Из этого можно сделать вывод, что перемена жизненных ролей и пространств связана с социальным положением человека. Но что тогда можно сказать о тех жителях Неаполя, которых без малейшей симпатии описывает президент де Бросс? «Эти люди не имеют крова и проводят свои дни на улицах…»[293]293
  Письмо президента де Бросса г-ну де Нейи. Epistoliers du XVIII siecle. Paris: La Renaissance du Livre, [s.d.].


[Закрыть]

Итак, от короля до нищего мы вроде бы видим одну общую черту – их существование либо публично, либо приватно. Однако изучение конкретных казусов показывает несколько иное – а именно взаимоналожение функций, структурирующее время и менее конвенциональные пространства.

Приручение семьи

Свобода, как и независимость, в первую очередь должна быть отвоевана у семьи, которая при Старом порядке отнюдь не потворствует нежным привязанностям. Напротив, вне зависимости от сословного положения, она предполагает отношения господства и необсуждаемое разделение обязанностей. Строгое подчинение главе семьи обеспечивает сохранение семейной чести и родового состояния. Однако требование солидарности не связывало индивидуума, который мог спокойно, не бунтуя, уходить из–под контроля группы.

Разное детство

Об этой способности свидетельствует то, как проходит детство. Перестав держаться за женскую юбку, мальчики в возрасте от четырех до четырнадцати лет получают возможность обращать себе на пользу промежутки между разными жизненными этапами. На первый взгляд кажется, что происходит прямо противоположное, поскольку они должны либо обучаться сельским работам, либо становиться подмастерьями, либо отправляться в коллеж. Не зря дворянин из Нижнего Лангедока считал виновным в потере трех сыновей, умерших один за другим, слишком строгий режим иезуитского коллежа Ла Флеш, куда он отдал их в раннем возрасте. Позднее, уже в XIX веке, Бальзак испытает на себе все тяготы такого обучения в Вандомском коллеже. Но многим удается избежать этого испытания благодаря экстернату и домашним учителям. Кроме того, смена дома на коллеж открывает перед мальчиком новые перспективы. Именно они составляют основную часть «Опального пажа» – романной автобиографии поэта Тристана Лермита[294]294
  Tristan L’Hermite. Le Page disgracie. Grenoble: PU de Grenoble, 1980.


[Закрыть], выросшего при дворе Генриха IV, или мемуаров шевалье де Фонвьеля, родившегося в 1760 году в Тулузе в семье мещанина во дворянстве[295]295
  Fonvielle chevalier de. Memoires historiques. Paris, 1820.


[Закрыть], или Гийома Эрая, внука богатого торговца, обосновавшегося в Сериньяке (Ажене). Эти три персонажа принадлежат к разным эпохам и сословным стратам, и столь же разнится полученное ими образование. Но их объединяют детские похождения, далеко не всегда благородные, поскольку все они вели двойную жизнь, представая перед внешним миром хорошими и благовоспитанными учениками, но и втайне давая себе волю. Паж «вскормлен» вместе с юным принцем, его ровесником (им по пять лет); они вместе учатся, играют, упражняются и путешествуют из замка в замок. Обязанность пажа – служить своему господину «с того момента, как он откроет глаза, и до того, пока он их не сомкнет», забавлять его, развлекать во время болезней. На это он употребляет свой великолепный талант рассказчика, свою кипучее воображение и способность быстро уловить характер принца: «А, маленький паж, я вижу, что вы собираетесь сказать, что волк съел ягненка, но я прошу вас сказать, что он его не съел!» Отсюда крепкая привязанность, которая становится залогом некоторой свободы в этом постоянном служении. Фонвьель и Эрай оба воспитываются дома, в семье, и, будучи наследниками, окружены постоянной заботой. Им дают хорошее образование, и они находятся под постоянным присмотром – сначала домашних учителей, затем преподавателей коллежа, к которым добавляются дополнительные уроки приходящих наставников. Оба с облегчением пишут о том возрасте (пять или шесть лет), когда им удается выйти из–под непрерывного надзора, даже если это происходит из–за семейных неурядиц, когда отец слишком занят делами и охотой, а мать «закружилась в вихре светских развлечений»[296]296
  Herail G. Memoires. Рукопись хранится в муниципальной библиотеке Тулузы.


[Закрыть].[297]297
  И у Эрая, и у Фонвьеля юность пришлась на предреволюционное двадцатилетие, но один взялся за воспоминания в начале Реставрации, а другой – в 1793 году, под влиянием «Исповеди» Руссо и тех ценностных изменений, которые принесла с собой Революция. – Прим. автора.


[Закрыть]

Естественно, это предполагает мастерское владение искусством притворства. И Эрай и Фонвьель на исповеди выказывают крайнюю набожность, а дома у них всегда в кармане какая–нибудь благочестивая книга. К тому же они вроде бы учены и охотно похваляются своими успехами в латыни, арифметике и письме перед женщинами, которые по малообразованности не могут их оценить. Они действительно умеют быстро переписывать необходимые лекции и упражнения и достаточно осторожны, чтобы не пропускать сочинения и аттестации. Обеспечив себя надежным прикрытием, в прочие часы они могут предаваться «либертинажу» десятилетних – то есть забавам, играм и лакомствам.

Главное тут с толком использовать переходы из зоны ответственности одного надзирающего к другому, что позволяет выйти из–под жесткой семейной дисциплины. Под предлогом выполнения своих обязанностей (никогда не имевших четкого определения) паж бродит по дворцовым галереям и коридорам, смешиваясь с толпой слуг, стражей, молодой знати и даже комедиантов, когда последние дают представление в замке. Ему положено развлекать принца, а это отличный предлог отправиться в Париж на поиски ручной коноплянки, медвежат и прочих обитателей Ноева ковчега. Париж – рай для зевак, где можно просто слоняться по улицам в поисках зрелищ, игр, знакомств. В конце XVIII века Фонвьель и Эрай используют те же зазоры, ухитряясь в промежутке между домом и коллежем вместе с бандой таких же сорванцов совершать различные эскапады, причем как в городе, так и в деревне. Стоит отметить, что все трое тратят это утаенное от школы и семьи время на «свои страсти»: чтение (рыцарских романов, театральных пьес, Бюффона), животных (птиц и кошек) и цветы. И конечно, еще в большей степени, на азартные игры в карты и в кости. Но на первом месте стоит «чревоугодие»: в пять лет это пирожки, в одиннадцать – бутылка, «выпитая в одиночку» (Эрай). И за то и за другое надо платить, так что приватная жизнь начинается со свободного распоряжения деньгами. У наших героев их хватает, и они не скрывают своих источников дохода. Паж берет взятки: ему платят птицеловы и другие поставщики принца. Эрай и Фонвьель просто подворовывают: сначала зерно, которое забирается из дома и продается задешево, а затем и мелкие монеты, «которые как будто прилипали к рукам» (Эрай), поскольку, как убеждает себя воришка, «деньги не были украдены: ведь они оставались в семье». Благодаря мелким кражам (от 12 до 15 су в день) он составляет себе некоторый запас, который свободно расходует. При этом у него есть деньги, отец и дед дарят ему «блестящие, новенькие» луидоры, но он должен за них отчитываться, поскольку тут предполагается демонстрация семейного состояния, а не реальные траты.

Такой образ жизни, причем в весьма раннем – десятилетнем – возрасте, заставляет подозревать сильное ослабление внутрисемейных связей. Ничего подобного: все дело в наличии надежных сообщников и защитников. Молодые придворные и королевские комедианты прячут пажа и избавляют от выговоров наставника. В худшем случае он всегда находит убежище у принца: «Одна–две слезинки, и ему даровано прощение». И Фонвьель и Эрай без зазрения совести обращают в свою пользу материнскую привязанность к первенцу. Но еще в большей степени они могут рассчитывать на слуг: Фаншон, с которой Фонвьель делит кровать, помогает скрывать его отлучки, она же облегчает перепродажу зерна и разменивает (с выгодой для себя) украденные экю.

Эрай признается, что предпочитал проводить время не с родителями, а со слугами, которые казались ему более приятной компанией, поскольку поощряли его проказы и потешались над ними. Оглядываясь в прошлое, он с высоты прожитых лет склонен видеть в них источник зловредного, развращающего влияния, но это отчасти объясняется желанием подчеркнуть доброту своей натуры, со временем вернувшейся к изначальной добродетели. Это разнообразие Детских времяпрепровождений, представленное тремя мемуаристами, вряд ли было доступно только мальчикам из привилегированных семей. Есть достаточно свидетельств, что Деревенские мальчишки, сыновья мелких лавочников и даже сын нотариуса из Руэрга тоже были способны брать под контроль некоторую часть собственной жизни. Естественно, они должны были в первую очередь принимать посильное участие в семейном деле, но это не мешало им находить возможности увиливать от работы, чтобы накоротке пообщаться со служанкой, с подмастерьями или клерками, а иногда даже с обхаживаемыми клиентами. Одним словом, несмотря на привычный надзор и ограничения, у них была собственная, более или менее скрытая жизнь[298]298
  Ср. с приключениями юного графа де Лосс–Валанса, который в 1778 году в возрасте 12 лет был застигнут в Париже рука об руку с проституткой: воспользовавшись каникулами в своем коллеже, он обманул семью и пустился во все тяжкие (A. D., Haute—Garonne, serie Е, 182). – Прим, автора.


[Закрыть].

Приватная жизнь: женский вариант

Идея может показаться парадоксальной, поскольку в обществах такого типа женской сферой по определению является дом. Безусловно, женщины не могли занимать публичных должностей и брать на себя внешние – политические, административные, муниципальные или корпоративные – обязательства[299]299
  См. судебные архивы.


[Закрыть]. Ярким примером тому может служить Лион XVI века, подробно изученный Натали Дэвис[300]300
  Davis N.Z. Les Cultures du peuple. Rituels, Savoirs et Resistances au XVI siecle. Paris: Aubier, 1979. Castan N. Justice et Repression en Languedoc a l’epoque des Lumieres. Paris: Flammarion, 1980.


[Закрыть]. Женщина, как неохотно признавалось, могла неофициально исполнять некоторые обязанности, но официально – никогда.

Главной ее обязанностью было хозяйство, сферой действия – дом, а назначением – как можно более соответствовать тому образу супруги и матери, который был укоренен в сознании усилиями Церкви и общества. Определяющим его элементом была честь, то есть самообладание, преданность «своим», сохранение репутации, а также самопожертвование во имя тех, кто делит с ней один кров и очаг. Одним словом, постоянное служение, или, точнее, забота о хлебе насущном, о воспитании детей, выхаживание больных, уход за умирающими. Таково ремесло женщины, за которое она не получает материального вознаграждения; и хотя она нередко принимает участие в других трудовых процессах, признавать это не принято, как не принято и благодарить ее в завещании. Образчик такой преданности своим обязанностям – госпожа Акари, будущая основательница конгрегации французских кармелиток, которая твердой рукой управляла домом и руководила дочерьми, не выказывая предпочтений, но по очереди призывая их к себе, чтобы установить «дружеское общение, способствующее обучению и завоевывающее сердца». Иными словами, женщина не принадлежит себе и в любой момент должна быть готова к служению: такова ее признанная роль[301]301
  Maintenon Fr. de. Lettres, Avis et Entretiens sur leducation. Paris: Hachette, 1885.


[Закрыть]. Вспомним госпожу д’Энь, тещу барона Гольбаха, которая каждое лето принимала в своем замке Гранваль не только детей и их семьи, но и многочисленных приглашенных. Дидро, часто там бывавший в 1760‑х годах, характеризовал ее как прекрасную хозяйку, всегда заботившуюся об удобстве и развлечении окружающих: «Стоило вам выказать предпочтение какому–то блюду, как назавтра оно подавалось специально для вас, и так во всем»[302]302
  Diderot D. Lettres a Sophie Volland. Paris: Gallimard, 1938; Charriire Mme de. Caliste, lettres ecrites de Lausanne. Paris: fid. des Femmes, 1979.


[Закрыть].

Итак, женщина – служанка, но одновременно и госпожа, поскольку наряду с требованиями таких добродетелей, как скромность, преданность и распорядительность, ей дается достаточная власть для их осуществления. Это заставляет пересмотреть идею ее безоговорочного подчинения главе семейства: скорее, речь идет о необходимом распределении влияния и насущных задач. Скажем, госпожа Флипон, мать госпожи Ролан, была супругой известного парижского гравера. В то время как он царил в мастерской, над подмастерьями и клиентами, она управляла домом. Помимо домашних забот и надзора за служанкой, госпожа Флипон руководила воспитанием дочери, которую хотела видеть окруженной заботой и хорошо образованной (по принятым стандартам). Она сама подбирала ей учителей и следила за уроками; девочка была обучена начаткам всех искусств и одета лучше, чем полагалось ей по званию. Естественно, мать контролировала все ее выходы за пределы дома, будь то на рынок, к родичам или в церковь. По воскресеньям после полудня вся семья отправлялась на прогулку в Королевский сад, а летом – в Суси или Медон[303]303
  Roland M.J. Memoires. Paris, 1821.


[Закрыть].

Однако теплые и доверительные моменты общения с дочерью в кругу семьи отнюдь не препятствуют строгому надзору за хозяйством. В случае домашнего уклада главная проблема состоит в четком обозначении возможных свобод и пространств для себя. Сразу скажем, что если не брать случай крайней бедности, то у женщин есть некоторые инструменты влияния в виде завещания и брачного договора. Последний служит такой же основой для создания семьи, как и церковная церемония. Заключение брачного договора обязательно среди состоятельных классов, а на юге Франции практикуется во всех слоях общества. Помимо того что он гарантирует женщине сохранность приданого и право свободно распоряжаться собственным имуществом, у нее появляется возможность выстраивать личную стратегию (впрочем, обычно соответствующую общей семейной политике). Даже Жанна Фабр, скромная хозяйка из Нима, смогла поспособствовать браку дочери, дав ей в приданое 36 ливров и немного пожитков. Родственница уже упоминавшегося семейства де Лосс–Валанс, маркиза Лакапель вписывает внучку в завещание, тем самым определив ее судьбу: девочка воспитывается у тулузских монахинь Мальтийского ордена, но бабушка от нее ожидает, что «та будет ей угождать». Женщины имели полное право распоряжаться своим состоянием, даже если это приводило к скандалу Так, супруга гасконского дворянина, госпожа де Поластрон, унаследовала имущество своих родителей (соразмерное ее сословному положению). Из привязанности к юной кузине я безусловно, из тщеславия, поскольку речь шла о заключении престижного брака, она добавляет к ее приданому 3000 экю, хотя было бы довольно нарядов на 200 экю[304]304
  Архивные материалы (Fonds Pollastron, A. D., Haute—Garonne, serie E).


[Закрыть]. Это предательство и по отношению к мужу, который об этом не знал, и к собственным детям, которые оказались лишены части наследства. Но с юридической точки зрения все чисто.

Локусы приватизации

При чтении переписки той эпохи или показаний свидетелей во время судебных разбирательств складывается впечатление, что женщины располагали не столь малым пространством для маневра и что им время от времени позволялось снять конвенциональную маску и выйти за пределы своей обычной роли. Так, подбор служанок был традиционной прерогативой хозяйки дома. В 1770 году в Лангедоке дама буржуазного происхождения, достаточно состоятельная, чтобы поддерживать «благородный» образ жизни, имела в своем распоряжении не только прислуживавших ей девушек, но и личного лакея, «настаивая, что они должны быть холостыми и приятного вида и что она будет контролировать их расходы и не давать им свободно распоряжаться своим кошельком». Женщине же принадлежит право (приватного) наказания: жене прокурора Велэ кажется вполне нормальным «держать под надзором» провинившуюся служанку, пока та не признается и не вернет украденный чепец. Женщины руководят работой прислуги, проводя дни в близком общении, что порой приводит к сообщничеству. Скажем, Софи Волан (которой уже было около сорока лет) тайком от матери переписывалась с Дидро при посредничестве преданной служанки. Не была исключением и госпожа де Поластрон, которая, по мнению духовного наставника, слишком тесно общалась со своими служанками как в сельском поместье, так и в городском доме в Оше. Она безусловно предпочитала их своей семье и вместе с ними высмеивала деревенские ухватки мужа и отпускала колкие замечания по поводу его родни.

Повседневное хозяйство

Вполне естественно, что управление домашним хозяйством дает наиболее очевидные формы приватизации. Если речь не идет о высших слоях общества, женщины – за исключением вдов – не участвуют во внешних рыночных отношениях. Они не заключают сделки на ярмарках; управление наследством, распоряжение деньгами и кредитом находится вне сферы их прямой компетенции. Как признавалась тулузская лавочница, она стыдилась попросить денег у своего мужа.

Тем не менее внутри женского сообщества происходила подпольная, часто намеренно скрываемая от мужчин циркуляция денег, продуктов, всякой ветоши, услуг. Во многом это отражение личных инициатив – незначительных, но от того не менее значимых. Так, жена работника из Монтобана берет взаймы у соседки несколько су, чтобы купить лент дочери и дать ей шанс завоевать кавалера. Нередко три–четыре крестьянки еще затемно – часа в три ночи – отправляются на соседний рынок, чтобы продать яйца или плоды из собственного сада: эти деньги всегда идут в личную копилку. Когда бедная женщина из Лавора показывает соседке свой тайник, где спрятаны ее сбережения (пять монет в 12 су, сложенные в мешочек и схороненные в дыре внутри дымохода), то это высший знак доверия. Тогда же они клянутся, что не оставят друг друга без савана. Как и в случае мальчишек, собственные карманные деньги не обязательно идут по семейным каналам, тем более что часто они являются единственным залогом свободы. К примеру, служанка из Монпелье доверяет подруге сбережения, сделанные ею за три года. Со временем она надеется устроить свою судьбу, но ни в коем случае не хочет передавать свои сокровища в руки семьи.

Круги существования

Как можно видеть, женщины в основном живут в своем собственном мире, разомкнутом вовне. В этом смысле открытая или закрытая дверь – неважно, в богатом особняке или в крестьянской хижине, – является и символом, и реальностью. В деревне мужчины не заходят в чужой дом, если там находятся одни женщины: это своего рода нравственный запрет. Как правило, если на дворе день, то закрытая дверь прекращает обычную циркуляцию соседей и является необычным фактом, провоцирующим комментарии. Домашнее пространство – отнюдь не тюрьма и не исключает возможности внесемейных отношений[305]305
  По словам Эрая, «моя мать была рада иметь подругу, что ей позволяло временами выходить из дома и немного развлечься». – Прим. автора.


[Закрыть]. Дружеская общежительность отнюдь не была пустым звуком. Дидро не без иронии писал Софи Волан (ближайшему другу и, по выражению Гримма, одновременно женщине и мужчине) про свое пребывание в гранвальском обществе: «После ужина они [дамы] вернулись в дом, и мы оставили их поверять друг другу свои мелкие секреты: это потребность, возникающая у них даже после краткой разлуки… [как] и обычные взаимные ласки».

Для тех, кто не был вхож в свет, отношения такого рода предполагали родство или соседство, особенно в перенаселенных городских кварталах: так, в трехэтажном доме в одном из пригородов Тулузы в каждой из 16 комнат жило по семье ремесленника. Недостаточность пространства и отсутствие удобств побуждали обитателей таких мест выходить наружу в поисках воды, огня, света. Сюда же стоит добавить традиционные точки женских сборов: место для стирки белья, источник (колодец), мельница и пекарня. На юге Франции женщины обычно ходили туда вдвоем или втроем, с соседками, и могли проводить там за разговорами по несколько часов. В целом бытовые и трудовые активности, которые позднее будут считаться принадлежностью внутреннего пространства, все еще выплескиваются наружу[306]306
  Farge A. Vivre dans la rue к Paris au XVIII siecle. Paris: Gallimard, 1979.


[Закрыть]: порог и ступени дома, улица и даже площади были оккупированы женщинами. В Тулузе в XVIII веке «небольшие стайки» женщин сбивались вместе и проводили время, сортируя травы и кормя детей; сюда же выходила трактирщица помыть стаканы. Эти пространства не были в прямом смысле домашними, но публичным властям еще не удалось отвоевать их себе. Понадобятся длительные усилия по части регламентации и реорганизация жилья, что–бы частные активности были загнаны внутрь дома и на прилегавшие к нему площадки (двор, сад, лестница). Но именно эта неопределенность позволяет увидеть, как в XVII–XVIII веках происходит изменение границ публичного и частного. Приватизация проявляется в ряде жестов: скажем, две соседки «по дружбе», как они говорят, выносят на улицу еду для жены крестьянина из Бигорра. Почему? Ее побил муж. Или еще: мать, узнавшая о внезапной смерти сына, ищет сочувствия не в семье, а выбегает на улицу и рыдает на плече у соседки.