Текст книги "Капитализм и шизофрения. Книга 2. Тысяча плато"

Автор книги: Феликс Гваттари

Соавторы: Жиль Делез
сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 56 страниц)

Можно ли, по крайней мере, сказать, что собиратели-охотники – это «подлинные» первобытные люди, и они, несмотря ни на что, остаются основанием или минимальной предпосылкой для государственной формации, как бы далеко назад по времени мы их не помещали? Такая точка зрения может быть принята только при условии, если мы придерживаемся крайне недостаточной концепции причинности. Верно, что гуманитарные науки – со своими материалистическими, эволюционистскими или даже диалектическими схемами – застревают на богатстве и сложности таких каузальных отношений, какими они появляются в физике или даже в биологии. Физика и биология одаривают нас перевернутой причинностью, причинностью без конечной цели, которая тем не менее свидетельствует о воздействии будущего на настоящее или настоящего на прошлое – например, сходящаяся волна и предвосхищаемый потенциал, кои предполагают инверсию времени. Именно эти перевернутые причинности разбивают эволюцию больше, чем купюры-разрывы или зигзаги. Сходным образом, в области, которая нас занимает, мало сказать, что неолитическое или даже палеолитическое Государство, однажды появившись, реагирует на окружающий мир собирателей-охотников; оно – прежде, чем появиться – уже действует как актуальный предел, который эти первобытные общества со своей стороны предотвращают, или как точка, к которой они сходятся, но которую могут достичь, только исчезнув. В этих обществах, одновременно, существуют векторы, движущиеся по направлению к Государству, механизмы, предотвращающие его, и точка схождения, отодвигающаяся, будучи расположенная вовне, по мере того, как мы к ней приближаемся. Предотвращать – то же, что и предвосхищать. Конечно же Государство начинает существовать не одним и тем же способом, и не одним и тем же способом оно предсуществует в виде предотвращаемого предела; отсюда его неустранимая контингентность. Но чтобы придать позитивный смысл идее «предчувствия» того, чего еще не существует, нужно показать, как то, что еще не существует, уже действует в иной форме, нежели в форме своего существования. Однажды появившись, Государство реагирует на собирателей-охотников, навязывая им сельское хозяйство, животноводство, экстенсивное разделение труда и т. д. – таким образом, оно действует в форме центробежной или расходящейся волны. Но прежде чем появиться, Государство уже действует в форме сходящейся или центростремительной волны охотников-собирателей, волны, которая аннулируется именно в точке схождения, отмечающей инверсию знаков или появление Государства (отсюда внутренняя и функциональная нестабильность таких первобытных обществ).^[588] Итак, с этой точки зрения необходимо продумать одновременность или сосуществование обоих противоположных движений, обоих направлений времени – первобытных народов «до» Государства и Государства «после» первобытных народов – как если бы две волны, как нам кажется, исключали друг друга или следовали друг за другом, развертываясь, одновременно, в микрологическом, микрополитическом и «археологическом» молекулярном поле.

Существуют коллективные механизмы, одновременно предотвращающие и предвосхищающие формирование центральной власти. Таким образом, центральная власть проявляется в зависимости от порога или степени, за которыми то, что предвосхищено, обретает или не обретает консистенцию, а то, что предотвращено, перестает быть и прибывать. И этот порог консистенции, или принуждения, не является эволюционным, он сосуществует с тем, что еще должно пересечь его. Более того, следовало бы различать пороги консистенции: город и Государство, насколько бы взаимодополнительны они ни были, – это не одно и то же. «Городская революция» и «государственная революция» могут совпадать, но не смешиваться. В обоих случаях существует центральная власть, но это не одна и та же фигура. Некоторые авторы сумели провести различие между имперской, или дворцовой, системой (дворец-храм) и урбанистической, городской системой. В обоих случаях существует город, но в одном случае город – это расширение дворца или храма, а в другом случае дворец, храм – это конкреция города. В одном случае, город по преимуществу – это столица, в другом случае – метрополия. Шумер уже свидетельствует в пользу выбора-города в отличие от имперского выбора Египта. Но в еще большей мере именно Средиземноморский мир – с его пеласгами, финикийцами, греками, карфагенянами – создает городскую ткань, отличную от имперских организмов Востока.^[589] Опять же встающий здесь вопрос – это вопрос не эволюции, а двух порогов консистенции, которые сами сосуществуют. Различия касаются лишь нескольких аспектов.

Город – коррелят дороги. Он существует лишь в зависимости от циркуляции и циклов; он – выделенная точка на циклах, которые создают ее или которых создает она. Он определяется входами и выходами – нужно, чтобы что-то вошло в него и вышло из него. Он навязывает частоту. Она проводит поляризацию материи – инертной, живой или человеческой; он является причиной того, что phylum, потоки, проходят то тут, то там вдоль горизонтальных линий. Это феномен трансконсистенции, это сеть, ибо он фундаментально связан с другими городами. Он представляет порог детерриторизации, ибо нужно, чтобы какой-либо материал был достаточно детерриторизован, дабы войти в сеть, подчиниться поляризации, следовать за циклом городского и дорожного перекодирования. Максимум детерриторизации проявляется в тенденции торговых и приморских городов отделяться от внутренней территории, от сельской местности (Афины, Карфаген, Венеция…). Мы часто настаивали на торговом характере города, но торговля тут также является духовной, как в сети монастырей или городов-храмов. Города – это точки-циклы любого рода, создающие контрапункт на горизонтальных линиях; они производят полное, но локальное, интегрирование от города к городу. Каждый город конституирует центральную власть, но это власть поляризации или промежуточной среды, власть вынужденной координации. Вот откуда уравнительная претензия такой власти, какую бы форму она ни принимала – тираническую, демократическую, олигархическую, аристократическую… Городская власть изобретает идею магистратуры, крайне отличную от функционирования Государства.^[590] Но кто скажет, где обитает наивеличайшее гражданское насилие?

Действительно, Государство ведет себя иначе – оно является феноменом интраконсистенции. Оно заставляет совместно резонировать точки, с необходимостью являющиеся уже не городами-полюсами, а крайне разными точками порядка – географическими, этническими, лингвистическими, духовными, экономическими, технологическими особенностями… Оно вынуждает город резонировать с деревней. Оно действует посредством стратификации, то есть формирует вертикальную и иерархизированную совокупность, пересекающую горизонтальные линии в глубине. Следовательно, оно удерживает те или иные элементы, только разрывая их отношения с другими элементами, ставшими внешними, только тормозя, замедляя или контролируя эти отношения; если у самого Государства есть собственная окружность, то это – внутренняя окружность, изначально зависимая от резонанса, это – зона рекурренции, изолирующая себя от остатка сети, даже с риском еще более строго контролировать свои отношения с этим остатком. Вопрос не в знании того, является ли то, что удерживается, естественным или же искусственным (границы), ибо в любом случае существует детерриторизация; но детерриторизация здесь – результат того, что территория сама берется как объект, как материал, дабы стратифицировать, дабы вызывать резонанс. Итак, центральная власть Государства иерархична и конституирует чиновничество; центр находится не в середине, а наверху, ибо единственный способ, каким она может объединять то, что изолирует, – подчинение. Конечно, существует многообразие государств, не меньшее, чем многообразие городов, но такие многообразия не одного и того же типа – государств столько же, сколько вертикальных рассечений в глубине, причем каждое отделено от других, тогда как город неотделим от горизонтальной сети городов. Каждое Государство – это глобальное (а не локальное) интегрирование, избыток резонанса (а не частоты), действие по стратификации территории (а не поляризации среды).

Можно восстановить, как первобытные общества предотвращают сразу оба порога, предвосхищая их. Леви-Строс показал, что одни и те же деревни способны к двум репрезентациям: одна – сегментарная и уравнительная, другая – всеохватывающая и иерархизированная. Это похоже на два потенциала – один предвосхищает центральную точку, общую для двух горизонтальных сегментов, другой, напротив, предвосхищает центральную точку, внешнюю по отношению к прямой линии.^[591] Дело в том, что первобытные общества не испытывают нехватки в формациях власти – у них таких формаций даже слишком много. Но как раз данные механизмы, удерживающие подобные формации власти от того, чтобы резонировать вместе в высшей точке, и от того, чтобы поляризоваться в общей точке, мешают потенциальным центральным точкам кристаллизоваться, обретать консистенцию, ибо именно такие механизмы удерживают эти формации власти от того, чтобы резонировать вместе в высшей точке, и от того, чтобы поляризоваться в общей точке, – круги не являются концентрическими, а два сегмента нуждаются в третьем, через который они коммуницируют.^[592] В этом смысле первобытные общества остаются по эту сторону и порога-города, и порога-Государства.

Если мы рассмотрим теперь оба порога консистенции, то ясно увидим, что они подразумевают детерриторизацию в отношении примитивных территориальных кодов. И не нужно спрашивать, что является первым, города или Государства, городская или государственная революции, ибо и то, и другое взаимно предполагают друг друга. Нужны и мелодическая линия городов, и гармоническое рассечение государств – дабы произвести рифление пространства. Единственный вопрос, который ставится, – это вопрос о возможности инверсного отношения внутри такой взаимности. Ибо, если имперское архаичное Государство с необходимостью включает в себя крупные города, то эти города остаются более или менее подчиненными Государству – в зависимости от того, насколько Дворец сохраняет монополию на внешнюю торговлю. Напротив, город стремится к эмансипации, когда само Государственное сверхкодирование провоцирует декодированные потоки. Декодирование присоединяется к детерриторизации и усиливает ее – тогда необходимое перекодирование достигается благодаря либо определенной автономии городов, либо непосредственно через торговые и корпоративные города, освобожденные от формы-Государства. Именно в этом смысле возникают города, которые больше не имеют связи со своей собственной землей, поскольку обеспечивают торговлю между империями или, лучше сказать, сами конституируют свободную торговую сеть с другими городами. Таким образом, есть авантюра, свойственная городам, находящимся в самых напряженных зонах декодирования – например, в античном Эгейском мире, в западном мире Средневековья и Ренессанса. И не могли бы мы сказать, что капитализм – это плод городов, и возникает он, когда городское перекодирование стремится к тому, чтобы заменить Государственное сверхкодирование? Но это все-таки было бы неверно. Как раз-таки не города создают капитализм. Дело в том, что торговые и банковские города, будучи непроизводительными и равнодушными к удаленным от центра территориям, производят перекодирование, только тормозя общее сопряжение декодированных потоков. Если верно, что города предвосхищают капитализм, то, в свою очередь, предвосхищают они его, только одновременно предотвращая. Они по эту сторону такого нового порога. Итак, нужно распространить гипотезу механизмов сразу и на то, что предвосхищает, и на то, что подавляет, – эти механизмы играют роль не только в первобытных обществах, но также и в конфликте городов «против» Государства и «против» капитализма. Наконец, именно благодаря форме-Государству, а не форме-городу торжествует капитализм – это произошло; когда западные государства стали моделями реализации для аксиоматики декодированных потоков и, таким образом, заново покорили города. Как говорит Бродель, «каждый раз существуют два бегуна, Государство и Город» – две формы и две скорости детерриторизации, – «и обыкновенно Государство выигрывало <…>, оно дисциплинировало, насильственно или нет, города благодаря инстинктивной непреклонности, куда бы мы ни бросили наш взгляд во всей Европе <…>, оно присоединилось к галопу городов».^[593] Однако услуга за услугу; действительно, если именно современное Государство сообщает капитализму свои модели реализации, тогда то, что таким образом осуществляется, является независимой, всемирной аксиоматикой, которая похожа на один-единственный Город – мегаполис или «Мегамашину», – чьими частями или кварталами являются государства.

Мы определяем общественные формации с помощью машинных процессов, а не с помощью способов производства (которые, напротив, зависят от процессов). Значит, первобытные общества определяются механизмами заговора-предвосхищения; общества в Государстве определяются аппаратами захвата; городские общества – инструментами поляризации; номадические общества – машинами войны; наконец, международные, или, скорее, вселенские, организации определяются всеохватностью неоднородных общественных формаций. Итак, именно потому, что эти процессы суть переменные величины сосуществования, являющиеся объектом социальной топологии, рядом с ними пребывают разнообразные соответствующие формации. И они сосуществуют двумя способами – внешним и внутренним. С одной стороны, действительно, первобытные общества не предотвращают образования империи, или Государства, при этом не предвосхищая ее, но они не могут предвосхищать ее так, чтобы она уже являлась частью их горизонта. Государства не производят захвата, если только то, что захватывается, не сосуществует, не сопротивляется в первобытных обществах или не ускользает в новых формах – таких, как города, машины войны… Числовая композиция машин войны накладывается на примитивную родовую организацию и, одновременно, противостоит геометрической организации Государства, физической организации города. Именно такое внешнее сосуществование – такое взаимодействие – выражается само по себе в международных совокупностях. Ибо капитализм, чтобы сформироваться, вовсе не дожидается этого – начиная с неолита, даже с палеолита, мы находим следы вселенских организаций, кои свидетельствуют о торговле на дальние расстояния и, одновременно, пересекают самые разные общественные формации (мы увидели это в случае металлургии). Проблема диффузии, диффузионизма, плохо поставлена, пока предполагает некий центр, из которого начиналась бы диффузия. Диффузия имеет место, только коммуницируя с потенциалами крайне различных порядков – любая диффузия происходит в промежуточной среде, благодаря промежуточной среде, как все, что «прорастает» по типу ризомы. Вселенская международная организация не возникает из имперского центра, который навязывал бы себя внешней среде, дабы сделать ее однородной; она не сводится более к отношениям между формациями одного и того же порядка – например, между государствами (Лига Наций, ООН…). Напротив, она конституирует промежуточную среду между разными сосуществующими порядками. А значит, она не является исключительно экономической или коммерческой, она также – религиозная, художественная и т. д. Именно в этом смысле мы будем называть международной организацией все, у чего есть способность переходить, одновременно, через различные общественные формации – государства, города, пустыни, машины войны, первобытные общества. Крупные исторические коммерческие формации не просто обладают городами-полисами, но также примитивными, имперскими и кочевыми сегментами, через которые они проходят, рискуя вновь появиться в другой форме. Самир Амин совершенно прав, говоря, что не бывает экономической теории международных отношений, даже когда такие отношения – экономические, и как раз потому, что они располагаются поверх неоднородных формаций.^[594] Вселенская организация не покидает Государства, даже имперского; имперское Государство становится только лишь ее частью, и оно становится такой частью своим особым способом, в соответствии со своим собственным порядком, состоящем в том, чтобы захватывать все, что может. Вселенская организация действует не благодаря постепенной гомогенизации, но благодаря тотализации, благодаря принятию консистенции или консолидации различия как такового. Например, монотеистическая религия отличается от территориального культа своей претензией на универсальность. Но такая претензия не является гомогенизирующей, она имеет место лишь благодаря повсеместному распространению – таковым было христианство, кое становится империей и городом, вызывая при этом к жизни также свои банды, пустыни, машины войны.^[595] Сходным образом, не бывает художественного движения, каковое не обладало бы собственными городами и империями, а также своими кочевниками, бандами и первобытными народами.

Мы можем возразить, что – по крайней мере, в случае капитализма – международные экономические отношения (а в пределе – все международные отношения) стремятся к гомогенизации общественных формаций. Мы сошлемся не только на холодное конкретное разрушение первобытных обществ, а также и на падение последних деспотичных формаций – например, на оттоманскую империю, противопоставившую капиталистическим требованиям мощное сопротивление и инертность. Однако такое возражение справедливо лишь отчасти. В той мере, в какой капитализм конституирует аксиоматику (продукцию для рынка), все государства и все общественные формации стремятся стать изоморфными в качестве моделей реализации – есть только один-единственный центрированный мировой рынок, капиталистический рынок, где торгуют даже так называемые социалистические страны. Итак, всемирная организация перестает проходить «между» однородными формами, ибо она обеспечивает изоморфию формаций. Но было бы ошибкой смешивать изоморфизм с однородностью. С одной стороны, изоморфия допускает – и даже вызывает – существование обширной неоднородности государств (демократические, тоталитарные и, в особенности, «социалистические» Государства – это не фасады). С другой стороны, международная капиталистическая аксиоматика действительно удостоверяет изоморфию различных формаций только там, где развивается и расширяется внутренний рынок, то есть – «в центре». Но она поддерживает некую периферийную полиморфию, а фактически требует ее, если только такая аксиоматика не насыщена, если только она активно отодвигает собственные пределы – отсюда существование на периферии разнородных общественных формаций, кои конечно же не конституируют пережитки или переходные формы, ибо реализуют сверхсовременное капиталистическое производство (нефть, шахты, плантации, промышленное оборудование, черная металлургия, химия…), но которые тем не менее являются докапиталистическими или сверхкапиталистическими, благодаря иным аспектам их производства и благодаря вынужденной неадекватности их внутреннего рынка по отношению к мировому рынку.^[596] Когда международная организация становится капиталистической аксиоматикой, она продолжает предполагать неоднородность общественных формаций, она вызывает и организуют свой «третий мир». Имеет место не только внешнее сосуществование формаций, есть также и внутреннее сосуществование машинных процессов. Дело в том, что каждый процесс может функционировать также и под иной «властью», нежели его собственная; он может быть возобновлен властью, соответствующей иному процессу. Государство как аппарат захвата обладает властью присвоения; но эта власть состоит не только из того, что она захватывает все, что может, все, что возможно, в материи, определяемой как phylum. Аппарат захвата присваивает себе также и машину войны, инструменты поляризации, механизмы предвосхищения-заговора. Наоборот, речь идет о том, что у механизмов предвосхищения-заговора большая власть переноса – они действуют не только в первобытных обществах, но движутся и в городах, предотвращающих форму-Государство, в государствах, предотвращающих капитализм, в самом капитализме, поскольку он предотвращает или отодвигает собственные пределы. И они не довольствуются тем, чтобы подчиняться другим властям, а повторно формируют очаги сопротивления и заражения, как мы это видели в феноменах «банд», обладающих собственными городами, собственным интернационализмом и т. д. Сходным образом, машины войны обладают властью метаморфозы, которая конечно же допускает их захват Государствами, но также позволяет им сопротивляться такому захвату и возрождаться в других формах, с иными «целями», нежели война (революция?). Каждая власть – это сила детерриторизации, движущаяся вместе с другими и противостоящая им (даже у первобытных обществ есть собственные векторы детерриторизации). Каждый процесс может переходить под другими властями, а также подчинять другие процессы своей собственной власти.

Теорема XII. Захват

Можно ли постичь «обмен» между иноземными первобытными группами независимо от какой-либо ссылки на такие понятия, как склад, труд и товар? Кажется, что модифицированный маржинализм^[597] дает нам средство для выдвижения гипотезы. Ибо маржинализм интересен не своей экономической – крайне слабой – теорией, а логической мощью, превращающей У.С. Джевонса, например, во что-то вроде Льюиса Кэрролла от экономики. Возьмем две абстрактные группы, одна из которых (А) отдает семена и получает топоры, а другая (В) наоборот. На чем же основывается коллективная оценка объектов? Она основана на идее последних полученных объектов, или, скорее, объектов, которые могут быть получены с той и с другой стороны, соответственно. Под «последним», или «маржинальным», мы должны понимать не самое недавнее, не окончательное, а, скорее, предыдущее, предпоследнее, то есть последнее перед тем, как явный обмен совсем перестал быть интересен менялам или вынудил их модифицировать собственную соответствующую сборку, дабы последние вошли в другую сборку. Мы действительно поймем, что группа А (те, кто сажает и убирает плоды [cueilleur-planteur]), получающая топоры, обладает «идеей» количества топоров, которая вынудила бы ее к изменению сборки; а изготавливающая топоры группа В, обладает «идеей» количества семян, которое вынудило бы ее к изменению сборки. Можно сказать, что отношение семена – топоры определяется последней массой семян (для группы В), соответствующей последнему топору (для группы А). «Последнее» как объект коллективной оценки задает стоимость всей серии. Оно отмечает точный пункт, где должны воспроизводиться сборка, возобновляться новый финансовый год или новый цикл, начинаться обустраивание на другой территории и дальше которого сборка не смогла бы продолжаться тем же образом. Таким образом, это действительно предпоследнее, некое предыдущее, ибо оно приходит до окончательного. Окончательное – это тот случай, когда сборка должна изменить природу: [группа] В должна бы сажать излишние семена, а [группа] А должна бы ускорить ритм своих собственных посадок, оставаясь на той же самой земле.

Теперь мы можем установить концептуальное различие между «пределом» и «порогом» – предел обозначает предпоследнее, отмечающее необходимое возобновление, а порог обозначает окончательное, отмечающее неизбежное изменение. Именно экономические данные любого предприятия включают в себя оценку предела, за которым предприятию следовало бы модифицировать свою структуру. Маржинализм хочет показать частоту этого механизма предпоследнего – не только последние обмениваемые объекты, но и последний производимый объект или самый последний производитель, производитель-предел или маргинал, до которого сборка не меняется.^[598] Это и есть экономика повседневной жизни. Например, что алкоголик называет последним стаканом? Алкоголик дает субъективную оценку, как долго он сможет продержаться. То, что он может продержаться – это и есть предел, в зависимости от которого – согласно тому, как алкоголик видит его, – он может начать [пить] снова (учитывая отдых, паузу…). Но за этим пределом имеется еще порог, который заставил бы алкоголика изменить сборку – изменить либо природу выпивки, либо обычные места и часы, когда он пьет; или, еще хуже, он вошел бы в суицидальную сборку или в медицинскую больничную сборку и т. д. Не имеет большого значения, что алкоголик обманывает самого себя; также не имеет большого значения, что он весьма двусмысленно использует тему «я собираюсь остановиться», тему последнего. Что принимается в расчет, так это существование спонтанного маржинального критерия и маржиналистской оценки, которые регулируют ценность всей серии «стаканов». То же самое значит последнее слово в сборке – семейная склока. Каждый партнер с самого начала оценивает объем или плотность последнего слова, которое дало бы ему преимущество и закрыло дебаты, отмечая конец периода склоки или цикла сборки – с тем, чтобы все могло возобновиться. Каждый подсчитывает свои слова в зависимости от оценки такого последнего слова и заранее неопределенного срока, когда оно может быть предъявлено. А за последним словом (предпоследним) есть еще и другие слова, на сей раз окончательные, которые вели бы к другой сборке – например, к разводу, ибо превысили «меру». То же можно сказать и о последней любви. Пруст показал, как любовь может ориентироваться на свой собственный предел, на свой собственный край – она повторяет свой собственный конец. Затем следует новая любовь, так что каждая любовь является сериальной, и к тому же существует серия любовных увлечений. Но «по ту сторону» есть еще окончательное, где сборка изменяется, где любовная сборка уступает место художественной сборке – Работа, какую надо сделать, проблема Пруста…

Обмен – только явление: каждый партнер или каждая группа оценивает стоимость последнего полученного объекта (объекта-предела), и отсюда вытекает очевидная эквивалентность. Уравнивание – это результат двух неоднородных серий, обмен или коммуникация следуют из обоих монологов (разглагольствование). Нет ни меновой стоимости, ни потребительной стоимости, а есть, скорее, оценка «последнего» обеими сторонами (расчет риска, заключенного в преодолении предела), оценка-предвосхищение, принимающая во внимание как ритуальный характер, так и утилитарный, как сериальный характер, так и обменный. Оценка предела для каждой из групп присутствует с самого начала и уже управляет первым «обменом» между ними. Конечно, на самом деле есть и нащупывание, оценка, не отделимая от коллективного нащупывания. Но она не касается количества общественного труда, она касается идеи «последнего» (с той и с другой стороны) и совершается с переменной скоростью, но всегда быстрее, чем время, необходимое, чтобы действительно достичь последнего объекта или даже чтобы переходить от одной операции к другой.^[599] В этом смысле оценка по существу носит предвосхищающий характер, то есть уже присутствует в первых терминах серии. Мы видим, что маржиналистская выгода (связанная с последним полученным объектом на обеих сторонах) является относительной не столько к абстрактно предполагаемому складу, сколько к соответствующей сборке обеих групп. Парето шел в этом направлении, когда говорил скорее об «офелимите»^[600], чем о маржиналистской полезности. Речь идет о желательности как компоненте сборки – каждая группа желает согласно стоимости последнего полученного объекта, по ту сторону которого она была бы вынуждена изменить сборку. И у любой сборки именно две стороны – машинизирование тела или объектов и высказывание группы. Оценка «последнего» – это коллективный отказ, которому соответствует вся серия объектов, то есть это – цикл или осуществление сборки. Таким образом, первобытные группы менял появляются как сериальные группы. Это особый режим, даже с точки зрения насилия. Ибо даже насилие может быть подвергнуто маржиналистской ритуальной обработке, то есть оценке «последнего насилия» постольку, поскольку оно пропитывает всю серию ударов (за пределами которых начался бы другой режим насилия). Раньше мы определяли первобытные общества через существование механизмов предвосхищения-заговора. Теперь мы лучше видим, как эти механизмы конституируются и распределяются – именно оценка «последнего» как предела конституирует предвосхищение, которое, одновременно, предотвращает «последнее» как порог, или как окончательное (новая сборка).

Порог приходит «после» предела, «после» последних объектов, какие могут быть получены, – он отмечает тот момент, когда явный обмен более не представляет интереса. Итак, мы полагаем, что склад возникает именно в данный момент; до этого могли существовать амбары обмена, амбары, наполненные специально для обмена, но не было никакого склада в собственном смысле слова. Именно обмен как раз-таки и не предполагает предварительного склада, он предполагает только «гибкость». Склад возникает лишь тогда, когда обмен перестает быть интересным, желательным для обеих сторон. Вдобавок должно существовать условие, которое создает заинтересованность в складе, его желательность (иначе мы скорее разрушили бы, растратили объекты, чем складировали их: растрата – это на самом деле то средство, благодаря которому первобытные группы предотвращают склад и поддерживают свою сборку). Склад сам зависит от нового типа сборки. И без сомнения, есть немало двусмысленности в выражениях «потом», «новый», «уступить место». Фактически порог уже там, но вне предела, который довольствуется тем, что размещает порог на некой дистанции, довольствуется тем, что держит его на дистанции. Проблема в том, чтобы узнать, что это за другая сборка, создающая актуальную заинтересованность в складе и его желательность. У склада, как нам кажется, есть необходимый коррелят – либо сосуществование одновременно эксплуатируемых территорий, либо последовательность эксплуатации одной и той же территории. Именно в этом пункте территории формируют Землю, уступают место Земле. Это – сборка, включающая с необходимостью склад и конституирующая в первом случае экстенсивную обработку земли, а во втором – интенсивную обработку земли (следуя парадигме Джейн Джекобе). Теперь мы видим, чем порог-склад отличается от предела-обмена – примитивные сборки охотников-собирателей обладали единством осуществления, задаваемым эксплуатацией территории; здесь действует закон темпоральной последовательности, ибо сборка проявляет упорство, только меняя территорию в конце каждого осуществления (странствие [itinérance], странствование [itineration]); и в каждом осуществлении есть повторение или темпоральная серия, стремящаяся к последнему объекту как «индексу», как объекту-пределу или марганальному объекту территории (итерация, управляющая очевидным обменом). Напротив, в другой сборке, в сборке склада, действует закон космического сосуществования, он касается одновременной эксплуатации различных территорий; когда же эксплуатация является последовательной, то последовательность осуществлений касается одной и той же территории; и в рамках каждого осуществления или эксплуатации сила сериальной итерации уступает место могуществу симметрии, а сила рефлексии – могуществу глобального сравнения. Таким образом, лишь в описательных терминах мы противопоставляем сериальные, странствующие или территориальные сборки (действующие благодаря кодам) и оседлые сборки, сборки совокупности или Земли (действующие благодаря сверхкодированию).