Текст книги "Капитализм и шизофрения. Книга 2. Тысяча плато"

Автор книги: Феликс Гваттари

Соавторы: Жиль Делез
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 56 страниц)

Есть и особо важный случай транскодирования – оно происходит тогда, когда код не довольствуется тем, что принимает или получает по-иному закодированные компоненты, но принимает или получает фрагменты другого кода как такового. Первый случай отсылал бы к отношению лист – вода, но второй – к коммуникации паук – муха. Нередко отмечалось, что паутина предполагает в коде паука последовательность кода самой мухи; мы бы сказали, что у паука в голове есть муха, «мотив» мухи, «ритурнель» мухи. Сопричастность может быть взаимной, как у осы и орхидеи, львиного зева и шмеля. Якоб фон Икскюль создал восхитительную теорию таких транскодирований, обнаруживая компоненты, подобные мелодиям в контрапункте, каждая из которых служит мотивом для другой мелодии и наоборот – Природа как музыка.^[388] Каждый раз, когда есть транскодирование, можно быть уверенным, что здесь присутствует не простое добавление, а учреждение нового плана как прибавочной стоимости. Ритмический или мелодический план, прибавочная стоимость перехода или моста, – но оба случая никогда не чисты, на самом деле они перемешиваются (например, отношение листа не вообще с водой, а с дождем).

Все-таки мы еще не обладаем Территорией, которая не являлась бы ни средой, ни даже добавленной средой, ни ритмом или переходом между средами. Территория – это, фактически, некий акт, затрагивающий среды и ритмы, «территоризующий» последние. Территория – продукт территоризации сред и ритмов. Когда среды и ритмы территоризуются? или: Какая разница между нетерриториальным и территориальным животными? – это один и тот же вопрос. Территория берет взаймы у всех сред, вгрызается в них, телесно берет их в руки (хотя и остается уязвимой для вторжений). Она строится с помощью аспектов или порций сред. Она включает в себя внешнюю, внутреннюю, опосредующую и аннексированную среды. Она обладает внутренней зоной обитания или прибежища, внешней зоной собственных владений, более или менее сжимающимися пределами или мембранами, промежуточными или даже нейтральными зонами, резервами или энергетическими аннексиями. Она по существу отмечена «индексами», и такие индексы заимствованы у компонент всех сред – материалы, органические продукты, состояния мембраны или кожи, источники энергии, конденсированные восприятие-действие. Территория появляется именно тогда, когда компоненты среды перестают быть направленными, становясь размерностными, когда они перестают быть функциональными, становясь выразительными. Территория появляется тогда, когда есть выразительность ритма. Именно появление материй выражения (качества) будет определять территорию. Возьмем, к примеру, цвет птиц или рыб: цвет – это состояние мембраны, само отсылающее к внутренним гормональным состояниям; но цвет остается функциональным и переходным, пока связан с типом действия (сексуальность, агрессивность, ускользание). Напротив, он становится выразительным, когда обретает темпоральное постоянство и пространственный диапазон, создающие его территориальную или, скорее, территоризующую метку – сигнатуру.^[389] Речь не о том, чтобы знать, возобновляет ли цвет свои функции или выполняет новые внутри самой территории. Это очевидно; но подобная реорганизация функции с самого начала предполагает, что рассматриваемая компонента стала выразительной, а ее смысл, с такой точки зрения, состоит в том, чтобы помечать территорию. Один и тот же вид птиц может включать и окрашенные особи, и неокрашенные; у окрашенных птиц есть территория, тогда как белесые живут стаями. Мы знаем о роли мочи или экскрементов в пометке территории; но именно территориальные экскременты – например, у кролика – обладают особым запахом, вызываемым специальными анальными железами. Многие обезьяны, когда служат часовыми, показывают свои ярко окрашенные половые органы – пенис становится неким выразительным и ритмическим носителем цвета, помечающим границы территории.^[390] Компонента среды становится, одновременно, качеством и свойством, quale и proprium. Во многих случаях мы констатируем скорость такого становления, с какой быстротой конституируется территория в то самое время, как отбираются или производятся выразительные качества. Птица Scenopoïetes dentirostris устанавливает свои метки, каждое утро срывая и сбрасывая с дерева листья, которые затем переворачивает так, чтобы их более бледная внутренняя сторона контрастировала с землей – инверсия производит материю выражения…^[391]

Территория не первична по отношению к качественной метке, именно метка создает территорию. Функции на территории не первичны, прежде они предполагают выразительность, создающую территорию. Действительно, в этом смысле территория и выполняемые в ней функции суть продукты территоризации. Территоризация – это действие ритма, ставшего выразительным, или действие ставших качественными компонент среды. Пометка территории размерностна, но она – не метр-мера, а ритм. Она сохраняет самые общие характеристики ритма, которые должны записываться на ином плане, нежели план ее действий. Но теперь различие между обоими планами проходит между территоризующими выражениями и территоризуемыми функциями. Вот почему мы не можем последовать за тезисом Лоренца, который намерен положить агрессивность в основу территории – территория была бы тогда только лишь продуктом психогенетической эволюции инстинкта агрессии, начиная с того момента, где этот инстинкт стал бы интраспецифическим, обернулся против определенных видов животных. Территориальное животное направило бы собственную агрессивность против других членов своего вида; это то, что сообщает видам селективное преимущество распределяться в пространстве, где каждый – индивид или группа – обладает своим местом.^[392] Такой двусмысленный тезис, несущий в себе опасные политические резонансы, кажется нам необоснованным. Ясно, что агрессивная функция обретает новый ход, когда становится интраспецифической. Но подобная реорганизация функции лишь предполагает территорию, но не объясняет ее. Внутри территории происходят многочисленные реорганизации, затрагивающие к тому же сексуальность, охоту и т. д., а также имеют место даже новые функции – такие как строительство жилища. Но эти функции организуются или создаются только потому, что они территоризуются, а не наоборот. Фактор Т, то есть территоризующий фактор, должен быть найден где-то еще – а именно в становлении-выразительными ритма или мелодии, то есть в возникновении присущих качеств (цвет, запах, звук, силуэт…).

Можно ли такое становление, такое возникновение назвать Искусством? Территория была бы тогда эффектом искусства. Художник – первый человек, ставящий межевой столб или создающий метку… Отсюда вытекает коллективная или индивидуальная собственность, даже когда она стоит на службе войны и притеснения. Собственность, прежде всего, является художественной, ибо искусство – это, прежде всего, афиша или плакат. Как говорит Лоренц, коралловые рыбки – это плакаты. Выразительное первично по отношению к притяжательному, выразительные качества, или материи выражения, с необходимостью являются присваивающими и конституируют обладание, более глубокое, нежели бытие.^[393] Не в том смысле, что такие качества принадлежат субъекту, но в смысле, что они рисуют территорию, которая будет принадлежать субъекту, несущему или производящему их. Эти качества суть сигнатуры, но сигнатура, или имя собственное, – не конститутивная метка субъекта, а конституирующая метка области, жилища. Сигнатура – не индикация личности, она – случайное формирование области. Жилища имеют имена собственные, они вдохновлены. «Вдохновленные и их жилище…», но именно с жилищем появляется вдохновение. Как только мне нравится цвет, я тут же делаю из него свое знамя или плакат. Мы помещаем собственную подпись под каким-либо объектом, так же как втыкаем флаг в землю. Главный надзиратель лицея проштамповал все листы, разбросанные на земле во дворе, а затем вернул их на место. Он подписался. Территориальные метки – ready-made^[394]. А то, что мы называем грубым искусством [art brut], вовсе не является патологическим или примитивным, это лишь конституирование, высвобождение материй выражения в движении территориальности – основание или почва искусства. Возьмите неважно что и сделайте его материей выражения. Птица Scenopoïetes практикует грубое искусство. Художник – это scenopoïetes, даже когда рвет собственные плакаты. Конечно же, с такой точки зрения, искусство не является привилегией человека. Мессиан вправе сказать, что многие птицы – не только виртуозы, но и художники, прежде всего в своем территориальном пении (если птица-воришка «незаконно хочет занять непринадлежащее ей место, то настоящий владелец поет – поет так, что другой уходит… Если же воришка поет лучше, то владелец уступает ему место»^[395]). Ритурнель – это ритм и мелодия, которые территоризуются, ибо стали выразительными, – а выразительными они стали потому, что территоризуют. Мы не вращаемся по кругу. Мы хотим сказать, что есть автодвижение выразительных качеств. Выразительность не сводится к немедленным эффектам импульса, запускающего в среде некое действие, – такие эффекты суть впечатления или субъективные эмоции, а не выражения (например, моментальный цвет, принимаемый речной рыбкой под действием такого импульса). Напротив, выразительные качества, цвета коралловых рыбок самообъективированы, то есть обнаруживают объективность в расчерчиваемой ими территории.

Каково же это объективное движение? Что на самом деле делает материя как материя выражения? Прежде всего она – афиша или плакат, но на этом она не останавливается. Она проходит через это, и все. Но сигнатура вот-вот станет стилем. Действительно, выразительные качества или материи выражения входят – одни с другими – в подвижные отношения, «выражающие» отношение расчерчиваемой ими территории с внутренней средой импульсов и внешней средой обстоятельств. Итак, выражать – не значит зависеть, существует самостоятельность выражения. С одной стороны, выразительные качества входят друг с другом во внутренние отношения, конституирующие территориальные мотивы, – порой эти мотивы нависают над внутренними импульсами, порой накладываются на них, порой фундируют один импульс в другом, порой переходят или стимулируют переход от одного импульса к другому, порой встраиваются между импульсами, но сами не «пульсируют». Порой эти непульсирующие мотивы возникают в фиксированной форме или кажется, что возникают таким образом, но порой те же самые или иные мотивы обладают переменными скоростью и артикуляцией; как изменчивость, так и фиксированность делают их независимыми от пульсаций^[396], каковые они комбинируют или нейтрализуют. «Мы знаем, что наши собаки со страстью выполнят движения вынюхивания, собирания, погони, травли, сбивания с ног и тряски до смерти воображаемой добычи без желания съесть ее». Или возьмем, к примеру, танец колюшки: ее зигзаг – это мотив, где зиг сочетается с агрессивным влечением к партнеру, а заг – с сексуальным влечением к гнезду, но где зиг и заг акцентуированы по разному и даже различно ориентированы. С другой стороны, выразительные качества вступают в иные внутренние отношения, создающие территориальные контрапункты – на сей раз это тот способ, каким они конституируют точки территории, помещающие в контрапункт обстоятельства внешней среды. Например, враг приближается или неожиданно появляется, или начинает падать дождь, встает солнце, заходит солнце… И опять же, пункты или контрапункты автономны в своей фиксированности или изменчивости по отношению к обстоятельствам внешней среды, чье отношение к территории они выражают. Ибо такое отношение может быть дано без того, чтобы были даны обстоятельства, так же как отношение с импульсами может быть дано без того, чтобы был дан импульс. И даже когда импульсы и обстоятельства даны, отношение является изначальным по отношению к тому, что оно соотносит. Отношения между материями выражения выражают отношения территории к внутренним импульсам и к внешним обстоятельствам: они обладают автономией внутри этого выражения. На самом деле мотивы и территориальные контрапункты исследуют потенции внутренней или внешней сред. Этологи собрали все эти феномены под понятием «ритуализация» и показали связь животных ритуалов с территорией. Но такое слово не подходит с необходимостью для непульсирующих мотивов и нелокализуемых контрапунктов, оно не принимает в расчет ни их изменчивость, ни их фиксированность. Ибо речь идет не об одном или другом, о фиксированности или изменчивости, а о том, что определенные мотивы или точки фиксируются, только если другие мотивы или точки – переменны, либо же они фиксируются в одном случае, только если являются переменными в другом.

Скорее, следовало бы сказать, что территориальные мотивы образуют ритмические лица или персонажи, а территориальные контрапункты формируют мелодические пейзажи. Ритмический персонаж присутствует тогда, когда мы обнаруживаем, что уже не находимся в простой ситуации ритма, который сам ассоциировался бы с персонажем, мотивом или импульсом – теперь именно ритм является всем персонажем целиком, и как таковой он может оставаться постоянным, а также увеличиваться или уменьшаться благодаря добавлению или изъятию звуков, наращиванию или сокращению длительности, благодаря усилению или уничтожению, причем последние несут смерть и воскресение, возникновение и исчезновение. Сходным образом мелодический пейзаж уже не является мелодией, ассоциированной с пейзажем – именно сама мелодия создает звуковой пейзаж и помещает в контрапункт все отношения с виртуальным пейзажем. Вот как мы выходим за пределы стадии плаката: ибо даже если каждое выразительное качество, если каждая материя выражения, рассмотренная в себе, – это плакат или афиша, то такое рассмотрение остается, тем не менее, абстрактным. Выразительные качества поддерживают переменные или постоянные отношения друг с другом (то, что создает материи выражения), они конституируют уже не плакаты, помечающие территорию, а мотивы и контрапункты, выражающие отношение территории с внутренними импульсами или внешними обстоятельствами, даже если последние не даны. Уже не сигнатуры, но стиль. Музыкальную птицу от немузыкальной объективно отличает именно такая склонность к мотивам и контрапунктам, которые – переменные они или даже постоянные – превращают материи выражения в нечто иное, нежели афиша, превращают их в стиль, ибо они артикулируют ритм и гармонизируют мелодию. Тогда можно сказать, что музыкальная птица переходит от грусти к радости или приветствует восход солнца, или сама подвергается опасности, дабы петь, или поет лучше, чем другая, и т. д. Ни в одной из этих формулировок нет и намека на антропоморфизм, они не предполагают никакой интерпретации. Скорее, здесь присутствует своего рода геоморфизм. Именно в мотиве и контрапункте дано отношение с радостью и грустью, с солнцем, с опасностью, с совершенством, даже если термин каждого из таких отношений не дан. Именно в мотиве и контрапункте солнце, радость, грусть или опасность становятся звуковыми, ритмическими или мелодическими.^[397]

Человеческая музыка также проходит через это. Для Свана – любителя искусств – маленькая фраза Вентейля часто действует как плакат, ассоциированный с пейзажем Булонского леса, или как лицо и характер Одетты: как если бы такая фраза придавала Свану уверенность в том, будто Булонский лес действительно был его территорией, а Одетта – его владением. Уже есть что-то вполне художественное в таком способе слышать музыку. Дебюсси критиковал Вагнера, сравнивая его лейтмотивы с дорожными указателями, сигнализирующими о скрытых обстоятельствах ситуации, о тайных импульсах персонажа. И на каком-то уровне или в какие-то моменты эта критика правомерна. Но чем больше произведение развивается, чем больше мотивы входят в конъюнкцию, чем больше они завоевывают свой собственный план, чем больше обретают автономию в отношении драматического действия, импульсов и ситуаций, тем больше они независимы от персонажей и пейзажей, дабы самим стать мелодическими пейзажами и ритмическими персонажами, постоянно обогащающими свои внутренние отношения. Тогда они могут оставаться относительно постоянными или, напротив, увеличиваться или сокращаться, расти или уменьшаться, менять скорость развития – в обоих случаях они перестают пульсировать и локализовываться; даже константы существуют ради вариации, и чем более они условны, чем более подчеркивают непрерывное изменение, коему сопротивляются, тем более они отвердевают.^[398] Именно Пруст одним из первых выделил такую жизнь вагнеровского мотива: вместо того чтобы мотив был связан с появляющимся персонажем, именно каждое появление мотива конституирует самого ритмического персонажа «в полноте музыки, действительно заполненной столькими музыкальными произведениями, из коих каждое – некое существо». И не случайно, что ученичество «Поисков» преследует аналогичное открытие в отношении маленьких фраз Вентейля – последние не отсылают к пейзажу, но несут и развивают внутри себя пейзажи, уже не существующие вовне (белая соната и красный септет…). Открытие чисто мелодического пейзажа и чисто ритмического персонажа отмечает тот момент искусства, когда оно перестает быть немой картинкой на вывеске. Возможно, это и не последнее слово искусства, но искусство шло таким путем, совсем как птица – мотивы и контрапункты, формирующие саморазвитие, то есть стиль. Интериоризация звукового или мелодического пейзажа может найти свою образцовую форму у Листа – такую же, какую интериоризация ритмического персонажа находит у Вагнера. Более обобщено, романс – музыкальное искусство пейзажа, наиболее живописная и импрессионистичная форма музыки. Но оба полюса настолько связаны, что, как и в романсе, Природа появляется в качестве ритмического персонажа с бесконечными трансформациями.

Территория – это, прежде всего, критическая дистанция между двумя существами того же вида: отмечайте свои дистанции. Что является моим – так это, прежде всего, моя дистанция, я обладаю только дистанциями. Я не хочу, чтобы меня касались, я ворчу, если кто-то заходит на мою территорию, я размещаю плакаты. Критическая дистанция – это отношение, вытекающее из материй выражения. Речь идет о том, чтобы удерживать на дистанции ломящиеся в дверь силы хаоса. Маньеризм: этос – одновременно жилище и средство, отчизна и стиль. Последнее хорошо просматривается в причудливых территориальных танцах, именуемых барочными или маньеристскими, где каждая поза, каждое движение устанавливает дистанцию (сарабанды, аллеманды, бурре, гавоты…)^[399] Существует целое искусство положений, поз, силуэтов, шагов и голосов. Два шизофреника беседуют или гуляют, следуя законам границы и территории, кои могут ускользнуть от нас. Как важно, когда угрожает хаос, расчертить транспортабельную и пневматическую территорию. А возникнет нужда, я помещу свою территорию на собственное тело, я территоризую собственное тело – дом черепахи, уединенная хижина краба, а также все татуировки, делающие тело территорией. Критическая дистанция – это не метр-мера, а ритм. Но ритм как раз-таки и схватывается в становлении, сметающем дистанции между персонажами, делающим их ритмическими персонажами, которые сами более или менее дистанцируемы, более или менее комбинируемы (интервалы). Два животных одного и того же пола и вида противостоят друг другу; ритм одного «растет», когда оно приближается к своей территории или к центру этой территории, ритм другого сокращается, когда оно удаляется от своей территории, и между такими двумя территориями, на их границе, устанавливается осциллирующая константа – активный ритм, подчиненный ритм, свидетельствующий ритм?^[400] Итак, животное приоткрывает свою территорию партнеру другого пола – формируется сложный ритмический персонаж благодаря дуэтам, в чередующемся или антифоническом пении, как у птиц сорокопутов в Африке. Более того, надо принимать в расчет одновременно два аспекта территории – она не только удостоверяет и регулирует сосуществование членов одного и того же вида, разделяя их, но и делает возможным сосуществование максимума различных видов в одной и той же среде, специализируя их. В то время как члены одного и того же вида входят в ритмические персонажи, а различные виды входят в мелодические пейзажи, пейзажи заселяются персонажами, а персонажи принадлежат пейзажам. Например, «Хронохромия» Мессиана с восемнадцатью птичьими песнями, формирующими автономных ритмических персонажей и, одновременно, реализующими необычайный пейзаж со сложными контрапунктами и с изобретенными или подразумеваемыми аккордами.

Чтобы начаться, искусство не только не дожидается человека, но мы даже можем спросить, появляется ли оно вообще у человека, кроме как в запоздалых и искусственных условиях. Часто отмечалось, что человеческое искусство долгое время оставалось связанным с трудом и ритуалами какого-то иного типа. Все-таки такое замечание, возможно, не более значимо, чем высказывание о том, что искусство начинается с человека. Ибо верно, что на территории имеют место два замечательных эффекта – реорганизация функций и перегруппировка сил. С одной стороны, функциональная деятельность территоризуется лишь тогда, когда обретает новый ход (создание новых функций, таких как строительство жилища, трансформация прежних функций – например, агрессивности, которая меняет природу, становясь интраспецифичной). Тут есть что-то вроде нарождающейся темы, касающейся специализации или профессии – если территориальная ритурнель столь часто переходит в профессиональные ритурнели, то потому, что профессии предполагают разнообразную функциональную деятельность, осуществляемую в одной и той же среде, а также предполагают, что у одной и той же деятельности нет других агентов на одной и той же территории. Профессиональные ритурнели пересекаются в среде, как крики лавочников, но каждая помечает территорию, где не может осуществиться одна и та же деятельность, не звучит один и тот же крик. У животного, как и у человека, есть правила критической дистанции, дабы осуществлять конкуренцию – мой участок тротуара. Короче, территоризация функций – условие их возникновения как «занятий» или «ремесел». В этом смысле интраспецифическая или специализированная агрессивность по необходимости является территоризованной агрессивностью, которая вовсе не объясняет территорию, ибо сама выводится из нее. Внезапно мы опознаем, что любая деятельность на территории принимает новый практический ход. Но нет никакого резона заключать отсюда, будто здесь нет искусства в себе, ибо оно присутствует в территоризующем факторе, который обуславливает возникновение функции-труда.

Дела обстоят так же, если мы рассмотрим другой эффект территоризации. Этот другой эффект, отсылающий уже не к работе, а к ритуалам или религиям, состоит в следующем – территория группирует все силы различных сред в один пучок, конституированный силами земли. Приписывание всех диффузных сил земле как вместилищу или основанию имеет место лишь на самом глубинном уровне каждой территории. «Окружающая среда испытывается как некое единство, и очень трудно отличить в этих первичных интуициях то, что, собственно говоря, принадлежит земле, от того, что только манифестируется через нее – горы, леса, воды, растительность». Силы воздуха или воды, птицы и рыбы становятся, таким образом, силами земли. Более того, хотя территория в протяженности отделяет внутренние силы земли от внешних сил хаоса, то же самое вовсе не происходит в «интенции», в глубине, где оба типа сил обхватывают друг друга и сочетаются в бою, у которого есть только земля как сито и как ставка. На территории всегда есть место – дерево или роща, – где в рукопашной схватке энергий собираются все силы. Земля – такая рукопашная. Этот интенсивный центр пребывает одновременно внутри территории, а также вне нескольких территорий, сходящихся к нему в конце великого паломничества (отсюда двусмысленность «родного»). Внутри или вовне, территория отсылает к интенсивному центру, подобному неизвестной родине, земному источнику всех сил, дружественных или враждебных, где все решается.^[401] Итак, мы вновь должны признать, что религия – общая и для человека и для животных – занимает территорию лишь потому, что зависит от грубого эстетического и территоризующего фактора как своего условия. Именно этот фактор, весь целиком, организует функции среды в труд и связывает силы хаоса в ритуалах и религиях, в силах земли. Территоризующие метки развиваются в мотивы и контрапункты и, одновременно, реорганизуют функции и группируют силы. Но, тут же, территория уже дает волю чему-то, что собирается превзойти ее.

Мы всегда возвращаемся к этому «моменту» – становление-выразительным ритма, появление собственно выразительных качеств, формирование материй выражения, развивающихся в мотивы и контрапункты. Тогда мы нуждаемся в понятии, пусть даже негативном, чтобы ухватить такой грубый или фиктивный момент. Существенным является расхождение, какое мы констатируем между кодом и территорией. Территория появляется на кромке свободы кода, который не то что не определен, но определен по-иному. Если справедливо, что у каждой среды свой код и что между средами постоянно присутствует перекодирование, то, напротив, территория, по-видимому, формируется на уровне некоего декодирования. Биологи подчеркнули важность таких детерминированных кромок, кои нельзя смешивать с мутациями, то есть с внутренними изменениями кода – на сей раз речь идет о дуплицированных генах или лишних хромосомах, не схваченных в генетическом коде, функционально свободных и предлагающих свободную материю для вариации.^[402] Но маловероятно, что данная материя сможет создавать новые виды независимо от мутаций, если только к ней не присоединяются события иного порядка, способные умножать взаимодействия организма с его средами. Итак, территоризация – именно тот фактор, который располагается на кромках кода одного и того же животного вида и дает отделенным представителям этого вида возможность дифференцироваться. Именно потому, что территориальность расходится с кодом вида, она косвенным образом может вводить новые виды. Везде, где появляется территориальность, она устанавливает интраспецифическую критическую дистанцию между членами одного и того же вида; и именно благодаря своему собственному расхождению со специфическими различиями она становится обходным, косвенным средством дифференциации. Во всех этих смыслах декодирование проявляется как «негатив» территории; и самое очевидное различие между животными с территорией и животными без территории состоит в том, что первые куда менее кодированы, чем последние. Мы сказали достаточно плохого о территории, чтобы оценить теперь всех тех тварей, которые стремятся к ней, обустраиваются на ней или выходят из нее, собираются покинуть ее.

Мы перешли от сил хаоса к силам земли. От сред к территории. От функциональных ритмов к становлению-выразительным ритма. От феноменов перекодирования к феноменам декодирования. От функций среды к территоризованным функциям. Речь идет не столько об эволюции, сколько о переходе, о мостах и туннелях. Среды не переставали переходить одни в другие. Но теперь среды переходят и в территории. Выразительные качества, называемые нами эстетическими, конечно же, не являются ни «чистыми», ни символическими качествами, а собственно качествами, то есть приспосабливаемыми качествами, переходами от компонент среды к компонентам территории. Сама территория – место перехода. Территория – первая сборка, первая вещь, конституирующая сборку, ибо сборка, прежде всего, территориальна. Но. как территория может уже не находиться в процессе перехода во что-то иное, в другие сборки? Вот почему мы могли говорить об учреждении территории, только говоря также о ее внутренней организации. Мы не смогли бы описать инфрасборку (афиши или плакаты), не будучи уже в интрасборке (мотивы и контрапункты). Мы также ничего не можем сказать об интрасборке, не находясь уже на пути к другим сборкам или куда-то еще. Переход Ритурнели. Ритурнель движется к территориальной сборке, обустраивается в ней или покидает ее. В широком смысле мы называем ритурнелью все материи выражения в целом, расчерчивающие территорию и развивающиеся в территориальных мотивах, в территориальных пейзажах (существуют моторные, жестовые, оптические и т. д. ритурнели). В узком смысле мы говорим о ритурнели, когда сборка является звуковой или над нею «господствует» звук – но почему у звука такая явная привилегия?

Теперь мы в интрасборке. Итак, последняя представляет крайне богатую и сложную организацию. Она не только содержит территориальную сборку, но также и сборные, территоризуемые функции. Возьмем семейство воробьев-крапивников – самец завладевает территорией и производит некую «ритурнель музыкальной шкатулки» как предостережение возможным чужакам; он сам строит гнездо на этой территории, а иногда дюжину гнезд; когда прилетает самка, он садится перед гнездом, приглашает ее посетить гнездо, расправляет крылья, понижает интенсивность пения, сводя его к одной единственный трели.^[403] Кажется, что функция гнездования изрядно территоризована, ибо гнезда приготовлены одним самцом до прилета самки, которая только и делает, что посещает их и завершает постройку; функция «ухаживания» также территоризована, но в небольшой степени, ибо территориальная ритурнель меняет интенсивность, дабы стать соблазнительной.

В интрасборку вмешиваются всевозможные виды разнородных компонент – не только метки сборки, воссоединяющие материалы, цвета, запахи, звуки, позы и т. д., но и разнообразные элементы того или иного слаженного поведения, входящие в мотив. Например, парадное поведение компонуется из танца, щелканья клювом, выставления напоказ цветов, из поз с вытянутой шеей, криков, разглаживания перьев, скачков, ритурнели… Первый вопрос состоял бы в знании того, что удерживает вместе все эти территоризующие метки, территориальные мотивы и территоризуемые функции в одной и той же интрасборке. Это вопрос консистенции – «удерживать вместе» разнородные элементы. Прежде всего они конституируют лишь нечеткое множество и дискретное множество, позже обретающие консистенцию…

Но другой вопрос, как кажется, затушевывает или перекраивает первый. Ибо во многих случаях отлаженная, территоризованная функция обретает достаточно независимости, чтобы самой конституировать новую сборку, более или менее детерриторизованную, пребывающую на пути к детерриторизации. Нет нужды на самом деле покидать территорию, дабы вступить на этот путь; но то, что только минуту назад было конституированной функцией в территориальной сборке, теперь становится конституирующим элементом другой сборки, элементом перехода в другую сборку. Например, в куртуазной любви цвет перестает быть территориальным, дабы войти в сборку «ухаживания». Территориальная сборка открывается в сборку ухаживания или в автономную социальную сборку. Это – то, что имеет место, когда происходит собственно признание сексуального партнера или членов группы – признание, более не смешиваемое с признанием территории: тогда мы говорим, что партнер является неким Tier mit der Heimvalenz, «животным, достойным своего дома». Следовательно, в совокупности групп или пар мы можем различать группы и пары среды без индивидуального признания, территориальные группы и пары, где признание осуществляется только на территории, и, наконец, социальные группы и любовные пары, когда признание происходит независимо от места.^[404] Ухаживание или группа более не являются частью территориальной сборки, но сборки ухаживания или группы приобретают автономию – даже если мы остаемся внутри территории. Наоборот, внутри новой сборки ретерриторизация происходит на одном из членов пары или на членах группы, которые достойны-для (валентность). Такое открытие территориальной сборки в другие сборки может быть подробно проанализировано и широко варьируется. Например, когда не самец делает гнездо, когда самец довольствуется лишь тем, что доставляет материалы или лишь изображает постройку гнезда, как у зябликов Австралии, тогда он либо ухаживает за самкой с соломинкой в клюве (род Bathilda), либо использует иной материал, нежели материал гнезда (род Neochmia), либо травинки используются лишь на первоначальных фазах ухаживания или даже до этого (роды Aidemosyne или Lonchura), либо трава склевывается, даже не будучи предложенной самке (род Emblema)^[405].^[406] Мы всегда можем сказать, что такие способы поведения с «травинкой» – только архаизмы или следы поведения гнездования. Но само понятие поведения оказывается недостаточным в отношении понятия сборки. Ибо, когда гнездо более не строится самцом, тогда гнездование перестает быть компонентой территориальной сборки, оно, так сказать, отрывается от территории; более того, ухаживание, теперь предшествующее гнездованию, само становится относительно автономной сборкой. И материя выражения – «травинка» – действует как компонента перехода между территориальной сборкой и сборкой ухаживания. Что травинка обретает у некоторых видов все более и более рудиментарную функцию, что она имеет тенденцию аннулироваться в рассматриваемой серии – этого недостаточно, чтобы превратить ее в след, а тем более в символ. Материя выражения никогда не является следом или символом. Травинка – это детерриторизованная компонента, или компонента на пути к детерриторизации. Она – ни архаизм, ни частичный или переходный объект. Она – оператор, вектор. Она – конвертор сборки. Травинка аннулируется именно потому, что является компонентой перехода от одной сборки к другой. И эта точка зрения подтверждается тем фактом, что если травинка аннулируется, то другая релейно-переключающая компонента сменит ее и обретет большую значимость – а именно, ритурнель, которая не только более территориальна, но становится любовной и социальной и в результате изменяется.^[407] Вопрос, почему при конституировании новых сборок звуковая компонента «ритурнели» имеет более сильную валентность, нежели жестикуляционная компонента «травинки», может быть рассмотрен только позже. В настоящий момент важно констатировать такое формирование новых сборок внутри территориальной сборки, такое движение, идущее от интрасборки к интерсборкам благодаря компонентам перехода и переключения. Новаторское открытие территории в направлении самки или группы. Давление отбора происходит благодаря интерсборкам. Как если бы силы детерриторизации оказывали воздействие на саму территорию, заставляли нас переходить от территориальной сборки к другим типам сборок – сборок ухаживания или сексуальности, групповых или социальных сборок. Травинка и ритурнель – два агента этих сил, два агента детерриторизации.