Текст книги "Цемент"
Автор книги: Федор Гладков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
3. Женщина в кудрях
Глеб подошел к Меховой и нечаянно опрокинул стул, который стоял на дороге. Сдерживая смех, она с удовольствием оглядела его фигуру.
– Умерьте свой натиск, товарищ Чумалов. Мы работаем и мирной обстановке.
– Виноват! Должно быть, не привык еще к вашим масштабам…
– Придется привыкать. Здесь вас скоро засадят за стол, и вы будете, как все, тянуть лямку администратора. Быстро забудете запах пороха и романтику боевых подвигов. Обмякнете и поблекнете дорогой товарищ. Вы назначены, кажется, секретарем заводской ячейки? Посмотрим, как вы справитесь с вашей ордой. Женщины там пропахли свиньями, козами и навозом. В каждом доме – лавочка и склад краденых вещей. Пройдет еще полгода – и завод будет разгромлен вдребезги. А какой завод!..
– А я сейчас вот ораторствовал насчет бремсбергов, жидкого топлива, электричества. Чудаки, они говорили только о доставке дров механической силой, а не сознавали, что ведь это и есть первый шаг к пуску завода. Сооружение бремсберга и оживлений машин – это одно и то же.
– Все вы болтаете одни и те же слова. На словах вы все богатыри, а на деле метите, как бы сесть поудобнее и превратиться в совбуров. Будни здесь очень скучны, товарищ Чумалов. В армии лучше. Просилась – не отпускают. Только вот жена ваша не чувствует этих будней и в каждой мелочи находит великое дело.
Даша стояла у стены и усмехалась. А в движениях ее было нетерпение.
– Теперь этот герой баклуши бьет, товарищ Мехова. Рад случаю – поточить лясы. Гони ты его отсюда в три шеи. Нечего его баловать.
– Вот видите? Деловая и строгая женщина.
– Это верно. Вы спросите-ка ее, как она обращается с мужем. Просто нет никакого терпежу… Не знаю, с какого боку к ней и подойти…
Мехова засмеялась и встряхнула кудрями.
– Не исполняет супружеских обязанностей? Какая жалость! Испортила бабу революция.
Даша тоже засмеялась, но в этом смехе он не слышал прежнего милого смеха невесты.
Женщины вытолкали Жука кулаками и наперебой кричали ему в коридор:
– Прошла ваша власть, бритые козлы! Сбрили вам бороды, и стали вы похожи на баб.
Мехова опять пристально осмотрела фигуру Глеба, и ему показалось, что она жадно обнюхивала его.
– Вы еще пока не пропитались нашим климатом, товарищ Чумалов: вы весь от армии и войны. Так и кажется, что вы завтра же укатите в свой боевой полк. Расскажите мне о ваших подвигах. Когда это вы получили орден Красного Знамени? Если бы знали, как я люблю армию! Ведь одно время я тоже дралась в окопах… под Манычем…
Она улыбалась, и улыбка эта была про себя. В глазах, ее переливались капельки затаенной радости.
– Хорошо!.. Незабываемые дни!.. как московские октябрьские дни… на всю жизнь… Вот где был героизм!
– Все это так, товарищ Мехова… Но тут, на рабочих позициях, тоже надо бить героизмом. Тут – трудно, разруха, кавардак, свалка, голод… Напрягись, не щадя сил! Сдвинулась гора набекрень – поставь ее на место. Невозможно? А вот это и есть… героизм и есть то, что кажется невозможным…
– Да, да!.. Я хочу с вами поговорить, товарищ Чумалов. Именно: героизм – это согласованный дружный напор… и тогда невозможного нет…
Она опять засмеялась, и ярче засверкали искорки в бровях и глазах.
– Да, вы правы. Бороться, побеждать… В этом все… Заходите ко мне, товарищ Чумалов. Я живу в Доме Советов.
Даша усмехалась и пытливо посматривала и на Мехову и на Глеба. Потом подошла к нему, повернула его за плечи и толкнула к двери:
– Ну-ка, пошел, пошел отсюда, вояка! Тебе здесь нечего делать… Марш! У нас и без тебя – масса неотложных дел.
Он обернулся и подхватил её на руки. Хохотали женщины, хохотала Мехова. И от Глебовой ласки на людях Даша вскрикнула и крепко обняла его обоими руками. И на мгновение Глеб почувствовал прежнее Дашино сердце и родной ее смех.
– Товарищ Чумалов, вы знаете, что такое ваша Даша? Она не рассказывала вам о своих приключениях? Тут было все, чего, может быть, и вы не пережили…
Даша дрогнула и вырвалась из рук Глеба.
– Я прошу тебя, товарищ Мехова, меня не касаться. Что было – то было. Хвастаться перед ним я не буду, а другим – даже тебе – языком трепать не позволю…
Мехова смутилась и покраснела.
– Вот как? А я и не знала, что это для нас тайна…
Почему она испугалась и закрыла рот Меховой? Почему все знают ее немужние годы, а ему она не говорила ни слова? В коридоре его догнала Мехова.
– Постойте, товарищ Чумалов. Вы не сказали, что же вы затеяли там, у Жидкого? Я сейчас же хочу быть в курсе дела. В этой дыре мы начинаем плесневеть и будничная работа делает каждого кротом. Революция не терпит этого. Если вы будете ворошить наши советские и партийные будни, то вам придется вооружиться хорошими зубами. Я – вместе с вами, товарищ Чумалов. Что бы вы ни делали, я – вместе с вами. Я чувствую, что вы можете раствориться в буднях: вы – из армии. И вот еще что: не тревожьте пока Дашу… Я сейчас поступила глупо. Она сама подойдет к вам – вы увидите. Скажите, что вы решили делать?
– Всё до пуска завода, если не поломаем костей.
– Ну идите, – мне больше ничего не нужно. Я – с вами, товарищ Чумалов.
Она улыбнулась с сожалением и радостью и пошла обратно.
А на улице Жук встретил его взмахом руки.
– Ну, каковы наши козыри? То-то!.. Я, брат, всех их на чистую воду выведу. Пойду по всем местам и закоулкам выгонять нечистый дух. Они меня шибко знают, я их каждый день обхожу, головотяпов, житья им не даю, ей-право… Теперь мы с тобой всю бюрократию наизнанку вывернем…
IV. РАБОЧИЙ КЛУБ «КОМИНТЕРН»
1. Ячейка РКП
Рабочий клуб «Коминтерн» занимал бывший директорский дом крепкой стройки из дикого камня трех цветов – желтого, голубого и зеленого. Двумя этажами он вырастал глыбой из ребра горы, заросшей ворохами держи-дерева и туи, и был строг и пуритански прост в архитектуре, как кирха, но богат и расточителен в ажурных верандах, в балконах, в надворных постройках (такой же крепкой и опрятной кладки), с цветниками и площадками для игр. А внутри – множество комнат, запутанных, сумеречных коридоров и лестниц с дубовыми обелисками, с фонарями мозаичной работы. И каждая комната – в штофных обоях, с художественными панно, с картинами лучших мастеров, с исполинскими зеркалами и тяжелой мебелью.
Перед фасадом, по спуску горы – фруктовый сад, изъеденный козами, с одичалыми дорожками, а вокруг – чугунная ограда на каменном цоколе. Справа, за гранью горы, – гигантские голубые трубы, слева тоже трубы, а высоко, во впадинах, – каменоломни и разрушенные бремсберги.
Когда-то здесь жил таинственный старик, которого рабочие видели только издали и никогда не слышали его голоса. И было удивительно, как он, этот старчески важный директор, мог жить без страха перед пустотой сразу в тридцати комнатах дворца, без кошмаров, без ужасов перед нищетой, грязью, вонью, животным существованием рабочих конур и общих казарм.
И вот война – революция – великая катастрофа… Спасаясь из-под обломков, он, директор, бежал, беспомощный и жалкий. Бежали с ним вместе и инженеры, и техники, и химики. Остался только один, старейший строитель завода, инженер Клейст, похоронивший себя в своем рабочем кабинете, в главном здании управления, за шоссе, внизу, против дворца, его последнего создания.
…В весенний день, когда горели облака, море и горы, а воздух колол глаза солнечными иглами, рабочие завода собрались в слесарном цехе. Среди толчеи, рева и табачного дыма слесарь Громада внес предложение:
– Замечательный дворец, где жил кровопийца-директор, обратить в рабочий клуб и дать ему имя «Коминтерн»…
Низ отвели под клуб и ячейки РКП и РКСМ, а верх – под библиотеку и отряд особого назначения.
И там, где раньше была строгая тишина, где рабочие не могли проходить по бетонным дорожкам мимо дворца (строжайше воспрещалось дирекцией), по вечерам, когда зеркальные стекла пылали пожарным пламенем заходящего солнца, клубные музыканты ревели в медные трубы и грохотали барабанами.
Из домов бежавших инженеров свезли все книги в библиотеку клуба и расставили в шкафы. Книги блестели позолотой, но были непонятны и чужды: на разноцветных корешках искрились готические надписи.
Рабочие продолжали жить в своих конурах и казармах. Дома инженеров стонали пустотами и пугали жутью своих анфилад.
Рабочие делали зажигалки в слесарном цехе, а вечерами искали коз по горам. Бабы ходили в станицы и села – мешочничали.
Ревели быками трубачи в верхнем этаже, и взрывно грохотал барабан.
В рабочем клубе «Коминтерн» Глеб открыл экстренное собрание ячейки. Комната была просторная, с высокими панелями из карельской березы, и из карельской березы была кустарная мебель. И стены и мебель, зажженные вечерним солнцем, блистали золотом.
Принесли грубые скамьи из зрительного зала.
Глеб сидел за столом и видел всех сразу: все лица были похожи одно на другое. Они как будто разные, а что-то есть в них общее, сливающее их в одно лицо.
Долго, мучительно думал: что это такое? Почему раньше это не бросалось в глаза? Почему именно сейчас эти лица тревожат его душу?
Потом понял: это – голод.
Многие встречались с Глебом впервые, но здоровались с ним равнодушно, как будто не расставались. В последний раз они видели его в тот закатный вечер, когда схватили его офицеры у ворот завода в толпе рабочих и били вместе с другими.
Иные крепко трясли его руку, натужливо морщили лицо в улыбке и не знали что сказать, – крякали и кричали междометиями:
– Ну?… Что, брат? Как же это, а?..
И шли на места, не оглядываясь. А когда усаживались, опять ласкали его глазами в неудержимой улыбке.
А вот пришел Громада (сам – маленький, а фамилия – большая), засмеялся и чахоточно крикнул:
– Совсем другой коленкор, товарищ Чумалов, ей-право… Жарь! Как мы, коммунисты, дезорганизовались на козе и зажигалке, но ты не дозволяй дискутировать… крой на ребро и – никаких гвоздей!
Он повернулся к рабочим и захлебнулся восторгом.
– Вот вам, черти-лодыри!.. Прошел через смерть и так и дале… И заявляю: не беру слова к порядку, но режу предварительно, как он, товарищ Чумалов, всю мою душу перевернул и как вступил я через него в ряды Рекапе…
Слушали Громаду и смеялись, – не Громаде говорить такие слова. И недаром сам Чумалов исподлобья улыбался ему, как парнишке. Рабочие тонули в клубах табачного дыма и кашляли.
Слесарь Лошак сидел в дальнем углу. Сидел и молчал, был меньше всех, но заметный, с угрюмым, безгласным вопросом в глазах.
Женщины смеялись и тараторили. И бабьим поводырем стояла у стены Даша. Иногда она подходила к ним, и они сбивались в кучу, перешептывались и давились от хохота.
Ждали – вот-вот войдет Лухава для доклада о борьбе с разрухой и топливным кризисом. Но вошел не Лухава, а лохматый Савчук, босой, с опухшим лицом.
Грузный и рыхлый, он сел на пол, у двери, выщелкнув мосластые колени в ссадинах и кровоподтеках. В отравленных глазах его мутно горела тоска.
Даша подошла к окну и распахнула обе рамы – тяжелые, как двери.
…Разбросанные по своим домашним норам, забывшие завод – грохот, гарь, пыль и запах машин, – покрытые другой пылью – пылью горных ветров, – люди завода, цехового артельного труда, с мешками на спинах, шайками всползали па горы. По загорным и степным дорогам и тропам шли в хутора и станицы, как в эпоху натурального обмена, гонимые голодом и первобытной алчбой. Люди заводского труда, который будил по утрам не криком петухов, а металлическим ревом гудка, узнали за эти годы сладость свиных и козьих закут и радость теплых куриных гнезд. И люди машин научились кричать вместе со свиньями и курами из-за свиней, из-за кур, из-за коз, из-за нарпитской шрапнели, которую слопал по недогляду чужой поросенок. Потухло электричество на заводе и в казармах, задохнулись от пыли гудки – тишина и беструдье заклохтало, захрюкало деревенской идиллией. И угрюмо замкнулись в домашних клетях рачительный муж и скопидомная баба.
И вот здесь, в клубе «Коминтерн», в ячейке, коммунисты продирали глаза. От невымытых рук и одевки пахло куриным пометом и нашатырным запахом свиных и козьих закут. Дружно сидели, плечом к плечу, и рев трубачей и недомашние слова вызывали из прошлого иную, забытую жизнь. И Глеб вот тоже из прошлого (будто был здесь только вчера), и от него жирно запахло маслом, раскаленным железом и серной гарью остывающих шлаков. И опять —
…Завод… Производство… Бремсберги… Цехи…
Вошел Сергей Ивагин и склонился к плечу Чумалова. Глеб встал и строго оглядел партийцев.
– Товарищи, вот вместо Лухавы – товарищ Ивагин. Товарищ Лухава – у грузчиков: взбунтовались как будто из-за пайков… Открываем собрание… Да замолчите, вы, идолы!.. Ну, и еще скажу вам: слышал я – и о том же отбивает радио, – заграница, Антанта, желает с нами торговать. Пялит глаза на концессии и снаряжает корабли. Думаю, что обижаться на это мы шибко не будем – пожалуйста! Очень рады!.. Мы тоже кое-чему научились: теперь нас не надуешь…
Громада встал и заволновался:
– Товарищи, как мы есть рабочие знаменитого завода, но нагрузились и козами и так и дале… Стыдно и позорно, ребята! Предлагаю по такому разу все излишки ликвидировать на предмет нашего детского дома… и как мы есть рабочий класс…
Волнение, крики, взмахи рук…
– Ишь ты, прыткий какой!.. Этих самых свиней… Ты их наживал? Слезами и кровью облиты…
– А кто пер с хуторов и станиц?
– Всех не покроешь… Громадина жинка сама в хуторах истрепала подол…
– Ликвизировать!.. К черту!.. Постановляй, Чумалов, ячейкой.
– Эй же, братва!.. Жрать ведь нечего, эй!.. Зачем чертей булгачите? Братва!..
Глеб позвонил и скомандовал «смирно».
– А ну замолчи, товарищи! Пока еще на свиней и на коз нет ущемления. Если охота, разводите с ними антимонию. Придет час – мы их пролетарским манером живо кувырнем, как буржуазию… А теперь – пожалуйста… можете хоть любовь с ними крутить… Предлагаю избрать президиум.
Не успел он сказать последнего слова, как женщины замахали пуками и, перебивая друг друга, закричали:
– Дашу!.. Дашу Чумалову!..
Мужчины тоже настойчиво требовали:
– Громаду!.. Чумалова!.. Савчука!..
Громада подбежал к столу и нетерпеливо поднял обе руки.
– Товарищи!.. Насчет баб я ничего не страдаю… Ну, только бабы как есть равноправные существа и так и дале… а молодые – чтоб в поводырки… Пущай поучатся немного… тут надо бороду в председатели.
– А где же у Чумалова борода?.. Да у тебя-то волос кот нализал…
А бабы уже злились.
– Дашу Чумалову!.. Дашу!..
Глеб опять помахал звонком.
– Голосую, товарищи. Даша Чумалова – первая в записи. Хотя она и жинка моя, но против женской команды не возражаю. Кто «за»?
И не успел назвать имени Даши, бабы опять загорланили:
– Дашу… Почему не даете ходу бабам, злыдни?
Глеб первый поднял руку, с ним вместе женщины и Сергей. Рабочие один за другим, с неохотой, сопя и кашляя, подняли руки. Савчук из угла рявкнул, не поднимая руки:
– Гони отсюда баб по домам! Терпеть не могу!..
Глеб отмахнулся звонком и опять оборвал крики:
– Голосую Громаду… Есть! Лошака голосую… Тут и мое имя в записи… Занимайте места, товарищи!
В президиум выбрали Дашу, Громаду и Глеба. Собрание повела Даша.
– Товарищи, требую тишины, Давай повестку дня, товарищ Чумалов. Слово для доклада товарищу Ивагину. Не больше полчаса, товарищ.
Сергей изумленно рассмеялся и развел руками.
– Слишком суровый регламент, товарищ Чумалова.
– А вы не давайте воли словам. Говорите только о деле.
– Да она задается на три копейки… Я же говорил: не надо было бабу.
– Товарищ Савчук, замолчи! Соблюдай порядок! Ты не на улице, а на партийном собрании…
– Даша – права. Надо немного: что можно сказать в докладе рабочему? Он лучше знает, что ему надо в эту минуту. И холодные книжные фразы – чужды, непонятны, далеки и бескровны, как и он, Сергей, для них непонятен и чужд и душой и словами.
– …Товарищи!.. Чудовищная разруха… Великие испытания рабочего класса… Небывалый кризис… Ликвидация военных фронтов… Все силы наши на хозяйственный фронт… Десятый съезд партии намечает новый поворот в экономической политике… Только пролетариат – единственная сила… Возрождение производства республики… Концессии и мировые рынки… Стоять на страже пролетарской страны… Удесятерить свои силы, и железными рядами… Мы прорвали блокаду… Рабочий класс и коммунистическая партия… Доставка топлива… Механическая сила завода…
Сергей говорил долго, старался подбирать простые слова, а они, как нарочно, не давались легко. Он чувствовал, что его речь не доходит до этих хмурых людей: им скучно, тягостно, и они ждут не дождутся, когда он замолкнет. Даша уже два раза строго ловила глазами его глаза и недовольно сдвигала брови. А когда он, потный и изнуренный, кончил и сел на табуретку, все освобождение вздохнули.
– Товарищи, нет вопросов к докладчику? Ясно.
Все в ожидании глядели на Глеба. Он встал, откашлялся и некоторое время вглядывался в лица рабочих.
Многие из этих лиц были тупо-покорны и равнодушны, а многие взволнованы ожиданием и надеждой. Как будто все эти люди сидели безучастно, – сидели только потому, чтобы отвести положенный час партийной повинности. Но Глеб хорошо их знал: они не поверят ни одному красивому слову, ни одному красноречивому обещанию. Так они отнеслись сейчас к книжному докладу Сергея Ивагина: всё пропустили мимо ушей. А стоит сказать только два слова: «Друзья, завтра – по цехам!» – и каждый из них бурно вскочит с места и крикнет, задыхаясь: «Товарищ Чумалов, давно этого ждем… хоть сейчас веди… Разруха заела…»
И когда Глеб перевел глаза на Дашу и встретил ее лицо, простое и милое, как прежде, с понуждающей улыбкой в глазах, он почувствовал, что виноват в чем-то перед нею, что он не достоин ее. И в то же время не мог потушить в себе вражды к ее самоуверенной уравновешенности и новой, неслыханной раньше, зычности в голосе. Ему казалось это игрой и фальшью. Как-то безотчетно он положил руку на ее плечо и погладил его. Ее мягкое сопротивление ответило ему, что ей приятна ласковая тяжесть его руки, что она простила ему грубые его выходки. И все его обиды и ссоры с нею показались ему такими ничтожными и унизительными, что от стыда он на мгновенье закрыл глаза. Если бы знали эти люди, какой он был наедине с нею ревнивый дурак!.. Она верила в пего, ждала от него значительных и решающих слов и ни на миг не сомневалась, только он, ее Глеб, зажжет сердца товарищей, которые стосковались по труду.
– Товарищи, не будем много разговаривать. Мы и без того чересчур болтали от безделья за эти годы. Надо кончать, товарищи. Мы забыли свои революционные обязанности. Завод стал не завод, а скотный двор. Государственное достояние мы грабим для своих личных потребностей. Разве это, товарищи, дело? Человек друзья, о двух концах: одним можно лезть к черту в зубы, а другим бить черта по зубам. Наши руки – не для коз и свиней: наши руки другого устройства. Мы, большевики, особой породы. Какая душа – такие руки, такая работа мозгам. Как товарищ Ивагин сказал: новая экономическая политика… Что такое новая экономическая политика? Это – бей черта по зубам хозяйственным строительством. Мы – производители цемента. А цемент – это крепкая связь. Цемент – это мы, товарищи, рабочий класс. Это надо хорошо знать и чувствовать… Довольно бездельничать и заниматься козьими интересами. Пора перейти к нашему прямому делу – к производству цемента для строительства социализма.
Последние слова Глеба взволновали рабочих. Многие вскочили с места и стали требовать слова. Глеб поднял руку, требуя внимания. Даша зазвонила колокольчиком.
– Так вот, товарищи! Перехожу к делу. Начну с самого важного – с топлива. Топлива нет ни у завода, ни у рабочих. Для завода горючее мы достанем через госаппарат. А для города? Для рабочих? Для детей – для детских учреждений? Нам нечего надеяться на дровяную повинность: дров нам мужик не повезет. Будем сами выходить из положения. Только мы разрешим этот вопрос. Надо соорудить новый бремсберг на перевал. Что это значит? Это значит, что мы пускаем первый дизель, пускаем динамо, освещаем жилища рабочих… По нарядам мы имеем запасы нефти и бензина. Бремсберг – это наш первый удар. Через совпроф организуем воскресники. Для технического руководства мобилизуем инженеров. Пускай ваши козы и поросята гуляют, пока суд да дело. А потом… а потом через год мы уже будем хохотать над собою, ребята…
Рабочие дружно зашлепали в ладоши.
Савчук пробирался вперед и, тяжело дыша, ударил кулаком по столу.
– Требую сейчас же пускать бондарню…
Даша встала и строго осадила его:
– Товарищ Савчук, не буянить! Скоро ты, наконец, научишься владеть собой?
– Я требую… Тут зажигальщикн и свинопасы…
– Товарищ Савчук, в последний раз…
– Глеб, товарищ, дай доброго туза своей жинке… она же не моя… А вы, черти… козьи пастухи!.. Променяли души на зажигалки. Вот тут Глеб подчеркнул насчет инженеров… Какой же тебе друг инженер Клейст, который тебя предал на смерть?
– Правильно! Спец… Крысой зашился в норе… Бродит украдкой, как вор… Чего смотрит Чека?..
…Инженер Клейст. Этот человек держал в руках жизнь Глеба и бросил ее палачам. Инженер Клейст… Разве жизнь Глеба не стоит жизни инженера Клейста?
Лошак молча поднял руку.
– Товарищу Лошаку – слово.
Все повернули головы к горбатому слесарю.
– Как говорится, товарищи: ставь человека на постав, как дело на попа. Инженер Клейст – не шанс, а мокрица – не наковальня. Так хочу высказать. Пущай Клейст припаял Чумалова в лоск. Ну, а какой рукой коснулся он Даши? Ведь кто ее, Дашу, изволок из смерти?.. Он, Клейст… Подумать надо. А насчет бремсберга… предложение Чумалова одобряю… Только я к тому, как бы нам зря дров не нарубить…
Даша забеспокоилась и перебила Лошака:
– Товарищ Лошак, обо мне прений нет. Ты держи разговор по докладу… При чем тут я и Клейст? Дело идет о бремсберге и топливе…
И блеснула зубами.
– Сам же говоришь, что надо дело ставить на попа.
Лошак макнул рукой и сел на место.
Опять – Даша… Опять какая-то тайна, которая тревожит душу…
Глеб думал и боролся с собою.
– Товарищи, дайте мне самому посчитаться с инженером с глазу на глаз. А сейчас оставим этот вопрос… Мы уклонились от дела…
Прения пошли быстро и гладко вплоть до резолюции. Решили: немедленно начать постройку бремсберга на перевал и с завтрашнего дня идти по цехам – убирать мусор, производить мелкий ремонт, привести все в порядок.
Даша поднесла бумажку к глазам и потом оглядела рабочих.
– Товарищи, отнесемся к вопросу строго, внимательно. Нам необходимо командировать членов ячейки на работы в деревню.
Эти слова были встречены тугим молчанием. Все как будто были оглушены. Потом запыхтели и озлобленно закричали одновременно:
– Это – убой, а не командировка… Мы не скоты – и не пойдём на бойню…
– Что это такое? Под шумок хотите нас бандитам на мясо?..
– Товарищи, вы же – коммунисты, а не шкурники! Я – женщина, а говорю вам: никогда, ни на час, не дрожала за свою судьбу. Это вам хорошо известно.
– Ну, и поезжай сама, ежели охота…
Глеб вышел из-за стола на середину комнаты и оглядел всех молча, с угрозой в глазах. Потом сказал угрюмо и небрежно:
– Выделяйте меня, товарищи коммунисты, Командируйте и меня и мою жену. Она бросила вам слово – шкурники… Я тоже говорю вам: вы шкурники, а не пролетарии… Я ходил не в такие мышиные гнезда. Как вам известно, я три года был в боях.
– Был в боях, а не убитый. Таких было много, в боях. Кто не видал крови за эти годы?
– Так. Почему не убит? Потому, что я со смертью братался, как равный. А если вы видали кровь, так вы должны здорово знать, какие зубы у смерти. Эти зубы – похлеще дробилки. Могу показать… я – не из стыдливых…
Он сорвал с себя гимнастерку и нижнюю рубаху и бросил на пол. Тело его от шеи до штанов шершавилось гусиной кожей. На груди золотилась густая шерсть. И оттого, что голое тело вздрагивало, а под кожей шевелились мускулы, он стал вдруг теплым и близким.
– Кому угодно, могут подойти и пощупать… На груди, на левой руке, ниже плеча, на боку багровыми и бледными узлами рубцевались шрамы.
– Вам нужно, чтоб я спустил и штаны? Пожалуйста. Ах, не надо? Там тоже есть такие ордена. Вы хотите, чтоб за вас шли на работу другие, а вы будете спать в козьих норах?.. Хорошо! Я иду!
Никто не подошел к Глебу. Он видел влагой налитые глаза, видел как люди сразу отсырели и замолкли. Они смотрели на его голое тело и сейчас же растерянно отводили глаза в сторону.
– Товарищи!.. Это же стыд и позор!.. До каких же разов, товарищи, эта наша разруха души?.. Товарищи!..
Громада метался за столом и бури своей не мог выразить словами.
Один из бородатых рабочих встал со скамьи и с размаху ударил себя в грудь. У него тряслась голова.
– Записывай!.. Я иду!.. Я не какая-нибудь сволочь поганая… Ну, три козы там, свинья с поросятами… тер плечи мешками… Что говорить: зарезались мы, ребята…
За ним потянулось еще несколько тяжелых рук. А Даша (она смотрела на Глеба растроганными глазами) взмахнула рукою:
– Товарищи, разве наша ячейка хуже других? Нет, товарищи!.. У нас рабочие хорошие… и коммунисты хорошие…
И первая захлопала в ладоши.
