Текст книги "Цемент"
Автор книги: Федор Гладков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
3. Тревога
Нужно было узнать самому, что такое – промбюро, которое было неотразимым заслоном для совнархоза и заводоуправления. Эта тяжелая глыба стояла на его дороге, и его вопросы безответно упирались в ее грани. Глеб решил немедленно ехать и изучить это учреждение на месте. Если и там постигнет его неудача, если и там будут водить за нос, заранее дал себе слово, – направиться в Москву, к Ленину, в ВСНХ и СТО – рассказать, разоблачить, сделать скандал, поднять всех на ноги, а своего добиться: завод надо пустить – пустить во что бы то ни стало.
Заводоуправление погрязло в бесхозяйственности, бездеятельности и упорном саботаже. В совнархозе – злостный саботаж под видом заседательской и бумажной суетни. Запутывались простые вопросы до головокружительной неразберихи. Шрамм делал на экосо пространные, строго обоснованные доклады, но партийцы и низовые хозяйственники беспощадно критиковали его и со злой насмешкой называли этот отдел исполкома «совнагробом». Глебу было ясно, что в совнаркоме шла незримая работа врагов. Трехэтажный особняк каждый день дрожал от подозрительных толп, снующих из дверей в двери, и каждый день, с десяти до четырех, тротуары около стен здания засорялись хороводами необычайно говорливых людей, которые толкались раньше в кофейнях и на бирже. Тихо было в здравотделе, в наробразе, в собесе, хотя толпились люди и у земотдела, и коммунхоза, и внещторга.
Перед отъездом Глеб часто забегал в исполком, в совнархоз, в партком – собирал материалы, соображения, планы и постановления. Взял письмо Бадьина к близкому товарищу, члену краевого бюро ЦК, и письмо Жидкого – тоже товарищу, члену краевой КК.
Однажды он брел по улице к набережной, где ждал его заводской катер. Он не торопился – хотелось отдохнуть после хлопот в учреждениях. Шел и удивлялся: улица изменилась до неузнаваемости. Раньше магазины с зеркальными окнами были пустые или под складами всяких отделов и окна были пыльны и грязны. А теперь… тоже склады, как прежде, а вот среди них —
«ЗДЕСЬ В НЕПРОДОЛЖИТЕЛЬНОМ ВРЕМЕНИ…
ГАСТРОНОМИЯ…»
«КАФЕ С ПОСТОЯННЫМ СТРУННЫМ ОРКЕСТРОМ…»
«ТОРГОВОЕ ТОВАРИЩЕСТВО…»
«ТОВАРИЩИ, УКРЕПЛЯЙТЕ СМЫЧКУ ГОРОДА С ДЕРЕВНЕЙ!»
«В НЕПРОДОЛЖИТЕЛЬНОМ ВРЕМЕНИ…»
«КТО НЕ РАБОТАЕТ, ТОТ НЕ ЕСТ».
В этом лозунге в аршинных буквах на стене Городского дома (коммунхоза) чья-то насмешливая рука замазала грязью первое «не», и все прохожие не могли привыкнуть к новой комбинации слов и смеялись.
«КТО… РАБОТАЕТ, ТОТ НЕ ЕСТ».
Глеб остановился в тревоге. Да, новая экономическая политика – рынки, продналог, кооперация….
…Вот – кафе и струнный оркестр… А полфунта пайкового хлеба? А дачка – аршин мануфактуры, наусники и дамские подвязки от профсоюза? Почему так быстро начинают обсахариваться витрины. И почему так беспокойно на душе?..
На другой стороне улицы, у окна кофейни, Глеб увидел Полю. Она стояла к нему спиной, смотрела в окно и не могла оторваться. Стремительно пробежал мимо нее человек в новом френче, с портфелем (кто не носит теперь портфелей!), задел ее плечом и оторвал от окна. Но она не заметила и стала на прежнее место.
Глеб перешел мостовую и остановился рядом с Полей. Но она и его не заметила. Там, в дымной, сумеречной глубине, сидели за столиком попарно и группами тени, воскресшие из прошлого.
Через окно призрачно струились далекие скрипки.
За спиной, на тротуаре, – деловой разговор:
– …твердой валютой… только твердой валютой…
– Товар свежей заграничной доставки… франко… фелюги… процент чистой прибыли…
– Можно прекрасно заработать на комиссии…
– Предлагается партия сухумского табаку…
– Но самая выгодная операция с мукой… Понимаете – голод…
Глеб оглянулся и увидел адвоката Мирского с двумя субъектами в панамах: один из них – бывший крупный винодел побережья, другой – бывший табачный фабрикант.
…Будь оно проклято! На заводе пахнет еще Октябрем, и голова не отдохнула от гражданской войны. А когда он бывает в городе – будто совершается странный сдвиг и мир изменяет свой облик…
Глеб, играя, потянул портфель из рук Поли. Она дрогнула и очнулась. В испуге взглянула на него, и в ее глазах он увидел задавленный крик.
– Ну вот скажи мне, Глеб… Ты понимаешь что-нибудь? Я хожу по этой улице и глазею на окна, как дура. Что со мной происходит?.. Смотрю до боли в голове, до скрипа в зубах и – ничего не понимаю… Я ничего не понимаю, Глеб…
– Иди в женотдел. Пусть глазеют дураки, прохвосты.
Он взял ее под локоть и повел с собою вдоль улицы, а Поля испуганно смотрела по сторонам, в двери и окна магазинов, и глаза ее дрожали, как капли на ветру.
– Сегодня я не пойду в женотдел. Там – Даша. Твоя жена – редкая женщина: она далеко пойдет, вот увидишь… Впрочем, что можно сказать о других, когда не можешь знать о себе?.. Вчера я была одна, а сегодня – другая.
– Стыдно, товарищ завженотделом! Что за паника? Драться надо, а не плакать и не хромать.
Он говорил грубо, но руку ее прижимал ласково и взволнованно.
– Что со мной делается, Глеб? Может быть, только ты в силах разобраться в этом ералаше?.. Я – точно зачумленная. Чувствую, как подо мною зыблется почва. Ведь я была на фронтах, видела настоящие ужасы… Два раза пережила страх неизбежной смерти. Была активной участницей московских боев. А вот сейчас переживаю такое, чего со мной не было никогда. Точно надо мной кто-то издевается, а мне – стыдно, потому что не могу защититься. Это – так нужно? Это – неизбежно? Это – необходимый результат наших страданий и жертв?.. Так ли это, Глеб?.. Может быть, и ты тоже очумел? Скажи мне откровенно: может быть, Глеб, ты только храбришься по привычке?
Дошли до Дома Советов. Поля остановилась, но не отрывалась от Глеба, и было видно, что ей тяжело оставаться одной и тяжело – на людях. Глеб волновался. От чего больше? – от того ли, что взбудоражили слова Поли, или она влекла его к себе, идущая в него из-за Даши и через Дашу?..
…Концессия на завод. Глеб испугался тогда этого нового, зловещего слова. Неизвестно, кем слово было брошено на ветер, и он тогда не мог добиться никакого толку. Был подпольный, косноязычный слух, но он скоро растворился в тумане. А вот улица заговорила горластым языком витрин и суетливой толчеей спекулянтов и торгашей. Это был уже зловещий признак… нет дыма без огня… Слух о концессии должен был родиться неизбежно. Несомненно, в недрах совнархоза уже подготовляли почву для акционерного общества с привлечением прежних владельцев.
…Поля. Вот она, близко, и в словах ее так много задушевной дружбы, и так она нуждается теперь в его силе. Чуял он в ней большую сумятицу, а войти в ее душу мягко и бережно не мог. Хотелось сказать ей милое слово: накрыть ее как шинелью от холода.
– Я не пойду в женотдел, Глеб. Лучше пойдем ко мне – посидишь немного. При тебе мне не будет так худо. Можешь скоро уйти, но лишь бы было ощущение, что я – не одна. Может быть, ты скажешь такое слово, которое отрезвит меня, и я буду глядеть на все другими глазами…
Она подтолкнула его к зеркальным дверям подъезда.
И вплоть до самой комнаты – по мраморной лестнице, по узкому коридору – она не выпускала его руки и повторяла:
– Так надо, да?.. Так надо?..
В комнатке было светло и пусто. У стены стояла железная кровать, на кровати – серое одеяло, белая подушка. Над кроватью – Ленин. У окна – столик, а на нем – свалка из книг и бумаг.
Если бы Глеб случайно зашел сюда, не зная, что здесь живет она, все равно почувствовал бы ее по запаху.
Она бросила на стол портфель, не села, а прислонилась к стене, около стола. Глеб прошелся по комнате и остановился около двери в левой стене.
– Кто там, за этой дверью?
– Это – комната Сергея.
Он стукнул в дверь кулаком. Внутри, в пустоте, вздохнуло эхо.
Подошел к двери в правой стене, около Поли.
– А тут?
– Я боюсь этой двери. Тут – Бадьин. Я не люблю его; в нем что-то тяжелое, и мне всегда чудится: отворится дверь – и будет… может быть, черт знает что…
– Он – бабник этот Бадьин.
– Почему? Откуда у тебя такое заключение?
Поля засмеялась, но глаза смотрели внутрь, и вся она прислушивалась к своей боли.
– Он – бабник. Я еще буду иметь с ним дело при случае.
– Какой ты еще раб, Глеб! Должны же мы наконец произвести революцию и в себе. В нас самих должна быть беспощадная гражданская война. Нет ничего более крепкого и живучего, как наши привычки, чувства и предрассудки. В тебе бунтует ревность – я знаю… Это хуже деспотизма. Это такая эксплуатация человека человеком, которую можно сравнить только с людоедством. Вот что скажу тебе, Глеб: к Даше ты с этим не подойдешь – будешь бит.
– Я уже и так бит.
– Ну вот. И поделом. Так тебе и надо.
– Это верно: есть какая-то запятая в любви. Этот орех надо хорошо раскусить. Не могу примириться… Внутри какая-то язва. Не клеится у нас с Дашей… Она по-своему, я – по-своему. Не могу забыть того, что у нее было… Гляжу на нее и чувствую – не в силах взять её такой, какая она есть. У нее что-то свое, и это делает меня зверем… Иногда думаю о ней – и хочется искалечить ее… Ревность – да!.. Никак не могу перековать себя… А она чувствует это, и между нами – будто ножи… Как-то надо разгрызть этот проклятый орех.
Поля опять встревоженно и растерянно осмотрелась вокруг. Она вцепилась пальцами в кудри и сморщила лицо, точно от головной боли.
– Да, орех, Глеб, крепкий орех… А надо раскусить… И ядро в нем чую – очень горькое и ядовитое. Надо!.. Пусть, черт с ним, если надо… Мы отравлялись кровью, но в крови же находили противоядие. А в чем противоядие от будней, которые идут из проклятого прошлого?.. В этом – весь ужас. С собой всегда труднее бороться, потому что в будни душа всегда обречена на одиночество.
Она стояла перед Глебом, такая простая, открытая, растерянная в своем смятении, такая доверчивая и близкая, будто знал он ее давно, будто такая она была всегда, встревоженная и мятежная. Стоит ее обнять, вскинуть на руки, и она ребенком прижмется к нему и будет родной и неотделимой, и от ласки его успокоится и опять засмеется, как недавно.
И с волной молчаливой нежности он прижал ее грудью к себе и щекой погладил ее кудри. А она сначала испугалась и вся съежилась в его руках. Потом дрогнула, обхватила его шею и посмотрела на него сквозь слезы.
– Глеб!.. Милый!.. Если бы ты знал, как мне тяжело! Ты почувствуй меня, Глеб, и не презирай… Ты – самый мне близкий человек, и я тебя очень люблю. Дай мне почувствовать тебя всего… такого родного…
А он, Глеб, все молчал и все прижимался щекой к ее кудрям. И у кровати, когда он уже поднял ее на руки, раздался дробный стук в дверь.
– Товарищ Мехова, можно?
И скрипнула дверь. То была Даша. Вспыхнула красная повязка, а лицо было прежнее – ясное, с прозрачными глазами, с молодым оскалом зубов.
– Вот так здорово!.. И ты тут, Глебушка? Вот непоседа!..
И весело засмеялась.
– Ну, хорошо… Я – на минутку…
Только на одно мгновение блеснул испуг в ее глазах, а за ресницами что-то взметнулось бледной пленкой. Может быть, это показалось Глебу, потому что он сам испугался и сразу не мог овладеть собою. Мехова отошла от него и обняла Дашу одной рукой.
– Ты не ревнуешь, Даша? Твой Глеб – большой ребенок. Это правда: мужик он замечательный, но глупый до последней возможности. Не отличишь в нем дикаря от умника.
Глеб стал между ними и положил руки и на ту и на другую.
– Черт его возьми!.. Этот орех надо раскусить… Пусть сломаю зубы… У Даши теперь всякий орех – как блоха для собачьего зуба, и теперь ей все нипочем…
Даша усмехнулась и отошла к столу.
– Кое-какие орехи и я грызть научилась, хоть приходилось и зубы ломать… – И деловито стала рыться в своем портфелишке. – Я, товарищ Мехова, из окружкома. Ведь у нас на носу женская конференция… Ты не забыла? Сегодня на пять часов заседание совпрофа. Ты должна делать доклад.
– Я это помню, Даша. Но было бы лучше, если бы выступила с докладом ты: я ничего не соображаю сегодня.
– Идет, товарищ Мехова. Я доклад сделаю…
Она пытливо посмотрела на Полю и сказала строго и ласково:
– Это ты брось, Поля… Не разводи нюни, голубка. Плакать нетрудно… Ты сумей с сердцем управиться да глаза сохранить зоркими…
И насмешливо уставилась па Глеба.
– Ты можешь продолжать свой разговор с Полей, Глебушка… Я сейчас уйду.
Поля смотрела в окно и смеялась, как больная.
– Нет уж… продолжайте сами разрешать свои проблемы… а я пойду… некогда…
И Глеб вышел, красный от смущения.
В коридоре он встретил Чибиса. По обыкновению, Чибис не подал ему руки и не поздоровался. Шел он упруго, но грузно и смотрел на него не мигая, как на чужого.
– Ну, так вот, райлес, как тебе известно, отправился в уютную дыру. Он сразу же там покрылся пылью, а пыль столбом поднялась во всех отделах, и все отделы похожи на сумасшедший дом. Жук оказался хорошим дураком. Сегодня я не спал. По ночам я не сплю: сплю только утром и после обеда. Сейчас прилягу на полчаса. А знаешь, этот безрукий – великолепный человеческий экземпляр. Я говорил с ним по ночам с большим удовольствием. Буржуазия умела давать молодежи высокую культуру. Нам нужно очень многому и очень много учиться. Чтобы овладеть культурой, надо знать, как ею пользоваться, а это не так просто, мой дорогой.
– То-то я гляжу, почему это Жук перестал бродяжить и трепать языком в эти дни…
– Он – неплохой рыбак. Его нужно только держать в крепких руках. Из двух десятков расстреляем верную половину. Я передаю дело в ревтрибунал. А за ущемление нам все-таки попадет. Головотяпство. Во время партийного съезда… Раз головотяпство – обязательно склока. Как ты думаешь, кто кого съест?
– Я думаю, что Бадьина голыми руками не возьмешь – хороший деляга, но бюрократ и… бабник…
– Да-с. Что такое будни?.. Это – склока, а склока – это героизм, превращенный в обывательство. Самое веселое время у меня – ночь. Приходи ко мне, и мы с тобой забавно проведем время. Ночью видишь больше, чем днем.
– Я слышал, товарищ Чибис, что Ленин тоже не спит по ночам.
– Не знаю.
– Ну, так как же, товарищ Чибис? На улицах, выходит, – кафе с постоянным оркестром? Опять завоняло с заднего двора?
– А ты испугался? Поезжай обратно в армию: еще помуштруй себя и поучись политграмоте. Меня это нисколько не тревожит. Нужно уметь смотреть на солнце и на кровь одинаково не моргая. Не надо бояться, что солнце сожжет глаза, а кровь отравит душу.
Он поднял ресницы и усмехнулся, и Глеб увидел в глазах его младенческую ясность и огненную точку, которая беспокойно билась в зрачке и не могла остановиться.
Чибис пошел по коридору, тяжело вскидывая правое плечо, и Глеб впервые почувствовал, что этот человек смертельно устал, что в своем переутомлении он уже давно разучился спать и не знает уже разницы между днем и ночью.
XIV. ВСТРЕЧА ПОКАЯННЫХ
1. Через Голгофу – в Каноссу
В этот солнечный день Поля опять пережила бурную встряску, как в ночь ущемления и в дни борьбы с бело-зелеными. Опять она горела восторгом и радостью, и на лице ее не было ни раздумья, ни боли, ни растерянности.
Вместе с нею в катер сели – Жидкий, Чибис, Глеб и Сергей.
Чибис поднял руки и скомандовал:
– Режем, братва! Держись крепче! Давай ход, военмор!
И уронил руку на плечо матроса, чумазого, с исковерканным лицом, в шрамах, с паклей в руках.
Далеко, на рейде, в знойных струях, стоял пароход, как огромная глыба, растущая из воды, Это был первый пароход с «покаянными».
Пристани рвались в зеленой зыби на куски и стекали в бездну жирными потоками нефти. Впереди, у носа, ломался бурун с хрустальным звоном. Позади, за кормой, у спины Глеба, снежно пенилась выше головы непадающая волна. У молов два дельфина перекатывались один за другим чугунными колесами. Искры стреляли от круглых спин и больно кололи глаза.
На набережных и массивах каботажей пестрели несчетные толпы. Давно не было пароходов. Они ушли вместе с белыми. Люди проголодались без кораблей, и теперь прибытие пароходов было настоящим событием.
Сергей смотрел на черную махину корабля и грыз ноготь на мизинце. Глеб бил его по руке, но он не мог оторваться.
– Вот оно. Через Голгофу – в Каноссу… Таков путь контрреволюции…
Жидкий покосился на Сергея, и ноздри его раздулись.
– Брось, Сережа! Это – интеллигентский бред. Так сейчас говорят только сменовеховцы.
А Сергей говорил сам с собою, а может быть, всем сразу:
– На этом корабле их – триста… и четырнадцать офицеров… Когда их не принимали в Туапсе, они сказали: «Пароход не пойдет обратно: пусть направят нас туда-то. Выйдем на берег – пусть нас расстреляют…» Это – великолепно. Сейчас они несут в себе страшно много энергии. Ее надо взять. Взять и – преобразить.
Жидкий вытаращил глаза на Сергея.
– А сколько они взяли у нас? Сколько проглочено нашей крови, наших сил – ты это учел?.. От этого голова кружится.
– Ну и что же?
Поля взглянула на Сергея и засмеялась. Она цвела весенней радостью, а ресницы и брови искрились солнцем.
– Ах, Сережа! Как бы тебя расклевали наши горластые делегатки, если бы услышали твою мудрость!..
Глеб глядел на дельфинов. Вращались два маховых колеса одно за другим – вспыхивали и тонули. Острыми мечами на спинах резали воду. И когда исчезали в глубинах, вода плавилась густо, без воли, без всплесков. Так же могуче и крылато в железном полете мчались маховики у дизелей на заводе и потрясали электрическим насыщением. Их было много когда-то в легком воздушном движении, а теперь – только два. Их жизни воплощаются вон там, в кратерной впадине гор, вон ползают черепахами две вагонетки – и вверх, и вниз, и ближе – по магистрали, вереницей навстречу друг другу, минуя друг друга, одна за другою, длинной цепочкой, много других вагонеток. А вот эти заряженные животной кровью колеса расточительно уносят в морские недра драгоценную солнечную энергию…
Пристани уже далеко. Горы, мерцающие медью в изломах, в фиолетовой мгле, колыбельно качаются – плавают в море. Это играет катер на зыби, и корабль вздымается и падает, закрывает полнеба и громоздится небоскребом. И Чибис, и Жидкий, и Поля – все кажутся маленькими и четкими, как в выпуклом зеркале. И он, Глеб, – маленький, только сердце – большое, больше его самого.
Сергей не отрывал влажных глаз от парохода и кусал мизинец.
В утробе корабля грохотали перезвоны металла.
Сверху, с борта парохода, смотрело множество пепельных лиц. Люди глядели вниз немигающими глазами, махали тысячами рук и выли. В высоте, за каруселями канатов и лебедок, сизый вихрился дым. Внизу, на волнах масляной зыби, плескался, трещал пулеметом маленький катер с красным полотном на корме – грозная пылинка огненной РСФСР.
Англичанин в позументе – должно быть, капитан – стоял у трапа, опирался на парапет и бесстрастно смотрел вниз на летающий катер в волнах.
Далекая набережная струилась и цвела маковым полем.
А в утробе парохода грохотало железо глухим потрясающим громом.
2. Беззубые волки
Серые люди сбивались потной, вонючей толпой. Это были восставшие мертвецы, – тиф, цветущий плесенью. И нельзя было различить, где офицер, где солдат.
Жидкий говорил с англичанином а позументе и сам был похож на англичанина.
Чибис стоял в желтой коже и говорил бесстрастно и отчетливо:
– Офицеры – вперед и ближе! Остальные – назад!
Толпа очистила место на палубе. И место это показалось лобным.
Торопливо пробрались сквозь толпу бравые оборванцы с голодной водянкой и грязью в лицах.
Поля озорно усмехнулась.
– Смотри, Глеб; это – удавленники. Они целовали ручки у дам. Протухли, как жужелицы…
Голос Чибиса был ровный и тусклый:
– Вы – наши враги. Вы нас ненавидите. Вы тысячами истребляли нас – рабочих и крестьян. Вы ехали и надеялись, что найдете здесь не смерть, а жизнь. Зачем вы приехали в Советскую Россию?
С серебряной щетиной на челюстях вышел старик.
– Мы не боимся ответа… о нет!.. Мы – только мучительно уставшие люди… Разбитый враг – не враг. Разве мы пережили меньше, чем вы? Кроме родины, у нас ничего нет, и нет вне родины. Мы – прокляты, и в проклятии – наше искупление. Пусть требует от нас родина мук, смерти… Мы – готовы, мы – покорны. Вы не лишите нас этой радости…
И когда говорил, не смотрел на Чибиса, а торжественно поднимал голову к солнцу.
Чибис молча и пристально смотрел на него сквозь ресницы. Все молчали, и в этом молчании было нестерпимое ожидание. Закричал и забился маленький офицерик-юноша:
– Я был обманут… Я был слеп… Я – убийца, да… Дайте мне оправдать жизнь… Пусть умереть, по – оправдать…
Чибис небрежно отмахнулся от его выкриков.
– Прекрасно. Но чем вы докажете, что говорите правду?
Офицерик подбежал к Чибису и разорвал ворот рубахи.
– Застрелите меня сейчас… Застрелите!..
Чибис опять холодно отмахнулся.
– Идите на место! Вы можете уехать назад, не сходя на берег.
Офицер выбросил вверх руки. Рукава рубашки сползли к плечам.
– Вы не можете меня убить… не можете… Я хочу жить… жить!..
Его подхватили под руки и увели в сторону. И там он кричал надрывно одно и то же:
– Жить!.. Жить!..
Поля морщилась и усмехалась, и глаза ее были большие и круглые от радости.
– Какие слабые нервы у этих жужелиц!.. На кой черт они сдались нам, Глеб? Скажи им, Сережа… Они меня не поймут…
Сергей возмущенно говорил в затылок Чибису:
– Имейте мужество, Чибис, говорить слова, достойные нас… Возьмите более трудную роль – говорить с врагами как с людьми…
Чибис рассеянно обернулся и сказал сквозь зубы:
– Я сейчас вас отправлю на берег, товарищ Ивагин. В чем дело?
Толпа жадно смотрела на Чибиса и зябко сутулилась в молчании. Облезлые солдаты карабкались на рупоры вентиляторов, обнимали мачту, глядели обалдело на людей, которых не разгадать…
Глеб смотрел на смердящую людскую груду, на потные ослизлые лица – не жалко было никого, только любопытно и смешно.
…Волки… Вот они, эти волки. Рыскали они с кровью в глазах по просторам республики. Три огненных года полны великих страданий. В борьбе он научился ненавидеть этих людей, потому что смерть была над ним в бурях и непогодах, и ночи войны багровели пожарами, а дни отравлялись кровью и дымом. А теперь – вот они, эти волки… Глаза их потухли, а челюсти стали беззубы…
Он слушал Чибиса и улыбался: хорошо!.. Только мало – надо больнее, больнее.
Из кучи офицеров вышел скуластый человек. Голова его дергалась и лицо искажалось тиком.
– Вы здесь – насчет издевательства… Вы думаете – вы поразили и… эк… (дернул головой) превзошли?.. Вы – мла-денцы… эк… А мы давно уже отравлены… и уже не чувствуем… Вы не знаете ужаса человеческого распада… эк… Я кончил…
И вяло отвернулся…
Чибис усмехнулся, вглядываясь в офицера. Смелость и вызывающий тон оживили лицо его любопытством.
– Вы правы. Но вы напрасно храбритесь. Вы в достаточной степени знаете, какую боль мы умели наносить вам. Не правда ли? Нас нельзя упрекнуть в несправедливости и легкомыслии.
Разболтанный человек отошел не оглядываясь.
Офицеры молчали, и лица их были серы, как у мертвецов.
Чибис взглянул на солнце, неожиданно улыбнулся и поднял руку.
– От имени трудящихся… призываем отдать ваши силы Республике Советов…
Дальше ничего не было слышно. Началась свалка. К Чибису рванулись люди с сумасшедшими лицами. Кричал Чибис, кричала Мехова, кричал Сергей… И Глеб кричал, а что кричал – ни слова не помнил. Солдат с голым плечом лежал брюхом на палубе и плакал навзрыд. Кто-то сипло ругался, задыхаясь от радости.
У Сергея дрожали руки и ноги. Чтобы успокоиться, он отошел в сторону.
Мачты стеблями качались в небесах. Антенна от мачты к мачте играла гуслями. И кружились лебедки весенними каруселями. Море и воздух волновались огненной зыбью. Верил Сергей, что жизнь – бессмертна и птицы в вихрях полета расцветят воздух взрывами крыльев…
Жидкий говорил с англичанином в позументе. Тревожно вздрагивала трубка во рту капитана. Силою воли он старался держать себя чинно и важно. Быстро, как автомат, приложил он дощечкой ладонь к козырьку и зашагал по-верблюжьи к рубке, потряхивая тяжелым задом. Жидкий смотрел ему вслед и смеялся. А когда увидел Сергея, подмигнул ему и раздул азиатские ноздри.
