Текст книги "Цемент"
Автор книги: Федор Гладков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
IX. БРЕМСБЕРГ
1. Массы
Чувствовал Глеб не каждого отдельного человека, а всю людскую лавину и за собой и впереди себя. Обмываясь потом, он выворачивал киркою цементный сланц и шпат. Муравейные толпы взмахивали тысячами кирок и покрывали всю гору – от труб и корпусов завода, от каменных отвалов до обелисков электропередачи.
Клубастые облака гуляли над морем, и по зелени гор порхали роями первые весенние цветы. Опаловым дымом горели кустарники в камнях и расщелинах. Здесь – и вправо и влево – вздымались горы, стекающие вниз, там расстилалось море, небесно-голубое в безбрежности. И между горами и морем – воздушная глубина.
Клейст, опираясь на толстую палку, сам лично руководил массовыми работами, и степенные техники и юркие десятники услужлив дежурили около него. А он, сутулый и важный, спокойно и холодно бросал неслышную команду.
…Инженер Клейст – преданный спец Советской республики… Рабочий Глеб Чумалов способен быть другом инженера Клейста… Разве это – не победа?
Клейст остановился недалеко от Глеба, сосредоточенный в себе, озирая весь размах горных работ, и в глазах его Глеб видел гордость и вспышки волнения.
Глеб заломил шлем на затылок, смахнул брызги пота с лица и весело улыбнулся.
– Ну что Герман Германович?.. Помните, вы говорили, что эта махина – на месяц труда? А глядите, что делают люди, когда одушевлены энтузиазмом… Они вышли третий раз, а работы подходят к концу…
Клейст улыбнулся и, сохраняя привычную важность, сухо проговорил:
– Да, да. С таким размахом работы можно делать чудеса. Но это – неэкономная трата сил: здесь нет планомерности и организованного распределения труда. Энтузиазм – как ливень: он непродолжителен и вреден.
– В разрухе только с этого нужно начинать, Герман Германович. А когда заложим крепкий фундамент и приведем все в порядок – вот тогда будем планомерно учиться процессу производства. Впрочем, энтузиазм – не ливень, а огонь. Герман Германович… огонь души… и он у нас не угаснет…
Опираясь на палку, Клейст пошел в гору, к горящим обелискам электропередачи. Потом остановился – подумал.
– Что ж… может быть, это – новый день… Может быть, начинается другая жизнь… невиданная и счастливая…
Нестерпимо пахло каменным накалом и жженой травой. Во рту и глазах горела пыль.
В горах звонили колокола.
…Хорошо. Все огромно и беспредельно. Солнце – живое, как человек. Оно насыщает кровью каждую клеточку тела и воспламеняет желаниями и верой в будущее.
Четкие линии рельсов струились по ребрам шпал в пропасть – на дно разработок, и вверх – в паутинные челюсти электропередачи. Пройдет час – напрягутся железные струны канатов, лягут раскаленными нитями, и медными трубами запоют вагонетки и вверх и вниз – и вверх и вниз…
Кудрявая Поля Мехова, опираясь на лопату, утомленно карабкалась в гору. Она спотыкалась, вскрикивала и смеялась.
Лухава стоял на каменном утесе между обелисками, в черной блузе без пояса, с открытой грудью, и отдавал какие-то распоряжения, сигнализируя обеими руками.
– Ой, как же я устала, Чумалов!.. Поддержи меня, слабую женщину…
Поля положила руку на плечо Глеба. Он подхватил ее под мышки и посадил на каменный выступ.
Мимо шла Даша с железной лопатой на плече. За нею – толпа женщин тоже с лопатами. Они поднимались к электропередаче для штопки путей.
– Вот она, моя Дашок… поводырь! Славная когда-то была жинка…
Он обнял ее на перепутье и прижал к себе.
Даша засмеялась и, играя, сорвала шлем с его головы и бросила в сторону. Потом вырвалась и с хохотом побежала вперед. Он хотел пуститься за нею, но раздумал и только поглядел ей вслед. Постоял, медленно спустился вниз по пластам камней и поднял шлем.
Поля лукаво улыбалась, и, вздыхая, сказала с завистью:
– Даша – настоящая большевичка, и я ее очень уважаю. Но в тебя она влюблена, как невеста, Чумалов.
– Когда это тебе приснилось, товарищ Мехова?
– Как! Неужели ты этого не замечаешь?
– Я пока испытал другое, – огрызнулся Глеб. – Со мной она поступила так, как с мужьями не поступают.
– Да не может быть!.. – засмеялась Поля. – Не поверю, Чумалов. Уж не проявил ли ты деспотического нрава, как ревнивый муж…
Он смутился и, не выдержав ее насмешливого взгляда, отвернулся.
– Эх вы, мужчины, мужчины!.. Как крепко живет в вас домостроевщина!.. Нет еще в вас мужества уважать женщину.
– Извиняюсь, это ко мне не относится…
– Вот именно к тебе, дорогой товарищ…
…В тот вечер она, Даша, говорила с ним не так, как неделю назад. Неумело и скупо рассказала ему о своем приключении в ущелье. При свете электрической лампочки она казалась молодой девушкой: вся сияля от изумления, а широко открытые глаза смотрели на него доверчиво с улыбкой нежности. А когда рассказала, как она спрыгнула с фаэтона и как повел ее бородатыйдядя на удавку, Глеб вскочил со стула и забегал по комнате. Не страх за Дашу, не злоба на Бадьина, а удивление перед выросшим её духом потрясли его. И одно он глубоко, навсегда почувствовал: с этого часа никогда он не скажет ей грубого слова и не подойдёт к ней ни с обидным допросом, ни с назойливой лаской, он слушал её, вздрагивал и не отрывал от ее лица своих глаз.
– Дашок!.. Ведь это же была верная смерть!.. Я не знаю какое чудо спасло тебя… Ты права, голубка: мы, должно быть, не знаем не только друг друга, но и самих себя…
И во тьме, когда они лежали врозь (он – на кровати, она – на полу), Даша ласково позвала его:
– Глеб… ты спишь?
– Голубка, Дашенька!.. Разве я могу сейчас спать?..
И она ласково засмеялась, помолчала и вдруг лукаво спросила:
– Ну, а если, предположим, Глеб, я спала тогда с Бадьиным? Что ты на это скажешь?..
Глеб удивился: Даша не ранила его этой жестокой шуткой. Она испытывала его – испытывала в такие минуты, когда невозможно кривить душой, когда он обязательно должен выразить себя или человеком, или зверем. Чувствовал он в тот миг только одно: Даша стала дороже и больше жены, и сердце его волновалось нежностью к ней, как к новому другу, которого он не имел раньше никогда. Ему хотелось плакать от любви к ней и доказать ей какою угодно ценою, что счастье её дороже ему всего на свете.
– Зачем ты мне говоришь это, голубка? Что бы там ни было, а ты для меня сейчас дороже всего…
Даша вздохнула.
– Я не знаю… но что-то новое произошло в моей жизни… как-то по-новому… очень хорошо… чувствую и себя и тебя…
Она помолчала немного, повздыхала, потом заметалась в постели, вскочила на ноги и тихо подошла к его кровати. Он осторожно и нежно обнял ее и, целуя, положил рядом с собою.
Савчук во главе строительных рабочих пришивал шипами рельсы к шпалам. Он взмахивал молотом с неистовством разъяренного трудом человека.
Глеб вскинул кайлу на плечо и стал взбираться в гору, где железнодорожники рубили кусты и вели трассу в камнях: они готовили путь для второй очереди.
– Бей, Савчук, сильней!.. Бей, чтобы скорее запели твои пилы в бондарке…
– Бьем, идоловы души!.. Проложим дорогу и к своим девчатам…
Крепили к шпалам последние рельсы. Канаты лежали змеями па блоках и уползали вниз, в толпы народа.
Красноармейцы, опираясь на винтовки, держали караул в седловине перевала. Над ними и вокруг них густо зеленели кустарники и туя.
Разбитый, с дрожью в конечностях, выбыл из строя Сергей. Он отошел к Меховой и свалился около нее на камни.
– Ну что, милый интеллигент?.. Не правда ли, что не всегда сладки корни коммунистического труда?
И Мехова ласково погладила его по волосам, а он улыбнулся конфузливо и виновато. С носа и подбородка капельками катился пот.
– Я переживаю, Поля, большое волнение. Такие дни – редкие в жизни. Как все огромно, какой размах и какая сила!.. Этим человек растет и делается непобедимым. Давайте посидим, Поля, и помечтаем…
2. Ставка на кровь
За шумом работы сначала не было слышно выстрелов. Красноармейцы суетились на перевале: прятались за грудами камней, перебегали один за другим в седловине и стреляли торопливо, вразнобой.
Лухава взмахивал руками и кричал, срывая голос:
– Товарищи!.. Спокойствие!.. Все – на своих местах!.. Работы не прерывать!.. Не допускать паники!..
Но тысячи людей от вершин до дна уже бежали и вниз, и вправо, и влево, падали и опять бежали. В разных местах кое-кто старался задержать бегущие толпы – поднимали руки, грозили лопатами и кирками.
Глеб вскарабкался на скалу и скомандовал:
– Товарищи коммунисты, ко мне!
Головной отряд рабочих профстроя бросился к Глебу, а за ними в одиночку и группами бежали другие.
– Сто-ой!! Сто-ой!..
Люди неудержимо катились вниз, разбегались в стороны, в кустарники и скалы.
– Вот сволочи… не выдержали…
– Покати-лись… побежали… как крысы… Эх, народ!
– Есть всякий народ: один – вперед, другой – наоборот.
Глеб распоряжался весело и оживленно:
– Бегите, товарищи, вниз!.. Савчук! Даша!.. Успокойте там людей… водворяйте обратно…
Савчук и Даша и еще несколько рабочих, схватившись за руки, чтобы сдержать друг друга, цепочкой побежали под гору.
А Глеб, приглашая рабочих взмахами руки, покрикивал:
– Товарищи, ко мне!.. За винтовками… на электропередачу!..
И быстро пошел по шпалам вверх, к обелискам. За ним хлынул целый отряд рабочих.
Металлисты и электрики работали спокойно и молча, но в глазах вздрагивала тревога.
Лухава и Сергей раздавали винтовки и патроны, и каждый, получая ружье, не мог сдержать улыбки радости. Все одинаково переживали торжественность и важность момента и со строгими лицами вставляли обоймы и молча отходили в сторону. Только Митька-забойщик, гармонист, с синим бритым черепом, рвался вперед, к Глебу, и орал:
– А ну, дай дорогу, ребята!.. Не оттирай, просю!.. Я свое место отлично понимаю… Я, может, ждал этого хвакта горячей, чем своего рождения…
Протягивая издали руки, он жадно тянулся к винтовке и злился, когда отталкивали его в сторону.
Через несколько минут отряд врассыпную побежал вверх, на перевал.
Поля карабкалась по камням рядом с Глебом. Он чувствовал мягкое ее плечо и слышал торопливое дыхание.
– Все-таки пошла, увязалась, товарищ Мехова… Зачем?
– А почему же мне не пойти? Почему ты должен идти, а я – нет?
– Я – другое дело, а у тебя юбка приросла к ногам…
Поля озлилась и пренебрежительно фыркнула.
Впереди, в разных местах, перебегали красноармейцы и рабочие, останавливались и стреляли с колена. Очень далеко – в море ли, за горами ли – пели сирены.
– Ведь это – пули, Глеб!.. Я уж давно их не слышала…
Глеб шел с винтовкой на изготовку, с ним рядом – Поля, тоже с винтовкой. Длинные ее кудри горели на солнце.
Диспозиция Глеба была краткой и ясной. Отряд заходит в тыл бандитам с левого фланга и выбивает их из лесочка на лысину склона, под удар красноармейцев, которые их уничтожают. Сам же он будет руководить боем с вершины горы.
– Слышишь, Глеб? Они – рядом: стреляют из-за вершины Они шли наверняка – вызвать панику, а потом разрушить бремсберг.
Глеб не ответил. Он взбирался на крутизну, часто останавливался и оглядывался на бремсберг. Мехова не отставала от него.
Глубоко внизу густой массой шевелился народ, и из этой гущи длинной вереницей ползли вверх по шпалам целые артели и одинокие фигуры.
Куполом зеленела вершина. Железный треножник – геодезический знак – ярко горел красной ржавчиной.
Они вползли на острую грань горы. Отсюда открывалось широкое отложье в рощах и перелесках, в лощинах и взгорьях. Далеко синели другие, еще более высокие хребты, а над ними мерцали отдельные вершины, покрытые розовым снегом.
Чумалов и Поля легли у треножника – на вороха мелкого щебня. Пахло жженой травою и серным накалом цементняка.
– Я ничего не вижу, Глеб… Где они?
Поля поднялась на колени и потянулась к треножнику.
Тинькнула натянутая струнка.
Глеб дернул Полю за юбку. Мягко хрустнула и лопнула на боку скрепка. Поля засмеялась и села около Глеба.
– Крючок оборвал… битюг!.. Что я теперь буду делать?..
Она нашла где-то булавку и приколола юбку.
От вершины вправо по склону громоздилась скалистая стена, похожая на развалины древней крепости, заросшая кустарниками – туей, кизилом, шиповником.
Между скалами, скрываясь в кустах, хищно крался с винтовкой в руках загорелый казак без папахи. Он приседал, прислонялся к камням, исчезал и опять появлялся.
– Я его сейчас застрелю, Глеб… Я не выдержу… – У Поли дрожали руки и винтовка и горели глаза.
– Лежи, тебе говорят!.. а то сброшу под откос… – Глеб угрожающе вытаращил на нее глаза.
Он быстро побежал вниз, в сторону казака, и исчез из глаз Поли. Потом промелькнул в развалинах, пригибаясь к земле.
Казак остановился, дернул испуганно головой и вскинул винтовку.
Сердце билось у Поли гулко и прерывало дыхание, и ей казалось, что это рвались выстрелы в лесу, далеко под горою.
Успел ли скрыться Глеб или его заметил казак?
Вскочить, побежать туда, к ним… Нет, не успеть… Она быстро вскинула винтовку и нажала спуск, но выстрела не слышала, только дернуло в плечо и в уши ударил воздух.
Поля вскочила и понеслась к утесам – туда, где был Глеб. Пласты скалы взрывались перед нею щебнем и пылью и обжигали щёки и лоб.
У скалы, ломая кустарники, рыча, извивались в схватке Глеб и казак. Под ногами Поли задребезжала брошенная Глебом винтовка.
С безумными глазами, обмазанный пеной и слюной, казак задался, хрипел, извивался в руках Глеба и тащил его за собой к откосу – в каменную пропасть.
В тот момент, когда Поля нацелила прикладом в голову казака, Глеб одной рукой обхватил его шею, а другою сковал руку выше кисти и сломал на отлет. Казак заскрежетал зубами и взвизгнул. До дрожи во всем теле Глеб стянул туже узел на шее. Поля видела: пройдет еще миг, и оба они грохнутся в бездну. Она с размаху ударила прикладом в бок казаку. Он обмяк, замычал, и у него подломились коленки.
– Не можу!.. Каюк!
Рука Глеба соскользнула с шеи казака и сковала другую его руку. Глазами пойманного зверя смотрел казак на Глеба и дышал запаленно, со свистом. Из носа и рта стекала вместе со слюною кровавая жижа. Дергая сожженной башкой, он захлебнулся слюною и кровью и опять промычал:
– Да пусти ж!.. Не можу!.. Сдаюсь!..
Поля вцепилась в плечо Глеба и рванула назад.
– Скорей убирайся отсюда, Глеб!.. Разве ты не видишь – мишень?
Глеб взглянул на нее непонимающими глазами и выпустил руки казака. Он тоже задыхался, хрипел и срывал с себя лохмотья рубахи. Потом схватился за кобуру, но револьвера не было.
Истерзанный борьбою казак оглянулся, вздрогнул, оскалил кровяные зубы и быстро прыгнул к обрыву.
– И-их, бисовые души, подлюки!.. Взяли казака на кочерыжку!.. Ловите казака в полете!..
Он взвизгнул и с разбегу кувырком полетел в пропасть.
Глеб побежал к утесу и увидел, как тело казака кувыркалось далеко внизу по камням, шлепалось о выступы плит, вертелось в воздухе, опять шлепалось и швырялось в разные стороны.
Рука Поли потянула его от обрыва.
Из лесочка бежали врассыпную бандиты, спотыкались, стреляли, падали, кувыркались. Грохотали выстрелы, и пыль дымилась за вершиной, где скрывалась цепь красноармейцев. Поля лежала на животе и тоже стреляла. Винтовка больно била в плечо, а она, в бурном восторге, щелкала затвором, целилась и била по прыгающим фигуркам вдали.
3. Рубильник включен
Струнно пели колеса на электропередаче, и чугунные их спицы взмахивали черными крыльями в разных наклонениях и пересечениях. Стальные канаты паутинно наматывались и разматывались на желобах ободий. Электромонтеры, рабочие и комсомольцы, во главе с Лухавой и Клейстом, смотрели на электрический полет колес и слушали воскресную музыку машин.
Лавина человеческих масс, стекающая вниз на версту, кипела и волновалась. От самой электропередачи до дна, где громоздились пирамиды каменных отвалов, толпы стекали двумя потоками, и между ними натягивались на бесчисленных ладах четыре струны.
Со дна ущелья, вцепившись в стальной канат, ползла вверх усеченная внизу черепаха.
Нестройной толпой сходил по ступенчатым пластам с перевала отряд рабочих с винтовками. Красноармейцы занимали свои прежние места. Впереди отряда шли Глеб и Мехова. За ними несли на ружьях тело товарища.
Отряд спустился к машинам и побросал винтовки. Лица рабочих были покрыты грязью. Труп с кровавым мясом вместо головы положили на бетонную площадку. Напирая друг на друга, люди бросились к отряду.
Молчаливо, строго, с болью и страданием в лицах, стояли рабочие плечом к плечу и смотрели на лежащего в ногах убитого парня. В этой залитой кровью голове уже нельзя было узнать Митьку-гармониста. Тут же, в толпе, комсомолки перевязывали раны товарищам.
Молодой голос захлебывался от волнения:
– Эх, сплоховал, брат… Митька!.. Ничего не скажешь… А парень-то был какой веселый!..
Подходили новые толпы, застывали около трупа и вздыхали от боли.
Клейст подошел к Глебу и молча пожал ему руку.
А Даша прошла мимо и посмотрела на него влажными глазами, и в них светились новая радость и удивление.
…Вот оно, самое главное – массы… труд… крылатый полет колес… Ночью завод открыл глаза электрическими лунами, и потухшие льдистые лампочки в квартирах рабочих зажгли свои путаные нити.
Вон там, из трубных жерл, заклубятся черные облака и воздушные черепахи залетают на пирсы и сюда, на высоты, пожирать сланец в каменоломнях.
Лухава стоял около машин, что-то кричал вниз и размахивал руками.
Колеса дрогнули и остановились.
Глеб сбежал по ступеням вниз, под машины. Большая, покрытая серебристой пылью тления, стояла вровень с площадкой вагонетка-платформа.
Он опять вбежал наверх в крикнул в толпу:
– Товарищи, поднимите тело… кладите на вагонетку! С честью спустим вниз. Пусть пройдет через массы… Пусть видят все и отдадут ему последний долг.
Осторожно и молча рабочие подняли убитого и положили на вагонетку.
Кто-то ласково и жалостно просил:
– Товарищи!.. Ребятки!.. Кайлу-то его… винтовочку-то его… Рядом бы, бок о бок, товарищи!..
Глеб вышел на устои, стал между голубыми обелисками и широко взмахнул рукою:
– Ход вниз!.. Веселее!..
И вагонетка под шум голосов поплыла вниз по рельсам, как птица, воздушно и плавно.
Глеб закричал в ладони, как в рупор:
– Товарищи, это – жертва труда и борьбы… Не плач и рыдание, а радость живых побед… Скоро завод загремит огнем и машинами. Мы с вами начинаем великое строительство социализма. Да, лилась кровь, много было страданий… Много было и будет трудностей на нашем пути… Но этот путь борьбы ведет к счастью, к окончательной победе над миром насилия. Мы создаем наш мир своими руками. С именем Ленина на устах, с верой в безграничное счастье удесятерим наши силы для завоевания будущего…
А вагонетка с телом убитого парня, веселого гармониста, спускалась вниз, в толпы людей, и все с обнаженными головами встречали и провожали этот катафалк молча, с печальными и строгими лицами.
X. ВНУТРЕННИЕ ПРОСЛОЙКИ
1. Тихие минуты
Из заводской столовой Даша и Глеб вышли на шоссе и свернули в кусты, опутанные космами дикого винограда и гирляндами неумирающей зелени плюща. И только что нырнули они молодую поросль дубков и грабов, по-весеннему сизых и прозрачных, – догнала их Поля Мехова.
– Товарищи, я провожу вас немножко. Хочется отдохнуть вместе с вами… в тишине…
Даша подхватила Полю под локоть.
– Ты у нас, товарищ Мехова, не бывала ни разу. Пойдем-ка к нам в гости. Правда, встречаемся мы на работе каждый день и как будто пригляделись друг к другу, но, какие мы дома и что у нас на душе – никому невдомек.
Поля тряхнула кудрями и запуталась ими в лапчатой ветке Она засмеялась и отломила сучок, поглядела на него и понюхала.
– Как у вас хорошо здесь! Я давно не видела леса. Пахнет землей, древесным соком… Как это было давно! Будто в детстве. Здесь, в этих зарослях, чувствуешь себя глубже… прозрачнее… Там, в горах, не было грустно, а вот сейчас, от этого дубка и весеннего запаха, растрогалась… Возьму под руку твоего мужа Даша. Мы же – слабые женщины…
Она болтала, играла с ветками, смеялась, торопилась от волнения. Перебежала к Глебу, взяла его под руку и через Глеба посмотрела на Дашу.
– Ты не ревнуешь, Даша?
А Даша усмехнулась и тоже взглянула на Полю.
– Я не так уж слаба, чтобы ревновать…
Глеб почувствовал, как рука Поли прижала его руку к теплой груди.
Солнце уже догорало: оно тухло в ущербе за дальними хребтами, и небо было густое, синее, а над солнцем – огненное. Горы очень близко сползали с вершины застывшими потоками железа и меди. А вправо из-за отложья, по крутому ребру, желтой распаханной бороздой резался бремсберг.
Со дна ущелий вверх, по кратерным впадинам, плыли фиолетовые вечерние тени. А горящие полосы и пятна на ребрах и склонах еще жарко пылали и звенели камнями. И здесь, в сизых паутинных кустах, с дорожкой, заросшей травой, предвечерняя тишина дышала хмелем весенней земли и беременных почек.
Даша шла немного впереди и ломала черные ветки.
– Какой воздух хороший, товарищи… словно мед!.. Скоро все будет в зелени и в цветах.
– Ты хорошо сказала, Даша: мы – близки только в работе, а интимно – чужды друг другу. Это – одно из наших тяжелых противоречий. Мы ничего так не боимся, как своих чувств. Стоит только взглянуть каждому в глаза, и становится жутко: они металлические какие-то. Мы всегда под замком: днем запираем на ключ себя, а ночью – комнату.
Даша остановилась и с ласковой строгостью заметила:
– Люди подождут, милая Поля, а дело требует постоянного внимания. Не забывай, что работа-то наша связана и с опасностями и с жертвами… Сегодня ты и винтовку держала в руках, а не только лопату…
– Это ничего не доказывает, Даша… – загорячилась Поля, – ты упрощаешь вопрос. От отсутствия сердечных связей страдают многие, но не признаются, потому что боятся насмешки, неискренности и упреков в идеологической неустойчивости. А причем здесь идеологическая неустойчивость?
Даша уходила все дальше от них и ломала кончики веток. Глеб дружески потрепал взъерошенные кудри Поли.
– Ты напрасно поешь ей свои серенады, товарищ Мехова. Её не проймешь. Я пел ей не такие песни и не так тревожил ее сердце… и все-таки оказывался битым.
Даша издали сверкнула зубами.
– Глеб похож на тебя, Поля: он любит сердцещипательные разговоры… и покопаться в чужой душе…
Солнце, мутное и красное, спускалось на далекие хребты, и они грызли его, как огненный блин. Город под горами четко разрезался прямыми улицами от набережной вверх и сползал домами в ущелье. Между пристанями и молами море переливалось перламутром. Корпуса и башни завода громоздились в глубоком молчании, как нетающие льдины.
– Я переживаю сейчас мучительные вопросы, товарищи. Новая экономическая политика… Мы вступаем в полосу тяжелых противоречий, но все делают вид, что их не замечают. Я все время в тревоге и жду чего-то страшного.
– Что с тобой, товарищ Мехова? – удивилась Даша, – С чего ты нервничаешь?.. Ну, а противоречия… ну, тяжелые… Очень хорошо: драться будем крепче… Зайдем-ка, я угощу тебя кипятком с сахарином.
Поля взглянула на Дашу испуганными глазами и быстро пошла по дорожке к пролому.
Даша долго смотрела ей вслед, и лицо ее вздрагивало от ласковой усмешки.
– Хорошая девка… умница… а с трещинкой…
– Вот что, Дашок… Пойдем-ка на гору – посидим малость… Не хочется домой…
– Ну что ж… пойдем… хоть я и устала, а тоже неохота в комнату… Вечер-то больно хороший…
Глеб растрогался. Даша взяла его за руку, кисть в кисть, и молча пошла рядом. Глеб чувствовал, что она встревожена. Он угадывал, что она боролась с собою: что-то хотела сказать ему – свое, задушевное, важное, но не могла решиться. И совсем неспроста она так охотно согласилась пойти на гору и неспроста отделалась и от Поли… Что бы это значило?..
Мимо палисадников и домиков они прошли, не проронив слова. Так же сосредоточенно взбирались они по ребрам пластов к площадке бассейна. Он поддерживал ее за плечи и прижимал к себе, и ей это нравилось. Бассейн был высоко над Уютной Колонией, и вода отсюда подавалась по магистрали вниз до рабочего поселка, а дальше распределялась по службам, по лабораториям, по цехам и корпусам.
Они обошли каменные отвалы и штольню с железной заржавленной дверью на замке. По ступенькам поднялись на широкую бетонную площадку. Она была ровная и колокольнозвонная.
Внизу под горой ступенились к трубам красные крыши казарм за ними – корпуса и вышки завода, а еще ниже – фиолетовый залив в спиралях зыби у берегов. За молами море плавилось спокойно и необъятно, выше труб и далеких хребтов.
От завода к Уютной Колонии группами и в одиночку шли рабочие. А по бурому отеку горы, далеко за стеною, бежала по узенькой бледной дорожке маленькая девочка и размахивала руками.
– Поля шагает… видишь?.. Странная она, эта Поля: то не согнешь ее, то вся дрожит, как лозинка. Боюсь я, чтоб с ней чего не случилось. Ты ей очень по душе пришелся… Уж не влюбилась ли?
Глеб, пораженный, лег около нее и ничего не увидел в ее лице, кроме затаенной улыбки. Что с нею? Неужели ревнует? Он не знал, что ей ответить, не знал – сердиться ему или смеяться.
– Ну, Дашок… хоть ты и против тех, кто копается в чужой душе, а сама-то первая не прочь нырнуть поглубже в чужую душу…
Даша быстро повернулась к нему, улыбаясь.
– Вот чудак!.. Что ж тут такого?.. Разве мы с Меховой не равноправные женщины? А ей хочется опереться на какого-нибудь богатыря.
– Мне самому хочеться опереться… и только на тебя одну…
– Что ж… надо уметь опереться… Это – не так просто… Я очень хочу… и сама хочу опоры… Но за эти три года все перевернулось… И мы с тобой, Глебушка, стали другие… Я много пережила, много перестрадала и научилась ходить на своих ногах и думать своим умом. К родному человеку, Глебушка, и подходить надо осторожнее и уважительнее.
Ее слова били по сердцу, и она была такой неотразимой, такой новой и крепкой в своей правде, что он не мог уже говорить с ней так, как раньше. В ту незабываемую ночь (проклятое ущелье-) он впервые почувствовал, что и он стал иным – не тем, каким был вчера, точно внутри у него все перегорело. И тогда он испытал новую, неведомую до сих пор любовь к ней – не только как к женщине, а как к человеку, роднее которого нет никого. Что было бы с ним, если бы она погибла в тот день, когда он не думал о ней, а только горел заводом, машинами, цехами?..
Под бетонной площадкой, в глубине, звенела вода, и что-то большое и живое вздыхало в пустоте. И казалось, что эти вздохи стонут в лесу и над лесом и плывут из сумерек долины. Всё было воздушно, глубоко и необъятно: горы были уже не хребты в камнях и скалах, а грозовая туча, море – в безбрежном вздыблении – не море, а лазурная бездна, и они здесь на взгорье над заводом и вместе с заводом, – на осколке планеты, в неощутимом полете в бесконечность.
Глеб положил голову на колени Даши и увидел над собою ее лицо с огнистым пушком на щеках и глаза – пристальные, большие, встревоженные и любящие.
– Здесь, под небом, чувствуешь себя другим, Дашок. Вот лежу у тебя на коленях… Когда это было?.. И никогда я, кажется, не переживал ничего подобного. Я знаю только одно, что твоя любовь была больше и глубже моей, и я тебя недостоин. Я и сотой доли не пережил того, что пережила ты. Расскажи же мне сама о своих мытарствах… Может быть, я и себя тогда узнаю лучше.
Воздух внезапно вспыхнул молнией: везде большими и маленькими звездами зароились огни. Волна восторга охватила Глеба; в волнении он поднялся на локоть.
– Даша, голубка, гляди… как хорошо бороться и строить свою судьбу!.. Ведь это – все наше… мы!.. Наша сила и труд… Будто вздох чувствуешь… вздох перед первым ударом… когда хочется размахнуться…
Даша опять положила руки на его грудь. Она сама волновалась, и Глеб слышал, как глухими толчками билось ее сердце.
– Да, милый, хорошо бороться за свою судьбу… Пусть муки, пусть смерть… Страшно это… и не всякий может вынести… Я вот вынесла, потому что люблю тебя сильнее страха… А потом и другое поняла, другое полюбила… может, даже больше тебя…
– Говори, Дашок… что бы ни было – говори… Я уж научился не только слушать, но и… бороться с собой…
