Текст книги "Цемент"
Автор книги: Федор Гладков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)
3. Расплата
По тропе, раздробленной острыми пластами камней и засыпанной щебнем, через кусты кизила, туи и можжевельника Клейст поднялся на ребро горы. Внизу, во впадине, плыла из ущелья ночная тьма. Прозрачные заросли ясеней и грабов дымились в садах и на склоне горы, а среди них огромными черными факелами струились ввысь тополя.
Прямо под сползающей горой – массивы заводских зданий. За ними, выше крыш и башен, мутно хрусталилось море.
Все было далеко и чуждо. Понятны и близки были только железобетонные гиганты, построенные им, инженером Клейстом. В это страшное время, когда грозно молчал потухший завод и коченел кладбищем машин, Клейст, опираясь на палку, одиноко бродил по рельсовым путям и лестницам, по верхним и нижним площадкам территории, с высокими эстакадами и угрюмыми башнями.
В этих необитаемых сооружениях он видел только одно: грандиозную смерть прошлого. Его графическая формула оказалась правильной – колесо событий неудержимо катилось по намеченному пути.
Странное столкновение с Глебом Чумаловым показало Клейсту, что путь этот совершен и его жизнь дошла до своего предела.
…Нужно было в свое время взорвать завод и погибнуть вместе с ним. Это был бы хороший ответный удар – по закону противодействия.
Если его встретят сейчас по дороге, он совершенно готов. В сущности, теперь нужно сделать самое незначительное – взять и прострелить ему голову.
Культуру какого мира несет с собой рабочий Чумалов? Воскресший из крови, он неотразим и бесстрашен, и в глазах его беспощадная сила.
Упрямое, жуткое лицо – упрямый, жуткий шлем.
Этот шлем утверждал грозное настоящее. И, кроме шлема и лица Глеба Чумалова, не было ничего.
Лучше, если его, Клейста, убьют здесь, среди построек, чем дома. Убить его – значит разрушить вместе с ним и все эти храмы его жизни…
Над дальними горами, за городом, небо потухло остывающим металлом, и зубцы хребтов чернели крышами великого завода. Свистел где-то блок под усталыми руками. Испуганно вскрикивали паровозы на вокзале, и где-то в той же стороне с дрожащим звоном падало железо.
…Глеб стоял на площадке вышки, сплетенной из стальных полос. Когда-то отсюда подавался уголь в вагонетках в машинное отделение: вагонетки спускались по лифту в черную пропасть колодца и по рельсам отправлялись в тоннели к машинным корпусам. Теперь вышка была пуста, и за перилами, в центре, бездонной тьмою зияло хайло провала.
До боли в пальцах он сжимал железные прутья барьера и смотрел на бетонные корпуса, на трубы, улетающие к звездам, на струны канатов с застрявшими вагонетками.
…Завод жил когда-то своей большой жизнью. Это был настоящий город, заселенный десятками тысяч рабочих. По ночам окна цехов горели ослепительным огнем и всюду сияли бесчисленные луны и созвездия электрических фонарей. Там, в бухте, у пирсов, стояли океанские корабли и поглощали миллионы тонн свежего цемента. И с завода на пирсы и с пирсов на завод вереницами реяли в воздухе вагонетки.
Это было в прошлом. А теперь – тишина и безлюдье. Травой заросли бремсберги и дороги к заводу. Ржа покрыла коростой металл, и стены зданий изранены проломами и размывами горных потоков.
Клейст шел медленно, часто останавливался и смотрел на многоэтажные кубы строений, как на гробницы минувшей эпохи. Смотрел и думал. Шел, останавливался и думал.
Глеб перегнулся через перила и пристально вглядывался в размытую тень Клейста.
Вот человек, которого он с наслаждением мог бы задушить в любой час, и этот час был бы радостным часом в его жизни. Это он, Клейст, однажды в мстительной злобе отдал его на истязание и смерть офицерской ораве. И этого дня не забыть Глебу никогда, во веки веков…
…Рабочих завода выстроили на шоссе, перед зданием конторы (осталось их немного: одни скрылись, другие ушли с Красной Армией). Он и еще трое товарищей не успели бежать – застряли в уличных боях. Один из офицеров, с нагайкой, по бумажке называл фамилии. Нагайкой бил каждого поодиночке и передавал другим офицерам. И те били – нагайками и ручками револьверов. Смутно отметил Глеб надрывные крики рабочих – тех, что стояли в рядах. Сквозь кровавые слезы на один момент увидел он, как они разбегались в разные стороны и за ними гнались офицеры. И когда приволокли их четверых, с кровавыми лицами, в рабочую комнату Клейста, он долго смотрел на них бледный, с трясущейся челюстью. Офицеры спрашивали его о чем-то, а он, потрясенный и притворно-холодный, молчал. Смотрел пристально на Глеба и молчал, и в глазах его видел Глеб брезгливое сострадание. А потом сказал тихо, с хрипотой в горле:
– Да, это – он… И эти… Да, да… те самые…
– Больше ничего не скажете, господин Клейст?
– Дальнейший ход действий – не в моей воле, господа: это дело – уже вашего усмотрения.
Их бросили в пустой лабаз и били до глубокой ночи. В минуты сознания чувствовал Глеб удары – и легкие, далекие, не доходящие до боли, и огромные, потрясающие. Но эти удары были безбольны и странно ненужны: точно он был замурован в бочке и кто-то бесцельно и озорно бухал ногами в ее стенки.
Когда он очнулся во мраке, долго не мог понять, где находится. Он заползал по лабазу, ища выхода, натыкался на дрябло-холодные тела и бессильно ложился около них. Ползая вдоль стен, он нашел пролом в стене, заваленный камнями. Черной ночью сквозь заросли кустарника он дополз до дома, и с тех пор его не видел никто. Этого не забыть никогда, во веки веков…
Вспомнил это Глеб и днем, когда был в комнате Клейста, вспомнил и сейчас, смотря на него, блуждающего по широкой площадке.
– Добрый вечер, товарищ технорук!..
Клейст остановился и окоченел, но быстро оправился и стал всматриваться не в Глеба, а в черные проломы окон машинного корпуса.
…Этот человек – вездесущ. Он не преследует его, а стоит на пути и потрясает, как кошмар. Невозможно от него уйти… В былые дни этот рабочий растворен был в массе синих блуз, без лица и голоса, и незаметно, как все, выполнял положенный труд – мельчайший элемент в могучем и сложном процессе производства. Почему теперь он, Клейст, властный и сильный когда-то, уже не может ничего противопоставить грубой мощи этого человека.
Где начальный толчок этого сдвига: тот ли момент, когда он отдал Чумалова на уничтожение, или сегодняшний час, когда он увидел этого рабочего воскресшим из прошлого?
– Поднимитесь сюда, товарищ технорук, сверху могила поглубже. Бродите вы, брожу и я… каждый день… А что толку?..
…Логика событий знает только одно: беспощадный конец и неумолимое начало. Случайностей нет: случайности – это иллюзия Подчиняясь голосу этого внезапного человека, Клейст долго взбирался по лестнице с привычным спокойствием и достоинством.
– Берегитесь, товарищ технорук: тут по неосторожности можно кувырнуться в тартарары. Понастроили вы адовых дыр.
Клейст ответил холодно и авторитетно:
– Мы строили на века – крепко и разумно.
– Да, товарищ технорук: громоздили, громоздили непобедимую крепость… а она не выдержала – и грохнулась. Грош цена вашему разуму… Где эти ваши нерушимые века?
Попыхивая трубкой, Глеб шутил добродушно и строговато. Парализованный, Клейст стоял, опираясь на парапет. Голова его тряслась неудержимо и, к ужасу его, совсем некстати. И так же нелепо дрожала мучительная улыбка на губах.
– Могила… братское кладбище, будь ты трижды проклято!
…Почему стоит здесь этот мосластый инженер? Почему он молчит так замкнуто и обреченно? Вот бы смахнуть его вверх тормашками в бездонную пропасть!.. Два туго натянутых каната взлетают под крышу башни и исчезают в ободьях колес.
И странно: посматривая на Клейста, Глеб не чувствовал мучительной боли. Не то она перегорела при первой встрече с этим стариком, не то потухла сейчас, когда Глеб увидел его таким одиноким и беспомощным.
– Так-то, товарищ технорук… Здорово вы насобачились строить памятники! Когда умрете, для вас приготовлена могила: видите эту дыру? Спустим вас на вагонетке и упрячем под самой высокой трубой…
Клейст выпрямился и оторвался от барьера. Он протянул руку к Глебу и, путаясь в словах, гневно пробормотал:
– Вы… вы… Чумалов… ради бога… делайте скорее, что нужно… и, пожалуйста, не… пожалуйста, без пыток…
Глеб подошел к Клейсту и засмеялся.
– Товарищ технорук… о чем вы говорите?.. Выкиньте из головы эту ерунду! Я же – не зверь. Все пережито, и мы научились отдавать себе отчет в каждом своем поступке. Ну, было… и черт с ним! Теперь уже другие дни. Что же вы думаете, я не мог подсечь вас и расправиться, если бы захотел? Мне вы нужны живой, а не мертвый…
Клейст бессмысленно смотрел на него и вздрагивал, как в ознобе.
– Зачем вы… издеваетесь надо мною, Чумалов?.. Я не понимаю и не хочу… чтобы вы… в эту минуту… такую ужасную минуту…
– Хорошая минута, товарищ технорук! Вы напрасно волнуетесь. Я, конечно, понимаю: вы ожидали, что вот, мол, этот живой мертвец обязательно отомстит за прошлое. Ему есть о чем вспомнить… Да, мне есть что вспомнить… например, о трехлетних боях… Революция – самая лучшая школа. А в борьбе бывают и преступления и ошибки. Но иногда чувствуешь, что дурак сидит в тебе еще крепко и упрямо. И это хорошо, что чувствуешь: тогда дурака-то в себе и обуздать легче. А пока я знаю одно, товарищ технорук: громадная начинается борьба. Это будет потруднее кровавых боев. Не шутка: хозяйственный фронт! Вот смотрите: все эти великаны – дело вашего таланта и рук. Надо оживить это кладбище, товарищ технорук, надо зажечь огнем. Перед нами открывается целый мир, который уже завоеван. Пройдут года, и он заблещет дворцами и невиданными машинами. Человек будет уже не раб, а владыка, потому что основой жизни будет свободный и любимый труд.
Он засмеялся в волнении и взял под руку Клейста.
– Немножко помечтать хочется, товарищ технорук. Да это и не плохо: от мечты мысли горячее. Так вот: принимайтесь за работу, Герман Германович. Первый шаг – это сооружение бремсберга на перевал, для доставки дров. Ремонт электромеханического цеха… Дизеля готовы к пуску: там Брынза сумел хорошо сохранить механизмы. Потом – ремонт корпусов. Заработают каменоломни, завизжат вагонетки, завращаются печи…
Клейст сипло и глухо пробормотал:
– То, что разрушено… что умерло – не может воскреснуть… Нет!..
– Герман Германович, разве мы хотим восстановить старое и разрушенное? Наоборот. Вы правы, конечно. Капиталистический мир разбит, уничтожен, и он больше не воскреснет. Это так. Но вы уже живете в новом мире. Пришли вы к нам с большими знаниями и опытом, – этим вооружается новое общество. Вы уже не принадлежите себе, товарищ технорук. Ваша голова, ваша сила – уже в крепких и надежных руках. И в процессе труда и строительства вы переживете в тысячу раз больше радости, чем тогда, когда вы служили капиталу: тогда вы шли наймитом, а сейчас вы свободный творец. За дело, Герман Германович! Все будет замечательно…
И с простодушной фамильярностью Глеб Чумалов встряхнул Клейста за плечи. Шляпа свалилась с головы Клейста и ночной птицей полетела вниз во тьму.
В последней изнурительной борьбе за жизнь понял Клейст, что эти страшные руки, насыщенные смертью, сурово и крепко пригвоздили его к жизни. Ошеломленный, он не мог постигнуть смысла этого потрясающего события – стоял странно пустой, весь в слезах от счастья…
VI. ПРЕДЫ
1. Малый узел
У дверей кабинета предисполкома на стуле сидел бородатый курьер в гимнастерке и серой шапке времен империалистической войны. Встретил он Глеба угрюмым взглядом из-под седых бровей. Мохнатые пальцы по привычке оплетали латунную ручку двери. Так охранял он вход в кабинет предисполкома каждый день от десяти до пяти, не сходя со стула даже в то время, когда предисполком уезжал по делам. Были ли это люди с деловыми портфелями или, робко вытянув шеи, входили безвестные просители – одинаково недоступен был немой страж, и каждый покорно соблюдал свою очередь или ломал ее через секретаря исполкома.
Стояли в очереди люди во френчах, с портфелями, без портфелей, с бумажками и без бумажек, покорные и злые – знали: нельзя пройти в кабинет через лютого дядю.
Ремингтоны рассыпали металлическую дробь за дверями, и там кричал обветренный голос:
– Стыд и срам, товарищи!.. Бюрократизм и волокита заела… Разогнать вас надо к черту… перестрелять, как чекалок…
– А ну-ка, бородач, убери свою руку!..
Люди заволновались и заворчали на Глеба: разве он лучше других – лезет первым к двери? Если они покорно ждут очереди, почему же ему не разделить по всем правилам их участь?
Там, в кабинете, тихо. Дверь плотно, надежно закрыта, и хлебом приклеены бумажки: «Без доклада не входить». Ниже: «Предисполком принимает только по строго деловым вопросам». Еще ниже: «По экстренным делам прием вне очереди только через секретаря исполкома».
Чёртова машина! Чтобы заставить ее работать, надо ее сломать.
Глеб прошел в секретариат. Там – опять очередь. Барышни сидят за старенькими столиками над бумагами и гложут черный пайковый хлеб. К людской ералаши привыкли – наплевать.
Не потому ли секретарь Пепло – в седых кудрях, с лицом юноши – смотрит на сизые лица и румяно улыбается? Но улыбается неудержимо, с искрой, и зубы у него ровные, сахарные, с играющими пузырьками слюны.
Знает всех Пепло, слушает человечий содом и курит – не торопится: все дела – однолики, они все – бескрылы.
И только обветренный голос то в том, то в другом конце комнаты покрывал этот гомон.
– Крыть вас всех надо, чертей, мухотеров!.. Без хомута запрягли рабочего человека в двадцать две горы… Башку нужно рогатую, чтобы прошибить вашу бюрократию… Я всех разменяю на мелкую монету: не будете распинать рабочий класс…
Секретарь Пепло румяно улыбается. Должно быть, привык к таким скандалам: ведь машина шла полным ходом, а бунт граждан был надежной смазкой для механизма.
Распаренный Жук, с яростью в глазах, метался по канцелярии, и как слепой, натыкался на людей.
Глеб сдвинул ему кепку на затылок.
– Гляди веселее, Жук!
– Эх, душа Глеб, дорогой товарищ!.. До чего же мне прискорбно глядеть, как скрутили рабочий класс!.. Житья им не дам, доколе буду страдать на сем свете… Был в совнархозе – бурда… Был в продкоме – бурда… Везде – бурда… И тут, будь ты проклята, бурда… Вот и хожу, крою, как сукин сын.
– Язык – липовое оружие, Жук. Бей делом и фактами.
– Я? Чтобы – я?.. Да я их всех на чистую воду выведу… всех к стенке поставлю.
– Надо дать тебе какую-нибудь работу, Жук, а то ты бьешь вхолостую…
– Нет, брат Глеб, дорогой товарищ, они меня еще не знают… Я еще им покажу восемнадцатый год…
Он пригрозил кулаком потолку и пошел к выходу. Минуя очередь, Глеб пробрался к секретарю Пепло.
– Прошу доложить предисполкому…
Пепло посмотрел на него с румяной улыбкой.
– Станьте в очередь, будьте любезны…
– Я вам говорю ясно: доложите обо мне предисполкому. Дело экстренное – не терпит отлагательства. Понимаете?
Пепло с насмешливым изумлением вскинул глаза на Глеба.
– Экстренное? По какому же поводу?..
А из толпы обозленно кричали:
– И у меня – экстренное… сверхэкстренное… Что за безобразие!..
Секретарь уже отвернулся от него и слушал других. Глеб выпрямился, и глаза его стали такими, как у Жука. В коридоре он напер на лохматого дядю и вошел в кабинет прсдисполкома. Сквозь солнечные снопы видно было, как алели на стенах широкие полотна и ярко блестела свежая окраска стен.
– В чем дело, товарищ? Я занят. Приема нет.
Из-за солнечного света в окнах Глеб сначала не заметил человека, который говорил гулким голосом. Но сразу решил, что этот человек – властный и сильный. Глеб прошел вперед и увидел за письменным столом смуглого, со сдвинутыми бровями, с бритым черепом, коренастого парня в черной коже. Другой парень, в черкеске, при кинжале и револьвере, стоял у стола и опирался рукой на спинку стула. Он был похож на тех молодцов из «чертовой сотни», которые на войне разделывали чудеса и чьи шашки никогда не высыхали от крови.
Глеб по-военному приложил руку к шлему и сел на стул около стола, напротив предисполкома. Оба – предисполком и он – недружелюбно взглянули друг на друга. Широкий лоб предисполкома надвинут был на глаза. Говорил он глухо, в стол, в свои большие руки с черными волосками на пальцах.
– Так вот… запомни крепко, Борщий: если ты в течение месяца не проведешь кампании по сбору дополнительной нормы продразверстки и провалишь сентябрьский возврат семссуды, я поставлю тебя на мушку. Я зря не бросаю слов. Это ты хорошо знаешь. Как волпредисполком, ты мне ответишь за всех. Это запомни.
Играя белками, Борщий, подтянутый и стройный, нагло улыбался.
– Товарищ Бадьин!.. – Я – такой же коммунист… И меня не запугаешь…
Предисполком с холодной угрозой оборвал его:
– Вот я тебя как коммуниста и посажу на мушку, если задание не будет выполнено. Вы там, в куркульском районе, разводите склоку и поддаетесь кулацкой стихии.
– Товарищ Бадьин!.. – Звонкий голос Борщия дрогнул. – Ты хочешь взять меня на мушку, но я ни черта не боюсь. Ты меня тоже хорошо знаешь. Пойми, что возврат семссуды должен быть отложен до будущего года. Продразверстка производится с осени четвертый раз… Землеробы подохнут с голоду… Такими мерами мы сами же разводим банды бело-зеленых… Нас перережут до последнего… изрубят, как говядину…
– Так. Пусть изрубят вас, как говядину, но задание ты должен выполнить точно и к сроку.
– Товарищ Бадьин, прошу поставить мой доклад… я доложу пленуму исполкома…
Бадьин выпрямился и сверкнул складками кожаной куртки.
– Борщий!..
Он встал и медленно повернул голову к казаку.
– Волпредисподком Борщий!..
И улыбнулся, и в этой улыбке было больше угрозы, чем в его окрике.
Борщий отступил на один шаг и выпрямился. В глазах его сверкнули острые огоньки.
– Товарищ Бадьин!.. Кампании будут проведены… Я сделаю все… Но это будет мясорубка, товарищ Бадьин…
– Не плачь. Получишь в помощь Салтанова, начальника окружной милиции.
И сел, отвернувшись от Борщия. А он, вояка «чертовой сотни», укрощенный, пытался что-то крикнуть Бадьину, но безнадежно махнул рукой и быстро вышел из комнаты. Бадьин опять уткнулся в шерстистые руки.
– В чем дело, товарищ? Говорите короче.
– Рабочему человеку пробраться к вам, товарищ предисполком, так же трудно, как взять Перекоп.
– Говорите конкретно.
Холодная неподвижность предисполкома давила Глеба. Но он упрямо и как будто нарочно медленно продолжал:
– В другой раз я этого вашего идола выброшу в окно. Такое генеральство нам – не к лицу.
Всматриваясь в глаза Глеба, Бадьин сказал бесстрастно:
– А я вот сейчас отправлю вас под арест. Кто вы такой?
Опираясь руками на стол, он встал и взглянул на дверь. Глеб с грохотом отодвинул стул и рявкнул:
– Товарищ предисполком, с вами говорит рабочий завода! Будьте любезны сесть! Вы не имеете права гнать рабочих из своего кабинета.
Бадьин дернул щекою, из-под толстых губ блеснули зубы в улыбке. Он сел, вынул из кармана пачку папирос, закурил и подвинул Глебу.
– Я слушаю. Говорите толком и сразу, что вы хотите. Как ваша фамилии?
Сел и Глеб. Он вынул свою красноармейскую трубку и стал набивать табаком.
– По постановлению ячейки и общего собрания рабочих мы решили доставлять дрова из-за перевала с помощью бремсберга. Вопрос этот уже согласован с окружкомом и совпрофом. Два-три воскресника по профсоюзам – и мы спустим к вагонам горы дров. Дровяная повинность – ерунда: мужики разбегутся в бандиты. А на баржах побережья не взять: баржи погнили и разбиты волнами. Вот. Моя фамилия – Чумалов, слесарь завода, военком полка.
Бадьин протянул ему руку и опять дернул щекою, блеснув зубами в улыбке.
– Вот это – серьезное дело. Первоочередная проблема. Даша Чумалова – ваша жена?
Глеб, занятый трубкой, не обратил внимания на последние слова Бадьина.
– Этот вопрос – только часть большого вопроса, товарищ. Я имею в виду и другое. Что вы думаете, например, о пуске завода, если возникнет необходимость коснуться этого в скором времени?
Бадьин немигающим взглядом смотрел на Глеба. Он отвалился на спинку кресла и внимательно изучал лицо и движения этого неожиданного человека.
…Глеб Чумалов, без вести пропавший муж. Даша, которая не похожа на других женщин, – Даша, к которой однажды протянулась его рука. Не было женщины, которая не подчинилась бы ему покорно и желанно, а тут была стальная пружина. И оттого, что эта женщина, поводырь городских пролетарок, сама утверждала свое место среди мужчин, предисполком Бадьин не в силах был подойти к ней так, как подходил к другим женщинам. И он каждый день думал, с какой стороны подойти к Даше и как сломить ее неподатливость.
– О заводе пока помолчим, товарищ Чумалов. Пустить его не в нашей власти. А вопрос о сооружении бремсберга я поставлю на ближайшем заседании экосо.
Глеб в изумлении опустил трубку и встретил глаза предисполкома. Он все острее и острее ощущал беспричинную ненависть к Бадьину. Эту ненависть он почувствовал в первые же минуты.
– То есть как это – не в нашей власти? Ведь это – позор: завод не освещает даже своих закоулков, не говорю о квартирах рабочих. Всюду – разлом: ни дверей, ни окон, а если есть двери, так вместо замков – простая веревка или проволока. Как же вы хотите, чтобы завод не грабили? Кто плодит такую разруху, вы или рабочие? На завод идут наряды жидкого топлива. А где эти наряды? Скажем, перемол клинкера. Несметное богатство прежней разработки сырья… А лабазы – пустые, но клепок – горы. Вы кричите о лодырях и бездельниках, но сами размножаете дармоедов и волынщиков. Плох ревтрибунал, если он не карает за бесхозяйственность и саботаж. Я так ставлю вопрос, товарищ предисполком.
– Товарищ Чумалов, мы умеем ставить вопросы не хуже вас Надо исходить из конкретной обстановки. Помимо Госплана мы не можем решать вопросов, имеющих общегосударственное значение.
– Я и говорю об общегосударственном значении, товарищ предисполком.
– Придет время, поставим и этот вопрос, товарищ Чумалов Все зависит от перспектив новой экономической политики. Этот момент – не за горами…
– Я думаю так, товарищ предисполком: мы, коммунисты, не только должны быть точными исполнителями директив и предписаний, но и… самое главное… орудовать инициативой и творчеством.
Бадьин завертел ручкой телефона.
– Вот что, Шрамм: зайди-ка сейчас ко мне на минутку.
Он прищурил один глаз и с холодной насмешкой проследил за трубкой Глеба. Глеб тоже прищурился, и оба они поняли, что с этого часа они никогда не будут друзьями.
– Всякий хозяйственник, товарищ Чумалов, тем ценнее, чем больше и крепче он нажимает на то, что у него горит под пяткой. Правило: не целое, а – часть; не сказка, а – кусок хлеба. Вы знаете, что нам угрожают бандиты? Они окружили нас, как волки. Борьба с ними требует затраты тех сил, которые нужны для восстановления хозяйства. Нужен новый метод борьбы с ними, новая стратегия. Ваш проект о немедленном пуске завода – нелеп: вы не учитываете хозяйственной конъюнктуры. Но если вы сумеете сейчас обеспечить снабжение города топливом, вы совершите настоящий героический подвиг.
Глеб в упор посмотрел на Бадьина. Несомненно, этот черномазый – умен и знает не хуже Глеба, как надо держать курс настоящего дня, но он ведет линию высокого дипломата или, как оппортунист и деляга, не желает стать выше злободневного факта.
– Вы, товарищ предисполком, гоняетесь с молотком за блохами. Красная Армия била по целым антантам во имя большой идеи – социализма. Только этим был жив человек, на этом он рос и ковался заново. А ваши кусочки плодят дармоедов и потребителей. Что вы конкретно сделали для восстановления производства Ничего. Чем вы воодушевляли народ? Ничем. А ведь к этому мы подошли вплотную.
– И это я знаю не хуже вас, товарищ Чумалов. Мы об этом говорили на каждой партконференции, на съездах Советов и профсоюзов: производственные силы, экономический подъем республики, электрификация, кооперация и прочее. А где у нас реальные возможности?
– Такой вопрос, товарищ Бадьин, может задать только аполитичный спец, а не вы… За годы войны мы вытоптали все поля, а теперь их надо пахать. Пока не задымят трубы, мужик будет бандитом, а рабочий – босяком.
Бадьин усмехнулся, и глаза его похолодели от скуки.
– Подождем, товарищ Чумалов, что решит десятый съезд партии.
Этот рабочий настолько же упрям, насколько наивен и близорук Это – те демагоги, которые мешают нормальному ходу сложной работы по управлению краем. Одержимые мечтатели, они из образов будущего создают трескучую романтику настоящего, изъеденного разрухой.
Вошел высокий человек с портфелем, весь в желтой коже, от картуза до ботфорт, с рыхлым лицом скопца, с золотым пенсне на бабьем носу. Не здороваясь, он сел у стола, лицом к лицу с Глебом, и застыл в позе напряженного спокойствия. Он был похож на восковую фигуру из паноптикума: все подделано под живое, а сам – чучело.
– Слушай, Шрамм: что может предпринять совнархоз, если на днях будет поставлен вопрос о частичном пуске завода?
Медленно, бесстрастно, без всякого выражения, Шрамм механически сообщил:
– Совнархоз учел и сохранил все государственное имущество – от сложных машин до старой подковы. Мы не можем предпринимать ничего и нигде, если нет соответствующих предписаний. Но нашему аппарату приходится тратить дорогое время на борьбу со всякими проектами и предложениями, исходящими от разных предприятий и частных лиц. Люди не понимают, что совнархоз – не похоронное бюро.
– Согласен, Шрамм, но совнархозу предстоит заработать в ударном порядке. Из похоронного бюро он должен превратиться в предприимчивого хозяина.
На Шрамма слова Бадьина не произвели никакого впечатления.
– Совнархоз получает всякие задания и планы только от промбюро.
Бадьин откинулся на спинку стула и, оглядывая Шрамма с пренебрежительной усмешкой, повысил свой гулкий голос:
– Ты прячешься за спину промбюро, чтобы охолостить совнархоз. Из писаных твоих докладов видно, что ты развернул свою работу по линии учета и переучета. У тебя – бесчисленное множество отделов, и штаты – до двухсот человек, а творческой работы – нет. Какие у совнархоза предложения на ближайшее будущее относительно мастерских, заводов и предприятий?
Шрамм по-прежнему механически ответил:
– Совнархоз стоит на той точке зрения, что нужно прежде всего сохранить народное достояние и не допускать никаких сомнительных предприятий.
– Как у тебя работает райлес?
– Это меня не касается или, вернее, имеет косвенное касательство. Там есть свой аппарат, который находится только под моим контролем.
– Какие же у тебя есть данные о работе райлеса?
– Идут плановые заготовки в лесосеках.
– Доставка топлива на места?
– Совнархоз здесь ни при чем: это дело крайтопа.
– Ну, так вот что, Шрамм. Город, предместья и транспорт должны быть насыщены топливом до зимы. Необходимо немедленно пустить электростанцию завода и соорудить бремсберг на перевал.
– Это дело не мое, а промбюро. Прикажет промбюро – приступим к выполнению.
– Это дело наше, а не промбюро, и мы его выполним без санкции промбюро.
Впервые по лицу Шрамма легкой тенью прошла судорога, но глаза по-прежнему оставались стеклянными.
– Каковы наряды на жидкое топливо на долю завода?
– Наряды поступают неправильно. По отчетным данным – до тридцати процентов утечки. Из заводских запасов по нарядам, находящимся в резервуарах нефтеперегона, с разрешения промбюро приходится уделять некоторую часть паровым мельницам дополнительно к их нормам. Что касается электрификации завода и сооружения бремсберга, то это не входит в план настоящего года, утвержденный промбюро. Вопрос этот нужно предварительно передать в Госстрой и промышленный отдел для разработки и составления надлежащих смет.
Бадьин положил сжатые кулаки на стол.
– На предстоящем заседании экосо – твой доклад, Шрамм. Ты представишь план мероприятий насчет пуска завода по циклу подготовительных работ и по доставке дров.
Шрамм вздрогнул, но по-прежнему был непроницаем.
– Я должен снестись с промбюро и ждать директив.
Бадьин улыбнулся так же, как улыбнулся Борщию.
– А мы, товарищ Шрамм, сумеем оживить тебя и без чудесного вмешательства промбюро. Ты это имей в виду.
Глаза Шрамма налились злобой. Он молча ткнул пальцами в пенсне. Глеб выбил в пепельницу пепел из трубки, встал и переглянулся с Бадьиным. В этот момент они сразу сблизились. Улыбнувшись друг другу. Бледнея от острой вражды к Шрамму, Глеб прошелся раза два около него и крикнул запальчиво:
– Это ваше промбюро я посылаю к черту в затылок. Вы тут здорово развели волокиту и плесень. До чего завод докатили!.. И какой завод! Рабочих ворами сделали… Разлагали их систематически…
Шрамм смотрел на Глеба с испуганным удивлением. Этот военный слишком рьяно и не по праву покушается на его авторитет. Что ему нужно? Какие могут быть у него претензии к совнархозу? Их, крикливых прожектеров и демагогов, встречает Шрамм каждый день и привык ставить в рамки приличия. Неужели у этого нового, очевидно прибывшего откуда-то издалека, есть какие-то данные для удара по совнархозу?
Стараясь сохранить прежнюю непроницаемость, Шрамм сухо прервал Глеба:
– Я не имею чести вас знать и прошу не вмешиваться в дела учреждения, которое я возглавляю.
Глеб засмеялся.
– Вы – коммунист, товарищ Шрамм, а не имеете рабочей политики. Вы не нюхали ни пороху, ни рабочего пота. Начхать мне на вашу машину! У вас там целые полки крыс. Они здорово наточили зубы на советских хлебах. Но мы, уверяю вас, переловим их и передавим этих грызунов. Да и вам не поздоровится.
Шрамм встал и величественно вытянулся.
– Товарищ Бадьин, я требую призвать товарища к порядку.
Но Глеб, козырнув Бадьину, быстро пошел к двери.
…К Чибису! Никто так не нужен теперь, как товарищ Чибис.
