Текст книги "Цемент"
Автор книги: Федор Гладков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
2. Пленник с пустым рукавом
Горы расцветали огненным садом. Зарницы дрожали над морем сполохами.
Сергей и Глеб с винтовками в руках немыми тенями поднимались по взгорью через кустарники. Хлопьями рвался огонь, брызгал искрами, погасал и опять взвивался пылающей птицей.
Прошли мимо бойни. Ограды нет: разрушена. Может быть, там тоже враги с готовой пулей на прицеле?..
– Шагай, Серега, не задевай кустов, держи крепче винтовку. Мы его сцапаем живьем.
Глеб напрягался и вытягивался в струнку и крался с собачьей ловкостью. Невнятная радость хмелила Сергея. Не отрывая глаз от огня, он улыбался, не зная об этом. Дрожали руки и ноги, будто летел он с высоты в пернатой окрыленности. Клейко смазывала лицо упругая паутина и дрябло рвалась около ушей, На ресницах вспыхивали лучи перламутра. Волны теплого солода клубились в кустах: это дышали остывающие камни и парились весенные листья бересты и кизила.
Ночь лжива в расстояниях: то, что близко, кажется далеким, а далекое – близким. Но человек был отчетливо виден, освещенный факелом. Он бежал по горе путаными петлями, кружился, вытягивал правую руку над головою, и фигура его кособочилась. Гимнастерка и фуражка огнились по краям, будто излучались. Левый рукав болтался тряпкой.
– Обязательно живым, Чумалов… во что бы то ни стало…
…Безруких так много… теперь – много безруких. Они всегда вызывали в Сергее тревогу, и в пустом рукаве он чувствовал угрозу и скрытый удар. Брат – тоже с пустым рукавом. Он тоже блуждает таинственным призраком.
Однорукий остановился и чутко прислушался. Стоял он спиной к ним, и лицо его видно было только в профиль. И в этом профиле почудился Сергею знакомый хищный клюв.
Пылающей змейкой вспыхнул огонь и полетел в кусты. Тьма стала густой и топкой, как болото. Забухали редкие шаги по камням, и кусты зашумели, точно от порыва ветра.
– Ну, черт возьми, не уйдешь!.. Вперед, Серега! Не жалей себя! В жизнь не упущу!
Глеб прыгнул в кусты и провалился во тьме. Плиты и щебень трещали под ногами и звонко разлетались осколками стекла. Сергей прыгнул вслед за ним, и ему опять почудилось, что он стал воздушно-легким и с птичьей быстротой летел навстречу дрожащим зарницам и горным огням.
– Стой!.. Застрелю, мерзавец… Стой!..
Сергей не слышал ни топота ног, ни криков, ни выстрелов. Бежал он легко, невесомо, и не было ни свиста ветра в ушах, ни боли от шипов держи-дерева, которые обдирали лицо.
Промчался галопом впереди Сергея бешеный конь. Он лягнул воздух, захрапел и исчез во мраке.
Сергей остановился и прислушался. Копыта, удаляясь, дробили камни. Криков Глеба уже не было слышно.
Дрожали сполохи электрическими разрядами, фосфором пылился туман. И нельзя было понять, где – море, где – небо. Позади – оглянулся Сергей – блуждали по горам факелы. На той стороне – горы еще выше, в зубцах, перевалах и пиках, и по ним тоже роились созвездия. Они вспыхивали, потухали, разгорались кострами и растекались пламенными потоками с вершин по ущельям и ребрам.
Внизу, в лощинке, задыхаясь, бормотали люди, а может быть, грызлись собаки над падалью. Звенели камни, как черепки.
Из двух врагов один должен быть побежден…
…Безруких так много… Почему этот, пропавший во тьме, должен волновать Сергея?
Он запрыгал вниз по обрыву.
…Глеб боролся где-то рядом и рычал. Сергей налетел на него внезапно и увидел, как он давил коленкой грудь распластанному человеку и впивался обеими руками в горло.
– Врешь, негодяй, не уйдешь!.. Крышка, мерзавец!.. Помогай, Серега!.. Обыщи его, подлеца!.. Очищай его карманы… Живо!..
Дрожащими руками, с лихорадочной торопливостью, Сергей обшарил карманы штанов и френча. Нашел только коробку с табаком, спички и корку хлеба. И когда он коснулся култышки левой руки, замер от волнения.
– Я знал это, Чумалов… Это – мой брат… Это – мой брат!.. Я сейчас убью его… Я расстреляю его, Чумалов…
– Не пори горячку!.. Подбери его оружие у меня под ногой… Ну-ка, отряхайся, приятель!.. Становись, Серега, и держи наготове винтовку… Впрочем, если он – твой брат, так, может быть, отпустить его ради тебя? Ну?.. Что скажешь в его защиту?..
И в этой насмешке Сергей больно почувствовал вражду.
– Оставь шутки, Чумалов!.. Или веди, или я убью его на месте… Ты не имеешь права так со мной разговаривать…
– Да ну, не бесись!..
У Сергея дрожали руки и ноги.
Дмитрий встал, хотел отряхнуться, но рука была закована в пальцах Глеба.
– Опять необычная встреча, Сережа… Все-таки ты не годишься в подметки этому молодцу. Военком Глеб Чумалов! Мы с вами имели честь встречаться в доме моего веселого отца в тот час, когда вы его грабили. Жалею, что тогда не было моего брата Сергея: я бы прострелил ему череп. Моя рука еще способна совершать чудеса.
Глеб заглянул в лицо однорукого.
– Да, нежданная встреча, герой-полковник… В саду у старичка я здорово свалял дурака: надо было вас тогда же заарканить – хорошо клевало. Пошли, ребята!.. Товарищу Чибису гость по нутру…
Дмитрий хотел говорить, но задыхался от потрясения. Он боролся с собою и пытался шутить.
– Мне очень лестно идти с вами, друзья… Особенно с вами, доблестный военком… Но руку мою вы все-таки освободите, я не ребенок и не барышня, чтобы проявлять ко мне такую трогательную заботливость. Побежденный враг пойдет с вами так же гордо и твердо, как и вы, победители… Вы только отстраните от меня немножко моего кровного братца Сережу, а то я не уверен, что он не страдает теперь худшим видом женской истерики. Успокойся, Сережа: ты очень волнуешься, мой друг…
Сергей употреблял невероятные усилия, чтобы не закричать и не броситься на брата в припадке ярости.
А Дмитрий продолжал говорить с издевкой:
– Не правда ли, Сережа, мы с тобой еще ни разу не гуляли с таким удовольствием, как сейчас?.. Этими моментами надо дорожить… тем более, что эти минуты – последние в нашей жизни… Ты уморишь меня своим бравым видом вояки… Надо полегче… Ведь ты слишком жалкий раб своей партии, чтобы распоряжаться собою в этот час вашей глупой удачи…
Они поднялись из оврага и пошли по дороге по взгорью.
По горам и мутному небу далекими молниями вспыхивали разряды.
– А все-таки ваше дело – дрянь, кустари… Завтра вашими мозгами будут загажены мостовые. Жаль, что я не увижу своими глазами. А тебя, Сережа, я повесил бы публично у ворот своего дома…
Сергей засмеялся и тут же изумился, как он мог смеяться в это мгновение.
– Да, мог ли ты ожидать, Дмитрий, что я поведу тебя на смерть? А вот видишь? Как тебя расстреляют – я не увижу. Но уж одно то, что ты пойман… пойман при моем участии… дает мне удовлетворение… Я веду тебя под собственной пулей…
Дмитрий иронически засмеялся.
– Ну, ты совсем уморил меня, Сережа… Ты бесподобный комик, ей-богу…
Глеб выпустил руку Дмитрия и взял ружье под мышку.
– Ну как, полковник? Наша прогулка под стать чертовой ночи… Если бы увидели нас обыватели, они сказали бы: вот ребята!.. как, мол, они дружно идут!..
Дмитрий смеялся, но в голосе его была заноза. И Сергею показалось, что он вовсе не смеется, а дрожит от тоски и хочет сказать что-то такое, чего не могут выразить человеческие слова.
– Да, да… очень весело!.. Мне жаль, Сережа, что ты не будешь участвовать в этой забавной игре, которая именуется расстрелом. Я бы очень хотел, очень хотел, Сережа… Мы вспомнили бы детство… Ты хорошо помнишь наши детские годы?.. Я желал бы, чтобы ты в тот час сам наставил на меня дуло винтовки… Может быть, ты это сделаешь сейчас?.. Ваши застенки – хуже тех кладбищенских ночей, которых я боялся в младенчества. Я не хочу, чтобы там опустошили мою душу… Пойдем со мной, Сережа, до конца: это было бы очень красиво… А? Заманчиво? Романтично?..
Городской патруль шел навстречу с винтовками наперевес.
XIII. ТИХИЙ ХОД
1. На повороте
Опять наступили спокойные, упрямые дни хозяйственных хлопот и будничной работы в отделах, организациях и на заводе. И эти дни были точь-в-точь такие же, как и до восстания казаков и бело-зеленых: опять зашелестели бумагами канцелярии, опять заседания в исполкоме, в совпрофе, в экосо – в угарном табачном дыму, с окурками на полу, с бесконечными прениями, резолюциями и планами. По ночам уже не было видно блуждающих тревожных факелов в горах. Субботние привозы деревенских продуктов – картофеля, муки, зелени, яиц и мелкой животины – загромождали базарную площадь предместья, и в воздухе пряно запахло лошадиным потом и перегноем. В горных ущельях, по которым не было проходу ни пешему, ни конному, открывались мирные лесные дороги с тележным скрипом, с дремотной песней землероба.
И опять городские обыватели и деловые люди, в гимнастерках, во френчах, в коже, с портфелями и без портфелей, выползали из ослепших квартир на улицы, и никто не вспоминал об эвакуации, о громе пушек за горами, о пережитых ночных ужасах.
Небесно голубело море в горных берегах. На рейде, за молами, до самого горизонта замахали острыми крыльями рыбачьи белопарусники. По утрам неизвестно откуда появились у каботажей турецкие фелюги и вразнолет чертили воздух тонкими веретенами мачт. Обыватели уже не играли бровями при встречах, не шептались на перекрестках, у заборов и на панелях, а деловито и громко говорили о новой экономической политике, о валюте и контрабанде.
На главной улице около магазинов, бывших под складами и базами разных хозорганов, гремели дроги, ржали и дрались лошади, и грузчики по целым дням рычали и крякали под тяжестью тюков, ящиков и мешков. Главная улица горела солнцем, пахла весенним небом, чистилась, как курица, в предчувствии новых надежд. Когда-то она цвела нарядами витрин, дышала ароматом духов и шелестом гуляющих модниц, а по ночам волновалась в лучах электрических реклам. Завтрашний день снился румяными улыбками, без пайков, без квартирного уплотнения, без регистрации и перерегистраций, без ущемлений, без карточек и обязательной трудовой повинности.
Бабы и девки с поднятыми выше колеи подолами стояли на подоконниках и лестницах, мыли и терли зеркальные стекла, и застарелая грязь рыжими потоками стекала на тротуар. А из темных утроб магазинов несло плесенью и затхлой прохладой погреба. Перед раскрытыми дверями и окнами толпились люди и долго с беспокойным любопытством смотрели в нутро магазинов, на мокрые окна, на голые икры баб. И там, где окна чернели прозрачной пустотой, а внутри стучали молотки и визжали рубанки, на дверях и на стенах фасадов ослепительно белели аншлаги:
«В НЕПРОДОЛЖИТЕЛЬНОМ ВРЕМЕНИ
ЗДЕСЬ БУДЕТ ОТКРЫТ
РАБКООП».
«УНИВЕРСАЛЬНЫЙ МАГАЗИН ЕПО».
«ЗДЕСЬ ОТКРЫВАЕТСЯ КОФЕЙНЯ».
«ТОРГОВОЕ Т-ВО «МАНУФАКТУРА».
А на гладких стенах Городского дома (коммунхоз) – аршинными буквами:
«КТО НЕ РАБОТАЕТ, ТОТ НЕ ЕСТ».
«НА РУИНАХ КАПИТАЛИСТИЧЕСКОГО МИРА
МЫ ПОСТРОИМ ВЕЛИКОЕ ЗДАНИЕ
КОММУНИЗМА».
«МЫ ПОТЕРЯЛИ ТОЛЬКО ОДНИ ЦЕПИ,
А ПРИОБРЕЛИ ЦЕЛЫЙ МИР».
На базарной площади сбивались новые лотки и палатки. Там чавкали топоры, вспыхивали золотые стружки, и в городе по улицам пахло сосновой смолой и масляной краской.
Около наробраза с утра и до четырех толпились шкрабы с сизыми лицами. Сбитые в кучки, они стояли и сидели на тротуаре, с покорным отчаянием, как слепые. Так толпились они около наробраза каждый день, целую зиму и всю весну. Школы были заняты под учреждения, в школах были разграблены белыми библиотеки и кабинеты, а парты изрублены на топку, в наробразе же нет дензнаков. Почему ж не сидеть и не ждать зарплаты, которой не выдают им давно?..
И когда Сергей выходил с заседания коллегии на улицу, он сразу угорал от нищей толпы шкрабов, от сизых их лиц и мутных глаз, налитых слезной мольбой и покорностью.
– Сергей Иваныч!.. Сергей Иваныч!.. Голубчик, Сергей Иваныч!.. Вы сами учитель… Вы сами должны знать… Как же так, Сергей Иваныч?..
А Сергей пробирался сквозь душную толчею и никого не видел: смотрел вниз, мимо всех, и смущенно улыбался. Улыбался и мучился от смутной вины перед этими тоскующими людьми.
– Ничего не могу, товарищи… Требую, добиваюсь, но что же я могу сделать?.. Я все знаю, товарищи… Но ничего не могу…
Он шел, торопился, но никак не мог выбраться из толпы, никак не мог убежать от этих покорных глаз…
…Опять был массовый воскресник. Опять на бремсберге муравейно копошились тысячи рабочих и гремели молотами, кайлами и лопатами. Важно опираясь на палку, Клейст опять лично руководил массовыми работами. К вечеру бремсберг заиграл ролами, и колеса электропередачи замахали железными спицами в разных направлениях и пересечениях. А ночью завод опять вспыхнул электрическими звездами.
…Рабочие райлеса запрудили улицу у совнархоза. В лохмотьях, патлатые, будто только пришедшие с работ, с топорами за поясом, они толпились у парадных дверей, таращили глаза я кричали, как на митинге.
Двери совнархоза были заперты, и толпа напирала на стены в двери.
– Подавай нам совнархоза!.. Райлеса сюда на аркан!.. Подавай воряг и грабителей!.. Где Чека? Почему не глазами, а задом глядит Чека? Давай сюда коммунистов!.. Почему там сидят коммунисты?..
На тротуарах сидели, опираясь спинами о стены, другие рабочие и жевали пайковый хлеб. Они млели от жары, напитанной запахом асфальта и раскаленной пыли, ходили за угол, к воротам совнархоза, толкаясь локтями и плечами.
На ступеньках крыльца появился Жук и замахал руками.
– Товарищи, внимание!..
Он скинул картуз и оглядел толпу с молчаливой угрозой.
– Товарищи, я знаю эту шатию очень великолепно… Я уже здорово закрутил им хвосты. – Он завертел руками и оскалил зубы. – Я их всех вывел на чистую воду, всех обрил под первый номер… Мы, рабочий класс, знаем, как надо брать их за галстуки. Они все золото в обшивку зубов отправили… А здесь обдирают рабочий класс, охомутать хотят нашего брата… Старую эксплуатацию строят… Саботируют, берут измором… чтобы легче было вернуть царское время…
Внезапно он исчез, как сквозь землю провалился, и замолк. На его месте толпа увидела предисполкома Бадьина. Лицо его было неподвижно и жестко.
Первые слова он сказал спокойно и тихо, как у себя в кабинете, но голос его был четкий и гулкий.
– Товарищи, в нашем городе – двадцать тысяч организованного пролетариата. Из этих двадцати тысяч вы, маленькая кучка, пришли сюда, как с базарного толчка, оравой, и позорно дезорганизуете стройные ряды революционных рабочих. Стыдно и преступно, товарищи! В чем дело? Чего вы хотите? Разве нет у вас профсоюза, нет у вас ваших рабочих органов, в которых вы могли бы поставить немедленно все вопросы и разрешить их в спешном порядке?
Толпа дрогнула, забунтовала и заглушила слова Бадьина:
– Давай сюда грабителей!.. Давай райлесных воров!.. Не пойдем на работы… Мы не острожная шпана…
Бадьин поднял руку. Лицо его не изменилось: оно по-прежнему было металлически неподвижно и твердо:
– Я пришел сюда не для того, чтобы спорить и препираться с вами, товарищи. Все требования ваши, которые будут предъявлены через ваших представителей, через ваши органы будут удовлетворены. Организованно отправляйтесь по своим местам. Знайте, что каждый прогульный час в эти тяжелые дни для республики наносит непоправимый ущерб на хозяйственном фронте. И вина будет падать только на вас. Вы не смоете позорного пятна, которое вы накладываете на наш пролетариат. У него слишком много боевых подвигов, чтобы он мог снести этот позор. Не сами вы пошли на это унизительное выступление. Это – дело отдельных склочников. Я знаю этих смутьянов. Вот он – только что выступал передо мною – Жук. Я отдам приказ об его аресте.
Не успел кончить Бадьин, Жук, весь всклоченный, бледный, запрыгал около Бадьина и закричал:
– Неправда!.. Неправда!.. Товарищи, это – ложь… Я не могу терпеть этого, товарищи…
Оглушительный рев оборвал крики Жука. Толпа зашаталась, замахала руками, и казалось: пройдет мгновение – и у стены, около двери, разразится бешеный самосуд.
– Бей их!.. Катай, волоки!.. Наш Жук!.. Давай в головку Жука!.. Жук!.. Жук!..
Бадьин по-прежнему стоял на верхней ступеньке крыльца и невозмутимо смотрел на ревущую толпу. Он смотрел не мигая и ждал; пройдет еще несколько мгновений – и люди надорвутся, осядут и успокоятся.
Но он не дождался; помешал Лукава. Он вбежал на крыльцо, встряхнул черной шевелюрой и поднял успокоительно руку:
– Товарищи, внимание! Стойте смирно и слушайте!..
Толпа замолчала, отхлынула назад и в стороны по мостовой.
– Лухава!.. Сейчас Лухава всем шкуру сдерет… Крой!..
Лухава заговорил просто, по-свойски, с обычной горячностью:
– Какого черта вы здесь дурака валяете, товарищи? Топоры – за поясом, сумки – на плечах, а одежда и обутки растут на деревьях. Это, товарищи, – прибаутки, а дело выходит такое: через час выступаем. Сбор у совпрофа. Продукты грузятся на подводы. Партком выделил на заведование снабжением товарища Жука. Прозодежда выдается по одной паре. Весь состав райлеса – к черту под ноготь!.. Стройся рядами и – шагай дружно за Жуком!.. Командуй, Жук!..
Толпа забушевала у крыльца, и Лухава залетал в воздухе, размахивая руками и ногами. Когда утихомирились и построились в ряды, Лухава махнул рукой, и все пошли по улице – к набережной.
Бадьин и Лухава стояли у стены совнархоза и беседовали, как задушевные друзья, но глаза их обжигали ненавистью друг друга.
– В свое время я уже сообщал куда следует о вашем головотяпстве с ущемлением. Этому мальчишеству надо положить конец, милые товарищи. Какими полномочиями пользовались вы, разрушая без постановления исполкома аппарат райлеса? Об этом опять будет сообщено краевым органам, и я сумею поставить вас на свои места.
Лухава улыбнулся вприщурку, и колючие искорки в дрожали и смеялись.
– Бюрократ!..
2. Упрямым шагом
Из окна заводоуправления видно, как перед клубом «Коминтерн» комсомольцы и комсомолки, голорукие, голоногие, в трусах, проводят часы физкультуры. А в воздушной дали, в кратерном взлете гор, из невидимого дна воронки до вершины перевала, ввысь на восемьсот метров, натягивается рельсами бремсберг, И сверх и вниз, навстречу друг другу, минуя друг друга, приближаясь и удаляясь, ползут две вагонетки. Издали они – маленькие, как черепахи, и скользят по рельсам медленно и плавно: пять минут – вверх, пять минут – вниз, а встречаются опять через четверть часа. Вверх – пустая, вниз – с дровами. Видно, как машут спицами колеса на электропередаче, в разных наклонениях и пересечениях. И от перевала до электропередачи, по пологому спуску, поперек горы, по разработанной дороге, подъезжают и отъезжают грузовики и телеги.
Глеб целые дни проводил в заводоуправлении. Спецы, давно уже присланные из совнархоза, все еще не изучили сложной системы хозяйства. Все они были прилизаны и бледны от опрятности, все – бритые по-английски, А что они делали за своими дубовыми бюро, почему говорили в полуголос и полушепот – трудно было понять. Они оглядывали Глеба (так его оглядывали и в совнархозе), а на его вопросы отвечали странными словами, сквозь дым папиросы. Глеб не понимал их, а слышал отчетливо только одно слово, которое возненавидел давно: промбюро.
На ячейке по его докладу решили: потребовать подробный доклад заводоуправления на общем собрании рабочих. Сам же Глеб до изнурения изучал положение дел – взвалил на себя добровольную каторгу – разобраться в цифрах, в нарядах и планах. Он обалдел в первые дни, и работа пропала впустую – ничего не понял в мусоре цифр и таблиц. На вопросы учтиво отвечали бритые спецы, умело скрывая насмешку и презрение вприщурку. И с этими бритыми спецами Глеб сам был учтив, сам говорил в полуголос и в полушепот и задавал дурацкие вопросы, которые вызывали у них улыбку, а другие вопросы, над которыми думал по ночам, тревожили спецов, ставили их в тупик, и они отвечали только одно:
– Промбюро… Совнархоз… Главцемент… СТО…
Глеб смотрел в окно на работу бремсберга, изучал заводские дела, которые надлежало знать только спецам… и считал, сколько будет доставлено дров с лесосек до нового года.
«Одна кубсажень – в полчаса. В день, при двух сменах, – 24 куба. В месяц – 600, а до конца года – 4800. Мало; это не разрешает кризиса. Бремсберг должен работать зимой».
Со дна воронки дрова шли по другому бремсбергу, железные ковши вагонеток одни за другими ползли от завода в горы и из гор к заводу, минуя друг друга: вверх – пустые, вниз – с дровами. Внизу, на электропередаче, они отстегивались от стального каната, отталкивались к ажурной вышке; там они вкатывались на площадку лифта и проваливались в преисподнюю. На дне шахты вагонетки опять подхватывались канатами и исчезали во тьме, а оттуда навстречу ползли пустые и по лифту улетали вверх.
И когда Глеб проходил через пути с вагонетками, он волновался от электрического шороха колес, от бойкой работы. Он бросал на землю дела и таблицы и ввязывался в артельную суету. Видел он, что другие были лица у рабочих – не тифозный отек, а пот и свежий загар.
Ночью он уже не ждал, как прежде, Даши, не запирал дверей и рано ложился спать. И не знал, в какой час приходила Даша. А когда просыпался на мгновение от ее присутствия, видел ее за столом: опираясь головой на руки, она читала настойчиво и очень внимательно. А утром, когда он уходил на работу, Даша улыбалась ему дружески и молодо.
