Текст книги "Необыкновенные приключения юных кубанцев"

Автор книги: Федор Тютерев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

– Конешно, ежели хочешь. Я им уже рассказал и о летчике, и о тебе. Хотел повременить, но так получилось.

И Андрей поведал о том, как и почему пришлось раскрыть секрет раньше времени.

– Но ты не думай, – заверил, – у них мозги и языки на месте. Я в них уверен, как ты в своей маме. – Глянул на часы: – Ничего, что задерживаемся? Уже перевалило за полночь.

– Ну и что. Я же сказала, что хоть до утра. Знаешь, как скучно без друзей и знакомых! И девочек поблизости нет.

– С подружками тебе не повезло, эт точно. На нашем порядке всего две ровесницы осталось – Вера да Нюська, – посочувствовал он.

– А почему так мало взрослых девочек и ребят?

– Много поумирало в тридцать третьем году. Тут знаешь, какая голодуха была! Я – то не помню, мама рассказывала. Страшно, что было: ели собак, кошек, крыс – ежли, конешно, удавалось кому поймать. Люди пухли, мерли с голоду сотнями. Даже людоедство было. По полстаниц вымерло!.. Ты разве не знала?

– Мама рассказывала, что был повсюду голод, но что такие ужасы... А почему так случилось – знаешь?

– Конешно: из-за вредительства. Буржуи, скрытые враги народа хотели бунт против советской власти вызвать. Блюхер, Тухачевский, еще кто-то. Мы их портреты в учебнике все почеркали, учительша велела.

– А мне мама говорила – правда, по секрету, но тебе я могу сказать, особенно теперь... будто все это устроили евреи, пробравшиеся в правительство.

– Евреи? . . – усомнился собеседник. – Что-то не верится. Получается, что они помогали Гитлеру, а он их после этого приказал всех поголовно уничтожить. Даже в листовке сказано: доносите о коммунистах, комиссарах и евреях. Да и товарищ Сталин такого бы не допустил!

– Для меня это тоже темный лес. И неинтересно. Расскажи лучше о себе, я хочу знать про тебя все-все!

– Может, давай седни заканчивать – поздно уже.

– Еще немножко посидим, а то когда теперь увидимся!..

– Ну почему? Ежли не против, я буду приходить часто: мне с тобой тоже интересно.

– Конечно, приходи! И не обязательно вечером.

– Днем как-то неудобно... Что подумают твои?

– Кто, мама? Да ничего плохого не подумает! – заверила Марта. – Я ее знаю: она о тебе очень хорошего мнения.

– Спасибо. А как ей нравится, что ты считаешь себя уже вполне взрослой?

Она помедлила с ответом.

– Намек поняла. Но мама уверена в моем благоразумии. А я, конечно, в твоей порядочности: ты ведь не из тех, "редких".

– А вобще-то мы с твоим дедушкой старые друзья, так что запросто можно приходить и днем. А зараз все-таки пора: поздновато и работы у меня на завтра – вернее, уже сегодня – уйма с самого утра.

После похорон ближайшие соседки поделили немудрящее имущество Александры – какая-никакая утварь, барахлишко, зерно, что привезли накануне, другие съестные припасы – между многодетными матерями; таких, с тремя-четырьмя ртами, было на их "порядке" несколько семей. Не сразу пришли к согласию разве что насчет Жданки. Коровенки у многодетных имелись, держать же две – у всех худо с кормами, дай бог с одной-то дотянуть до весны. Предложение забить на мясо отвергнуто было большинством: это дойную-то? у кого рука поднимется? И потом, на хуторе Кисляки живет сестра Александры с детьми – законная наследница; может, представится возможность как-то сообщить. Словом, пока в степи трава, пущай ходит в череде, а там видно будет – глядишь, через месяц-два наши вернутся...

Почти неделю жизнь текла без заметных перемен. По гравийке оживилось машинное движение – сновали и в ту, и в другую стороны, но на хуторе никто из оккупантов не появлялся. Впрочем, перемен не было лишь на андреевом "порядке"; по ту сторону балки они уже происходили. Объявился Гаповский отец. В период коллективизации он "охотно" вступил в колхоз, сдав инвентарь и худобу, но вскоре бесследно исчез – после того, как пало от потравы несколько обобщенных лошадей; поговаривали, что это его рук дело. Неизвестно, где пропадал он все это время, но с приходом немцев объявился, и новые власти назначили его старостой хутора. Вернулись и еще двое мужиков, считавшихся призванными на войну; эти дезертиры также, по слухам, заверили "господ немцев", что давно мечтали о свободе от совдепии, и стали полицаями.

Полицейский участок разместился в бывшей учетчицкой, которая стала называться теперь комендатурой. Над ее крыльцом вывесили красный флаг, но с белым кругом посередине и жирной свастикой на его фоне. Сюда стали наезжать в легковушке высокопоставленные гитлеровцы. Велась перерегистрация жителей: на обложках паспортов и документов, их заменяющих, ставили в левом верхнем углу какие-то знаки и буквы; у одних они совпадали, у других – нет, что вызывало среди хуторян толки и тревожные предчувствия...

Под вечер третьего дня ребята наведались к лиману – не вернулся ли летчик. Лодка стояла у берега. Сплавали на островок, забрали летную одежду и парашют, тайком перенесли в пещеру.

Однажды поутру у двора Сломовых остановилась автомашина. Прибежавший полюбопытствовать Андрей определил: ЗИС-5. С кузова спрыгнул пожилой мужчина с массивной нижней челюстью, сросшимися на переносице бровями и узко посаженными глазами. Серый картуз с удлиненным козырьком сшит из того же материала, что френч и штаны, заправленные в яловые сапоги. Из кабины, где за рулем сидел в такой же униформе мужик помоложе, с трудом вывалилась квадратная краснолицая, с излишней упитанностью женщина в мешковатом платье. Переговариваясь вполголоса, приезжие осмотрели хату, зашли вовнутрь; затем таким же образом обследовали турлучный, крытый кугой, сарай, заглянули в колодец. После чего мужик подал знак шоферу.

Хлопнув дверцей, тот взобрался на верх ЗИСа и стал подавать узлы, оклунки, табуретки и прочий домашний скарб, который хозяева складывали под стенку у сеней.

Подошли мать с соседкой, поздоровались, предложили помощь. Мужик в ответ лишь косо глянул, жена на приветствие ответила, но от помощи отказалась – "сами управимся". Неназойливые попытки разговорить приезжих успехом не увенчались, и соседки ушли.

Андрея непредвиденное появление такого соседа очень обеспокоило. Хата ладно, не жалко. Но ведь этот мурло со своей толстомясой кикиморой станут теперь хозяевами и сломовской Жданки! А она дает чуть ли не по ведру молока за удой.

– Мам, а как же корова – неужели им достанется? – спросил он, когда возвращались к себе.

– Мне тожеть этого не хочется, да теперь уже поздно...

– Ниче не поздно! В обед перехватим и во двор больше не пустим – вот и все. За какие заслуги делать им такой подарок?

– Бог с ними, сынок, не связывайтесь, – безнадежно махнула рукой мать. – Подальше от греха, видишь – на машине приехал: не иначе хвашисский прихвостень.

– Мам, да им и в нос не влетит! – не соглашался сын. – Ежли и знают про нее, так мало ли куда подевалась! А наши верняк не донесут.

– Кто-то ж сообщил, что хата пустуеть; може, сказали и про Жданку, стояла на своем мать. – Раньше не додумались, а теперя опасно.

В другое время Андрей сделал бы, возможно, по-своему. Подростки в его возрасте считают, что они уже сами с усами, и зачастую поступают вопреки. Правильней было бы, считал он, не допустить несправедливости: чем дарить прихвостню, лучше уж забить на мясо, раздать соседям порадовать детвору. Сам он тоже не помнит, когда ел мясо в последний раз. Но он уже имел случай дать маху – и чуть было не поплатился жизнью. Помнил совет дять Саши и обещание впредь не рисковать без особой нужды. К тому же, на кургане условились ничего не предпринимать, не посоветовавшись. И он завернул к Феде.

Сосед на год моложе, хрупче сложением, светловолос. Как и все, имел кличку. Правда, несколько необычную: Хветь Подскажи. Утвердилась она за ним с четвертого класса по причине того, что был он мастак решать задачки по арифметике, правильно расставлять знаки препинания на диктантах, писал без ошибок суффиксы и прочие падежные окончания. А самое главное – охотно делился знаниями, объяснял непонятное желающим и даже разрешал изредка списывать, если кто не успевал сделатъ уроки дома. Ко всему этому, Федя умел сочинять стихи – складные и легкие для запоминания, но это к кличке не относится. Со временем вторая ее половина – Подскажи – отпала и осталось лишь "Хветь", производное от имени.

Еще издали Андрей определил, что сосед занят выжиганием: лежа на животе, с помощью линзы от бинокля (раскурочили испорченную пулей половинку) старательно выводил на дощечке какие-то письмена. Был так поглощен занятием, что не заметил приближения товарища, и Андрей успел прочесть известное уравнение: Федя + Клава =... Спохватившись, поспешно отложил работу надписью вниз, слегка при этом порозовев.

В отличие от Бориса, не делавшего тайны из своих симпатий в отношении Веры-Мегеры, Федя сердечной привязанности напоказ не выставлял и был у верен, что никто о его тайне не знает. Но шила в мешке, как известно, не утаишь, и приятели догадывались, что ему давненько нравится Клава по кличке Пушок. Жила она далековато – на другой половине хутора, недалеко от бригадного стана. Они ни разу не "встречались", и любовь его была чисто платонической.

– От меня, Хветь, можешь не прятать. – Андрей сел рядом, кивнув на дощечку. – Да и пацаны считают, что Клава – девчуха что надо.

– Тебе больше поговорить не о чем? – не желая рассуждать на столь интимную тему, сказал тот; при этом вид его напоминал выхваченного удочкой ерша с растопыренными колючками.

– Да ты не сердись... дело житейское. Мне, между прочим, тоже одна нравится. А пришел я по очень сурьезному делу: на сломовскую хату квартиранты объявились.

– Ну и пусть себе живут!

– Ты еще не знаешь, кто они такие... Верняк фрицевский холуй.

– Да? – сбросил Федя маску обиженного. – Это уже интересно. Почему так решил?

– Так ведь курице понятно! Приехал на машине – раз; одет во все немецкое, разве что без погон, – два. По рылу видно, что непростых свиней. Но дело не в этом. Жданка-то теперь тоже им достанется – вот чего не хотелось бы!.. Она в обед опять придет к родному сараю.

– А вот этого допустить никак нельзя! – горячо поддержал его сосед, решительно стукнув себя по коленке кулаком.

– Вот я и хотел: на налыгач – и к теть Лизе или моей кресной. Но мама решительно против: говорит, это теперь опасно.

– А знаешь, она права, – подумав, согласился Федя. – Ведь если дознается да доложит своему начальству...

– Вобще-то конешно... – Андрей помолчал, размышляя, и предложил вариант: – Слышь, Хветь, этот мужик со своей бабищей, прежде чем сгружать вещи с машины, долго присматривались, словно решали, стоит ли сюда вселяться; даже в колодезь заглядывали. А что, если им туда дохлую кошку или собаку бросить? Без своей воды навряд, чтоб согласились жить.

Федя покрутил головой:

– Ничего из этого не выйдет! Немцы прислали сюда своего надсмотрщика. Есть свободный дом, и он его занял. А окажись неподходящим, захватил бы, какой понравится; с хозяевами церемониться не станут – под зад коленкой и катись, куда хочешь. Согласен?

– Ты меня убедил...

– Знаешь, что неплохо бы, – почесав за ухом, нашел, кажись, выход рассудительный сосед. – Нужно как-то разнюхать, что он за гусь и чем дышит. Глядишь, предатель, но не конченный подлец. В этом случае неплохо бы втереться в доверие, авось пригодится. И подъехать для этого...

– На Жданке, – догадался Андрей. – Это я запросто. Правда, придется поунижаться...

– Ничего, это для пользы дела. Скоро придет череда – действуй. А я пройду к Ваньку, поделюсь новостью.

В обед корова привычно свернула к себе во двор, у притворенной двери сарая нетерпеливо взмыкнула. Андрей помог ей зайти и направился к новоявленной хозяйке.

–Це шо ж за товаряка зайшла? – перестав возиться с барахлом, та подозрительно и недобро уставилась на мальца.

"Ну вот, они про нее и не знали", – с сожалением подумал он и, подстраиваясь под ее диалект, стал с напускным удивлением объяснять: – Так це ж Жданка, хиба вам про неи не казалы?

Женщина молча сопела, соображая, видимо, что к чему. Растянув губы в некое подобие улыбки, принялся растолковывать:

–Товаряка паслась у череде; у нас череду в обед пригоняють на дойку. Подоить прыдетца вам, но вы не бойтесь: молоко останется вам. А опше, корова теперича будить ваша, черес потому как живьете тута вы.

– А я й нэ злякалась. Наша, так наша. А ты хто ж такый?

– Я? Тэпэр – ваш сусид. Звать Андрий, а вас?

– Сусид, кажешь? Ну-ну... – начала она воспринимать происходящее; в голосе засквозили нотки заинтересованности.

– Не знаю, як вас по батюшке, а то б росказав про Жданку.

– Мархва Калистративна звать, – назвалась-таки полицайша.

– Так от, Мархва... калика с трактор... – умышленно запутался он в отчестве. – 0пшим, тетъ Мархва, дило було так... Та вы прысядьтэ у холодок.

Мархва Калистративна поставила одну из табуреток в тень акации, села, фартуком вытерла вспотевшее лицо; Андрей присел на корточки сбоку. – Вы, може, чулы, а може й ни, – начал он издалека, – шо стало с хазяевамы циеи хаты... Россказать?

– Як знаешь, – без особого интереса согласилась та.

– Тут жилы удвох мать с дочкою... Так от: нимци, як тике принесли нам свободу от большовыков, то у той же самый день дочку знасыльничалы – а ей не було ще й шетнадцяты, – а матиру, шо хотила ее оборонытъ, убылы автоматом по голови. – Андрей глянул на Калистративну – произвел ли его рассказ впечатление; та осталась равнодушна. – И Жданка стала беспрызорной. А я чуйствовав, шо тут станэтэ жить вы, и узявся за нэю ухажуватъ. Ий бо, хрэст на пузо! – и он впервые за всю жизнь перекрестился одним пальцем. – Так шо готовьтэ глэчикы пид молоко, а я поможу напоить товаряку. У вас видро та бичова е?

– Видро – ось, а бичовка... куды ж я ии приткнула?

Веревка нашлась, и Андрей сбегал к колодцу. Напоив "товаряку", принес воды и для мытья "глэчиков", то есть кувшинов.

– Теть Мархва, а вы доить можетэ?

– А то ж як! – уверенно заявила та.

– А теть Шура кем вам доводилась?

– Це яка ж Шура?

– Ну, яка тут жила до вас.

– А чому ты решив, шо мы родычи.

–Як же вы узналы про хату?

– Та вже ж узналы... – не стала она распространяться.

– А вашу, мабуть, разбомбыло?

– Не вгадав. – Ополаскивая посуду, она довольно благожелательно поглядывала в его сторону.

– А-а, дотямкав, – не отставал он. – Вашу нимци забралы, а вам пидсунулы паганэньку.

– Паганэнькый ты отгаднык. Нихто у нас дома не отнимав. Тилькэ вин далэченько, аж у станыци.

– За шо ж вас прогнали на цей хутир?

– Та не прыгналы, а прыслалы, хай тоби бис! – не выдержала дотошности сусида Калистративна. – Гэть уже, сорока любопытна, мини доить трэба.

"Кое-что выяснил, – рассуждал он, уходя. – Прислали командовать нами. Теперь прощупать бы самого"

Вечером снова зашел во двор вместе с коровой. Хозяин был уже дома. Видимо, только что почистил карабин: поставленный под стену, он блестел смазкой. На гостя покосился неприязненно.

– Добрый вэчир! – поздоровался Андрей. – Теть Мархва, получите вашу Жданку. Вам помогты напоить?

– Оцэ вин самый, – кивнула та мужу. – Иды, я сама напою.

– Ух ты-ы! – присел он на корточки возле карабина. – Можно подержать?

– Низ-зя! – не глянув на него, грубо буркнул полицай; он сидел на завалинке и посасывал самокрутку.

Андрей придвинулся к нему, пошмыгал носом, поковырял в нем мизинцем, сунул в рот воображаемую козулю – валял дурака.

– Дять, а як вас по батюшке? – перешел к знакомству и с ним.

– Оно тоби нэ нужно.

– А правду кажуть, шо вси нимци – хвашисты и убывають людэй ни за што?

– Це хто ж так говорыть?

– Та якась бабка казала... Ще в прошлой годе.

– Нимци – люды культурни и заздря никого нэ вбываютъ.

– Оцэ и я ж так думав. А исчо воны прынеслы нам свободу от болшовыков. Я про це узнав из ихнени лыстовкы. Хочете прочитать? – И он протянул полицаю специально прихваченный экземпляр.

– Дэ взяв? – стал ее рассматривать.

– Из араплану кынулы, колы ще тут красни булы. Тэпэр и я знаю, шо означае сэ сэ сэр.

Дочитав, полицай вернул листовку со словами:

– Тут усе оченно правильно сказано. Дай почитать усим, нехай новым властям помогають.

– А то ж як! – пообещал он, шмыгнув для верности пару раз носом и чвиркнув сквозь верхние резцы.

– А зараз ступай, спать пора! – грубовато напомнил полицай.

"Нет, с этим каши не сваришь! " – уходя, сделал вывод Андрей.

Лето, все еще жаркое и душное, заметно катилось на убыль. Отзолотилось подсолнуховое поле, посерело; тяжелые корзинки поникли долу, словно думают думу грустную – уберут ли их нынче вовремя. Пожелтели дыньки в огороде, поспели кавуны. Удались они и на колхозном баштане, но туда "наведываться" стало опасно: сторожит вооруженный полицай. Безвластие кончилось, и жизнь на хуторе переменилась резко, разумеется – к худшему. Объявлен "ноеорднунг" новый немецкий порядок, обязавший жителей строго выполнять любые распоряжения властей. "За ослушание – расстрел".

На хуторе новой властью стал полицай, сосед Андрея. Он разъезжал теперь на лошади, вооруженный карабином и трех-хвостой плеткой, которая предназначалась для устрашения не только ее. Женщин стали гонять на работы в сад на сбор фруктов, на копку картошки, на уборку овощей, на бахчу. Колхоз как был, так и остался, но требования ужесто-чились: заставляли гнуть спину от зари до зари, без выходных; отлучаться в обед домой не разрешалось. Собранный урожай отправлялся на станцию – там наладили железнодорожное движение; грузили в вагоны и увозили неизвестно куда.

Настало время ребятам на деле показать, чего стоят их намерения помогать многодетным матерям, "пока воюют отцы", о чем договаривались они на второй день оккупации, собравшись впятером на кургане.

Тогда Андрей взялся шефствовать над крестной: у нее четверо пацанов и все мал мала меньше. Навестив ее, он предупредил, чтобы со всеми своими домашними хлопотами обращалась к нему за помощью, какая только понадобится. Та поблагодарила: помощник ей ох как нужен. Обещала воспользоваться предложением, но время шло, а она так ни с чем пока и не обратилась. За хлопотами – ребята что ни день, то кому-нибудь да помогали управляться по хозяйству – он больше недели ее не навещал, пока не хватился: "Может, крестной просто некогда, ведь цельными днями ишачит!" И, дождавшись с работы мать, вечером отправился навестить ее и "поспрошатъ", не надо ли чего.

Застал с малышом на руках: кормила грудью полуторагодовалого Васятку. Только что, видимо, вернулась со степу, выглядела усталой и разбитой. Работа под палящим солнцем сделала ее неузнаваемой – так осунулась, почернела, постарела.

Устало кивнув на приветствие, перевела взгляд на свое изголодавшееся маленькое чадо. Впрочем, не такое уж и маленькое: опорожнив одну грудь, Васятка самостоятельно отыскал вторую и, обхватив ручонками, усердно трудился, косясь на гостя.

– Ай-я-яй, такой большой – и титьку дудолит! – покачал головой, глядя на него, Андрей. Малыш оторвался от сосца, показал язык и снова принялся за работу; верхняя губа его распухла и посинела. – Че это у него с губой?

– Бжолку хотел попробовать на язычок... Так, сынулечка? Прям бида с им! Даве чевой-то съел нехорошее – животиком маялся. Ноне прибегаю, а оно, бедненькое, лежить, плачеть и жар як от печки... Тем сорвиголовам токо бы бегать, за дитем присматривать некогда. Ух они какие, нехорошие! повернулась к младшенькому: – Вот отхожу усех мокрой тряпкой, так будут знать!

Трое сорвиголов тем временем, сидя за столом, уплетали кавун, принесенный матерью с работы. Как ни в чем не бывало, хихикая, постреливали друг в дружку арбузными семечками.

– Ото не будеть усе у рот тащить, – назидательно заметил самый старший, семилетний Никита. – А то как че – так и на язык.

– А я, крестная, к вам по делу, – напомнил Андрей.

– Ой, я и спросить-то забыла!.. Не с мамкой ли чего? А то мы с ей седни в разных местах работали.

– Не, с мамой нормально; я по своему. Вы мне кресная или не кресная?

– Вот те на! Чиво ето ты засумлевался? – удивилась крестная.

– Это вы, видать, во мне засомневались. Мы же с вами договорились: надо чего – только намекните. Хочете, мы вам картошку выкопаем, переберем и в погреб занесем?

– Выкопайте... Но ее ежли с мешок наберется, то и хорошо.

– Как это? – в свою очередь удивился Андрей. – Мы ведь с вами весной вон какой клапоть засадили!

– Ой, сынок! Токо ить и еды, что картошка. С июня, почитай, начала подрывать. Кагала хуть и мала, а кажен день исть просють... И красноармейцы немного помогли: перед тем, как уйтить совсем, зербаржанцы у меня стояли. Голодные, худые, замученные, просють: курсак, мол, балной – кушать нечего. Ну, я и разрешила накопать немного на дорогу. Свои итъ, жалко.

– А мы своим молодой кукурузы наварили. Правда, с колхозного поля, заметил Андрей. – Тогда, может, кукурузу выломать, она почти вся поспела.

– И выломать бы и кочаны на горище поднять, и бадылку срубить на корм коровке. Тожеть не знаю, чем зимой кормить стану...

– Завтра же с ребятами займемся вашей кукурузой!

– Но у миня, сынок, и заплатить-то вам нечем.

– А никакой платы и не надо. Батьки наши кровь проливают – о плате не думают. Это самое, – поспешил он переменить тему разговора, не желая выслушивать обычные в таких случаях "ну, дай вам бог" или что-нибудь вроде этого. – Вы и вправду меня крестили или понарошку кресной доводитесь?

– Ну как же, конешно крестила!

– Прям у попа в церкве? – спросил с пренебрежением; как пионер он не признавал бога, с предубеждением относился к религии и попам.

– Не в церкве, но крестил батюшка настоящий. Та чи матъ тебе не рассказувала? Так неладно получилось, что не приведи господь...

– Не-е... А че такое? Расскажите.

– Може, як-нибуть другим разом? А то я ище с коровкой не управилась

–Я, мам, коловку напоил, – сообщил Никита, подсаживаясь и тоже приготовившись слушать. – Ажно два ведла выпила. Я маленьким веделком наносил.

– Ты у меня молодчина, – погладила его по вихрам мать. – А в обед подоил?

– Ага. Боле полведла начвилкал. Токо мы ево усе и выдули.

– Ну-ну, вы у меня умницы!

Васятка уже "надудолился" и теребил серебряную, полумесяцем, сережку в ухе матери, то и дело поводя язычком по распухшей губе. Поцеловав его в лоб и обе щеки, крестная стала расскзывать:

– Было ето в двадцать семом году... Жили мы тогда на Ставропольщине, в селе Малая Джалга. Церкву уже были закрыли, но батюшку еще не выслали. Ну, люди потихоньку и несли к нему крестить на дом. Бабушка твоя на-абожная была, царство ей небесное: с тем что крестить и усе тут. Ну, чи крестить, то и крестить – родителям перечить было не принято, хотя батя твой был уже партейный. Кумой быть попросили меня, а в кумовья взяли... да ты кресного помнишь. Царство и ему небесное, – вздохнула Ивга. – Призвали в один день с твоим батей, а через полгода уже и похоронку принесли... Так от, укутали мы тебя потеплей и вечерком – как зараз помню: снегу навалило, месячно, морозец за нос щипеть, было ето у середине ноября – понесли мы тебя у двоем с кумом к тому батюшке домой. Бабушка снабдила нас узелком – четвертинку сальца да с пяток яиц приберегла для такого случая; жили вы бедно. Приходим. Принял батюшка подношение, отнес в другую горницу, вернулся и видим: хмурится; видать показалось маловато.

– Они, дармоеды, привыкли грабить простой народ! – заметил Андрей неприязненно.

– Здря ты, сынок, говоришь такое, – заступилась за попов крестная. Святые отцы жили тем, что прихожане пожертвують добровольно. А што нашим подношением недоволен стал, так ить и для нево трудные времена настали: отправлять службы запретили, доходу нет, а детишек – их у ево пятеро было чем-нито кормить нада... Так от, покрестил он...

– Мам, а як крестють, расскажите, – попросил уточнить Никита.

– Як крестють? Када, бывало, в церкве – любо посмотреть: люди усе нарядно одеты, в церкве празнично, обряд правитца неспеша, торжествено. Она вздохнула, помолчала. – А када Андрюшу крестили, управились враз: прочитал проповедь да наставление – вот и усе крещение. А вот с наречением вышло, как бы ето сказать... нехорошо получилось...

– А что случилось? – спросил бывший новорожденный.

– Что? Полистал батюшка книжку, где сказано, в какой день каким именем нарекать новорожденного, – полистал он ее та и говорыть: нарекается, мол, новорожденный раб божий Пахнутием.

– Пафнутием? Это он, гад, назло! – возмутился крестник.

– Хто ево знаить... Може, хотел поторговаться: мол, прибавьте платы, тогда поищу имя покрасивше. А кум як рассвирепел, як хватаеть того батюшку за бороду – да головой об стену, об стену. Это, кричит, тебе пахнутий, а это – махнутий! Ищи подходящее имя, не то усе волосья повыдергаю. Ну, и нарек он тебя Андреем... От так, сынок, тебя и крестили. Лучше б уж никак, закончила рассказ Ивга.

– Мам, а миня тожеть так крестили? – поинтересовался Никита.

– Нет, сыночек, тебя крестили не тайно и по усем правилам, как положено, – в святой церкве. Уже опосля дедушка Сталин обратно разрешил богослужение. А тех, которые до этого запрещали, усех потом засудили.

– А почему ж церквя не работали у нас? Вон в Ивановке – какая красивая, а забросили, – спросил Андрей.

– Это уже опосля... Объявили на собраниях, что религия – дюже вредный для народа опум.

– Не "опум", а "опиум", – уточнил он. – Отрава, значит, навроде пьянства или курения. Потому как никакого бога нет и никогда не было. Это доказано наукой, и нечего советским людям грамотные мозги затуманивать!

– Може, и нет... – не стала спорить крестная. – А токо нихто ище на небе не бывал и не знаить, як оно и что... Заговорилась я с вами, ребятки, спохватилась рассказчица, – а у миня работы набралось – за день не переделать.

– Никак разрешил остаться дома? – удивился Андрей.

– Об етом твой сусид и слухать не хочеть! Завтра чуть свет велел быть на картошке.

– Да-а, дожили, – посочувствовал шеф. – При наших хоть один выходной давали.

– Тут уж не до выходного! – кладя уснувшего сынишку в колыбель, посетовала мать. – Отпускали б в обед хуть на минутку – и на том бы спасиба. Цельный день душа болить: как там дети хазяинують, не случилось ли беды, особливо с маленьким. Седни бжола чи оса ужалила, а завтра, ни дай бог, гадюка укусить или ище какая напасть...

– Насчет Васятки что-нибудь придумаем, – пообещал он. – Борис своего Степашку носит к Вере Шапориной. Спрошу, может, и за нашим согласится присматривать.

– Попроси, Андрюша, попроси, детка! – обрадовалась Ивга. – У миня бы прям гора с плеч. Я уж ее чем-нито отблагодарю.

– Да, вот еще что, – пришла ему "ценная мысля" перед самым уходом. Будете копать картошку – завтра или в другой раз – постарайтесь оставить нетронутыми несколько рядков. Так, чтоб меньше кто видел. Пометьте, а потом покажете нам: мы посля выкопаем для вас. Разве ж можно в зиму оставаться без картошки!

– Ой, спасибо, што надоумил! – обрадовалась крестная. – Обизатильно зделаем. Мешочка хотя б с три-четыре – и то б хватило и исть, и на посад.

Веру упрашивать не понадобилось. – Нехай приводит, мне что пятеро, что шестеро – без разницы. И платы никакой не надо!

Выяснилось, однако, что в пригляде нуждаются еще трое малышей такого же, ясельного возраста. Заявки поступили и от других шефов – Феди, Ванька и даже Мишки: у их подшефных тоже имелась мелкота, Вера не отказала и им; но ораву в девять огольцов – у нее самой пятеро братьев помладше – потянуть, ребята это понимали, одной ей невмоготу.

– А что, ежли пригласить в помощницы Марту? – предложил Андрей. Я уверен, она согласится.

В ответ на это предложение Борис нахмурился, Федя промолчал, а Миша возразил без всяких обиняков:

– От них нужно держаться подальше! – И добавил: – Обойдемся без предателей.

Тут следует пояснить.

Некоторое время назад он, живучи по соседству, первым "засек", что за матерью Марты заезжала "фрицевская легковая". А по хутору расползся слух, что квартирантка деда Готлоба, как только в учетчицкой учредили комендатуру, поступила к немцам в услужение. И хоть работала всего лишь переводчицей, хуторская молва стала именовать ее не иначе, как предательница и даже немецкая шлюха.

Что до предательства, то Андрей смекнул сразу: верняк поступила на работу к фрицам по заданию наших; насчет же остального – Марта заверила: "Мама никогда не изменит Родине и тем более папе! " Оттого, что нельзя рассказать об этом товарищам, он мучительно переживал. Но продолжалось это недолго. Вскоре Марта сообщила: намечается изъятие какого-то зерна, которое хуторяне якобы похитили из колхозных амбаров. Более того, передала список, у кого намечается произвести обыски. В нем Андрей нашел свою фамилию, четырех своих друзей и всех тех, кому ребята в тот день помогли нагрузить возки и докатить до дому – всего более десятка фамилий только на их порядке.

Надо было срочно что-то предпринимать! В одиночку вряд ли справиться, и он рассказал обо всем Ваньку. Вдвоем, не посвящая в "военную тайну" остальных ребят, они сделали так, что когда на следующее утро нагрянули полицаи во главе с очкастым, круглым, как колобок немцем, они по указанным адресам ничего не нашли. Предупрежденные заблаговременно, хозяйки зерно спрятали кто в кукурузу посреди огорода, кто через дорогу в подсолнухах, кто прикопал оклунки землей. Экспроприаторы укатили не солоно хлебавши – ко всеобщей радости, и никто не знал, кому обязаны такой удачей.

В том числе и трое из единомышленников. Потому и встретили предложение Андрея относительно Марты холодно, если не сказать неприязненно. Заступился за нее Ванько:

– Ты, Мишок, не прав. Во-первых, дети за родителей не в ответе. И потом, Марта нашему Деду внучкой доводится, – может, у тебя и к нему недоверие?

– Его я уважаю, – буркнул тот. – Он-то надежный.

– Марта свою надежность тоже доказала – на летчике! – напомнил Андрей.

– Я, воще, не настаиваю, – пошел на уступки Мишок. – Ежли вы за, то и я не против.

– А как вы? – вопрос к Борису и Феде.

– А что если... Клавку Лисицкую? – робко предложил последний.

– О! Точно! – подхватил идею Миша. – Нехай лучше Клава Пушок. Они с Веркой и живут почти по соседству.

– А вдруг она не захочет? – возразил Андрей.

– В общем, сделаем так, – рассудил Ванько: – Поручим Андрею, раз он так уверен в Марте, попросить ее – Вере помощница нужна уже завтра. А Федя пусть поговорит с Клавой, она тоже лишней не будет.

– Я не смогу... – отказался рекомендатель, смутившись. – Пусть лучше Мишка. Они за одной партой сидели, ему легче договоритъся... поэтому.

– Ну хорошо, поручим это дело тебе, Мишок. Можешь так, чтоб поделикатнее?

– Запросто. А откажется – я ей косы поотрезаю!

– Только попробуй! – пригрозил Федя, чем окончательно разоблачил себя перед всеми.

Был, надо сказать, еще один вариант – Нюська Косая. Она и живет-то в двух подворьях от Шапориных; но Борис заверил, что Вера в помощницы ее не примет, поскольку глубоко презирает за непутевое поведение.