Текст книги "Необыкновенные приключения юных кубанцев"

Автор книги: Федор Тютерев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

– Похвально. До войны я работал учителем, и у меня тоже были ученики-отличники. Вот только русский у нас не изучали. Так о чем же вы хотите еще спросить?

– Заранее вам благодарны... Вы, видать, добрый человек и на фашиста не похожи. – Немец ничего не сказал на это, и она продолжила: – А вопросов много. Скажите, у вас дети есть?

– Есть и дети, уже взрослые, и внучок. Я понимаю, почему ты об этом спросила... Но, хоть я и не фашист, а помочь вашему горю не смогу.

Марта переводила жадно вслушивавшимся в их разговор ребятам свои вопросы и ответы на них "доброго нефашиста". Андрей вполголоса направлял ход их беседы.

– У нас давно кончилась в баке вода, и мы умираем от жажды, – снова заговорила она. – Не могли бы вы...

– Бедняжки! Вы, наверное, и голодны, – с полуслова понял ее Отто. – Ах, я старый пень! Нет, чтобы самому поинтересоваться. Сейчас что-нибудь придумаю.

Не успела Марта перевести ребятам, как он подхватился, чтобы идти к своему вагону. Испугавшись, что вернется со сменщиком и она не спросит о главном, окликнула:

– Если можно, воды потом... Скажите, нас везут аж в Германию?

– Думаю, намного ближе, – вернулся он к самой решетке.

– А куда – не скажете?

– Сказал бы, но и нам не объяснили.

– Как вы думаете, когда прибудем на место, нас отпустят?

– Затрудняюсь сказать... Возможно, так и будет.

– Спасибо, дядя Отто, это главное, что нам хотелось узнать! Не говорите никому, что я с вами по-немецки, ладно?

– Обещаю.

Вскоре он вернулся, как и предполагала Марта, со сменщиком. Они принесли ведро воды и три булки хлеба. Но, как поняла из их препирательства, тот не разделял доброты напарника.

С рассветом состав двинулся дальше. Ехали, правда, на небольшой скорости – возможно, из-за дрезины, державшейся на приличном расстоянии от платформы.

Равнинная местность вскоре перешла в холмистую, и железная дорога все чаще рассекала косогоры, поросшие густым кустарником, уже раскрашенным в яркие цвета осени. Начало попадаться редколесье, впереди темнели лесистые горы.

Для детворы, выросшей в станице и дальше нее не бывавшей, успевшей повидать лишь хлебные поля, степи да лиманы, все было внове и интересно настолько, что на какое-то время забылись тревоги и беспокойство о дальнейшей судьбе. Так, по крайней мере, можно сказать об Андрее и Марте, делившихся дорожными впечатлениями. Они сидели у самой решетки, свесив ноги наружу, поскольку в дверном проеме места маловато, а смотреть хотелось всем.

– Как красива кубанская земля! – сказала Марта скорей печально, чем восторженно. – Жаль, что повидать все это довелось таким вот образом...

– Не говори, – в тон ей обозвался Андрей, задумчиво наблюдавший, как проплывают, оставаясь позади, лужайки, овражки, кустарники, купы деревьев они стали попадаться все чаще. – А скоро въедем в лес, там еще красивше. Говорят, там навалом каштанов, фундуковых зарослей.

– Фундуки – это орешки, какие ты у Гапона нарвал? Вкусные! У меня аж слюнки потекли... Ты точно уверен, что в горах много партизан.

– Ежли по правде, то не совсем. Выдаю, как ты однажды сказала, желаемое за действительное.

– Я вижу, мои подсказки не остаются без внимания: твой выговор становится грамотней и чище. Но еще много всяких "ежли", "хуть", вместо "если", хотя" или вместо "опять" – "обратно". Неужели не замечаешь?

– Привычка – дело труднопреодолимое. Но я стараюсь. А почему ты спросила про партизан?

– Помнишь, мама сказала, что они, возможно, знают про эшелон. Может, им как-то сообщили уже и про нас?

– Про нас – навряд, чтоб успели... Разве что по рации.

Между тем достигли предгорий, и железная дорога уже не рассекала препятствия, а обходила их стороной, часто изгибалась то в одну сторону, то в другую. Одинокие купы деревьев и небольшие заросли сменил густой и высокий, казавшийся непроходимым, лес.

На равнине дрезина придерживалась дистанции в сто, а то и двести метров; теперь расстояние сократилось метров до пятидесяти. Заметно снизил скорость и поезд.

– Боятся, – заметил Андрей. – Значит, есть причины.

– Что ты имеешь в виду – нападение партизан? – обеспокоилась Марта.

– Вce может быть, но скорей просто порча колеи. А это, если прозевать, дорога под обрыв.

– Ты меня пугаешь... Это ведь верная смерть и для нас.

– Чему быть, того не миновать – есть такая пословица. Ты, никак, разуверилась в талисмане? Не потеряла его случайно?

– Он все время напоминал мне о себе, словно испытывал терпение.

– Как это? – не понял он.

– Пришелся не плашмя, а ребром и сильно беспокоил.

– Надо было сказать, я бы помог развернуть. А что это мы вроде как останавливаемся... Точно: слышишь, тормоза скрежещут?

Поезд резко сбавлял ход, а затем и встал вовсе. Все тут же отхлынули от решетки и стали укладываться ничком на пол. В пути Андрей, взявший на себя роль старшого, дважды напоминал, как следует себя вести, если вдруг нападут партизаны. С Сергеем Попченко, смышленным и волевым пацаном, они поделили заложников на две группы с тем, что если придется убегать, то половина должна держаться Андрея, другая – его заместителя; а также выполнять все распоряжения беспрекословно.

Оставаясь у решетки, старшой просунул голову наружу и стал наблюдать за тем, что происходит впереди, поскольку и выстрелов не слышно, и не трогались с места. Благодаря изгибу полотна видна была дрезина, а сразу за нею – куча наваленных на рельсы деревьев. Несколько солдат растаскивали завал, остальных видно не было – похоже, залегли в ожидании нападения.

– Метрах в стах отсюда кто-то накидал на рельсы деревьев, – сообщил он обстановку товарищам. – Фрицы сбрасывают их под откос. Скоро, наверно, поедем дальше. Хотя... чтой-то не пойму... два, три, пятеро солдат и с ними начальник эшелона спешат сюда. Как бы не за нами...

Догадка подтвердилась: офицер распорядился откинуть решетку и, когда это было сделано, приказал:

– Стат! Фсем виходит нис, пистра, пистра!

Но "пистра" не получилось: Андрей распорядился "тянуть резину", и желающих добровольно оставить вагон не нашлось. Поднялся солдат, в ход пошли пинки и подзатыльники. На насыпи ребят хватали за шиворот и по двое уводили за платформу, где строили в колонну по два. Андрей вполголоса напоминал каждому становиться в свою команду и быть готовым ко всяким неожиданностям.

– Нами хочут прикрыться от партизан, – делился своими догадками. Завал – это верняк ихняя работа... а за ним, может, еще и рельсы развинтили... ждут, пока станут ремонтировать.

Последними привели группу из четырех человек, из них две девчонки. Еще издали все заметили кровь на лице Лены. Андрей знал уже, что в ту злополучную ночь над нею измывался начальник эшелона. Как рассказали они Марте, в вагоне их сначала попытались "угостить" ужином. Все наотрез отказались. Тогда стали заставлять выпить шнапсу, а когда и из этого добром ничего не получилось, стали силком, каждой поотдельности, вливать из фляжки в рот, пока не напоили допьяна. Что было потом, помнили смутно, как дурной сон. Лена, по словам Марты, поклялась: если такое повторится – "выколоть гаду бельмы" . Похоже, подумал Андрей, она не стала дожидаться повторения и набросилась на мучителя при первой возможности, за что и поплатилась расквашенным носом. Однако на лице офицера царапин видно не было.

Держа наготове пистолет, он скомандовал:

– Фсем шагайт перет! Кто будет убегайт, ме будет стреляйт, как сапак!

Метрах в десяти за дрезиной один из стыков был разворочен взрывом, о мощности которого говорили растрощенная шпала, согнутый рельс и глубокая воронка. От дрезины принесли ящик с ключами и другой инструмент, и несколько солдат, прикрываемых ребячьми шеренгами, принялись развинчивать болтовые крепления. Тем временем с платформы сбросили запасные рельсы и шпалы.

Видимо, гитлеровцы и мысли не допускали, что среди ребят есть кто-либо, понимающий по-немецки, а потому говорили меж собой без опасения быть понятыми; не придавалось значения и шушуканью ребят.

Отто Марту не выдал, и она все пыталась угадать его среди других пожилых немцев, оставленных ремонтировать железнодорожное полотно. Не этот ли, присматривающийся к девчонкам и прислушивающийся к их голосам? Пару раз он посмотрел и на нее, но недолго – видно, она не внушала доверия своей искуственной неопрятностью. А вот Андрея, пожалуй, вычислить сумел и даже догадался, что он здесь за вожака: все время поглядывал в его сторону.

Фашисты ужасно нервничают, опасаясь, как бы не нагрянули партизаны, сообщала между тем Марта, переходя иногда на "немецкий", которому обучил ее Андрей; торопятся, хотят успеть с ремонтом засветло. Начальник, поторапливая, ходил от одной группы ремонтников к другой, успокаивал: дескать, партизаны не откроют стрельбу из-за детей, а если все-таки решатся сделать хоть один выстрел, он тут же пристрелит пару выродков и пригрозит так же поступить с остальными заложниками. Эти русские дикари ради своих зверенышей пойдут на любые уступки – не раз, дескать, проверено на практике.

Эти его намерения заставили Андрея не на шутку встревожиться. Он напряженно искал выход из могущего создаться положения. Знать бы, что партизаны действительно где-то поблизости и ведут наблюдение, ожидая подходящего момента, можно бы и не ждать этого выстрела. Сговориться и всем разом – под обрыв и врассыпную; но могут быть убитые... А может, никаких партизан и нет: взорвали путя на всякий случай и ушли. Откуда им знать, что именно седни проследует товарняк да еще и с детьми в переднем вагоне... Нет, в это тоже не верится: зачем тогда устраивать еще и завал? Эх, стрельнули бы хоть раз, хоть в воздух – мы, мол, здесь, будьте готовы. Что ж придумать?. .

– Слушай, Марта, – поделился он, не глядя, впрочем, в ее сторону, предосторожностью, – нужно объявить всем, чтоб знали: как только я свистну, нехай сразу падают и скатываются с насыпи. Это будет после первого же выстрела из лесу.

– Думаешь, они где-то здесь поблизости?

– Вполне возможно . И хоть тянут резину, но какой-то план у них есть.

По цепочке в обе стороны был передан приказ: услышишь свист – падай и катись вниз.

Снятие гнутых рельсов и установка новых, закрепление их на шпалах заняло немало времени. Когда брали на болты последний стык, солнце уже висело над лесом низко. И все это время – ни намека на кaкoe-либо присутствие партизан. Может, ждут, пока отремонтируют?

Гитлеровцы заметно повеселели: они уверовали в отсутствие опасности. Офицер отдал команду группе прикрытия подняться наверх. Ремонтники уже складывали инструмент, когда он отправился к паровозу отдать распоряжение машинисту. Партизаны, видимо, только этого и ждали: в промежутке между дрезиной и платформой он был сражен короткой пулеметной очередью из леса.

Не мешкая Андрей сунул в рот два пальца и издал пронзительный свист. И если для гитлеровцев стрекот пулемета стал полной неожиданностью и привел в замешательство, то ребята сигнала для себя ждали давно – их как ветром сдуло всех до одного. Подрастерявшуюся охрану точас накрыл свинцовый ливень. Скатываясь с насыпи, ребята слышали лишь дикие крики раненых, не успевших, похоже, даже вскинуть оружие. Когда стихла стрельба, только несколько человек сидя подняли руки над головой.

Появились и сами нападавшие; детвора спешила им навстречу, многие на радостях кидались обнимать своих спасителей.

Марта, найдя среди других Андрея, поспешила к нему и тоже обвила его шею руками; следом подошла Лена.

– Мне показалось, что тот гад, которого подбили первым, – показала в сторону дрезины, – он вроде еще живой: ворочается. Я хочу задушить его своими руками! – добавила она с недетской ненавистью в голосе.

– Вон, по-моему, идет партизанский командир – бежим к нему, может, он разрешит, – сказал Андрей.

Заметив бегущих, мужчина остановился, поджидая. Пожилой, судя по бороде с проседью, буденновские усы; одет в гражданское, но подпоясан кожаным армейским ремнем с портупеей, на груди – бинокль. Это и позволило предположить в нем начальство.

– Товарищ командир, – обратился к нему Андрей, – вон тот фриц, которого подстрелили первым, он еще живой.

– Офицер?

– Да, начальник эшелона. Он вооружен пистолетом, будьте осторожны. Если б вы знали, какой это гад! Лена хочет задушить его своими руками

– Он ударил меня по лицу так, что я умылась кровью, – поспешила она объяснить причину ненависти, побоявшись, что Андрей проговорится о настоящей. – Я плюнула ему в харю, когда он хотел помочь мне сойти по трапу.

Командир приставил бинокль к глазам.

– Кузьма Петрович! – обратился к сопровождавшему его партизану. Займись-ка вон тем субъектом: он еще живой. Будь осторожен, у него в левой руке пистолет. Если сможешь, пока не добивай.

– У нас к нему особый счет, – пояснил Андрей. – Мы хочем собственноручно.

– Есть! Попробую разоружить.

Пока другие партизаны проверяли убитых и раненых, Кузьма Петрович подкрался к дрезине, понаблюдал и, с автоматом наизготовку, подошел к раненому офицеру вплотную. Снизу было видно, как, ударом сапога выбив пистолет, он поднял его и подал знак подойти.

Ребята, первыми вскарабкавшиеся наверх, приблизились к Петровичу. В метре от них лежал скрюченный, окровавленный начальник эшелона. Ранен в обе ноги выше колен, прострелена кисть правой руки ("вот почему не отстреливался, – подумал Андрей. – Как и когда-то комиссар, не смог взвести пистолет"). Жалкий, беспомощный вид фашиста не вызвал сочувствия, а глаза Лены горели ненавистью пополам со злорадством.

– Что, не нравится? – сквозь зубы процедил Андрей. – Собирался нас "стреляйт, как сапак", а вышло по-другому? Товарищ командир, так вы разрешаете Лене прикончить этого гада? Не только за то, что раскровянил ей нос, он...

– Он держал нас впроголодь и мучил жаждой, – перебила его Марта, не дав пояснить истинную причину мести.

– Да уж ладно... хотя мне и не следовало этого делать. Петрович, покажи, как обращаться с пистолетом.

– Я умею, – едва ли не выхватил Андрей пистолет; взвел, протянул Лене: – Держи двумя, вот так, а когда прицелишься, нажми на этот курок.

Та дрожащими руками обхватила рукоятку, направила дуло на недавнего мучителя, зажмурилась, но стрелять не решилась.

– Не могу, сделай это за меня ты...

– Что у вас тут происходит? – строго спросил подошедший со стороны дрезины безбородый, одетый по-военному партизан.

– Да вот, комиссар... Уступил просьбе ребят: уж очень им необходимо собственными руками. Видать, крепко насолил офицеришка.

– Не надо бы этого делать, командир! Это же дети...

– Нет, надо! Видели б вы, как они с нами обращались!. . – Андрей выхватил у Лены пистолет и, боясь, что комиссар запретит, направил его в живот еще более съежившегося фашиста: – Это тебе за Лену! За Нэлю! 3а Свету! – Третью пулю всадил промеж глаз, после чего тот перестал дергаться .

– У них, похоже, веские причины для мести, – приняв пистолет, заметил командир явно не одобрявшему происшедшее комиссару. – Что там у вас? кивнул в направлении дрезины, откуда донеслось несколько одиночных выстрелов.

– Приказал пристрелить раненых... А один оказался невредимым; уверяет, что немецкий коммунист.

– Говорит по-русски?

– Лепечет по-своему: Тельман, мол, гут, а Гитлер капут.

– Это, случайно, не Отто? – схватила Марта за руку Андрея. – Дядя комиссар, пожалуйста, не убивайте его! Мы его знаем, он не фашист. Он хороший, правда, Андрей?

– Если тот, то конешно. Товарищ командир, можно глянуть?

– Туда – нельзя! – завернул его комиссар. – Чем же он вам понравился?

– Этой вочью, когда мы стояли на каком-то полустанке, он дал нам напиться воды и еще – три булки хлеба. И по разговору мы поняли, что он не как другие.

– Он говорил с вами по-русски?

– Нет... Но вот она хорошо говорит и понимает по-ихнему. У них в школе изучали немецкий.

Комиссар пообещал, что немца убивать не будут, и Петровичу приказано было собрать всех бывших заложников и увести в глубь леса.

Здесь, у небольшого ручья со вкусной водой, они впервые за несколько суток вволю напились, умылись, привели себя в порядок. Подошедшие вскоре несколько партизан принесли поужинать – хлеб, консервы, галеты. Подкрепившихся и повеселевших, их построили в колонну по одному и едва различимой тропой, а часто и без таковой, повели вниз по ручью. Переход был трудный, особенно для босоногих, но недолгий: через какие-нибудь час-полтора, когда ручей кончился, влившись в более широкую и шумную горную речку, добрались до небольшой деревянной избушки. Здесь и устроились на ночлег, постелив сена из кем-то заготовленной копны. В избушке, по всей видимости – охотничьей, нашелся керосиновый фонарь, буржуйка, а поблизости поленница сухих дров. События минувшего дня, ночной переход выбили из сил, порядком измотали детей, а мягкая постель – не то что на вагонном полу! – и распространившееся вскоре тепло от буржуйки были так приятны, что улегшаяся покотом братва мигом погрузилась в глубокий сон.

Разбуженный скрипом двери – под утро, когда в окошко уже пробивался слабый свет – Андрей различил в вошедшем комиссара. Тот подсел к дежурившему здесь Петровичу (остальные трое, доставившие сюда продукты, коротали ночь во дворе) и спросил: – Ну, как они?

– Умаялись, бедняжки, спят мертвецким сном. Выйдем, пусть отсыпаются.

Поправляя куртку, которой с вечера прикрыл Марту, Андрей нечаянно разбудил и ее.

– Ты уже не спишь? – потягиваясь, повернулась она к нему. – И я так славно выспалась! Как дома.

– Меня разбудил комиссар. Верней, скрип двери, когда он вошел. Он, видать, эту ночь глаз не сомкнул: такой усталый...

– А зачем пришел, не знаешь?

– Как бы не за тобой: знающих по-немецки мало, а пленных обычно допрашивают. Ты бы согласилась быть у партизан переводчицей?

– Домой хочу... Мама с дедушкой с горя места себе не находят. И за твою маму боюсь: как там она, при больном-то сердце?

– У меня тоже душа болит... . Но я бы охотно остался у партизан. Как ты думаешь, возьмут?

– Об этом я не думала. – В тоне, каким это было сказано, угадывался отрицательный ответ, и она, помолчав, добавила: – Помнишь, что сказал Александр Сергеевич: мы должны остаться в живых, чтоб продолжать начатое ими! И это касается тебя больше, чем меня.

Когда через полчаса комиссар с Петровичем вернулись в избушку, они нашли своих подопечных беседующими в полный голос. Правда, шум тут же утих.

– Как спалось? – поздоровавшись, спросил комиссар; услышав одобрительный гул, заметил: – Конечно, тесновато у вас тут, но зато тепло. Заболевших нет? Ну, и прекрасно! Сейчас Петрович сводит вас на речку и займемся приготовлением горячего завтрака.

– А шо будет на завтрак? – поинтересовался кто-то.

– К хлебу разогреем мясные консервы, к сладкому чаю – галеты. Если, конечно, они вам не надоели.

– Такие, как вчера? Не надоели! Вкусные, хочь и фрицевские, послышались голоса. – А потом куда – останемся у партизан?

– Какое-то время побудете у нас – пока уляжется суматоха у немцев после вчерашнего. Кой-кого из вас надо обуть и приодеть – ночи, особенно в горах, холодноваты. А потом отправим вас по домам. Небольшими группками, чтобы не вызвать интереса у оккупантов. Об этом еще будет разговор, а сейчас – подъем и все в распоряжение Петровича.

Предположение Андрея подтвердилось: комиссар предложил Марте пройти с ним "в расположение", чтобы с ее помощью допросить пленного. Она согласилась, но при условии, что рядом будет и Андрей, который ей "как брат".

Путь туда оказался неблизким: добрых два часа плутали они по лесистым склонам, то карабкаясь вверх, то скользя на довольно крутых спусках. Комиссар ориентировался по едва заметным затескам на деревьях, с помощью других, только ему понятных примет. Ребята старались не отставать и порядком притомились. Андрей помышлял уже попросить сделать привал, так как напарница стала прихрамывать, но опередил комиссар: – Отдохнем, ребятки, а то, вижу, устали с непривычки. Скоро уже будем на месте.

– Марта недавно была ногу подвернула, – как бы извиняясь за задержку, сказал Андрей. – Поэтому мы за вами не стали поспевать...

– Она уже совсем не болела, да я поскользнулась на спуске и снова, видно, растянула связки, – пояснила она.

– Так ты, говоришь, в школе научилась говорить по-немецки? – посмотрел ей в глаза проводник, когда уселись на поваленное дерево.

– Это сказал я, – уточнил Андрей. – Но она умела говорить и до школы: ее родители – советские немцы. Отец ее тоже воюет против Гитлера.

– Так... Вижу, ты знаешь о ней все...

– Потому как мы дружим уже давно.

– А как попали в заложники и каким образом познакомились с этим вашим Отто? – поинтересовался комиссар.

И они поведали об уже известном читателю стечении обстоятельств.

Перед тем, как отправиться дальше, Андрей, в свою очередь, поинтересовался:

– Товарищ комиссар, вам, случайно, не знаком партизан по имени Александр Сергеевич? Он бывший летчик, звание капитан, был ранен в руку, когда его самолет подбили мессеры.

– Что-то вроде слыхал о таком. Ты с ним знаком?

– Мы видели, как он выпрыгнул из горящего самолета с парашютом, но угодил в лиман. У меня там была лодка, и мы вот с нею нашли его и спасли.

– Приносили ему еду и еще достали гражданскую одежду, – добавила Марта.

– А потом он ушел искать партизан. Я и подумал, может, вы его случайно встречали.

– Может и встречал... Я наведу справки, – пообещал он.

– А что будет с Отто после допроса?

– Если пленный действительно коммунист, он может быть нам полезен. Плохо, что не знает ни слова по-русски... Видно, придется попридержать вас: надо хоть немного его подучить. Как бывший учитель он освоится быстро. Как, согласны потрудиться на пользу Родине? Вот и прекрасно! А теперь – пойдем, уже близко.

Через четверть часа услышали окрик:

– Стой, кто йдет! Пароль!

Окликнули сблизка, но как Андрей ни вглядывался, никого обнаружить не смог. Шагов через триста окликнули еще раз; но теперь, заметил, пароль назван был другой. "Предусмотрительные!" – подумал с одобрением. Спросил:

– Они вас разве в лицо не знают?

– Возможно, узнали, но такой у нас порядок, – пояснил комиссар. – Вот мы и дома.

Впрочем, никакого дома пока видно не было. С одной стороны высилась обрывистая скала, с другой – зияло глубокое ущелье, впереди видна узкая расщелина с нависающим каменным козырьком. Ни людей, ни даже признаков обжитости. Лишь когда коридор расширился, а на выходе показались деревья, комиссар свернул вбок, к едва заметной пещере. Здесь за грубо сколоченной дверью, в некоем подобии комнаты, освещенной керосиновой лампой, за столом сидел партизанский командир. Сложив лежавшую перед ним карту, помеченную цветным карандашом, он сунул ее в планшет, кивком ответил на приветствие ребят, протянул руку комиссару.

– Как там, все ли в порядке?

– Дети накормлены, чувствуют себя хорошо, заболевших нет.

– У нас тоже без осложнений. Сделан солидный запас продовольствия и боеприпасов. Остальное пустили под откос километрах в пяти от места временного захоронения; уляжется суматоха – переправим в более надежное. С пленным что будем делать?

– Допросим, вот переводчица. Выясним, что он за птица. Если тот, за кого себя выдает, то такие люди нужны.

– Плохо, что при нем надо держать переводчика, – заметил командир.

– Ребята утверждают, будто он – бывший преподаватель школы. Надо полагать, русский освоит быстро. В этом берется помочь вот она.

– В самом деле? И сколько для этого понадобится времени?

– Недели за две, думаю, управимся, – пообещала Марта.

– Ты тоже говоришь по-немецки? – посмотрел командир на Андрея.

– Нет, в нашей школе не изучали. А с нею я потому, что мы с одного хутора, и я помогу ей добраться до дому, когда освободимся. А нельзя ли как-то сообщить нашим матерям, что мы живы-здоровы? Они там места себе не находят от горя – даже не знают, куда мы пропали...

– Я подумаю, что можно сделать, – взял эту заботу на себя комиссар. Но вы понимаете, что сделать это быстро невозможно.

– Пленный в каптерке. С ним Борисов, если не нужен, пришли ко мне, распорядился партизанский командир.

Каптерка находилась неподалеку и представляла собой землянку, оборудованную в выемке скальных пород. Крышей служил накат из бревен, накрытый сверху дерниной с живой травой. Днем она освещалась с помощью окошка, оставленного в потолке. Здесь также имелась железная печка и "мебель", сколоченная наскоро из подручного материала; стульями служили чурбаки, на одном из которых сидел пожилой немец в форме рядового, со связанными назад руками.

Отослав сторожившего его пожилого же, бородатого партизана в распоряжение командира, комиссар развязал пленного.

– Узнай, тот ли это человек, что разговаривал с вами той ночью, приказал он Марте.

Пленный не сразу сообразил, почему партизанский начальник пришел с детьми. Но едва Марта произнесла "Добрый день, дядя 0тто", как лицо его в миг преобразилось, он горячо и бурно залопотал, на глаза навернулись слезы... Выслушав, она стала пересказывать только что услышаное:

– Он сказал, что узнал меня по голосу и четкому выговору. Что это он говорил с нами той ночью. Благодарен судьбе – даже мечтать не мог о такой удаче.

– И что же он имеет в виду под удачей? – достав из командирской сумки блокнот и приготовившись записывать, спросил комиссар.

– Удачей, ниспосланной богом, он считает наш разговор в ту ночь у вагона, так как это спасло ему жизнь: из нашего поведения во время ремонта железнодорожного полотна он догадался, что мы ожидаем действий партизан. Не спускал глаз с Андрея, которого принял за старшого, и после его свистка поступил так, как все ребята, – упал наземь и скатился под обрыв. А когда подошли партизаны, он сделал хенде хох.

– Он так и сказал – "ниспосланной богом"? – поинтересовался Андрей, пока комиссар что-то записывал в блокнот.

– Конечно! Я ничего не добавляю от себя. А почему ты спросил?

– Да так... Учитель, грамотный человек, притом коммунист, а верит в бога.

– Может, у него приговорка такая, вроде твоего "бабая".

– Я от дурных привычек стараюсь избавляться... А ну спроси, как у него насчет религиозного опиума?

– Этого спрашивать не надо, – кончил записывать комиссар. – Культовые догмы, вдалбливаемые из поколения в поколение уже много столетий, очень трудно изживаются. Даже если давно доказано, что они не имеют под собой научного обоснования, а то и противоречат здравому смыслу.

– А зачем их вдалбливают? – захотел Андрей уточнить сведения, полученные в школе.

– Антинародным режимам это выгодно: религия всегда помогала делать трудящихся послушными хозяевам и терпеливыми, поскольку, мол, всякая власть от бога. Следующий вопрос будет такой...

Не станем, впрочем, приводить в подробностях допрос, длившийся с небольшими перерывами до позднего вечера. Скажем лишь, что из ответов пленного следовало, будто до прихода к власти Адольфа Гитлера Отто состоял в рядах германской компартии, отстаивавшей интересы трудящихся. Они выступали против милитаризации, разъясняли массам опасность зарождавшегося фашизма. Потом начались гонения и репрессии, повальные аресты коммунистов. Чтобы избежать застенков гестапо, пришлось сменить местожительство и затаиться. Однако убеждений своих не поменял, ненавидит фашизм и фюрера, ему противна война, и он готов сделать все, чтобы она поскорее кончилась. Разумеется, победой Красной Армии.

Отвечая на вопросы о семейном положении, пленный сообщил, что имеет взрослую дочь, которая замужем за земляком – сыном бывшего коммуниста, тоже вынужденно сменившего предместье Берлина на заштатный городишко на юге Германии. Не скрыл и опасную для себя деталь – Курт, так звать зятя, в настоящее время служит в гестапо; но делает это в силу необходимости. Так уж сложилось на его родине, что приходится, вопреки убеждениям и желанию, делать то, что диктуют сложившиеся обстоятельства. Впрочем, Отто полагает и даже уверен, – добавила Марта, – что зять не злоупотребляет возможностями, какие присущи нацистам-фанатикам.

– Не подобные ли обстоятельства вынуждают и его сотрудничать с нами? задал вопрос комиссар.

– Господин комиссар вправе предположить подобный вариант, – перевела Марта ответ дословно. – Но это не так. Каждый трезвомыслящий немец уже понимает, что победить Советский Союз не только трудно, но и невозможно. Что эта военная авантюра фюрера закончится крахом, и чем дольше она продлится, тем многочисленней будут жертвы с обеих сторон. Я очень хочу, чтобы их избежало хотя бы мирное население, а по окончании войны в Германию пришла бы демократия по советскому образцу.

Комиссар слушал внимательно, что-то записывал себе в блокнот. Ответы казались заслуживающими доверия. На вопрос, беспокоивший пленного, пообещал, что расстрел ему не грозит, Сибирь – тоже, если согласится честно сотрудничать. Но для этого прежде необходимо научиться понимать и изъясняться по-русски. В этом ему помогут "ниспосланные богом". Это известие было воспринято им с радостью и благодарностью.

По окончании допроса, уходя, комиссар сказал Марте:

– Посоветуй своему ученику, но не от моего имени, впредь не распространяться по поводу зятя-гестаповца: его могут неправильно понять и знание русского не понадобится.

Все последующие дни и долгие вечера в этой же каптерке шли уроки русского языка. Заучивались наиболее обиходные слова и их четкое произношение, правильное написание и прочтение. Школьница в роли учительницы и учитель в качестве ученика показали себя исключительно способными: уже через неделю "дядя Отто" довольно сносно изъяснялся по-русски, все реже, беседуя с Андреем, просил помощи у Марты – напомнить, как переводится то или иное слово.

Отсутствовавший все это время комиссар был немало удивлен, когда, наведавшись в "школу", мог говорить с пленным почти без помощи переводчицы. Тщательно подбирая слова, слегка перевирая падежные или глагольные окончания, тот, изредка заглядывая в записи, умел довольно-таки полно формулировать свои мысли. Правда, отвечая или спрашивая сам, то и дело поглядывал на учительницу и в случае неодобрительного кивка тут же поправлялся, касалось ли это неправильного ударения или иного дефекта произношения.

– Какой новост для менья приносить от главный командований коспо-дин комиссар? – спросил он.

– Не надо называть меня господином, – поправил его тот. – Это у нас не принято. Правда, обращение "товарищ" тоже надо еще заслужить, но будем на это надеяться. А пока я для вас гражданин или просто комиссар. Что же до командования, то оно проявило интерес к тому, что вы – немецкий коммунист. Ваше желание способствовать победе Красной Армии – одобрены, как и обещание освоить русский в столь короткий срок.

– Я уже имеет успех благодарья этот умний дети, – то ли похвалив сам себя, то ли пожелав выразить благодарность ребятам, ответил он.