Текст книги "Необыкновенные приключения юных кубанцев"

Автор книги: Федор Тютерев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

– Не ругала, что при мне была раздетой?

– Она у меня понятливая.

– Мне твоя мама тоже очень понравилась... Ты шаровары скинь до лимана. И давай не сильно спешить, седни – не вчера.

– Ага, человек там ждет – не дождется... Ну-ка, два дня не евши! Да, я ж тебе пирожков прихватила. С картошкой. Будешь?

– Давай. Как ты догадалась, что я не поел дома?

– Что-то подсказало... И еще мне показалось, что ты плакал. Вкусные? не дождавшись ни подтверждения, ни отрицания, спросила видя, как он уписывает за обе щеки.

– Очень! У твоей мамы – золотые руки.

– Эти я делала сама, – похвалилась она.

– Сурьезно? Тогда у вас у обоих золотые. И руки, и сердца.

– Спасибо. Только не у "обоих", а у "обеих". Запомни.

Оттого ли, что угодила с пирожками, или по душе пришелся комплимент, а скорее и то и другое стали причиной прекрасного настроения. У нее. Держась за узел с другой стороны, шла едва ли не вприпрыжку, ловила взгляд спутника, всякий раз улыбаясь, пыталась разговорить. Но тому было не до веселья. Гнетущая борисова весть не выходила из головы ни на минуту. Теть Шуру он любил, как родную, и невозможно было смириться с мыслью, что ее уже нет в живых... А Варя – сердце кровью обливается, как подумаешь, какие несчастья свалились на ее голову. Ох, Варя, Варя, за что же судьба обошлась с тобой так жестоко? А как смотреть теперь в глаза Ваньку, куда деться от позора, ведь она его так любит!..

– Андрюша, ты пришел чем-то расстроенный, – заметила она ему наконец. И сейчас, вижу, не в настроении...

– Откуда ему взяться после всего, что произошло, – ответил, не вдаваясь в суть, вздохнул и снова умолк надолго.

Он решил не говорить ей о случившемся – все равно ведъ узнает, так пусть лучше от кого другого. Язык не поворачивался говорить с девчонкой о таком. Она, может, и слова-то такого еще не слыхала -"насильничать"; спросит, что это такое, а как объяснишь?

Лишь у лимана разговор возобновился. Марта не сдержалась, чтоб не набрать букет цветов. Каждому новому радовалась, как дитя конфете.

– Скажи, чудная гроздь? – поделилась восхищением с ним. – Не знаешь, как называется?

– Заячий горошек, – ответил безразлично.

– Понюхай, какой изумительный запах! – предложила другой экземпляр.

– Запах, как запах, ничего особенного... И вобше, нюхай ты их сама, отмахнулся от очередного "чуда".

Заметил: обиделась. Осудил себя за невоспитанность: всю дорогу молчал, как сыч, да еще и нагрубил ни за что. Она-то ведь не знает, что у него тяжко на душе. Через силу улыбнулся:

– Нет, они, конешно, очень красивые и душистые. Особенно этот. Дай-ка нюхну. – Понюхал, покрутил в пальцах. – Пахнет, как мед. А как будет по-немецкому цветы?

– По-немецки, – поправила она. – Один – ди блюме, а если много "блюмен".

– А это самое... как сказать: я люблю цветы?

– Ихь либе блюмен.

– Их либэ блюмен, – дважды повторил он. – А как по-немецки местоимение "тебя"?

– Дихь... – она задержала на нем взгляд. – А зачем тебе знать?

–Так просто... Спросил из любопытства. Мы с пацанами тоже придумали что-то вроде немецкого, – поспешил он переменить тему разговора. – Когда в войну играли.

– Интересно! Скажи что-нибудь на своем немецком.

– Пожалста: спаты-спакра-спаси-спава-спая спаде-спаво-спачка, протараторил "немец".

– Тарабарщина какая-то, а не немецкий, – пожала она плечами.

– Сперворазу никто не понимает, эт точно. Но потом быстро научается и понимать, и разговаривать.

– Как быстро – за неделю, за месяц?

– Ежли догадливый, то и за час можно.

Марта посмотрела на него с сомнением, как бы говоря: ну и мастер ты заливать!

– Все очень даже просто, – стал ей объяснять. – Слово разбиваем на слоги, например: ха-та. Потом перед каждым слогом произносим какую-нибудь приставку, допустим – "спа". Получается: спаха-спата. Уловила?

– Ну-ка, повтори-ка еще раз. Только помедленней.

– Слушай внимательно: спама-спарта, спаты, спакра-спаси-спава-спая, спаде-спаво-спачка.

На этот раз она разобрала: Марта, ты красивая девочка.

– Схватила только первое слово: Марта, – не созналась она из скромности. – Скажи еще что-нибудь.

– Кау-каже, спака-спаже-спаца, накапри-накашли, – несколько усложнил он фразу, но она тут же воскликнула обрадованно:

– Хоть ты и хотел меня запутать, но я поняла все! Ты сказал: "Уже, кажется, пришли"

– Ну вот, а ты говорила! Теперь уж точно начинаешь мне нравиться. За сообразительность, конешно.

– Спасибо и на том...

Расстояние до островка преодолели быстро: Марта все больше осваивалась с ролью помощницы, работая шестом. Попробовала было и веслом, но тут не совсем получалось: лодка норовила повернуть обратно.

Судя по широкой улыбке, какой встретил их появление подопечный, здесь и впрямь заждались.

– Уже и не надеялся, что будете сегодня у меня. – Ухватил за скобу и вытащил лодку на треть длины. – Здравствуй, Андрюша, здравствуй, Марточка! пожал он обоим руки в ответ на приветствие устное.

– Фрицы задержали...

– Я так и подумал: стрельба слышна была и сюда... И вы не убоялись среди бела дня?

– А их уже на хуторе нет. Натворили делов и укатили, изверги рода человеческого.

– Дядя Саша, как ваша рука, без осложнений? Возьмите вот, – передала узел Марта.

– Спасибо, пока что не беспокоила. Тяж-желый! Небось, устали тащить.

– Не-е, мы ж несли вдвоем.

На верху островка появился довольно просторный шалаш из зеленого камыша. Покатые стенки защищали от палящих лучей, продувался ветерком, сегодня посвежевшим настолько, что не звенел ни один комар. Здесь, в холодке, хватило места всем.

– Ну-ка, показывай, что там такое тяжелое, – видя, что Марта распаковывает узел, сказал летчик, не скрывая нетерпения.

Сегодня он выглядел отдохнувшим, посвежевшим с лица, без волдырей от комариных ужаливаний. Успел соорудить жилье и вскипятить воды: под треногой висел накрытый тарелкой котелок.

– Мы положили тут все, о чем вы вчера беспокоились, – стала объяснять хозяйка, доставая нечто большое, завернутое в полотенце. – Андрюш, расправь немного парашюта – будет заместо скатерти.

От полотенца исходил вкуснейший аромат свежеиспеченного хлеба, и глазам предстала круглая зарумянившаяся буханка, разрезанная начетверо.

– Ух-х! – потянув носом, воскликнул летчик. – Ну и дух, просто голова кружится! – Отщипнул от горбушки. – Даже еще теплый!

За хлебом на импровизированной скатерти стала появляться и другая снедь; Марта поясняла:

– Это вот вареная индюшатина. Здесь соль... Помоги же больному разломить! – подсказала напарнику; тот достал ножик и помог отделить индюшиный окорок. – А здесь завернуто сало: оно соленое, долго не испортится; будет вам прозапас. Тут еще кое-что из одежды – посмотрите сами, – отложила узел в сторону. – Куртка, рубашка, брюки; ношенные, но еще крепкие; дедушкины, должны вам подойти.

– Огромное вам спасибо! – завтракая, поблагодарил изголодавшийся островитянин.

– Подкрепляйтесь да посмотрим рану. Мама велела обязательно сменить повязку на стерильную.

– Рана не беспокоит. – Он пошевелил пальцами больной руки. – Но раз мама велела, значит, сделаем. Сами-то вы не голодны?

– За нас не беспокойтесь, – заверил Андрей. – Марта, а где ж груши?

– Ой, я и забыла! Они в самом низу. А еще вам записка! – спохватилась она. Вылезла из шалаша, достала из "кармана" на груди сложенный вчетверо и пришпиленный булавкой носовой платок – в нем лежал клочок бумаги. Вернувшись вручила его адресату.

– Ну-ка, что тут... – стал пробегать глазами, перестав при этом дожевывать откушенное. Пройдясь несколько раз, сунул в карман, снова накинулся на еду. – Так что там за делов натворили изверги рода человеческого? – спросил после некоторой паузы, глядя на все еще коричневое от йода ухо Андрея.

– Немец чуть было не застрелил Андрюшку!..

– Даже так? – испуганно вскинул голову летчик. – Ухо – это его работа?

– Ухо – ерунда... Соседку, тетъ Шуру, насмерть убили. Автоматом по голове.

Настала очередь удивиться Марте – почему ж ей не сказал?

– Да-а... Как говорит пословица, подержал недолго, а когти знать. С тобой-то как получилось?

– Глупая история, дять Саша... Не хочется и вспоминать.

– Ну, значит, этот вопрос замнем... Что прошло, то ушло навсегда. Только в дальнейшем старайся не рисковать жизнью без крайней необходимости.

– Больше на авось надеяться не стану, обещаю...

Между тем Марта убрала "со стола", приготовила медицинские принадлежности, уточнила:

– Вода в котелке кипяченая? – Осторожно, с примочкой, отделила тампон. Рана в этот раз не закровоточила. Отсутствовало и нагноение, но выглядела все еще устрашающе. – Начала заживать, – заявила, тем не менее, санитарка уверенно. Сделав, что нужно, и забинтовав стерильным, из индпакета, бинтом, предупредила: – Без меня не трогать, пожалуйста! А то как бы не занести инфекцию.

– Слушаюсь, товарищ сестричка! Тебе мама не говорила о содержании записки? – поинтересовался больной.

– Сказала только, что она поможет вам связаться с кем нужно. А что?

– Да вот... Я, пожалуй, к ночи оставлю ваш гостеприимный островок.

– Так скоро? Но обещайте хоть соблюдать осторожность, когда будете менять повязку.

– Обещаю. – улыбнулся выздоравливающий.

– Дять Саша, а че вы так скоро? Нехай бы поджила рука, а потом уж и...

– Так надо, сынок. "Куй железо, пока горячо".

– Вобще, понял. Но ежли не получится, то возвращайтесь к нам, ладно? У нас с ребятами есть надежное укрытие. А лодка будет ждать вас у берега.

– Спасибо, воспользуюсь твоим предложением обязательно. Наведаюсь дня через два-три.

Андрей догадался, что в записке указан адрес явки, где летчику помогут связаться "с кем нужно", то есть со своими. И еще – что Ольга Готлобовна как-то причастна к оставленному нашими подполью "для организации партизанской борьбы", как выразился дять Саша.

Предвидя скорое расставание, может быть – навсегда, он спросил:

– Дять Саша, может хуть вы знаете: наши скоро вернутся?

– Не стану, Андрюша, врать: я этого не знаю. Но в одно верю твердо вернутся обязательно!

– И еще хочу спросить... Он вам сильно нужен? – кивнул на кобуру.

– Ну как же, конечно нужен. Им много врагов не уничтожишь, но если случится безвыходное положение, жизнь подороже продать можно. А зачем тебе пистолет?

– Пока и сам не знаю. Просто у нас с ребятами нет никакого оружия, а оно...

– Вам и иметь его еще рано. Не детское это дело – воевать. Вы должны выжить обязательно. Чтобы отстраивать страну и продолжить начатое нами.

– А разве не может и у нас случиться так... ну, чтоб подороже. Наши вернутся нескоро – может, через месяц, а то и полгода. Что ж нам, молча терпеть издевательства?

В словах Андрея столько было решимости и недетского гнева, что Александр Сергеевич, вздохнув, заметил:

– Я тебя понимаю... Но и ты должен меня понять. – Достал записку и еще раз внимательно прошелся по строчкам, как бы запоминая написанное наизусть. – Станица Ивановская, знакомое название, – произнес вслух. – Это где-то недалеко отсюда?

– А вон она виднеется, – показал Андрей на юг. – Видите купол церкви? Там не церква, а настоящий дворец. Километров десять отсюда.

– Понятно. Тут вот сказано, чтобы я эту записку уничтожил на ваших глазах. Спички нынче дефицит, но давай, Андрюша, одну испортим. Ты, похоже, не куришь? В тайнике курева не нашлось.

– Мне что, делать больше нечего, как мозги дурманом затуманивать? И ребята наши никто такой дурью не мается. – Он зажег спичку, записка вспыхнула. – А вы курите?

– Курил... Но – брошу "такой дурью маяться". А теперь – он достал из кармана часы, – прими, Андрей, вот это в подарок и на память. Не отказывайся, ты их заслужил. Ну и что, если золотые. Бери, Андрюша, не обижай! А это, – снял кольцо с пальца, тоже золотое, – тебе, сестричка. Да, дочка, оно обручальное. Только все мои погибли – и жена, и двое ребятишек... Пусть останется тебе в знак моего глубокого уважения и благодарности.

Ребята ни в какую не соглашались принимать столь дорогие подарки, пока летчик не привел еще один веский довод:

– Мне предстоит погулять по вражьим тылам, и с такими блестящими игрушками это небезопасно.

– Но часы-то, – упирался Андрей, – вам же без них никак нельзя!

– Давай считать дело решенным, – твердо настоял на своем даритель. – И будем, пожалуй, прощаться. Я доеду с вами до берега, покажете, где тут у вас пристань. Лодка останется в моем распоряжении, постараюсь управиться с нею одной рукой. Если дня через три-четыре найдете ее у берега, значит, я свои дела устроил и сюда уже не вернусь. Ну, а если ее не будет...

– Я доберусь до вас вплавь, не беспокойтесь, – заверил Андрей.

– Значит, договорились.

И вот лодка ткнулась в берег. Прощаясь с ребятами за руку, Александр Сергеевич сказал:

– Славные вы ребятки! И друг дружки стоите. Желаю вам долгой дружбы. Хотелось бы встретиться с вами еще. После войны, если останусь жив, обязательно вас разыщу!

Возвращались налегке. Уже отдалясь, Марта вспомнила про букетик, пристроенный в воду накануне, чтоб не завял; но возвращаться не стали. Набирать новый она тоже сочла неуместным, понимая, что ее напарнику не до цветов. Он снова стал угрюм и неразговорчив. Недоумевала: почему не поделился с нею горем и отмалчивается теперь? Но из тактичности вопросов не задавала: сочтет нужным – скажет сам. Лишь на подходе к кладбищу Андрей нарушил молчанку, спросив:

– Тебе, Марта, сколько лет – уже есть тринадцать?

– Ты что, мне уже четырнадцать! Правда, исполнится в сентябре.

– А какого числа?

– Четырнадцатого.

– Интересное совпадение! Хорошо, что не тринадцать и не тринадцатого числа: говорят, несчастливое. А мне в октябре уже пятнадцать стукнет. И тоже пятнадцатого.

– Надо ж так случиться! – удивилась и она. – А ведь такое совпадение бывает только раз в жизни.

– Эт точно... – согласился он, думая, однако, о чем-то своем. Помолчав, подал голос снова: – Это самое... Извини, конешно, за такой вопрос... Ты слыхала такое слово – "снасильничать?"

Она посмотрела на него с удивлением.

– Допу-устим.

– И знаешь, что оно обозначает?

– Конечно. С десяти лет.

– Вот и хорошо, – сказал он с облегчением. – Хуть не нужно объяснять...

– А зачем тебе вдруг понадобилось?

– Понимаешь... Мы о ней говорили, о Варе.

– Ну и что с того? – все еще не могла взять в толк она. – Постой, постой... неужели ее...

– Вот именно... А когда теть Шура, ее мама, хотела оборонить, фашист ее и убил.

– Какой ужас... Вот уж, действительно, изверги! – известие потрясло и ее до глубины души. – Варя-то хоть жива осталась?

– Точно не знаю... – судорожно вздохнул он. – Я вернулся с полдороги. А сообщил мне Борис. Он случайно был свидетелем этого кошмара. – Помолчав, добавил: – Я не хотел говорить тебе об этом. И сама бы после узнала от других. Ежели б не одна просьба. У вас на чердаке пишущая машинка, и ты, наверно, умеешь печатать?

– Плохо: одним пальцем. А что?

– Напечатать бы несколько штук этих, как их, прокламаций... Можно, конешно, и от руки написать, но ежли на машинке, то тогда им будет больше веры. И знаешь, на чем бы напечатать? На фрицевских листовках, которые они сбросили с самолета, – может, видела?

– Видела, как кружились в воздухе, но не читала: их все тут же собрали.

– А мы опосля нашли штук пятьдесят. В них фрицы себя освободителями величают. Вот и напечатать бы с обратной стороны: теперь вы видите, товарищи, какие они "освободители"! Насильники и убийцы – вот они кто. Их, подлых выродков, изничтожать надо, а не помогать им. И Красная Армия скоро даст им всем по зубам! Люди знаешь, как бы обрадовались и приободрились. Что на это скажешь?

– Полностью с тобой согласна! Я спрошусь у мамы, может, она согласится помочь. Но обещать с уверенностью не могу.

– Я, на всякий случай, штук шесть листовок принесу вечером. Ну, а ежли не согласится, мы напишем от руки. Печатными буквами, чтоб по почерку не нашли.

На этом разговор о прокламациях закончился. Но Андрея удивила, если не сказать заинтриговала, осведомленность спутницы в столь стыдном деле, как "снасильничанье", и он решил внести ясность.

– Это самое... – начал нерешительно. – Хочу спросить о неприличном. Ты не рассердишься? Но можешь и не отвечать.

– Спрашивай, не рассержусь.

– Откуда ты узнала про... ну, которое называется снасильничать?

– Про изнасилование? Сперва из книжки. Не совсем поняла, что к чему, и спросила у мамы. Она мне все и объяснила.

– Ка-ак? Она? Тебе про такое? – изумился Андрей.

– А чему ты так удивился, разве твоя мама не объяснила бы?

– Да ты что! Ни в жисть.

– Может, мальчикам знать и необязательно. А вот девочкам такие подробности необходимы. Чтоб не наделали глупостей по незнанию. Так считает моя мама.

– Очень правильно считает, – одобрил Андрей. – Она у тебя грамотная, поэтому. А у моей три класса церковно-приходской. Она...

– Слушай! – прервала его рассуждения Марта. – А ведь мы совсем забыли про комиссара... Может, он тоже ранен и ждет помощи!..

– Навряд, чтоб тот гад оставил его в живых. Мы ведь слышали выстрел из пистолета.

– Все-таки зайдем узнаем.

– Конешно! Хорошо, что ты вовремя вспомнила.

У подсолнухов свернули налево, добежали до гравийки; несколько минут и они у моста. Вот она, мертвая лошадь – изрешеченная пулями, облепленная множеством зеленых мух-падальщиц. Невдалеке от нее, за кюветом в траве, человек. Лежит навзничь, гимнастерка и армейские брюки в нескольких местах продырявлены, потемнели от крови; прострелен лоб. Здесь тоже целый рой мух. Успели обсыпать раны, кровоподтеки белым налетом из личинок. Марта присела на корточки, стала соскабливать их пучком травы. Андрей хотел забрать документы убитого, но все карманы оказались пусты и вывернуты наизнанку. Кобура тоже расстегнута, пустая, хотя запасная обойма на месте. Нет и бинокля.

– Куда ж делись пистолет и бинокль? – рассуждал он вслух. – Ежли б фриц, то он забрал бы и запасную обойму.

– А может, это Леха помародерничал? – предположила Марта. – С велосипеда он не мог его не заметить.

– Не забывай, что он на один глаз кривой, а вторым плохо видит. А там черт его знает...

– Как же быть с комиссаром? Нельзя же оставлять так. – В голосе ее сквозили жалость и сострадание.

– Скажу пацанам, придем, прикопаем.

– Надо бы от мух прикрыть – вон какой рой кружит...

– Зараз наломаю подсолнуховых листьев. – В нескольких метрах от убитого нагнулся. – Марта, глянь, – пистолет ТТ. Точь-в-точь, как у Александра Сергеевича!

– Видать, сам отбросил, – подойдя, предположила она. – На сколько хватило силы. А вон и бинокль, про который ты говорил на чердаке.

– Ты гля! – еще больше удивился напарник; откинул крышку футляра, достал, приставил к глазам. – Ух ты, этот лучше, чем который я видел недавно у наших. Несмотря что одна половина повреждена пулей.

– Значит, Андрюша, комиссар не в плен сдаваться спешил. Иначе зачем бы он, тяжело раненный, стал бы все это отбрасывать? Не хотел, чтоб досталось врагу.

– Похоже, ты права... Почему ж тогда он не кокнул этого фрицевского офицеришку, чтоб подороже продать жизнь? Погодь, я кажется, догадываюсь. Точно, – вернулся он к убитому: – Не смог поставить на боевой взвод. Видишь: у него кисть раздроблена.

– Выходит напрасно ты заподозрил его в измене, – заметила Марта.

– Пожалуй... Простите мне, товарищ комиссар, что плохо о вас думал, присел он возле него на корточки. – А за то, что ценой своей жизни вы спасли наши, мы будем с благодарностью вспоминать вас до конца своих дней!

– Иди уже за листьями, – напомнила Марта, – И неси побольше.

Вечером, перед заходом солнца, они встретились снова.

– Немного припозднился, – сказал извинительно. – Ты не представляешь, сколько хлопот привалило...

– Я видела, как вы везли комиссара на тележке. Там не стали закапывать?

– Похоронить надо по-человечески, как положено, он ведь верняк не предатель. Правда, всех троих придется положить в одну братскую могилку.

– Троих? Варю тоже убили? – догадалась она.

– Задушили... хотя это одно и то же. Видать, потому, что кричала и звала на помощь. Да и как не кричать, когда мать на глазах погибла. Ну, ей и затолкали в рот подол платья. Так, с кляпом, и бросили, наиздевавшись. – Он умолк, чтобы справиться с переживаниями. – Только вот гробов сколотить не из чего... Утром повезут хоронить.

– А ты разве на похоронах не будешь?

– Хотелось бы проводить в последний путь, Варя была мне как сестра. Но завтра коров пасти, подошла наша очередь.

– А листовки принес? Маму мне уговорить удалось. Насилу упросила.

– Передай ей большое спасибо, скажи, что никто не узнает, чья работа.

–Я ей за тебя поручилась.

На верхушках акаций догорали последние отблески уходящего на покой светила. Андрей достал из кармана часы посмотреть время.

– Спешишь? Сколько натикало?

– Уже девять с четвертью.

– А я кольцо отдала маме. Она сказала, после войны сделаем из него красивые сережки.

– Мар-та! Ужинать, – позвали от сеней.

– Иду-у! До свидания, – убежала с листовками в руке.

... Примерно раз в месяц подходила очередь пасти череду. Повинность для ребят привычная, нетрудная и в хорошую погоду даже приятная. По крайней мере для Андрея. Ее он отбывал охотно, припадет ли пасти с соседом Федей или же соседкой, то есть Варькой. Последний раз пасли с нею в середине июля.

Матери, как всегда в таких случаях, подняли рано. Глаза слипались, первые шаги были сонными; но утренняя свежесть, зябкая роса с придорожных кустов вскоре взбодрили, сонливость – как корова языком слизнула.

Буренки норовили заскочить в подсолнухи, уже готовые зацвесть, чтобы урвать лакомую "шляпку". Варька всякий раз кидалась вовремя завернуть несознательную худобину, опередить в этом напарника.

– Че ты за ими бегаешь, – зевая с недосыпу, сделал замечание тот. – Дай хуть одну угостить по ребрам.

– Они же не понимают, что нельзя, – возразила она, косясь на "угощение".

– Все они понимают!.. Куд-да морду задрала?! – погрозил он кийком очередной лакомке.

Этой палкой с утолщением на одном конце обзавелся он давно, изрядно потренировался попаданию в цель и теперь промахивался редко. Шкодливые особи (киек предназначался только для них) знали об этом прекрасно. Даже самая хитромудрая из этой категории, Свинья, которая многим играет на нервах, не давая спокойно полежать в холодке в полуденную жарынь; которая только о том и помышляет, как бы улизнуть из стада в чью-нибудь молодую кукурузу, – так вот, даже она становится благоразумней, когда череду пасет Андрей. Правда, попытки "чухнуть" она изредка предпринимает и в его дни, но стоит тому показать киек и прикрикнуть, как тут же разворачивается и спешит обратно.

... Солнце поднялось над степью, припекало. Нахватавшись по холодку, буренки улеглись отдыхать, отрыгивая и сосредоточенно перетирая жвачку, сонно мотая головами и хвостами, чтобы отпугивать навязчивых мух. Сели завтракать и пастухи.

– Ты запасся, будто на цельный день, – кивнула Варька на андрееву сумку; ее запасы выглядели скромнее.

– Мамка перестаралась. – Он заглянул внутрь. – И правда: чуть не полбуханки, пять яиц, сало и целая головка чесноку, – стал перечислять содержимое. – А вот про молоко забыла...

– У меня глянь, какая бутыль! Хочешь?

– Оставишь немного. А че ты все глаз трешь?

– Что-то попало и муляет, как зараза... Ты сперва отпей, сколько сможешь, а потом я.

– Ниче, я тожеть не брезгливый, ешь, – разрешил и занялся уничтожением своих запасов. Заметив, что у той только хлеб да молоко, предложил: Угощайся: хошь – сало с чесноком, или вот яйца вареные. А то до обеда еще далековато.

– Я, вобще-то, поесть люблю... Токо мне нельзя, и так чересчур толстая.

– Да ниче не толстая! Очень дажеть нормальная. Ешь, никого не слушай.

Сумки опустошили. Андрей поднялся осмотреть стадо. Свинья тоже лежала, хотя и в сторонке – ближе к хутору. Снова растянулся на траве, раскинув руки и глядя в небо. Хорошо! В бледно-голубой, без единого облачка выси парит степной орел, лишь изредка шевеля крыльями. Пониже, заливаясь звонкой трелью, трепыхается жаворонок. Перелетают с цветка на цветок пчелы, шмели, бабочки. Одни сборщики цветочных деликатесов садятся, другие, зависая неподвижно, извлекают нектар с помощью длинного жала. Запах стоит изумительный.

Рядом Варька кряхтит и сморкается. Приподнялся – оттягивает веко за ресницы.

– Варь, хочешь, гляну, что там у тебя застряло, – предложил помощь.

– Посмотри, пожалуста! – обрадовалась она. – Режет – нет спасу...

Подошел, встал возле нее, откинувшейся навзничь, на колени. Осторожно оттянул, слегка вывернув, нижнее веко: глазное яблоко покраснело – натерла; раздражителя не видно, как ни всматривался.

– Ничего, Варь, нету.

– Смотри лучше, должно быть! Я же чуйствую. Осмотри верхнее, может, там? – Осмотр верхнего тоже ничего не дал. – Подожди чуток, нехай глаз отдохнет, – попросила передышки, вымученно зажмурилась.

Андрей сел сбоку. Ее ситцевое платье в синюю редкую горошину, тесноватое вверху. оттопырилось, обнажив груди. "Не здря тебя и дразнят "сисястая", – отводя взгляд, подумал он.

– Ты, Варвара, со всеми так или токо по знакомству? – упрекнул недовольно.

– Ты о чем? – не поняла та.

– Сиськами своими светишь, вот о чем!

Приподняв голову, она зыркнула в пазуху, придавила выкат.

– Извини... Не до того мне. Да и не боюсь я тебя.

– Это как же понимать? – набычился он.

– А так, что чужого я и на десять метров к себе не подпустила бы, запорошись хоть оба глаза.

– Спасибо за доверие... Но все одно совесть надо иметь!

– А иди ты, моралист несчастный!..

Андрей не стал отвечать на грубость, лег и занялся своими мыслями. Какое это чудо – летняя кубанская степь! Что за прелесть так вот лежать в высокой траве, среди цветов и яркой зелени, полной грудью вдыхать аромат, закрыв глаза, слушать его музыку! Ни забот тебе, ни хлопот, ни уроков вольный, как птица. Вот ежли б еще не война. По бате соскучился. Давно не было и писем. Где он зараз, что в эти минуты делает? А может, уже и в живых нет, как у Сломовых, недавно получивших похоронку. Проклятые фрицы! А поговаривают, что могут и сюда достать, – что тогда с нами будет? . .

– Андрик, ты на меня обиделся? – подала голос Варька.

– Врач на больных не обижается.

– У меня раз такое уже было. Так мама языком. Сразу и нашла.

– Давай попробую и я... – Лег наискосок, опираясь на локти и стараясь не налегать на "сиськи". – Начнем с верхнего века, подержи-ка за ресничку... Локоть чуть в сторонку, мешает. – Поелозил кончиком языка, слеза оказалась соленоватой, сплюнул. – Кажись, что-то есть!

Со второго захода, не языком, а губой явственно ощутил нечто острое. Присмотрелся – крохотная светлая песчинка.

– Вот она, твоя мучительница, полюбуйся.

Но та и смотреть не стала, вытерла слезы, поморгала, села.

– Вроде полегчало. Большое тебе спасибо, Андрик! Хочешь, поцелую за это.

– Чево-о? – отверг он предложение. – Иди вон с Лехой целуйся!

– На гада он мне сдался! – с раздражением, какого он за нею и не подозревал, отмежевалась она. – Я его презираю и ненавижу!

– А он хвалился, что ты с ним свиданировала.

– Брешет, как собака, гад одноглазый.

– Что-то ж было, раз такая на него злая, – добивался он.

– Токо не то, о чем он трепится.

– Что же, ежли не секрет?

Она помедлила, затем решительно подняла глаза:

– А было то, что пристал он ко мне в балке, затащил в вербы, повалил... Думал, осилит, но я как сцапала за... . за одно больное место, он аж взвыл. Теперь и десятому закажет!

– Почему ж ты мне не сказала об этом сразу?

– Ничего б ты ему не сделал, он знаешь, какой сильный!..

– Зато Ванько за тебя голову б ему открутил!

– Ваня? – пристально посмотрела соседу в глаза. – Думаешь, стал бы из-за меня? . .

– А то нет? Ты ж ему здорово нравишься!

– Так я тебе и поверила! Он и разговаривать-то со мной избегает.

– Заячьей крови много, токо и всего.

– Это у него-то? Брешешь ты все!...

– Честное благородное, раз уж на то пошло. Я давно хотел сказать тебе об этом, но считал, что у вас с Лехой и правда что-то есть. Да и он не разрешал: я, говорит, должен сам все выяснить. И все не решался, для него услышать "нет" – так и жить не стоит.

Андрей не ожидал, что его сообщение так преобразит соседку: щеки ее стали вдруг пунцовыми, лицо расцвело в счастливой улыбке; желая скрыть охватившую ее радость, она в смущении отвернулась, затем вскочила, чтобы убежать, но прежде призналась:

– Скажи ему, что он дурачок – я уже год, как его лю... как он мне нравится больше всех на свете! – И вдруг испуганно: – Ой, Андрик, Свинью прозевали!

Схватив киек, вскочил и он. Свинья, нагнув голову, малой рысью бежала в сторону хутора.

– Ты куд-да, зараза?! – крикнул он и помахал "угощением"; беглянка остановилась, повернула морду, тряхнула рогами – с досады, а может, вспомнила, чем это кончается – и потрусила к стаду, все еще отдыхавшему...

Этот недавний эпизод был еще так памятен! И Андрей не мог смириться с жестоким фактом, что сегодня соседки уже нет в живых...

Покойников, всех троих, положили рядом во дворе осиротевшего дома. Перед этим старухи совершили обряд, как того требует обычай: обмыли, одели в чистое, попричитали. Сейчас – а дело близилось уже к полуночи – они сидели на лавке рядом, о чем-то вполголоса переговариваясь; продежурят так всю ночь.

Женщины помоложе гурьбой стояли поодаль. Делились новостями, которых было немало. Менее четырех часов пробыли на хуторе супостаты, а сколько всего натворили!.. Перестреляли половину кур, выпили "яйки" и "млеко", подгребли все, что нашли из съестного, бесчинствовали.

Молодухи вздыхали, охали, горевали: что-то дальше будет!..

Андрей попросил разрешения взглянуть на подругу детства в последний раз. Поднес керосиновую лампу, откинул покрывало – и отшатнулся: серый лоб, темные подглазья, расцарапанная щека, почерневшие, искусанные губы; полурасплетенная коса на груди, сложенные ладошка на ладошку руки... Как все это непохоже на всегда улыбчивую, излучающую веселье Варьку! У него сжалось сердце от боли и жалости. Поспешно опустил покрывало, поставил на стульчик лампу, но не в силах был подняться с колен, потрясенный жуткой действительностью.

Была Варя – и вот, уже нет среди живых. Еще вчера видел ее вечером веселой и жизнерадостной, не сводившей глаз с Ванечки, как, не стесняясь, называла она при нем своего ненаглядного. Узнав, что и она ему "здорово ндравится", попросила Андрея ничего не сообщать, а набралась храбрости – и сама, сгорая от волнения и страха, объяснилась в своих чувствах. Встретила, понятно, полную взаимность. Вот только счастье их первой любви длилось недолго...

А теть Шура – была ведь замечательнейший человек! Добрая, незлобивая, с соседями уживчивая. Жили небогато, но ежли случалось разжиться пряников или конфет – угостит обязательно, специально позовет и угостит, один ли, с Федей или даже с кем втроем попались на глаза. Или вот комиссара – ни за что ведь убил. Ладно бы отстреливался, тогда понятно... Изверги, уроды фашистские, подлые людишки!