Текст книги "Командующий фронтом"

Автор книги: Фабиан Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

В дверь постучались.

– Войдите!

В комнату вошел член ревкома Гаврилов. Он был невысокого роста, плечист, крепко сложен, русые волосы зачесаны назад, лицо гладко выбрито. Посмотрев на Лазо, он покачал головой:

– Ну и зарос ты, Сергей Георгиевич.

– Отращиваю бороду и усы.

– Не ко времени, – пошутил Гаврилов, – иностранных послов надо сейчас принимать.

– Сами заявились?

– Я, что ли, их привел?! В приемной сидят… С секретарями, переводчиками. Поговори с ними, узнай, чего хотят.

– Тяжелая миссия, товарищ Гаврилов. С кем хочешь поговорю, даже с белым генералом, а для этих господ нужен особый язык.

– Выручай, Сергей Георгиевич. Ты в институте разные науки проходил, военное училище кончал, а я, кроме церковноприходской школы, ничего не видел.

– Ладно, – согласился Лазо, – но только если не так скажу – пусть ревком не осудит. Я ведь не дипломат, а недоучившийся студент и бывший прапорщик.

– Кто же тебя осудит? Подумаешь, иностранные послы!

– Какие они там послы?! – возразил Лазо. – Всего-навсего консулы. А вообще ты прав – надо с ними поговорить. Зови их, товарищ Гаврилов, и сам садись рядом со мной.

Надменно и чопорно в кабинет вошли двенадцать человек. Лазо поднялся и слегка поклонился.

– Садитесь, господа! – предложил Гаврилов и широким жестом показал на стулья.

– Quel porc-épic![3]3
  Какой дикобраз! (франц.)


[Закрыть] – донеслись до Лазо слова, сказанные своему соседу одним из консулов в черном сюртуке и в белом стоячем воротнике.

Лазо чуть заметно усмехнулся и посмотрел на лысого, с нафабренными усами француза лет шестидесяти.

– Господин переводчик, – предложил Гаврилов, – сообщите коменданту города, кто присутствует.

Переводчик бесстрастным голосом стал называть фамилии:

– Консул Соединенного королевства сэр… Консул Французской республики… Консул Соединенных Штатов Америки… Консул Японии… Советник Соединенного королевства господин…

Переводчик долго и нудно перечислял фамилии. При этом каждый, продолжая сидеть, слегка кивал головой при оглашении его фамилии.

Лазо, обведя всех пытливым взглядом, остановился на французском консуле и произнес, грассируя:

– Bonjour, messieurs![4]4
  Здравствуйте, господа! (франц.)


[Закрыть]

Консул, услышав французскую речь, смущенно опустил глаза.

– Если вы не возражаете, господа, – продолжал Лазо, – то мы будем беседовать по-французски. Я и мой коллега, – Лазо склонил голову перед Гавриловым, – в переводчике не нуждаемся.

Гаврилов досадовал, что не понимает чужого языка, но он с нескрываемым восхищением смотрел на Лазо, который свободно изъяснялся с консулами, и, судя по их лицам, выражавшим то сожаление и настороженность, то видимое удовольствие и благосклонность, безошибочно пришел к выводу, что им придется принять условия ревкома. Внимание консулов было приковано к большим властным глазам Лазо.

– Господин комендант, – скрипучим голосом произнес английский консул на ломаном французском языке, отчего его сосед, француз, скривился, словно выпил горькой настойки, – мы требуем от новой власти письменной гарантии неприкосновенности нашей жизни и нашего имущества.

– Власть наша действительно новая, господин консул, – ответил Лазо, – но народ ее называет советской властью, и я прошу присутствующих в дальнейших переговорах так ее и именовать. – После короткой паузы он продолжал: – Перейду к существу ваших требований. Почему вообще возникли требования? Какие основания у господина консула Соединенного королевства опасаться за свою жизнь и за свое имущество?

– Значит, господин комендант, – заключил консул, – вы нам дадите письменную гарантию?

– Я этого не говорил, – твердо ответил Лазо. – Неприкосновенность гарантируется всем послам и консулам, но дополнительных письменных гарантий, которых вы требуете от революционного комитета, Советское государство и представители на местах не дают, равно как и ваши государства не дают таких особых письменных гарантий нашим послам и консулам.

– Ну что же, господин комендант, мы согласны с такой формулировкой. У нас больше требований нет.

– Зато они есть у нас, – заявил Лазо.

Консулы смущенно переглянулись.

– Ты насчет офицеров не забудь, – шепнул Гаврилов Лазо.

– Представитель революционного комитета требует от вас, господа консулы, не вмешиваться в наши внутренние дела.

– Это вполне законно, – заметил француз.

– Не сомневаюсь, что законно, – сказал Лазо, – но вы нарушаете этот закон. В английском, американском, французском и японском консульствах укрылись главари контрреволюционного мятежа. Полковник Никитин у вас, господин французский консул… Полковник Иванов у вас, господин японский консул. Кто же дал вам право нарушать законы страны, в которой вы находитесь?

Слова Лазо вызвали замешательство. Консулы слушали, не зная, как оправдаться, но и молчать было неудобно. Тогда поднялся японский консул и заговорил на ломаном русском языке:

– Каспадина коменданта, я желает просить помирофание для поркофник Ифаноф.

Лазо строго, но вежливо ответил:

– Сначала я переведу ваши слова на французский язык, чтобы все коллеги их поняли.

Кончив переводить, Лазо встал:

– А теперь я отвечу вам и вашим коллегам. Революционный комитет требует, чтобы в течение двадцати четырех часов все белогвардейские офицеры были выданы представителю коменданта, который явится с соответствующим мандатом за моей подписью. Мандат будет написан на двух языках: русском и французском. Невыполнение нашего требования будет расценено как вмешательство во внутренние дела страны со всеми вытекающими отсюда последствиями. – Лазо помолчал и добавил: – Других требований у нас пока нет.

Консулы поднялись со своих мест. Гаврилов, не поняв, о чем говорил Лазо, шепнул:

– Может, рано отпускаешь? Насчет полковников надо бы поговорить.

– Договорился, – так же тихо ответил Лазо и вышел из-за стола.

Один за другим подходили консулы, прощаясь с Лазо и Гавриловым. Пожимая руку французу, Лазо не без едкости сказал:

– Comme vous voyez, nous nous sommes passés d’interprète[5]5
  Как видите, мы обошлись без переводчика (франц.).


[Закрыть].

– Вы блестяще владеете французским языком, господин комендант, – расшаркиваясь, ответил консул, – прямо как природный парижанин.

Вечером в комендатуру пришел пожилой, высокий, гладко выбритый человек в хорошо сшитой генеральской шинели.

– Проводите меня к коменданту! Я – бывший генерал Таубе.

Лазо тотчас принял его и предложил кресло.

– Чем могу быть полезен?

– Этот вопрос я собирался задать вам, молодой человек. Меня направила сюда Центросибирь на одну из командных должностей. Безоговорочно приму любое ваше предложение, ибо твердо решил служить трудящейся России. Вот мои документы!

– Очень рад, товарищ Таубе. Хочу предложить вам должность начальника штаба гарнизона.

– Осмелюсь спросить, кто начальник гарнизона?

– Я, – застенчиво ответил Лазо.

Таубе встал и, взяв руки по швам, произнес:

– Разрешите приступить к работе?

– Что вы, товарищ Таубе, сначала побеседуем, поужинаем, а потом уж о делах.

До глубокой ночи бывший генерал и бывший прапорщик вели дружескую беседу.

– Осмелюсь спросить, Александр Александрович, что привело вас, бывшего барона, генерал-лейтенанта, к большевикам?

Таубе с искренностью, свойственной людям пожилого возраста, повидавшего на своем веку хорошее и плохое, ответил:

– Предки мои действительно принадлежали к старинному дворянскому роду. Я закончил кадетский корпус, затем Михайловское артиллерийское училище и Николаевскую академию генерального штаба. Служил на строевых и штабных должностях в царской армии, участвовал в русско-японской войне. Насмотрелся всего, и многое мне не по душе. В этой войне я перессорился со всеми генералами из штаба фронта и ушел из действующей армии.

– Где же вы были во время февральской революции? – спросил Лазо.

– В Омском военном округе начальником штаба. В апреле в кинотеатре «Гигант» собрались военнослужащие гарнизона. Я выступил и заявил, что твердо решил присягнуть революционной республике. Что было! На меня посыпались жалобы со стороны генералов и полковников Керенскому и военному министру Гучкову… В Петрограде решили изничтожить меня. Тяжело было, со мной не здоровались, третировали. Но вот в марте тысяча девятьсот восемнадцатого года Ленин выдвинул на пост председателя Центросибири Яковлева, а он, зная о моих настроениях, пригласил меня в Иркутск. Безмерно обрадовался. И вот я у вас.

Лазо внимательно выслушал человека, который годился ему в отцы, и по-деловому сказал:

– Все должно быть приведено в боевую готовность. Всякая расхлябанность ведет к дезорганизации, а следовательно, к ослаблению нашей молодой армии.

– Совершенно правильно, Сергей Георгиевич, – соглашался Таубе. – Завтра же введу штабной порядок. Я очень рад, что нам довелось встретиться, и обещаю помочь вам своими знаниями.

Таубе понравился Сергею с первой минуты своей искренностью.

– Вы привезли с собой вещи? – спросил Лазо.

– Целый сундук.

– Зачем он вам?

– Там несколько смен белья и часть моей библиотеки.

– Вот за это хвалю. А для меня найдутся книги?

– Любую берите. Вас тоже, видно, хлебом не корми, только книги подавай.

– Где же сундук?

– У меня в городе свояк, я у него и оставил. Но завтра я перевезу сюда и здесь же поселюсь.

– Я прикажу освободить для вас поблизости квартиру.

– Зачем стеснять жителей? Где сундук – там и я. Где я – там и сундук.

Лазо рассмеялся и протянул Таубе руку. Они расстались друзьями.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

От прозрачных, изумрудно-зеленых вод Байкала до шумливой Аргуни широко раскинулось Забайкалье – в старину Даурия, – рассеченное Яблоновым хребтом. Прорезанное шестью большими судоходными реками с многочисленными бурными потоками, Забайкалье славится вечно снежными Хамар-Дабаном и Мунку-Сардыком, серебряными падями и безбрежными степями. Много золота и серебра, много драгоценных камней лежали нетронутыми в недрах земли. Старики ходили в горы, чтобы нацедить в кувшины живую воду, сочившуюся из-под камней, а дома пили ее, смачивали в ней тряпки и прикладывали к ногам и рукам. Так лечили больные кости и раны. Те, кто помоложе, искали удачи, копали землю, отыскивали золотую россыпь. Много лет гуляли в даурских степях Сохатый и Капустин, наводя страх на богатых купцов и золотопромышленников.

Над высоким зубчатым хребтом поднялось позднее февральское солнце. В тот год снега выпало мало, ключи и родники при выходе из земли не замерзли, по вокруг них наросла наледь.

Не спеша ехали стремя в стремя Лазо, Рябов и Безуглов на холеных конях. Безуглов тихонько напевал грустную песню:

 
Сторона родная русского народа,
Как царевна в сказке, духом тьмы заклята.
Спишь ты, Забайкалье,
Мертвым сном объято.
 

– Загрустил, казак? – спросил Лазо.

– Не так чтобы очень, товарищ командующий, но и не весело.

– Его домой тянет, – пошутил Рябов. – Дуется, что Назарчук его в Красную гвардию заманил.

– Ишь ты какой, – осклабился Степан. – Не захотел бы по своей воле, ничего бы он и не сделал. А только я теперь от Сергея Георгича не отлучусь. Куды он – туды и я. – Повернувшись к Лазо, он спросил: – Ты партийный, товарищ командующий?

Лазо на мгновенье смутился, но тут же улыбнулся и ответил:

– Скоро запишусь.

– Тогда и я запишусь, – согласился Степан.

– Молодец, казак! – одобрительно отозвался Рябов.

Степан повеселел, словно кто-то рукой смахнул грусть с его лица.

– Жил бы отец, – сказал он, – Агафоном его звали, не поверил бы, что губатый Степка рядом с командующим Даурией едет и гуторит с ним, как с дружком.

– Вот она, Степан Агафонович, и советская власть, – произнес Рябов. – Что ты, что я – все мы равные, все одной думкой живем: сделать человеческую жизнь на земле радостной.

Издалека, где синел лес, донеслось рычание.

– Неужто медведь? – спросил Рябов. – Как думаешь, Степан?

– Может, и медведь, – ответил весело Безуглов.

– Чему радуешься?

– Вспомнил, как отец повстречался с медведем один на один и одолел его.

– Одолел? – недоверчиво переспросил Рябов.

– Ей-богу, одолел. Хочешь, расскажу?

– У командующего спроси.

– Охотно послушаю, – отозвался Лазо.

– Дело, значит, было так, – начал Безуглов. – Ходил отец в одну осень промышлять белку и попал на медведя – тот еще не залег на зиму в берлогу. Мишук, увидев зверовщика, взревел и встал на дыбы. У нас на медведя стрельцы ходят не артелями, а всегда один человек с собакой одолевают зверя, но притом ружье заряжается большим зарядом. Только медведь встанет на дыбы, зверовщик ставит ружье на сошки и стреляет медведю в лоб или сердце. У отца ружье было заряжено беличьим зарядом. Делать было нечего, приложился – и бац в медведя… Промахнулся. А михайло бросился на отца и давай его ловить: то пойдет направо и вдруг бросится налево. Отец, зная хитрость зверя, увертывался. Около часу ходили они вокруг дерева без успеха. Тогда медведь пошел на хитрость: не спуская глаз с отца, он попятился, схватил претолстую корягу, положил ее подле сосны, а на нее другую, чтобы отец не мог свободно ходить вокруг дерева. А отец, перескакивая через коряги, успевал отталкивать их от дерева. День свечерел, солнце закатилось. «Ну, думает отец, ночью он меня поймает». Отошел медведь от дерева, лег на землю, положил голову на корягу и уставил свои глазищи на отца. А отец успел перезарядить ружье. Вот уж стало темно. Но вдруг показалась луна. Отец ожил, поставил поскорей ружье на сошки и выстрелил. Медведь кинулся, ударился об дерево и растянулся. Так остался жить отец и добыл хорошего медведя…

Всадники проехали мимо четырех столбов, покрытых кровлей.

– Степан, а это что? – спросил Лазо.

– Тут похоронена скотина, убитая небесным громом. Такой обычай у бурят.

За Дарасуном потеплело. Кони пошли медленнее – с рассвета им пришлось проделать большой путь.

– Еще недели три, и затокуют глухари и тетерева, – заметил Безуглов.

– Рано, казак, – сказал Рябов.

– Зима-то, видишь, малоснежная. Туда-сюда повернешься – весна и нагрянет, а в марте уже увидишь в лесу даурскую галку и дрохву.

– Много здесь птицы? – спросил Лазо.

– Видимо-невидимо, товарищ командующий. У нас и полевого жаворонка встретишь, и коршуна, и гоголя, и снегиря, и горихвостку.

Вечерело. Позади остались вершины, скрывшиеся в тумане.

– Далеко еще, Степан?

– Верное слово, близко. Эту падь проедем, за ней поскотина, а дальше моя станица. Только мы с тобой, Сергей Георгич, спешимся и пойдем вдвоем, а Рябов нас подождет.

Навстречу показался высокий старик. Поравнявшись с ним, Лазо придержал коня и спросил:

– Куда идешь, отец?

– В Дарасун по воду, ноги дюже болят.

У старика было задумчивое лицо с глубоко запавшими, мутно-серыми глазами и резко выступавшими под дряблой кожей жилами.

– Что казаки про новую жизнь говорят?

– Чаяли, что замирение наступит, а теперь вон опять казаков скликают.

– Кто?

– Атаман Семенов.

– Много народу к нему идет?

– Не считал, сынок. Не пойдешь сам – силой потащат.

– Ну иди с богом, отец!

Старик поклонился и поплелся.

Миновав падь, Степан остановил коня. Спешившись вместе с Лазо, они подали Рябову поводья.

Взошла луна и осветила сопки у Дарасуна. Вокруг – ни огонька, ни живой души.

Крадучись, пробирались Лазо и Степан сонной станицей к дому Безуглова. Вот они остановились перед темными оконцами. Сильно забилось сердце в груди у Степана, точно так же, как в ту темную ночь, когда бросил гранаты в дом, где сидел Лазо заключенным. Три года прошло с того дня, как Степан уехал на войну. Не довелось драться с немцами. А теперь против своих же пошел… Какие же они свои? Свои – это Лазо, Рябов, Назарчук, Аким из Иркутска, красногвардейцы, свои – это большевики. А станичные кулаки, станичный атаман – чужаки.

Тихо постучал Степан в оконце раз, другой. Никто не отозвался. Чуть сильней забарабанил и видит – прильнуло к стеклу чье-то лицо.

– Машутка, это я! – Зубы застучали не то от радости, не то от страха.

Звякнула в сенцах щеколда, распахнулась дверь, и на Степана дохнуло теплотой.

– Степа? – раздался испуганный и заспанный женский голос.

– Я, любушка!

Не зажигая огня, Маша вошла в комнату и, кутаясь в платок, села на сундук, стоявший у кровати.

– Чего молчишь? – сурово спросил Степан сразу изменившимся голосом. – Иль не рада, что пришел? Я и дружка с собой привел.

– Не чаяла увидеть тебя живым. В прошлом году вернулись наши из Красноярска, сказывали, что тела твоего не нашли. Вот и считаюсь вдовой. А ты…

Маша не договорила и упала на грудь мужа.

– Не плачь, – утешал ее Степан, гладя худые плечи. – Пришел же обратно. А Мишутка спит?

– Спит сынок.

– Не буди его.

Маша поднялась с сундука и тихо промолвила:

– Раздевайся, Степа, ложись спать, утром поговорим.

Сколько соблазна было лечь на кровать и уснуть в тепле, а утром, проснувшись, увидеть заботливую Машу и сына, но вспомнил, что Рябов мерзнет в пади, дожидаясь возвращения его и Лазо. «Нет, – решил он, – не изменю своему слову. Я говорил, что в партию запишусь, а как увидел жену – слюни распустил. Не бывать тому».

Лазо не торопил Степана, он понимал его мысли и душу.

– Нельзя, Машутка, – сказал он. – Я к тебе не открытой дорогой пришел, а крался. Ушел от казаков к красным. Теперь при самом командующем Даурским фронтом нахожусь. А пришел я узнать, что в станице слыхать, что казаки гуторят. Ты только не плачь, знаю, что тебе горько, может, кто и обижает. Но только поверь мне… Скажи, веришь?

– Верю, Степа… – всхлипнула Маша.

– Так слушай! Садись рядом и слушай! Сказывают, что казаков скликают против красных. Правда это?

– Правда, Степушка, правда.

– Скажите, пожалуйста, – вмешался Лазо, – кто их скликает?

Маша в темноте не различала лица Лазо, но голос его понравился ей. Однако она не рискнула ответить и тесней прижалась плечом к Степану.

– Не бойся, Машутка, этого человека. Он мне жизнь спас.

– Кто скликает? – доверчиво повторила она. – Вербовщики атамана Семенова. Сильно много идут к атаману.

– А кто не хочет?

– Тех силком.

Больше часа просидели Лазо и Степан с женой, все расспросили, разузнали. Когда стали прощаться, Безуглов чиркнул спичкой.

– На Мишутку погляжу. Может, приснюсь ему. А для всех – как считали убитым, так пусть и считают.

Обнял Степан жену, трижды поцеловал ее и пошел в сенцы, вытирая рукой набежавшую слезу. Маша открыла дверь и выглянула на улицу. Лазо шел позади них. Над станицей стояла молочная луна, освещая дорогу.

– Идите! – промолвила она.

Ни разу не оглянувшись, они быстро зашагали к пади.

2

Днем по улицам Читы нередко проносились конные отряды. Жители провожали их пугливыми взглядами. Никто не знал, куда и зачем скачут конники. Одни говорили, что это казаки «Народного совета», в котором засели эсеры и меньшевики, другие – что головорезы анархиста Ефрема Пережогина. По городу шатались солдаты с вихрастыми чубами, заглядывая в лавки. К ночи все затихало, на улицах безлюдье, и только в темных переулках раздавались одиночные выстрелы, а иногда и крики: «Спасите, грабят!»

Потерпев поражение в Иркутске, белогвардейцы избрали новым центром Читу. В сторону Прибайкалья, Забайкалья и на Дальний Восток стали пробираться в классных вагонах и на лошадях враги советской власти.

Сын богатого скотовода-казака Дурулгуевской станицы Читинской области есаул Семенов осенью тысяча девятьсот семнадцатого года бежал из Петрограда в Верхнеудинск, откуда послал Керенскому письмо с ходатайством разрешить ему сформировать бурято-монгольский полк и «навести порядок в Забайкалье». «Благословляю, – ответил Керенский, – и назначаю вас комиссаром по организации добровольческих конных отрядов в Забайкальской области». Есаул прибыл на станцию Березовка, близ Верхнеудинска, назвался атаманом и разослал по улусам и станицам вербовщиков. Ограбив Березовку, Семенов перебрался на пограничную станцию Маньчжурия и там с помощью местного гарнизона разоружил 720-ю Пермскую дружину и сменил свои есаульские погоны на генеральские. Каждый день его штаб – ОМО – Особого маньчжурского отряда – издавал приказы, направленные против Советов. Потекли к атаману широкой рекой доллары, фунты стерлингов, франки и иены, а за ними наемные убийцы и уголовники – хунхузы, англичане, французы, японцы, казаки, юнкера и гимназисты.

Спустя много лет генерал Гревс, бывший командующий американской интервенционной армией на Дальнем Востоке, желая переложить всю вину США за массовые убийства коммунистов и советских граждан на плечи Японии, писал об атамане Семенове:

«Ко мне явился Семенов, оказавшийся впоследствии убийцей, грабителем и самым беспутным негодяем. Семенов содержался Японией и не имел никаких убеждений, кроме сознания необходимости поступать по указке Японии. Он всегда оставался в поле зрения японских войск, он поступал так потому, что не мог бы продержаться и недели, если бы не опирался на поддержку Японии».

В морозный день на читинский вокзал со станции Маньчжурия прибыл пустой состав. Машинист со своим помощником отцепили паровоз и уехали в депо. Проходившие мимо железнодорожники обратили внимание на надпись «Чита – Совдепу», сделанную мелом на одном из вагонов, который почему-то был запломбирован. Возле вагона останавливались любопытные. Кто-то пошел звонить в Совет. Пломбу сорвали, дверь вагона открыли, и всем представилась страшная картина – на снег вывалились трупы с отрезанными ушами и руками, с выколотыми глазами…

Никто не проронил слезы. Все поняли – коммунистов Маньчжурского Совета замучили семеновцы.

На исходе февраля, там, где под Читой редколесье и открытые поляны, снег стаял быстро, и сразу же затоковали глухари и тетерева. По вечерам над городом проплывали изорванные в клочья облака, и тогда в темно-синих просветах неба мелькали желтые и холодные звезды.

В один из таких вечеров у исполкома Забайкалья, разместившегося в двухэтажном доме бывшего губернатора Мустафиева, спешились четыре всадника. Один из них, в длинной потертой шинели, с полевым биноклем на перекинутом через плечо ремешке, поспешно вошел в дом. Подойдя к двери, на которой висела табличка «Председатель», военный открыл ее и вошел в просторную комнату. За столом сидели несколько человек.

Вошедший остановился посреди комнаты и, вытянувшись по-военному, приложил руку к папахе.

Сидевшие за столом обернулись к нему.

– Я командирован к вам. Моя фамилия – Лазо.

Он вынул из кармана мандат, газету и передал председателю. Тот внимательно прочитал и с нескрываемой радостью обратился ко всем:

– Товарищи! Знакомьтесь, это наш командующий фронтом. Я прочту вам сообщение иркутской газеты «Власть труда»:

«В пленарном заседании 2-го съезда Совета рабочих, крестьянских и казачьих депутатов всей Сибири 23 февраля 1918 года было заслушано решение областного комитета совдепов Восточной Сибири о предоставлении товарищу Лазо, как комиссару по борьбе с контрреволюцией в Сибири, чрезвычайных полномочий. Съезд единогласно утвердил решение областного комитета и поручил президиуму телеграфно приветствовать товарища Лазо, назначенного комитетом командующим революционными войсками по борьбе с семеновской контрреволюцией».

Лазо, слушая, вспомнил, что его назначение совпало с днем рождения. «Где-то теперь мать и Степа? Где Федор Кодряну и обуховский рабочий Никанор Алексеевич?»

Члены исполкома встали, спеша пожать руку командующему.

– Садитесь, садитесь, товарищ Лазо! – неслось со всех сторон. – Расскажите о положении в крае. Чем нам поможет Центросибирь?

Лазо молчал.

– О зверствах семеновцев слышали? – спросил председатель.

– Я видел трупы, доставленные в запломбированном вагоне, – ответил Лазо.

Члены исполкома переглянулись. Председатель сказал:

– Мы получили сообщение о том, что поезда, идущие из России на Владивосток и из Владивостока в Россию, подвергаются ограблениям на станции Маньчжурия.

– Знаю! Это дело рук японского шпиона Бургера, действующего по указке американского консула во Владивостоке.

– Откуда у вас такая информация?

– Я был в управлении Забайкальской железной дороги и читал телеграмму Бургера, которого Семенов назначил начальником железнодорожного отдела своего штаба. Текст телеграммы довольно ясный, я списал его: «Извещаю, что до восстановления порядка на вверенной мне дороге и до строгой фильтрации служащих ни одного паровоза-декапода на станцию Маньчжурия не будет».

– Что это за декаподы? – спросил председатель.

– Паровозы, закупленные еще царским правительством в Америке. Сейчас их захватили семеновцы на КВЖД.

Один из членов исполкома, с надвинутой на глаза ушанкой, сухим, надтреснутым голосом спросил:

– Вы все знаете, товарищ командующий… Не скажете ли нам, где теперь атаман Семенов и каковы его планы?

Лазо порывисто встал.

– О планах бандита Семенова я умолчу. Как-никак, это военная тайна. Кстати, здесь все коммунисты?

– Нет, – ответил председатель.

– Значит, есть и меньшевики?

– Да!

– Тогда я попрошу коммунистов остаться здесь, а меньшевиков покинуть кабинет.

– Безобразие! – выкрикнул тот самый член исполкома, который интересовался местопребыванием Семенова. – Насилие!

Трое из присутствующих направились к двери.

Когда меньшевики покинули комнату, Лазо сказал:

– Должен вас предупредить, товарищи. Я еще не большевик, но с Коммунистической партией крепко связан, хотя организационно не оформлен. А с «Народным советом», с меньшевиками и эсерами надо кончать. Нам с ними не по пути, они предадут и нас и революцию. С завтрашнего дня я начинаю формировать отряды среди читинских железнодорожников и прошу вас мне помочь.

На другой день на станции Чита-1 две тысячи железнодорожников собрались на митинг.

Лазо приехал один. Он спешился и прошел в цех, переполненный людьми. Поднявшись на опрокинутую вверх дном тачку, он громко крикнул:

– Товарищи железнодорожники!

С первых же слов толпа стихла и прислушалась к его голосу.

– Революция в опасности! – продолжал Лазо. – Много веков мечтал человек стать свободным, расправить свои плечи, разломать старый мир и на его обломках построить новый, но без обмана и лжи. Буржуазные наймиты, отпетые головорезы и люди легкой наживы продались американским, английским и японским капиталистам за чечевичную похлебку. Самозванец атаман Семенов, чьи руки обагрены кровью коммунистов и честных советских людей, грозит в первую очередь вам, читинским железнодорожникам.

– Руки коротки! – донеслось из толпы.

– На днях он прислал нам первый запломбированный вагон. Сейчас он создал в своем штабе железнодорожный отдел и доверил его уголовному убийце и международному шпиону Бургеру. Атаман Семенов готовится действовать так же, как в тысяча девятьсот шестом году царские генералы-вешатели Ренненкампф и Меллер-Закомельский. Помните расстрелы, виселицы, братские могилы железнодорожников? Помните?

– Помним! – пронеслось по рядам.

– Кто же защитит вас сейчас? Кто защитит ваших жен и детей? – бросил Лазо. – Кто?

Железнодорожники молчали.

– Не анархист Пережогин и не меньшевики с эсерами. Вас защитят большевики! Их партия – единственная революционная партия, кровь от крови, плоть от плоти трудового народа. Становитесь же под ее знамена! Если хотите жить – вооружайтесь, боритесь!

– Правильно! – закричали в толпе.

– Завтра я начинаю формировать отряды. Запись будет проведена здесь, в мастерских.

Лазо сошел с тачки. Железнодорожники бросились к нему. Каждому хотелось протиснуться к командующему, пожать ему руку и сказать несколько теплых слов.

…Так родилась в Забайкалье Красная гвардия, которой предстояло выступить против сильно вооруженных полков атамана Семенова. Назарчук, Рябов, Безуглов и сам Лазо с раннего утра и до позднего вечера учили новых бойцов обращаться с винтовками, делать перебежки, метать гранаты. Рябов, по примеру Назарчука, стал, как он выражался, «формировать «базу». С помощью нескольких коммунистов он подобрал особняк, принадлежащий какому-то генералу в отставке, и после длительных дипломатических переговоров перевел генерала в отдельную квартиру, которую подготовил для него исполком. В особняк с утра до вечера возили брошенное незадачливыми интендантами обмундирование, сухари, корм для лошадей, пишущие машинки, письменные столы, посуду. Рябов все принимал.

– Пригодится, – говорил он, – места хватит.

На улицах расклеили составленное Лазо обращение Военно-революционного штаба Читы и Забайкальской области ко всем казакам и солдатам:

«Надвигающаяся опасность со стороны авантюриста-наемника буржуазии есаула Семенова, явное попустительство и даже сочувственное отношение «Народного совета» к его контрреволюционной деятельности заставили нас, казаков, взять на себя защиту революции и интересов трудового народа от контрреволюционера и изменника Семенова. Мы организовали временный Военно-революционный штаб в составе пяти казаков, двух представителей исполкома Читы и одного из Иркутска, которому и поручили решительными действиями ликвидировать контрреволюционный заговор Семенова, встать на защиту революции и завоеванных ею прав рабочим, казакам, крестьянам, бурятам и всему трудовому народу против преступных покушений организовавшейся буржуазии и водворить во всем Забайкалье власть народа, власть крестьян и рабочих.

По всей России, по всем ее губерниям и областям организована власть самого народа в лице его Советов, и только наше родное Забайкалье до сих пор находилось во власти буржуазии, купцов и капиталистов и их наемника – авантюриста Семенова, всеми выгнанного из различных частей офицерства, и подонков общества, организовавшегося в так называемый добровольческий отряд белой гвардии.

Казаки и солдаты! Встаньте в ряды революционной народной армии! Всеми силами защищайте завоевания всего трудового народа!»

В эти дни на деревьях набухли почки. Над даурскими степями ярко засияло мартовское солнце.

В степных караулах перезванивались колокола. Зажиточные казаки встречали Семенова хлебом и солью, сыпали ему в мешки николаевские сотни, серебряные рубли царской чеканки и керенки, а кто побогаче – дарили коней и овец.

3

Головной отряд красногвардейцев вел даурский казак Степан Безуглов. Перед отправкой на фронт члены Военно-революционного комитета Николай Матвеев, Дмитрий Шилов и Иван Бутин обошли ряды бойцов. Они жали руку каждому красногвардейцу и говорили:

– Помните наказ Ленина!

– Защищайте советскую власть!

– Победа либо смерть!

Безуглов усмехнулся:

– Про смерть это зря… Мы, казаки, со смертью не дружим, я про то уже сказывал железнодорожникам. А вам говорю напрямоту: поднимется казачество – тогда атаману крышка.

Отряд, миновав Андриановку, Оловянную и Борзю, остановился у Харанора.

– Подпруги распустить, но коней не расседлывать! – приказал Безуглов и подъехал к Лазо.

– Что скажешь? – спросил командующий.

– Хочу в разведку пойти.

– А командовать отрядом кто будет?

– Я же!

– Ты что надумал, Степан? Одной ногой здесь, другой там?

Безуглов лукаво ответил:

– Ребята зеленые, пороху не нюхали, у Семенова один к одному, да и ружьишки японские и американские. Без разведки никак нельзя, товарищ главком.