Текст книги "Командующий фронтом"

Автор книги: Фабиан Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

– Товарищ Извольский, – громко крикнул он, – Военно-революционный штаб ждет вас и всех офицеров.

Потом он повернулся и быстро направился к выходу.

В холодном вымороженном небе горели ясные звезды.

В Золотом Роге бесшумно грузились на океанский пароход «Орел» гардемарины и личная охрана Розанова. Черный, острый форштевень корабля, чуть накренившегося одним бортом, врезался, как гигантская секира, в синий лед. Матросы в черных бушлатах деловито суетились на палубе, белая кормовая стрела поднимала полевую пушку.

Тишину нарушил шум мотоцикла. Водитель его промчался к Гнилому Углу. Вскоре оттуда показались в высоких меховых шапках, в защитных шинелях и перчатках с раструбами американские солдаты. Они шли неровным строем, держа под мышкой автоматические ружья. Американцы и канадцы по указанию из Вашингтона уезжали на родину.

Генерал Розанов сидел в каюте командира японского корабля «Асахи» и пил вино. Здесь ему было неудобно кричать и волноваться.

Город спал. Никто из жителей не догадывался, что именно в ночь на 31 января из города исчезнет Розанов со своей контрразведкой, что американские корабли снимутся с якорей и уйдут в море.

На высоте 55 сосредоточились воинские части, перешедшие на сторону большевиков, а к городу с трех сторон подходили партизаны.

На Селенгинской улице, в маленьком особнячке, где ранее помещался профсоюз водников, разместился штаб Военного совета. На столе перед Лазо – исчерченный цветными карандашами план города. Красные стрелы, направленные с севера, вонзались в порт. На столе телефон. Накануне преданные большевикам монтеры подключили его к сети и установили на щитке станционной телефонистки сигнал – он означал, что этот номер надо соединять немедленно.

Лазо взглянул на часы.

– Пора! – сказал он, позвонил в трамвайный парк и попросил Болдырева.

– С вами говорит Сергей. Начните движение!

По этому сигналу трамвайные вагоны с пулеметами, установленными у открытых окон, двинулись к городу. Они мчались по путям, минуя остановки.

Извольский, сформировав отряд в тысячу офицеров, покинул Русский остров, перешел по льду Амурский залив и направился к Эгершельду.

Вооруженные железнодорожники, наступавшие из района Гнилого Угла, заняли телеграф, банки и государственные учреждения.

С Первой Речки шли моторизованные части и военные моряки.

Без единого выстрела власть в городе перешла к земской управе, где скрытно работали большевики. И только в крепости засели офицеры, не пожелавшие пойти с Извольским.

Батарея Горбова, оставшаяся на высотке, открыла огонь по крепости.

– Сдавайтесь! – кричали офицеры из отряда Извольского.

Осажденные ответили огнем.

– На штурм! – приказал Извольский. – За свободную Россию! За нашу родину!

Пуля сразила его в сердце.

Над городом поднялось холодное солнце. По улицам неслась песня:

 
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов!
И как один умрем
В борьбе за это.
 

Это шли из Уссурийской тайги партизаны. Впереди ехали командиры: Безуглов, Машков, Петров-Тетерин, Шевченко, Глазков, Аврелин.

Пламенели боевые знамена.

Квартира «адвоката» Ягодкина так и осталась нелегальной квартирой Лазо. Из Гордеевки приехала Ольга Андреевна с дочкой. Перед отъездом Меланья Сидоровна сказала ей:

– И чего тебя носит туда и обратно? Себя мучишь и дите мучишь.

– Я больше в Гордеевку не вернусь, – ответила Ольга.

– Пригляделся кто в городе?

– Мужа нашла.

Меланья Сидоровна отвернулась. Ольга Андреевна поняла свою ошибку – ее слова растревожили незажившую рану.

Приехав во Владивосток, Ольга первым делом явилась к Пригожиной. Та душевно обрадовалась.

– Толя опять запропастился, – пожаловалась Нина, – вы знаете, мне даже пришлось однажды выдать его за своего жениха, когда нагрянули контрразведчики.

– Знаю, Ниночка, большое вам спасибо, что уберегли его. А теперь я могу вам сказать его настоящее имя: Сергей Лазо.

Если бы в эту минуту в комнате разорвалась бомба, то Пригожина не так удивилась бы, как словам Ольги Андреевны.

– Что с вами, Ниночка? – спросила она, глядя на обомлевшую Пригожину.

– Неужели Лазо ваш муж? – с трудом выговорила Нина. – Неужели Толя, которого я скрывала, который так запросто приходил ко мне и называл меня не иначе как Ниночка, Сергей Лазо?

Ольга Андреевна молча улыбалась и кивала головой, укачивая раскричавшуюся Адочку.

– Теперь он ко мне не придет, – добавила с грустью Нина.

– Я сама его редко вижу, – призналась Ольга, – он теперь работает двадцать пять часов в сутки и крадет лишний час у наступающего дня.

– И не говорите, Оленька, разве я его мало журила за бессонные ночи? Господи! Значит, Анатолий Козленко, Анатолий Гуран и Сергей Лазо – одно и то же лицо? Ну кто бы мог подумать?!

В первое же воскресенье Сергей Георгиевич пришел к Пригожиной. Он обнял ее и крепко поцеловал.

– Спасибо, родная, за все!

Пригожина заплакала.

– Ну как не стыдно? Взрослая, а глаза на мокром месте.

– Я от радости.

– Ваш Красный Крест, Ниночка, убрался восвояси, – сказал Лазо.

– Я не жалею, но придется искать работу.

– Работать вы будете в Военном совете.

– Неужели это правда, Толя?.. Извините, не Толя, а Сережа… И не Сережа, а Сергей Георгиевич.

– Правда, Нина Николаевна.

Он простился с ней, оставив ее совершенно растроганной.

Первое легальное собрание городского партийного актива приняло решение – создать Военный совет из трех человек: Сергея Лазо, Всеволода Сибирцева и Алексея Луцкого. Председателем совета был избран Лазо, ему же была вручена власть председателя Приморского правительства.

Стоял морозный, туманный февраль.

Из Хабаровска удрал последний атаман – Калмыков. Ограбив перед бегством банки и захватив тридцать шесть пудов золота, он скрылся по реке Уссури в Маньчжурию. Японцы, уйдя из Забайкалья, Читы и Благовещенска, стянули свои войска в Приморье. Они не собирались эвакуироваться под предлогом защиты своих подданных и лишь радовались тому, что американские корабли покинули Владивостокский порт.

Вступать в открытую борьбу с японцами Приморское правительство воздерживалось – силы были неравные. Оставалось дожидаться прихода частей Красной Армии.

В эти дни Лазо решил выехать в районы расположения партизанских отрядов. На станции Владивосток стоял под парами поезд. Сергей Георгиевич подъехал на автомобиле к вокзалу и прошел на перрон. Его вагон стоял на том самом месте, где год назад он прощался с генералом Рождественским в присутствии контрразведчиков Корнеева и Лимонова.

Начальник станции дал отправление, и машинист без гудка пустил паровоз.

На станции Раздольная к вагону подошли два японских офицера. Перед ними тотчас вырос Машков, назначенный Лазо комендантом поезда. Виктор Иванович успел во Владивостоке достать новый бушлат, тельняшку и бескозырку, пришив к ней свою старую ленту.

– Фи разрешайте нам фойти фагон? – спросил один из офицеров.

– Запрещено! – ответил Машков и положил руку на деревянную кобуру маузера. – Здесь едут представители флота.

– Мы хотим проферяйт.

– Чего? – склонив чуть набок голову, спросил Машков и шутливо погрозил пальцем.

Офицеры переглянулись и отошли.

Днем прибыл в вагон Безуглов, вызванный Лазо. После бегства розановских офицеров партизанские части покинули город. Покинул Владивосток и отряд Безуглова.

– Японцы бывают в отряде? – спросил Лазо.

– Отбою от них нет, Сергей Георгич, но дальше часовых они никак не могут пролезть. – Степан Агафонович почесал темя. – Я бы их пугнул, да боюсь – можешь осерчать.

– Нельзя, Степан!

Безуглов по голосу почувствовал, что предупреждение Лазо серьезное.

– Упаси боже! – сказал он, пытаясь успокоить Лазо. – Но только народ уж очень осерчал. Своих, говорят, прогнали, а самураев боимся.

– Степан Агафонович, я еду в Никольск, а оттуда в Гродеково к Шевченко. Тебе приказываю собрать бойцов, передать им мой привет и сказать, что время работает на нас. Советская Россия укрепится и заставит японцев убраться из Приморья. А пока надо крепить дисциплину. На днях отряд будет переименован в номерную воинскую часть. Бойцы получат обмундирование. Ясно тебе?

– Все ясно, товарищ главком.

– Я теперь больше не главком.

– А для нас – каким ты был, таким и остался. Шевченко низко кланяйся от меня.

Уходя из вагона, Безуглов поманил пальцем Машкова и сказал:

– Храни его! Тут, видишь, полным-полно… Недоглядишь…

Он пригрозил кулаком, спрыгнул с верхней ступеньки на путь и поспешил к казаку, державшему за узду безугловского коня. Легким движением Степан вскочил в седло. Конь, распушив пышный хвост, выгнул шею колесом и застучал звонкими подковами о булыжную мостовую.

Ночью Лазо отправил Военному совету телеграмму:

«Подготовьте приказ о переименовании Сергеевского отряда в 1-й Дальневосточный полк. Командир Безуглов. Необходимо снабдить полк небольшим типографским станком («американкой» или «бостонкой»), шрифтом, наборщиком, достаточным количеством письменных принадлежностей, а также обмундированием, медикаментами, картами, палатками».

Из Никольска Лазо сообщил:

«Попали на заседание военревштаба совместно с нашим командным составом. Заседание произвело на нас хорошее впечатление своим деловым характером и отсутствием многословия. При нас был скоро разрешен ряд вопросов, после чего мною был сделан краткий доклад. На другой день утром состоялось общее собрание 33-го стрелкового полка, а днем собрание Дальневосточного кавалерийского полка и партизанского отряда. Слабым местом никольцев, безусловно, является то, что среди гарнизона почти не ведется политико-воспитательная работа. Это положение можно облегчить, командировав сюда работников из Владивостока.

На собрании командиров и представителей от частей мною был сделан подробный доклад. Собрание носило очень оживленный характер. Общее впечатление хорошее. Части настроены революционно. Высший командный состав весь назначен заново. Из среднего комсостава половина осталась на местах, другая – вновь назначена.

В плохом состоянии партизаны, они до сих пор полностью не вооружены и не обмундированы».

Приезд Лазо в Цимухинский отряд вызвал ликование. Шевченко, обхватив Сергея Георгиевича, целовал, как отец сына.

– Не ругай, бо не можу… Любый мий, дорогий!.. Знову ты с нами. Тут треба порядок заводить. Самураи хотят вагоны увезти в Маньчжурию. Я, як дипломат, заявив: «Що наше – то наше, а що ваше – то ваше. И не зачипайте Гаврилу Шевченку, бо вин як вдаре, то от вас одно мокрое место залишится». Злякались и ша!..

Лазо от души смеялся над «дипломатией» Шевченко и тут же объяснил, что в Гродеково в помощь ему будет назначен начальник гарнизона. В тот же день он сообщил Сибирцеву и Луцкому:

«Сегодня видел Шевченко. Совместно с ним и членами ревштаба выяснил положение в Гродекове. Все станицы выносят решения о признании новой, революционной власти. В ближайшие дни состоится войсковой съезд уссурийского казачьего войска. Луцкому присутствовать на этом съезде».

Перед отъездом к Лазо пришел начальник станции. Это был старый железнодорожник, хозяйственный и расчетливый человек. Поглаживая пальцами седые усы, он казался Лазо почему-то хитрым, но слова его были убедительны:

– Поймите, что всякое дело любит одного хозяина. Все тут распоряжаются: и комендант, и ревштаб, и командир партизанского отряда, и гражданские власти. А японцам это на руку. «Хозяина нет, – думают они, – так мы сами похозяйничаем». И приказывают мне подавать порожняк, сами что-то грузят, а станцию назначения дают в Маньчжурии. Видали жуликов! Я им еще ни одного вагона не дал, но бороться дальше нет сил.

После ухода начальника станции Лазо написал обстоятельное письмо Военному совету.

«Необходимо, – писал он, – в спешном порядке издать приказ о невмешательстве военных властей в железнодорожные дела. Все требования на подвижной состав должны подаваться через комендантов. Имея в виду чисто стратегическое положение Гродекова, я думаю назначить коменданта, который пользовался бы правами начальника гарнизона. Это должен быть человек решительный, способный и в случае появления неприятеля предпринять необходимые меры.

Несколько слов о японцах. У партизан установились с ними дружественные отношения, они угощают друг друга табаком, даже ходят под руку. Японцы украшают себя красными ленточками, и были случаи, когда японские солдаты срывали с себя погоны и топтали их. Это говорит о том, что японские солдаты сочувствуют нам, но при этом нельзя забывать о бдительности».

День своего рождения Лазо встретил в Хабаровске в хлопотах по организации комитета партии. В этот день ему подарили книгу Ленина «Шаг вперед, два шага назад», и он с чувством невыразимой благодарности принял этот подарок, вспомнив, как в детстве мать преподнесла ему книгу Тимирязева «Жизнь растения».

Моррисон покинул Владивосток вместе с экспедиционным корпусом. Перед отъездом он вызвал к себе Лимонова и сказал:

– Я уезжаю из Приморья, но вернусь. На этой земле осталась часть моего капитала. Мое принадлежит мне: на Филиппинах, в Сиаме, на Цейлоне, а теперь в Приморье. Вы мне пригодитесь. Вот вам конверт, в нем вы найдете солидную сумму долларов. Ехать за границу я вам не рекомендую.

Лимонов подобострастно принял конверт и положил в карман.

– Пишите расписку, – предложил Моррисон.

Получив расписку, он бережно спрятал ее в бумажник и сказал:

– Я знаю, что вы поклонялись двум богам: мне и японскому полковнику Катамуро. Корнеев погиб по своей глупости, но вам, я надеюсь, удастся убрать опасного большевика Лазо. Искать меня вам не нужно, когда надо будет – вас разыщут и передадут мое письмо.

– Все понятно, господин Моррисон.

Впервые американский резидент протянул руку Лимонову, и тот слегка пожал ее, испытывая неловкость, что у него были потные руки, зато Моррисон без смущения достал носовой платок и вытер свою руку.

Лимонов шел, придерживая карман, в котором лежали деньги. Ему казалось, что они разливают тепло по всему телу. Хотелось поскорее уединиться и пересчитать зеленые бумажки с портретом Вашингтона. Он вбежал в уборную, закрылся и, достав конверт с долларами, стал их считать, прикидывая в уме сумму по последнему курсу.

Утром он узнал о том, что «Орел» уже отошел, и город занят революционными войсками. Контрразведчик сорвал с себя погоны и вышел из дому. Проходя по Селенгинской улице, где размещался Военный совет, он столкнулся с группой лиц. Кто-то из них произнес: «Я еду с Лазо». – «Выдумываешь?» – сказал другой. «Не веришь, спроси у него». Лимонов присмотрелся и узнал в группе того, кого он уже видел раз на вокзале в обществе генерала Рождественского.

С этого дня Лимонов стал заходить в Военный совет, ища встречи с Лазо, но ему это никак не удавалось. Тогда он обратился к секретарю Пригожиной, и та ответила:

– Товарищ Лазо уехал.

– Надолго?

– Он вернется через месяц. Какое у вас дело, товарищ?

– Личное, – мы с ним однополчане по Красноярску.

– Заходите, наведывайтесь! – пригласила Пригожина.

Никогда во Владивостоке не было такого теплого апреля, как в двадцатом году. На рейде все еще маячили японские корабли, но море и город нарядились в праздничные платья. Изумрудно-голубая вода играла ослепительными блестками яркого солнца, а город, украшенный кумачовыми флагами, жил радостной, полнокровной жизнью.

На бульварах и улицах множество взрослых и детей. На лицах беззаботные улыбки, все веселы, и никто не хочет вспоминать черные дни розановского разгула.

Третьего апреля в Народном доме было особенно шумно. Здесь собрался городской Совет рабочих и красноармейских депутатов. Бурно встречали делегаты членов Совета. На минуту стих шум, и председатель, воспользовавшись этой паузой, произнес:

– Слово от Коммунистической партии имеет товарищ Лазо.

На трибуну вышел, сопровождаемый аплодисментами, председатель Военного совета в скромной гимнастерке. Небольшие усы оттеняли тщательно выбритое лицо. Лишь близкие друзья знали, что Лазо болен и нуждается в длительном отдыхе. Возвратившийся во Владивосток доктор Сенкевич уговаривал Сергея Георгиевича серьезно полечиться, но Лазо неизменно отвечал: «Через недельку налажу дела, и тогда, Казимир Станиславович, я в вашем распоряжении». Но проходили недели, а Лазо не начинал лечения.

Голос его звучал негромко, но отчетливо:

– После кровавой борьбы мы снова собрались здесь, во Владивостоке, у этого окна Советской России, на берегах Великого океана, в этом центре интервенции на Дальнем Востоке. Собрался Совет, и этот факт громче многих слов говорит нам о мощи Советской России. И не слова приветствия, а какие-то другие слова нужно сказать на этом заседании. Вокруг нас – штыки иностранных интервентов, и из-за этого мы не можем установить полностью советскую власть. И то, что нас объединяет, то, что дает выход нашим силам, что разрешает это запутанное положение, – это борьба. Все силы, все средства отдадим борьбе. Пусть мы временно отказываемся от проведения полностью советской политики, но зато готовы к борьбе. Мы не идем ни на одну уступку, ни на один компромисс. Борьба требует от нас строгой, суровой дисциплины, сплочения наших революционных организаций.

Там, за Байкалом, Советы, разрушив старое, победили. Они могут перейти к мирной, созидательной работе. Мы же здесь победы еще не одержали, хотя и перед нами стоят задачи советского строительства. Мы должны помнить, что Советы не только созидатели нового, но они и могильщики старого, умирающего строя. И эта работа могильщика здесь не закончена. В борьбе за восстановление Советов во Владивостоке и во всем крае пролито много крови, но рано или поздно советская власть восторжествует и здесь.

Я думаю, что наши революционные войска чувствуют и думают так же, как мы. Они сплотились вокруг большевистских организаций и готовы выступить по их первому призыву. Ни одна войсковая часть не предпримет самостоятельного выступления. Каждый партизан, солдат, каждый матрос до тех пор не уйдет со службы, не оставит своего оружия, пока иностранная интервенция не будет прекращена и мы не воссоединимся с Советской Россией. Слишком много пролито крови, слишком много несчастий сулит новая борьба всему населению, и на войну мы первые не пойдем. Но если нас вызовут, если на нас нападут, то мы ответим борьбой.

Волна за волною бьет революционная стихия и подтачивает твердыню капитала. Много башен, много стен рухнуло, а другие уже подточены… Не будем унывать, не будем смущаться тем, что за той победной волной, которая привела нас сюда, на заседание Владивостокского Совета, что за ней наступят черные дни. Будем смотреть жизни открыто в глаза. Нам нечего терять, кроме цепей. И как ни черны те тучи, которые нависли над нами, не им принадлежит победа, а нам. Мы победители!

Лазо сошел с трибуны. В едином порыве все встали, и волна рукоплесканий понеслась к президиуму, где сидели представители Владивостокского комитета Коммунистической партии.

Никто не мог подумать, что в Народном доме прозвучала лебединая песня Сергея Лазо.

В этот вечер Лазо с Ольгой Андреевной возвращались в одну из своих многочисленных комнат.

– Где мы ночуем сегодня? – спросил он.

– Вместе с Адочкой, она на Светланке, – ответила Ольга Андреевна.

На другой день Лазо, простившись с женой и дочуркой, ушел в Военный совет.

Его встретили Сибирцев и Луцкий.

– Началось, Сергей, – сказал Сибирцев. – С раннего утра японцы уже бесчинствуют. Они заняли вокзал, Народный дом, сожгли здание редакции… Подбираются к штабу крепости.

– Прибегали из Корейской слободки, – добавил Луцкий, – там настоящий погром, жгут дома, убивают корейцев.

В Военном совете было людно и шумно. Один за другим приходили представители частей, рабочих организаций и рассказывали о бесчинствах японцев.

– Вывести наши войска из Владивостока! – приказал Лазо.

С неутомимой энергией он принялся за работу, давая распоряжения:

– Подготовить переброску комитета партии в Хабаровск.

– Отправить по Уссури на Амур военное снаряжение, обмундирование и медикаменты.

– Вывезти восемнадцать вагонов серебра в Благовещенск.

– Во избежание кровопролития всем коммунистам покинуть город. Остаются лишь Военный совет и те, кто может уйти в подполье.

С каждым часом самураи наглели. Они срывали с учреждений красные флаги, арестовывали всякого, кто вызывал у них малейшее подозрение, расстреливали на месте. Розановские головорезы могли бы позавидовать японским офицерам – это было похоже на семеновский разгул в Забайкалье. Сотни горожан пали в первый же день.

Прифронтовой комитет партии обратился к населению с воззванием:

«Настал решительный и трудный момент для Приморского края, когда японское военное командование, пользуясь миролюбивым направлением нашей политики, ночной порой, по-разбойничьи напало на наши красные войска и вытеснило их из Владивостока, Никольска-Уссурийского, Спасска, Хабаровска и других пунктов края.

Вы, товарищи красноармейцы и партизаны, должны помнить, что являетесь защитниками трудового населения края, и на вашей совести будет лежать все то, что проделают японцы. Недалеко то прошлое, когда они вместе с калмыковцами хозяйничали в крае, и все помнят и даже видят следы их работы – сожженные деревни и сотни расстрелянных.

Партия коммунистов-большевиков, как верный часовой стоящая на страже революции и прав трудящихся, назначает со своей стороны политических уполномоченных ко всем ответственным военным руководителям, которым поручается следить за выполнением своих обязанностей как командным составом, так и рядовыми бойцами.

Все на помощь армии, помогайте все, кто чем может!

Только целость армии даст нам спасение от позора и рабства!»

И в Хабаровске оживились японцы. Все началось с того, что полк повел наступление на партизанские казармы. Постышев, находившийся в тот час у Шевчука, предложил поднять по тревоге бойцов и залечь.

– Гляди, Иван Павлович, чтобы ни единого выстрела, – посоветовал он, – иначе самураи разыграют этот спектакль по нотам. Предупреди ребят: без приказа не стрелять.

– А какую такую политику они планируют? – спросил Шевчук.

– Им бы только зацепиться. Любую нашу оплошность расценят как нарушение договоренности и откроют такой огонь, что все сгорим, как солома.

Провокация не удалась. В казармах наступила тишина, будто партизаны покинули их и ушли в тайгу.

На другой день в штаб пришли японские офицеры с подарками.

– С какой такой радости? – спросил Шевчук. – У нас самих барахла вот сколько! – и провел ребром ладони под подбородком.

В городе – гнетущая обстановка. По улицам маршировали роты то в одну сторону, то в другую. Постышев позвонил в штаб японских войск и спросил:

– Что случилось? Собираетесь покинуть город?

Ему хитро ответили:

– Тактические занятия, и ничего больше.

Постышева трудно было обмануть. За долгое время работы на Дальнем Востоке он изучил повадки врага, знал: в одной клетке не ужиться змее и кролику. Предчувствие его не обмануло.

В ночь на пятое апреля двадцатого года связь с Владивостоком прервалась. Наутро город закачало от орудийной и пулеметной стрельбы. Из окон со звоном вылетали стекла. Стреляли по школам, рабочим лачугам, по крестьянам, приехавшим из ближайших сел, стреляли по штабу, находившемуся в здании бывшего кадетского корпуса. В одной из служебных комнат поселился Постышев с женой, а она была на сносях.

В этот час Павел Петрович с отрядом вооруженных матросов находились на Муравьево-Амурской улице в исполкоме. Разведчики бросились на улицу. Только через час из троих вернулся один и доложил: «Город в руках японских солдат. Убитых на улице много. Установить связь со штабом не удалось – не пройти».

После долгих размышлений и споров решили в сумерках всем отрядом пробиться к штабу – там все же безопасней. Постышев нервничал, но никто не знал причины. Разве расскажешь, что жена осталась одна в квартире, без врачебной помощи, что ей не то что бежать, а идти невмоготу.

Когда стемнело, Постышев вывел отряд, охранявший исполком, на улицу и стал пробираться. Над зданием кадетского корпуса то разгоралось, то тускнело зарево пожара. Постышев подумал. «Не то корпус горит, не то военные склады». Вести малочисленный отряд было небезопасно – в неравной схватке никто не остался бы в живых. И Постышев приказал:

– До штаба всем не дойти. Уходите на другую сторону Амура. Постараюсь добраться один, найду жену, и тоже пойдем за Амур.

Как оказалось, горели военные склады. Штаб отстреливался, проникновение в здание грозило гибелью. Весенняя ночь опустилась над городом, звезды в темном небе горели светлячками, казалось, их собрали в лесах и сильной рукой взметнули в надземную высь, откуда они забавно мигали.

В полночь Постышев пробрался в здание Красного Креста. Из подвала доносился плач. При свете тусклого каганца различил раскачивающиеся тени. Задевая людей, спотыкался на каждом шагу, извинялся, но никто не обращал на него внимания. И вдруг шепот – не галлюцинация ли? – тревожный:

– Пашенька, я здесь! Что там на улице?

Постышев присел на ящик. Силы оставляли его – весь день без маковой росинки во рту. Поспать бы три-четыре часа – силы восстановятся. Задумался и склонил голову на плечо жены. Не успел задремать, как кто-то тряхнул его сильно. Он поднял голову. Перед ним стоял в белом халате маленький, упитанный человек с колючими усиками и большими оттопыренными ушами.

– Товарищ Постышев! Я старший врач и прошу вас немедленно покинуть подвал и вообще это здание. Здесь Красный Крест. Если японские солдаты ворвутся сюда и обнаружат вас, то они перестреляют всех женщин. Уходите, ради бога, поскорей. У меня еще забота с ранеными солдатами, перешедшими на нашу сторону из колчаковской армии. Они лежат на втором этаже, и всех их ожидает печальная участь. Уходите! Я очень прошу вас.

Старший врач выглядел жалким трусом. Руки у него дрожали, и все его оплывшее тело тряслось, как студень.

– Зачем вы его гоните? – вмешалась женщина, укутанная теплым полушалком. – Никуда он не пойдет и останется с нами.

Постышев с трудом поднялся, помог жене, и оба они безмолвно направились к выходу. Они прошли через двор, поднялись в свою квартиру на третий этаж, забаррикадировали дверь и легли спать.

– Ранехонько утром проберемся к Амуру и перейдем на другую сторону. Лед на реке еще крепкий, выдержит нас.

Спал один Павел Петрович. Жена не сомкнула глаз, прислушиваясь к шорохам. Стрельба утихла, голоса на улице замерли. Ночь тянулась бесконечно долго, казалось, утро никогда не наступит. Но едва забрезжил рассвет, как Постышева пружиной снесло с кровати. Он выглянул в окно и ужаснулся: дом окружен японскими солдатами. Екнуло сердце, – по-видимому, не выбраться ему с женой, а на милость врагу он не сдастся. Одна мысль обгоняла другую, они переплетались, мешали принять то решение, которое могло спасти жизнь. «Буду бороться, – решил он наконец про себя, – но если окажусь побежденным, то первую пулю пущу жене, а вторую себе. И так, чтобы никому из нас не мучиться».

На лестнице раздались шаги, слышно было, как стучали железные подковки на сапогах о каменные ступени. В дверь постучали, потом забарабанили кулаками. Постышев с женой притаились. И снова стук подковок – непрошеные гости спустились по лестнице. Прошло несколько минут, и снова стук подковок, и стук в дверь, и удары ломом. Спасенье пришло неожиданно: с улицы кто-то закричал гортанным голосом. Японцев ветром сдуло со двора, а во дворе уже суетились партизаны.

– Бежим! – крикнул Постышев и, схватив жену за руку, потащил на улицу. – Скорей в лазарет Красного Креста.

Лазарет был объят огнем. Если не спасти раненых, они сгорят. Именно в эту минуту пришло правильное решение, а вместе с ним и прилив сил. Павел Петрович схватил с тумбочки марлю и перевязал свой левый глаз. Потом он разорвал полотенце пополам, вычертил красным карандашом крест и обвязал рукава жене и себе.

– Будем таскать кровати с ранеными на улицу! – строго приказал он суетившимся санитарам и няням.

Все понесли. Несли мимо японских солдат, белогвардейских офицеров, шли, надрываясь от тяжести, спотыкались, но никому не пришло в голову остановить их. Оставив раненых в безопасном месте, Постышев с женой юркнули в подворотню и через дворы добрались до Амура.

– Вернись к маме, – попросил он, не в силах смотреть на жену, выбившуюся из сил.

– Нет, – прошептала она, – умру с тобой, но в город не вернусь.

Много лет спустя Постышев, вспоминая эти тяжелые минуты, никогда не жалел, что пришлось обмануть жену. «Иначе нельзя было. Мною владело непреодолимое желание спасти две жизни: жены и будущего ребенка».

– Я смертельно голоден, – неожиданно произнес он. – Не дойду до реки. Умоляю тебя, постучись в любой дом, попроси хлеба.

Жена покорно пошла. Постышев посмотрел ей вслед, шепча доброе напутствие, потом спустился по крутому обрыву, взошел на лед и, проваливаясь в маленьких прорубях, с трудом добрался до другого берега, где нашел партизан.

Над Владивостоком опустился вечер. Лимонов неугомонно шмыгал по комнатам Военного совета, но Лазо он не встречал. В сутолоке никто не поинтересовался спросить у него, кто он и зачем пришел. Устав от тщетных поисков, Лимонов направился в ресторан «Золотой Рог» и у входа неожиданно столкнулся с тем, кого так заинтересованно искал. Навстречу ему шел Лазо в сопровождении Сибирцева и Луцкого. Лимонов незаметно последовал за ними.

Лазо с товарищами свернули на Полтавскую улицу и вошли в дом, где помещался один из отделов Военного совета – следственная комиссия, ведавшая внутренней охраной и пограничными пунктами.

Повременив, Лимонов открыл дверь. Стоявший на посту солдат остановил его.

– Куда?

– Меня преследуют японцы. Спрячь меня!

– Сюда вход воспрещен, – ответил солдат.

Лимонов бросился бежать в японское консульство. Он долго звонил. Наконец ему открыли. На пороге стоял швейцар в ливрее.

– Мне срочно нужен полковник Катамуро.

Швейцар захлопнул перед ним дверь.

Лимонов остался на улице. «Из-за этого идиота я все прозеваю», – нервничал он и снова позвонил, но за дверью было тихо. Он собрался уйти, но дверь отворилась. Вышел маленький японец.

– Вы понимаете по-русски? – спросил Лимонов.

– Да!

– Лазо в моих руках. Мне нужен полковник Катамуро. Где его найти?

– Посидите здесь, – живо ответил японец и скрылся в одной из комнат.

Вскоре у консульства остановился грузовой автомобиль. Из кабины вышел Катамуро.

– Господин полковник, – бросился к нему Лимонов, – надо спешить… Я знаю, где Лазо.

Катамуро ловко вскочил в кузов, где сидели вооруженные солдаты, успев крикнуть Лимонову:

– Садитесь с шофером!

Автомобиль остановился на углу, и Катамуро в сопровождении Лимонова и японских солдат направился в следственную комиссию. Их остановил часовой. Стоявший рядом караульный начальник попросил японцев подождать и поспешил к Лазо.