Текст книги "Командующий фронтом"

Автор книги: Фабиан Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

– Куда же нам податься? – спросил Безуглов так, словно его вопрос был обращен не к таежнику, а к своим друзьям.

– Куда ни глянешь, повсюду тайга, уж лучше оставайтесь на месте. Я, правда, не знаю, – сказал он с лукавинкой в глазах, – что вы за люди, но днем отсиживайтесь в тайге, а на ночь приходите спать в зимовье.

Как-то вечером, когда отряд пришел на ночлег, Демид, подавая Степану кружку с горячим чаем, сказал:

– Как говорил, так и сталось.

– Не мудри, старик, говори ясно.

– Сегодня днем офицеры к Шкарубе приезжали, нас с Егором вызывали. Один злющий-презлющий, вроде Митьки Болотного, что убил прошлым летом на Бородинском прииске товарища и золото у него отобрал, спрашивает: «Не видали здесь красных комиссаров? Не заявлялся ли сюда Лазов?» А кто этот Лазов, я и не знаю.

При этих словах Степан вздрогнул и посмотрел исподлобья на Сергея Георгиевича, а тот, словно его это не касалось, рассеянно слушал, поглаживая бородку.

– А Шкаруба что ответил? – не вытерпел Безуглов.

– Не выдал вас, но только наказал передать тебе, чтобы ты зашел к нему, видно, тебя за Лазова считает.

Степан тут же поставил кружку на стол и вышел из зимовья. Вернувшись через полчаса, он весело произнес:

– Где кружка? Чай-то свой я не допил.

– Столковались? – спросил Демид.

– Шкаруба дьявола купит и продаст, – засмеялся Степан.

Ночью, укладываясь на оленью шкуру, Лазо тихо спросил:

– О чем говорил с зимовщиком?

– Коня выпросил, обещал молчать. Не сердишься, Сергей Георгич?

Лазо в темноте нащупал голову Степана и нежно потрепал его за волосы.

Днем в тихом прозрачном воздухе неслись запахи осени, запахи увядающей травы. Блестя на солнце полосатой шерстью, из норы выскакивал веселый бурундук. Ночью, когда над тайгой опускалась мертвая тишина, в небе зажигались звезды, отливая дымчатым блеском ледяных хрусталиков. Утром они таяли и исчезали, и только на западе еще долго блистала одиноким глазом последняя звезда.

С каждым днем в тайге становилось холодней, солнце чаще пряталось в серых облаках, по увалам пробегал колючий ветер.

Безуглов приносил от Шкарубы то оленью шкуру, то тулуп.

– Всех обмундирую, – говорил он, – но был бы здесь мой дружок Иван Рябов, он бы и птичьего молока раздобыл.

– Где-то он теперь? – вспомнил его и Лазо.

– Душевный, – подсказал Безуглов. – Слово дал, что после войны приедет ко мне погостить. Может, у Машкова в отряде воюет. – Ему хотелось вспомнить и казаков своей сотни, и Кларка, и Игнашина, и тех, кто ушел через Маньчжурию в Даурию, но побоялся растравить и без того озабоченного Лазо.

В один из пасмурных дней выпал мягкий снежок Лазо отошел далеко от лагеря и поднялся на вершину одного хребта. Лес редел, за ним проглядывало обширное болото, затянутое тонкой коркой льда, а по другую сторону болота плотной зубчатой стеной снова стоял темный лесной массив из елей и пихт. И вдруг из леса раздался протяжный, свистящий крик и эхом отозвался в отдаленных сопках. Лазо знал по рассказам Демида и Егора, что в этих лесах живут огромные змеи, глотающие сохатых. Задушив свою жертву, змея издает крик торжества, от которого прячутся все животные. Вспомнил Лазо и наказ стариков-таежников: «Далеко не забирайтесь, так можно схоронить себя навеки». При этом Демид рассказал тогда историю гибели семерых охотников и семерых сохатых. Дело было так.

Отправились по снегу на охоту семеро таежников и в сумерках набрели на следы семерых сохатых. Охотники решили заночевать, а наутро догнать лосей. Далеко уйти сохатые не могли. Когда стемнело, издалека раздался рев животных. «Не кричите, – сказал самый молодой охотник, – мы вас завтра все равно всех перебьем». А самый старый таежник подумал: «Зимой сохатый не кричит, а уж если кричит, то неспроста». На другой день охотники чуть свет пошли по следам лосей и уже было приметили их, как те снова закричали, да так, что хоть вынь сердце и брось им. И вдруг снег зашевелился, задвигался, словно живой, и покатился лавиной на сохатых и охотников, увлекая с собой деревья с корнями, валежник, камни. Так погибли под снежной лавиной семеро охотников и семеро сохатых.

«Пойду обратно, – решил Лазо, – я не таежник, попаду в беду – не выберусь».

Вернувшись в лагерь, Лазо задумчиво сказал:

– Вот и зима пришла…

– Что же нам делать? – спросил Антон Посохов, работавший в Читинском губпарткоме.

– А что вы посоветуете делать, друзья?

– Почто так говоришь, Сергей Георгич, – пожал плечами Безуглов. – Ты главком, ты и решай. Если бы я в сотне стал каждого спрашивать, как поступать, то это была бы не сотня, а станичный сход. Потеряли мы двоих братьев Балябиных, потеряли Богомягкова, Кириллова, Бронникова. Какой толк в этом?

– Ты не прав, Степан Агафонович, – ответил Лазо, – здесь не воинская часть. Каждый может высказать свое мнение, но если большинство примет решение, то ему должны подчиниться все.

Степан сперва захорохорился, но потом убедился в том, что Лазо толково объяснил, зачем он задал всем вопрос о дальнейшем пребывании в тайге.

– На мой взгляд, – сказал он, – оставаться в таком положении неразумно. Зимовать в тайге нельзя.

– Что же делать? – спросил на этот раз уже смущенный Безуглов.

– Надо сменить одежду, устроиться под видом рабочих на прииски. Это один путь. Другой – связаться с нашими организациями в Чите и Благовещенске.

– Вот это трудно, – усомнилась Ольга Андреевна.

– Трудно, но выполнимо, – ответил с твердостью Лазо. – И мне думается, что именно ты это должна взять на себя.

Безуглов со страхом посмотрел на Ольгу Андреевну, потом на Лазо. «Любит ее, души в ней не чает, а посылает на погибель», – подумал он, стараясь понять, почему Лазо избрал именно свою жену, но сам Лазо вывел его из раздумья.

– Ты, Оля, менее всех заметна. Во-первых, женщине легче добраться до города, во-вторых, тебя никто не знает в этом крае, а в-третьих, у тебя сохранилось удостоверение Томского университета. Узнай, работают ли наши партийные организации, есть ли возможность для нашего отряда поселиться незаметно в Чите, а еще лучше в Благовещенске. За месяц ты справишься и вернешься – тогда и решим.

У Безуглова, которому еще несколько минут назад казалось чудовищным посылать Ольгу в стан врага, стало сразу легко на душе.

– Вот видишь, Сергей Георгич, – сказал он, – ты правильно рассудил, что надо делать, но только дозволь мне пойти с Ольгой Андреевной. Я ведь за сестру ее считаю.

– Обузой будешь, – возразил Лазо. – Ольге одной сподручнее.

3

Лазо пролежал всю ночь с открытыми глазами и думал. С рассветом должна была уйти Ольга – жена, друг. Когда на фронте она подвергалась опасности, он об этом не думал – помимо нее были сотни политработников, тысячи бойцов и командиров. Но сейчас ей предстояло одной пройти в логово зверя и узнать то, что интересовало Лазо, что важно было для всего отряда. Лазо гордился тем, что эту миссию выполнит именно Ольга, и в то же время его сердце сжималось при мысли, что она может попасть в белогвардейский застенок.

Не спала и Ольга. Она ясно представляла себе, что ее ждет в пути, среди чужих людей. Она была смелой и мужественной, умела быть немногословной и в то же время любезной, как может быть любезна женщина. Пребывание в Аргунском полку закалило ее. Она никогда не позволяла себе никаких вольностей в разговоре с казаками, и никто о ней не посмел бы даже в шутку сказать «разбитная бабенка» или «бой-баба». Она выступала с достоинством, говорила страстно и увлекательно, и казаки уважали ее за это, называя не иначе как Ольгой Андреевной.

Тяжело было расставаться с Сергеем, к которому она по-настоящему привязалась в тайге, ведь на фронте им не часто приходилось встречаться. И Лазо, и Ольга много пережили за несколько месяцев. Теперь их любовь была ощутима, как вкус свежего яблока, как первый поцелуй влюбленных. Сергей знал, что у Ольги под сердцем скоро забьется новая жизнь, и радовался, как радуется ребенок подарку, но вынашивал это в себе. Никому он не рассказывал, боясь расплескать чашу радости, которую он бережно носил в своем сознании и сердце.

Над тайгой плыла ночь. За зимовьем стояла тишина, лишь изредка доносился свист ветра, и снова все смолкало.

Безуглов спал крепким сном. Он твердо решил добиться согласия у Лазо проводить Ольгу хотя бы до Читы. Вскочил он засветло, обул сапоги и несмело спросил:

– Спишь, Ольга Андреевна?

– Нет, – ответила она.

– Хорошо бы сейчас пойти, чтобы к утру добраться до Бородинского прииска.

Ольга безмолвно поднялась и подобрала свои волосы, растрепавшиеся за ночь.

– Я тебе приготовил в дорогу мешочек с лямками, – добавил Безуглов. – На плечи взвалишь, и тяжести никакой.

– Спасибо, Степан!

– Почто благодарить? Лучше бы уговорила Сергея Георгича пустить и меня.

– Я тебя не узнаю, Степан, – неожиданно отозвался Лазо, к удивлению Безуглова.

– И ты, Сергей, проснулся, – сказала обрадованно Ольга.

– Не спится, Оленька… – глухо ответил он, поднялся и вышел на улицу.

Степан вынес ведро с водой и кружку.

«Через полчаса она уйдет, – с горечью подумал Сергей, – скучно мне будет без нее, и начнет в голову лезть всякая чертовщина. Как непростительно я позабыл взять с собой книги для чтения».

– Давай умываться, Сергей Георгич, – заторопил Безуглов. – Скоро светать начнет.

Лазо охотно мыл лицо и шею холодной водой, брызгая вокруг себя.

– Еще давай, – просил он, подставляя широкие ладони.

Вернувшись в дом, Лазо увидел, что Ольга уже собралась. Укутав голову полушалком, она завязала его узлом на шее, продела руки в лямки и легко взвалила мешочек на спину.

– Удобно? – спросил Сергей.

– Очень, – улыбнувшись, ответила Ольга. – Пора идти.

Он обнял ее за плечи и прижал к себе.

– Не боишься? – тихо спросил он.

Она отстранила его и с обидой в голосе сказала:

– Это ты боишься за меня.

Они вышли на улицу. Застоявшиеся за ночь лошади разгребали копытами снег. Безуглов бросил Лазо поводья его коня и помог Ольге сесть в седло. Лазо же, вдев ногу в стремя, ухватился за луку седла и стал подпрыгивать за норовисто вертевшимся конем.

Выехав на дорогу, они пришпорили коней. Вскоре показался Бородинский прииск.

– Дальше я пойду пешком, – сказала Ольга и спрыгнула наземь с помощью Сергея. – Ну, дорогие, до скорого свиданья!

Когда она прощалась с Сергеем, Безуглов отвернулся, сделав вид, что подтягивает подпругу.

– Степушка, – позвала она его ласково, – давай простимся.

Степан резко повернулся к ней лицом, и она увидела на глазах у казака слезинки.

– Будь здоров, дружок, – сказала она сдавленным голосом. – Храни Сергея Георгиевича! – И, обняв его за шею, поцеловала в заросшую щеку.

Долго еще стояли Лазо и Безуглов на дороге, глядя вслед удаляющейся Ольге. И только тогда, когда она растворилась в белесом рассвете, они сели на коней и поскакали обратно к зимовью.

Ольге очень хотелось обернуться, но она пересилила свое желание, продолжая идти вперед. Предстоял тяжелый путь, без копейки в кармане, с удостоверением Томского университета, к которому семеновцы могут отнестись с недоверием. «На фронте бывало тяжелей, – подумала она. – А разве им, оставшимся в тайге, легко? А тем, кто ушел в подполье?..» И при этой мысли она бодрей зашагала, утопая в снегу.

День обещал быть морозным и ясным. Когда Ольга подошла к Бородинскому прииску, солнце, вырвавшись из-за плотных облаков, брызнуло ослепительным светом и заиграло в кристаллах снежной целины разноцветными блестками. От Бородинского прииска до Васильевского шел прямой протоптанный путь, и Ольге незачем было расспрашивать про дорогу. По едва уловимым приметам она не сбивалась на развилках, но к концу дня все же устала и решила заночевать на прииске, зайдя в первый попавшийся дом.

Неожиданно до нее донеслась песня, которую выводил пьяный мужской голос:

 
Полюбил всей душой я девицу,
За нее я готов жизнь отдать…
 

Вдруг песня оборвалась, и уж на этот раз сиплый женский голос хрипло запел:

 
Нынче новые дела —
Стариков в отставку,
С молодыми до утра
Мы сидим на травке…
 
 
Ухажер ты, ухажер,
Чтоб ты провалился,
Один вечер простоял
И всем расхвалился…
 

Ольга вспомнила; была суббота, и непутевый парень с девкой, изрядно выпив, возвращались домой из кабака. Стало как-то не по себе: одни мерзнут в тайге, отсиживаясь от семеновских банд, другие партизанят, тревожа неприятельские тылы, а здесь пьют до хрипоты. Нехорошо! Пройдет еще много лет, пока человек поймет это, зато, когда поймет, сильнее полюбит жизнь и труд.

И снова послышался, но на этот раз уже близко, голос пьяного:

 
Бирюзой разукрашу светлицу,
Золотую поставлю кровать.
 

На дороге показался пьяный парень в расстегнутом пальто, с кепкой на затылке. Размахивая длинными руками, он старался идти не шатаясь, но ему это не удавалось. Он часто останавливался, качался из стороны в сторону и неуверенно делал два-три шага. Позади шла немолодая женщина с растрепанными волосами, а шаль ее сползла на плечи, и концы шали волочились по снегу.

Увидев Ольгу, парень остановился и заплетающимся языком заговорил:

– Пардон, мадам, я вас не знаю и знать не хочу… Идите своей дорогой… Наши пути разошлись… Вы недостойны меня, хотя я конторщик.

Ольга благоразумно решила пройти мимо, но пьяница, которого, очевидно, снедала неудачная любовь к какой-то женщине, еще сильнее раскричался:

– Захочу, так вы у меня в браслетах пройдете по прииску, но издеваться надо мной я вам не позволю… Не позволю! Эй, люди!

Крики пьяного всполошили жандарма, как на грех вышедшего на улицу. Поспешив к пьяному, загородившему дорогу Ольге, жандарм строго сказал:

– Прочь отсюда! Ступай проспись!

И уже более вежливо обратился к Ольге, приблизив свое лицо с огромными вразлет усами, дыша на нее винными парами:

– Куда идете?

Ольга не растерялась и тут же быстро придумала:

– Была на зимовье у одной старушки, лечила легкие.

– Вроде как больная, – захохотал жандарм.

– Что ж тут смешного? Я вольнослушательница Томского университета, сирота, время, сами знаете, тяжелое, кормилась плохо, голодала – вот у меня и начался туберкулез.

– И чем же вас старуха лечила? – поинтересовался жандарм.

– Трутом.

– Это что же такое?

– Наросты на деревьях. Старушка их сушит, чай готовит и поит им больных.

– Гм-гм, – низким баском промычал жандарм. – И документики у вас при себе?

– Есть, – ответила Ольга, собираясь сбросить мешочек с плеч.

– Тогда пожалуйте в контору, там при свете познакомимся.

Они пошли рядом, но жандарм больше ни о чем не расспрашивал. Ольга подумала: «Вот оно, первое испытание. Неужели этот тип задержит меня, а ведь я до Невера еще не дошла».

В конторе прииска, где стоял густой запах табачного дыма и затхлой бумаги, сидел за перегородкой счетовод, в очках с поломанной дужкой, и, держа в зубах погасшую папироску, лениво щелкал костяшками на счетах. При виде Ольги в сопровождении жандарма он посмотрел на нее поверх очков и, убедившись в том, что вошедшая женщина ему незнакома, отвернулся.

– Карп Карпович у себя? – спросил жандарм.

Счетовод снова посмотрел поверх очков, но на этот раз уже на жандарма и, покачав отрицательно головой, ответил:

– Ушли!

Жандарм, пропустив вперед Ольгу, указал на дверь.

– Пройдемте туда!

Прочитав удостоверение, жандарм вернул его и бесстрастным голосом произнес:

– Придется вас задержать до выяснения личности.

– Я ведь вам предъявила студенческое удостоверение, – возразила Ольга.

Жандарм, игриво пригрозив указательным пальцем, сказал:

– Студенты самый неблагонадежный народ: и нашим, и вашим.

И Ольга была задержана.

4

Долго ждали в отряде Ольгу. Сергей весь извелся, не спал ночами, но днем бодрился и поддерживал дух у товарищей.

– Чего носы повесили? – говорил он. – Скучно без дела – я это знаю. Вот скоро вернется Ольга Андреевна, и тогда все станет ясно. Степан, спой забайкальскую песню!

Безуглов пел через силу, и песни его были тоскливые, тягучие. И дум было много – про Машу и Мишутку, про Ольгу, про тех, кто партизанит и кто в бою сложил на сопках свою голову.

Иногда собирались на охоту, но уходили в глубь тайги, чтобы выстрелы не доносились до зимовья. Это были лучшие дни в отряде, и Сергей Георгиевич, чтобы развлечь товарищей, все чаще устраивал охоту.

Как-то раз сумерничали. Безуглов, расправив плечи, потянулся и зевнул.

– Вот она, жизнь-то таежная, – произнес он хриплым голосом.

– Скука гложет? – спросил Лазо.

– Ох, уж как весело!

Лазо задумался, но ничего больше не сказал. Перед сном упрекнул Степана:

– Зачем раны бередишь, про скуку говоришь?

– Вырвалось, Сергей Георгич, я ведь понимаю, что нельзя. В другой раз рот замкну на замок. А тебе советую: займи людей, не смотри, что они с партийными билетами, человека надо тоже позабавить.

– Книги им читать?

– Не худо бы, да где взять?

– Я и без книг могу рассказывать.

Лазо сначала подумал о лекциях Тимирязева, а потом вспомнил про книгу, которую прочитал в доме у дяди Глеба в Красноярске. В ней подробно излагались походы казаков на Амур, подвиги русских моряков во главе с адмиралом Невельским, о находках женьшеня, лесных пожарах и о жизни русских путешественников. И на другой день Лазо, собрав вокруг себя отряд, сказал:

– Довелось мне прочитать книгу про природу и людей Амурского края. Многое я узнал из нее такого, чего никогда раньше не знал. А теперь хочу вам рассказать. Возьмем, к примеру, само слово «Амур». Откуда оно взялось? Одни говорили, что Ямур гиляцкого происхождения, что значит «большая вода», другие называли его в старину Эмур – так называлась речка Албазан, впадающая в Амур. Маньчжуры называют Амур и сейчас Куэн-тонг, а китайцы Хэ-шуй, по-ихнему Черная река. Большой край амурский, аршином не измеришь, и несметно богат он. Может, самый богатый в Сибири. Присоединение Сибири к Московской Руси начал донской казак Василий Тимофеевич, по прозвищу Ермак, со своими товарищами. Дело это было нелегкое и небыстрое. Прошло больше полувека, прежде чем казаки Пояркова появились в этих краях. По дороге они испытали много лишений, встречали сопротивление местных князьков и мурз, а Ермак разбил знаменитого хана Кучума, царя Сибири. И вот казаки пришли к Охотскому морю. Тунгусы им сказали, что за Хинганским хребтом есть реки Сунгари, Джи и Маму – тот же Амур. И живут там, дескать, дучеры и дауры, много у них скота и серебра, много пушного зверя.

– Давно это дело было? – спросил Безуглов.

– Поярков пошел в тысяча шестьсот сорок третьем году, а теперь тысяча девятьсот восемнадцатый на исходе. Вот и посчитай, дело было двести семьдесят пять лет назад. Ну, а Ермак, тот пошел при Иване Грозном, это в тысяча пятьсот восемьдесят первом году, раньше Пояркова на шестьдесят два года. Ему за это Грозный соболью шубу со своих плеч подарил.

– Ты вот про Амурию много рассказал, – как-то недовольно заметил Безуглов, – а про Даурию…

– Могу и про Даурию, утешу тебя, Степан Агафонович. Первым из русских проник в Забайкалье по Витиму атаман Максим Перфильев. Он и доставил сведения о даурских князьях Батоге и Лавкае. А во второй половине семнадцатого века, ну тоже лет эдак двести семьдесят назад, окольничий Головин во главе двухтысячного войска дошел до реки Аргунь.

– Скажи пожалуйста! – не выдержал Безуглов, услышав про родную реку. – И теперь нам надо по этим дорогам пройти?

– У нас другие цели, Степан Агафонович.

Безуглов нарочно задавал вопросы, затягивая беседу, а Лазо, догадываясь про то, без устали говорил. Ему самому доставляло удовольствие рассказывать своим товарищам историю открытий новых земель русскими первопроходцами, а товарищи слушали внимательно, изредка вставляя и свое словцо. Так незаметно проходило время, и люди приободрились, стали живей и радостней.

Но шли дни, недели, а об Ольге ни слуху ни духу. Егор и Демид ходили на сторону, приносили скудные и неутешительные вести, а про Ольгу ничего не слыхали. Шкаруба два раза на неделе вызывал к себе Степана, жаловался на то, что к нему зачастили жандармы.

– Чего хотят? – спрашивал Степан.

– Хитер ты, брат, – лукавил жадный Шкаруба, – нешто сам не знаешь?

– Мне почто знать? – рассердился Степан. – У меня с ними никаких делов.

– Тебя ищут, – выпалил Шкаруба. – Подай им Лазова, и баста. – Старик медленно поглаживал белую бороду и выжидал, что скажет Степан, а тот в свою очередь молчал, словно в рот воды набрал. – Душа-то у меня человеческая, я ведь не тварь какая-нибудь, вот и не могу тебя выдать. Верно говорю?

Степан продолжал молчать.

– Слушай, Лазов, подари мне рыжего жеребца, он тебе ни к чему, обуза, можно сказать, и небось застоялся в тайге, а я…

– Приведу, – перебил Безуглов.

– Вот и весь сказ, – обрадовался Шкаруба. – Иди к своим и не тужи, а жандармов я отошью.

Однажды Демид, отозвав Степана в сторону, прошептал:

– Деваха-то ваша исчезла, а куда – не сказала.

– Истинно исчезла, – подтвердил Безуглов, прикинувшись простаком.

– А я слышал, что на Бородинском прииске какую-то девку жандарм сволок в кутузку.

При этих словах у Безуглова по телу забегали мурашки и язык прилип к небу. Расспрашивать у Демида он не стал, заранее знал, что таежник ухом уловил какие-то слухи, но до конца не допытался, ведь уговор был – слушать, но не вмешиваться в чужие разговоры. «Сказать, что ли, Сергею Георгичу? – думал он и терялся. – Не лучше ли молчать, этак у него надежда есть, он ею и живет».

Лазо трудно было обмануть. Демид хотя и часто шептался с Безугловым, но старик то передавал наказ Шкарубы, то в который раз повторял набившие оскомину слова о том, что «жандармы лютуют». Но на этот раз Лазо по дрогнувшему лицу Безуглова безошибочно догадался, что новость у Демида не обычная. Однако Безуглов ни ночью в зимовье, ни на другой день в тайге не рассказал Лазо о таинственной женщине на прииске, и тогда сам Лазо, желая поддеть Степана, спросил:

– Таишь от меня новости?

– Почто так говоришь, Сергей Георгич, я о тебе пекусь, как брат родной.

– И брату ведь не все говорят.

– Зато как главкому должен все докладывать.

– Так вот и доложи, о чем ты вчера ночью секретничал с Демидом. Я видел, как ты весь передернулся, когда он тебе что-то сказал.

Степан смутился:

– Так то ведь слушок, а почем знать, есть ли в нем правда.

– Разве ты мне только проверенные новости сообщаешь? Брось, Степан, лукавить.

– Видит бог, что не хотел тревожить тебя понапрасну, но коль просишь – скажу. Говорят, будто жандарм на Бородинском прииске какую-то девку увез, а девка не местная.

– Неужели Ольгу Андреевну схватили? – спросил Лазо, не глядя на Степана.

– Не верю, что то была наша Олюшка.

Лазо наклонился и, упершись локтями в колени, закрыл лицо. Безуглов смотрел на него, и по-человечески ему было жаль того, кто вызвал в нем дремавшую гордость и научил, как бороться за волю. Чем он мог утешить своего командира? Лазо не нуждался в утешении, но к советам чутко прислушивался. И Степан робко промолвил:

– Я думаю, что нам надо дело решать.

Лазо пытливо посмотрел на казака, словно спрашивая: «Какое дело?»

– Нашим запасам подходит конец, – продолжал Степан, – народ выбился из сил, каждый день по тайге пятнадцать верст бродим, никак не меньше. Скоро осьмнадцатый год проводим, а все сидим здесь без толку. Не легко, видать, Олюшке добраться до нас. Может, пойдем ей навстречу?

– Значит, ты советуешь уйти из тайги? – спросил Лазо, и уже по одному тону Безуглов уловил, что командующий принял решение, но, как партийный человек, спросит совета у всего отряда.

– Уйти, – твердо настоял Степан. – Шкаруба обобрал нас до нитки, и сам он как сорняк: все вытеснит, никому места не даст.

За месяц до нового, 1919 года отряд решил покинуть тайгу и пробраться в какой-нибудь город. Лазо разбил отряд на три партии: в одной пятеро человек, в другой – четверо, в третьей – сам Лазо и Безуглов – и дал старшим явки в Чите и Благовещенске. Первыми ушли Лазо и Безуглов, через день должны были сняться остальные.

Рацион еды был заранее составлен для всех трех партий. Степан раздал оставшиеся продукты на руки. Чтобы замести свои следы, было решено уйти тайком от Шкарубы и стариков-таежников.

Шли ночью, и то больше тайгой, а днем спали в снежных ямах, которые сами рыли припасенной лопатой. Лазо и Безуглов спали поочередно: один дежурил, чтобы предупредить о непрошеном госте – человеке или звере. Однажды на рассвете подкралась росомаха. Безуглов спал, а Лазо, держа руки у рта, обогревал их своим дыханием. Увидев зверя, Лазо вложил два пальца в рот и свистнул – росомаха, виляя хвостом, мгновенно исчезла.

Миновав Васильевский прииск, Лазо предложил:

– До Невера не так уж далеко, но на разъезде нам делать нечего, давай свернем на Рухлово, там много железнодорожников.

Не доходя до станции, Безуглов отдал Лазо свое ружье и пошел один в поселок. Он оброс, как и Лазо, бородой. Шел он пружинистым шагом, без оглядки, чтобы не вызвать подозрений у прохожих, но зорко смотрел по сторонам, словно определял каждого человека – враг он или друг.

Его внимание привлек прохожий в железнодорожной робе. Лицо прохожего показалось знакомым Степану, до того знакомым, что он даже готов был уверить себя, что это казак из его сотни и приходится он свояком Ермолаю Игнашину, убитому американцем под Читой. Но имя казака Степан непростительно забыл. Тогда он резко повернулся и пошел следом за железнодорожником, мучительно припоминая его имя. И, как бывает в таких случаях, на память пришла история, когда Игнашин в Шарасуне подбивал казаков на то, чтобы не грузить платформу. Степан вспомнил, как рядом с Игнашиным стоял чубатый казак, на штанах у которого выделялась красная струя лампаса, и что-то подсказывал Ермолаю. Степан даже спросил, как его зовут, и тот ответил… Но что он ответил?.. Вот досада… Ох, вспомнил! Иннокентий Стахеев!

В двух шагах от железнодорожника Безуглов тихо окликнул:

– Стахеев!

Железнодорожник обернулся. Те же живые, широко раскрытые зеленые глаза, прямой нос с широкими ноздрями, упрямый подбородок, и только чуб не то спрятан, не то острижен.

– Не ты ли Иннокентий Стахеев?

Железнодорожник сжал кулаки, словно приготовился к драке, но Безуглов, улыбнувшись, сказал:

– Руки убери, Кеша, и смотри мне в глаза! Узнаешь?

– Нет!

– А я тебя узнал, Кеша. Ты ведь свояком приходишься Ермолаю Игнашину, царствие ему небесное… Хороший был у меня помощник.

При имени Ермолая Стахеев сразу проникся доверием к незнакомому бородачу и спросил:

– А ты кто, папаша?

– Командовал сотней.

Стахеев еще шире раскрыл удивленные глаза и съежился.

– Не ври, папаша, иди своей дорогой.

– Кеша, неужто не узнаешь казака Безуглова? Посмотри-ка на меня. – И Степан, подобрав бороду, прикрыл ее руками.

– Степан Агафоныч!

– Тихо, ты особенно не расходись. Сказывай, как живешь, что делаешь?

Стахеев оглянулся.

– Пойдем, Степан Агафоныч, подальше от греха.

Свернув в переулок, они остановились у домика, перед которым был разбит садик, обнесенный штакетником. Сейчас садик был завален снегом.

Стахеев предусмотрительно еще раз оглянулся и начал:

– Когда главком отпустил нас, я подался в станицу, а там уж новый атаман. Всем, кто у красных служил, приказал дать по десять плетей и явиться к Семенову. Нет, думаю, на измену не пойду, и ночью конь меня вымчал духом из станицы.

– А коня куда дел? – перебил Степан.

– Продал. Ведь конь – первая улика, что ты казак. Здесь встретился с одним железнодорожником, уж он в летах. Подружился с ним, рассказал про себя, он меня и пожалел, повел к себе. Жена его, Марфа Лукьяновна, сшила мне эту одежку, потом устроила на дровяной склад. Стал я к ним заходить, и вот однажды она призналась: «Наш сынок, говорит, у Лазо служил, а как ваши из Читы убегли, ничего про сыночка и не знаем».

Стахеев умолк, призадумался и спросил:

– Про главкома ничего не слыхать?

– Говорят, что партизанов скликает, готовит большую силу против Семенова, – ответил уклончиво Безуглов.

– Вот бы к нему податься.

– Придет время – даст знать. А что твой железнодорожник – хороший человек?

– Душевный, Степан Агафоныч.

– Не может ли его жена и мне одежку сшить?

– Зайдем к ней, – предложил Стахеев, – она неподалеку живет.

Сергей Кузьмич и Марфа Лукьяновна Иванцовы прожили в Рухлове свыше сорока лет. Он служил на железной дороге и в разговоре с такими же, как и он, стариками всегда сокрушался о том, что не пошел учиться на машиниста. «Тот по белому свету ездит, людей разных видит, – говорил он, размахивая руками, – а мое дело дальше Рухлова не выведет. Я своему Ваньке другую дорогу покажу». Но когда Ваня подрос, ему захотелось учиться, и Сергей Кузьмич, выбиваясь из сил, – жалованья едва хватало на то, чтобы сводить концы с концами, – отвез его в Читу. Старики в нем души не чаяли, лелеяли надежду: закончит сын училище, станет зарабатывать, начнет им подсоблять. Но с первой вестью о революции до Сергея Кузьмича дошел слух, будто его Ваню видели в Чите с красной нашивкой на околыше фуражки, с револьвером и бутылочной гранатой. Старик долго скрывал от жены эту нежданную новость, потом собрался в дорогу и поехал в Читу. Ваня встретил его радостно и все укорял: «Стыдитесь, папаша, вы всю жизнь лямку тянули, а теперь, когда мы с кривдой разделываемся, отступились». И Сергей Кузьмич, переборов в себе чувство недовольства, сказал: «Может, ты и прав, сынок, пусть будет по-твоему, но только нас с мамашей не забывай». А потом Ваня писал родным про то, как судьба его свела с главкомом Лазо, что гражданская война скоро закончится и тогда народ богато заживет, а он, Ваня, поедет учиться в военную академию. Но пришли семеновцы, понаехали чехословацкие мятежники и американцы, потом японцы, и Ваня исчез, словно сквозь землю провалился.

В Рухлове все время появлялись новые люди под видом мастеровых, народ узнавал в них лазовцев, тайно скрывал, кормил и даже устраивал на работу. Но Ваня не появлялся, и Сергей Кузьмич был рад каждому знакомству, чтобы выведать, не знает ли кто про его сына Ивана Сергеевича. Кеша Стахеев обещал дознаться и всякий раз, приходя к Марфе Лукьяновне, отворачивал глаза, словно чувствовал свою вину. Вот почему, повстречавшись с Безугловым, он несказанно обрадовался и тут же повел его в дом Иванцовых.

Марфа Лукьяновна стряпала в тот час постный обед. Увидев Иннокентия в сопровождении чужого ей человека, она строго посмотрела на них и отвернулась.

– Марфа Лукьяновна, – робко обратился к ней Стахеев, – это мой командир сотни, жена и сынок в станице бедуют, а он весь оброс, как леший, скитается по белому свету.

За окном раздался фабричный гудок. Стахеев, спохватившись, поспешил к двери, бросив на ходу:

– Степан Агафоныч, погуторь с Марфой Лукьяновной. Она как мать родная, ты ей все выложи, а я забегу сюда после работы.

Безуглов остался с незнакомой женщиной. Первым делом он бегло осмотрел комнату. Сразу бросилась в глаза неприхотливая мебель: старый шкаф с одной дверкой, обеденный стол с выцветшей клеенкой, по краям которой была оборвана глазурь, и несколько табуреток. К стене над плитой была прикреплена полочка, уставленная посудой, потускневшей мясорубкой, старыми кастрюлями и сковородками. На протянутой от полочки до печи веревочке висели дуршлаг, терка, шумовка и полотенце с синей каймой. Из кухни, служившей одновременно и столовой, вела дверь в горницу.