Текст книги "Командующий фронтом"
Автор книги: Фабиан Гарин
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)
– Толково! – сказал Николай. – Так и сделай, товарищ Назарчук! А ты, Ада, приготовь для Лазо письмецо.
3
С утра густой снег замел следы санных полозьев. С крыш свисали толстые снежные козырьки, грозя свалиться на головы прохожих. Вокруг, куда ни кинешь взгляд, белая пелена. В полдень снег поредел, тучи уплыли за сопки, и над городом выглянуло солнце. Заблистали стекла в домах, засверкали миллионами искринок снежинки, даже глазам стало больно смотреть. На улицы высыпал народ.
Пронеслась лихая пара гадаловских вороных. В санях сам купец в романовском полушубке, отороченном белой курчавой смушкой, а рядом командир казачьего дивизиона Сотников в новой бекеше из добротного темно-серого сукна. Беда тому, кто не посторонится перед гадаловской парой. Купеческий кучер, озорной Васька Цымбал, обязательно заденет дышлом зазевавшегося прохожего и умчится дальше. Попробуй потом судись с богатеем-миллионщиком.
Сергей подошел к погоняевской лавке с окованной железом дверью, запертой на замок, и, не встретив барышни в меховой шапочке, решил вернуться в казармы, но передумал и направился к Ново-Базарной площади, где стоял Богородице-Рождественский собор. В соборе в тот час шло богослужение, а перед собором чинно расхаживали двое полицейских.
Лазо остановился на паперти, снял фуражку и, положив ее на согнутую в локте левую руку, как полагалось господам офицерам, прошел в собор и тихо приблизился к левому клиросу. На клиросе пел церковный хор. В звонкие голоса гимназисток врывались басы чиновников и городских обывателей.
Служба подходила к концу, когда Лазо увидел впереди себя барышню в меховой шапочке. Она изредка оглядывалась, и Сергей терялся в догадках. «Почему она очутилась здесь? – думал он. – Быть может, письмо это – ловушка?»
Его мысли были прерваны трезвоном колоколов. Народ стал медленно выходить из собора. Сергей тоже направился к выходу и вдруг почувствовал, как чья-то теплая женская рука сжала его пальцы. Боясь повернуть голову, чтобы не выдать своего волнения, он, продолжая двигаться со всей толпой, скосил глаза и увидел тонкий профиль женского лица. Это была та самая барышня, которая стояла впереди него.
– Почему вы не пришли к условленному месту? – тихо спросил он.
– Возьмите меня под руку, – предложила она в ответ, и Сергей послушно это сделал.
Они шли по нехоженому белому снегу, и у каждого из них учащенно билось сердце. Сергей ждал, когда его спутница заговорит, она же, как бы сомневаясь в том, что рядом с ней Лазо, не спешила. На одной из малолюдных улиц он высвободил свою руку и, заглядывая ей в лицо, спросил:
– Вы писали мне записку?
– Какую? – словно не понимая, о чем идет речь, спросила она в свою очередь.
– Вы назначили мне свидание?
– Как ваша фамилия?
– Лазо!
– Я многое слышала про вас.
– Странно! Я только два месяца в этом городе и никого, кроме офицеров своего полка, не знаю.
– Зато вас знают. Кстати, как вас зовут?
– Сергей Георгиевич. А вас?
– Ада.
– Что же вы слышали обо мне?
– Что вы запрещаете бить солдат и рассказываете им об истинных причинах войны. Это правда?
– Почему это вас интересует?
– Если это правда, то у нас с вами один путь.
– Какой?
– Против гадаловых, погоняевых и даже… – Ада на минуту остановилась и добавила: – И даже против тех, кто повыше.
Лазо оглянулся. Убедившись, что они одни, он сказал:
– Довольно играть! Скажите, кто вы?
Ада посмотрела Лазо в глаза. «Честные, – решила она, – такие глаза не лгут». Подхватив его под руку, она предложила:
– Идемте!
Они шли, касаясь плечом друг друга. Шли и молчали, но каждому казалось, что именно в этом городе должна была произойти их встреча, что они знакомы давным-давно и только странные обстоятельства не позволяли им свидеться раньше. И вдруг Ада заговорила:
– Видите вон там скалы-столбы?
– Вижу.
– Кто там только не бывал! В пятом году собралась маевка. Наскочили казаки и избили всех… На одной из скал сохранилась надпись: «Долой самодержавие!» Жандармы обещали большую награду тому, кто сотрет эти слова. Нашелся какой-то крестьянин, поднялся на столб, соскоблил одну букву и бросил работу – говорят, совесть заела. Жандармы не успокоились – нашли за четвертной билет провожатого. Тот повел их через Сарачаевскую площадку до «Садика», заросшего кедром, а сам исчез. Дело было осенью. Пошел холодный дождь, лазать в такую непогоду по гранитным скалам опасно, и жандармы решили возвратиться, но не смогли сойти со скалы… Я не знаю, удалось ли им спастись, но никто больше не рисковал стереть эти слова.
– И они остались по сей день? – спросил Лазо, внимательно слушавший Аду.
– Да! – ответила она и возбужденно продекламировала:
Горы и скалы кругом громоздятся
Выше и выше в сияньи небес,
Дремлет в долине таинственный лес.
Дикие сосны по скалам ютятся.
– Все как будто верно, – заметил Лазо, – но стихи эти меня не волнуют.
Ада, не обращая внимания, продолжала:
Нет, к нам принес ее странник униженный
Вместе с бряцаньем цепей,
Слушают песнь про забитых, обиженных
Лес и седой Енисей.
– Вот эти сроки уже лучше, но слова «странник униженный» не подходят. Разве человек, которого заковали в цепи, стал от этого униженным? Да и какой он странник? По-моему, он народный герой, я преклоняюсь перед ним.
Ада выждала и закончила:
Сила природы – великая, гордая —
Время неволи сметет.
И по-другому, – не грустную, бодрую
Песню тогда запоет.
– Вот это хорошо! – воскликнул Лазо. – Значит, стихи пишете?
– Нет, – смутилась Ада, – я их вычитала в старой газете «Енисей»… Пойдемте ко мне на Песочную!
– С радостью, – ответил Лазо, и теперь уже он, подхватив Аду под руку, весело зашагал с ней обратной дорогой к городу.
Дядя Глеб пристально наблюдал за Лазо. Опытному революционеру, сосланному в Красноярск на вечное поселение, сразу понравилась в прапорщике спокойная рассудительность. Лазо не рисовался, не произносил пышных слов, а говорил обдуманно, убежденно, и было совершенно очевидно, что его мысли не позаимствованы из дозволенных цензурой брошюр, а результат изучения жизни и знакомства с революционной литературой.
– Встреча с вами доставила мне удовольствие, – сказал Лазо, – но не скрою, что я признаю революционной только одну партию.
– Любопытно, какую? – поинтересовался дядя Глеб.
– Социал-демократов большевиков.
Дядя Глеб порывисто поднялся со стула и протянул Лазо руку.
– Спасибо за откровенность! – сказал он и, кивнув в сторону Ады, добавил: – Объясните это Лебедевой. Она и ее друг Николай никак не могут распрощаться с эсерами-максималистами, хотя и ругают их.
– Неужели вы большевик? – спросила Ада.
Лазо ответил не сразу. Он пристально посмотрел Аде в глаза. Она напоминала внешностью Люсю, у которой Лазо читал доклад одесским студентам. Но Люся была на попечении богатой матери, а эта жила самостоятельно и в нужде. Перед глазами промелькнула улица, на которой он стоял, когда Ада быстро прошла мимо него и опустила в карман шинели записку, потом он вспомнил встречу у клироса, беседу в безлюдном переулке… Ему захотелось ответить так, чтобы она поверила.
– Я большевик в душе, – сказал он, – но в партии еще не состою.
Лазо засиделся допоздна. Он рассказал о своих детских годах на хуторе, о спорах с учителями в кишиневской гимназии, о вечерах, проведенных на Подьяческой улице, о том, как его мобилизовали, только о Кодряну, помня его предупреждение, не сказал ни слова. Прощаясь, он обещал прийти в следующее воскресенье и протянул Аде руку, но она, надев шубейку, сказала:
– На улице такая темь, а я все закоулки знаю.
Они простились у погоняевской лавки.
– Бегите домой, не то я… – шутливо пригрозил Лазо.
Он не договорил, а Ада всю дорогу пыталась догадаться, что именно Сергей хотел сказать.
Спутника по вагону, почтово-телеграфного чиновника Семибратова, Лазо встретил в городе трижды. В первый раз они столкнулись возле дома Гадалова.
– Здравия желаю! – окликнул его чиновник.
Лазо вгляделся и узнал Семибратова, протянувшего руку с такой же непринужденностью, как в вагоне.
– Ах, это вы, Алексей Алексеевич! – дружелюбно сказал Лазо.
– Так точно! Память у вас превосходная… Как живете, господин прапорщик?
– А вы? Все еще не женились?
– В ожидании. Весной снова собираюсь в Курган. Вы бы зашли ко мне на чаек, я живу на Татарской, в собственном доме, у самой Качи.
Постояв с минуту молча, они простились.
В другой раз, когда Сергей спешил к Лебедевой, он снова повстречал Семибратова. Тот широким жестом снял с головы шапку, но Лазо, откозырнув, не остановился и прошел мимо.
В третий раз Семибратов сам пришел к Лазо. Он робко постучал в дверь и, не дождавшись ответа, отворил ее. Лазо, сидевший на постели с книгой в руках, поспешно спрятал ее под подушку и с удивлением спросил:
– В гости пожаловали, Алексей Алексеевич?
Семибратов мял в руках шапку.
– Что с вами?
Чиновник оглянулся и тихо произнес:
– Должен сообщить важную новость.
– Говорите.
– Нас не услышат?
– А вы подойдите ко мне.
Семибратов приблизился, и Лазо увидел бледное лицо и дрожащие руки. Чиновник тяжело дышал, испуганные глаза были широко раскрыты. Казалось, что он попал в эту комнату, спасаясь от погони.
– Что с вами? – снова спросил Лазо.
– В Петрограде смуты, господин прапорщик. Сам читал телеграфную ленту.
– Про какие такие смуты вы говорите?
– Рабочие бастуют. Командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов объявил, что бастующих будут отправлять на фронт.
– Правду говорите?
Семибратов перекрестился.
– А еще что?
– Разве этого мало?.. Этак и до нас дойдет.
Лазо, скрывая радостное волнение, успокоил:
– Нас это не касается, Алексей Алексеевич.
– Не говорите, может случиться, что и помазаннику божьему прикажут отречься от престола.
– И это нас не касается. А вы загляните все-таки ко мне завтра в это же время. Расскажите, что еще нового в Питере. Вы ведь на телеграфе раньше всех ленты читаете.
Семибратов догадался, что прапорщик заинтересован в том, чтобы знать о смутах в столице. «Шут его ведает, кто этот офицер и какие у него мысли в голове, – решил он, – прикинусь, что я тоже за бунтовщиков».
Оставшись один, Сергей долго размышлял: зачем Семибратов приходил с такими новостями именно к нему? Нет ли тут провокации? И он поспешил к дяде Глебу.
На другой день Семибратов пришел в условленный час. Достав из кармана телеграфную ленту, он подал ее Лазо. Сергей прочитал:
«Войска отказываются стрелять в рабочих и переходят на сторону бастующих. Рабочие и солдаты арестовывают министров и генералов, выпускают из тюрем революционеров. На улицах идет перестрелка с городовыми и жандармами, засевшими на чердаках домов с пулеметами».
– Вот это здорово! – не скрывая своей радости, воскликнул Лазо. – Наконец-то революция!
– Не стоит радоваться, Сергей Георгиевич, – осторожно заметил Семибратов. – Нам с вами тоже могут по шапке дать.
– Пустое болтаете, Алексей Алексеевич.
Семибратов понял, что сказал лишнее, и поспешил переменить тон.
– Так я ведь в шутку, – виновато оправдался он. – Нам по положению приходится говорить одно, а думать другое.
– Если это так, – ответил ему в тон Лазо, – то сообщайте мне ежедневно про события в столице.
– Пожалуйста, Сергей Георгиевич… Для такого человека, как вы, я с удовольствием.
Лазо уловил перемену в чиновнике: он не называл его больше «господином прапорщиком» и даже не пытался оправдать свой образ мыслей.
…Долго тянется зимняя ночь. Не спится Лазо. Через несколько часов наступит новый день, и надо продумать, с чего начать его. «Ведь я офицер, командир взвода, под моим начальством вооруженные солдаты, – размышлял он. – Прикажи – они все сделают: и телеграф захватят, и красный флаг над городской думой водрузят».
Сквозь замерзшее окно пробивается серое утро. Желтый свет керосиновой лампы падает на усталое лицо Лазо. Перед ним исписанный лист бумаги. Рука его перечеркнула какие-то строки, написала новые… За окном тишина, город еще спит… А в Петрограде, за несколько тысяч верст отсюда, не умолкают выстрелы, идут бои…
За дверью послышались шаги. Лазо сложил исписанный лист вчетверо, вынул из кобуры револьвер и положил на стол. Потом подошел к двери и резко толкнул ее. В коридоре кто-то стоял.
– Кто там? – строго спросил Лазо.
– Ваше благородие, это я, Назарчук. По секретному делу.
– Заходи. Ну что, Назарчук?
– Барышня Ада наказала передать: подсобите дяде Глебу… Власть в городе тогда перейдет в наши руки. Сами понимаете, ваше благородие, либо пан, либо пропал.
– Разве в городе знают про петроградские дела? – удивился Лазо.
– Знают, ваше благородие. Я ночью стоял в наружном карауле… Прибежала барышня и сказала: «Передай Лазо, что царя сбросили».
– Подъем скоро?
– Через полчаса.
– Ну так вот что, Назарчук! По боевой тревоге подними сейчас же всю четвертую роту. Если унтер спросит, скажешь, что я приказал.
– Слушаюсь, ваше благородие! – ответил довольный Назарчук и выскользнул из комнаты.
Поднятые по боевой тревоге солдаты торопливо одевались и спешили на казарменный двор. В морозном воздухе под сапогами скрипел снег:
– Рота, смир-но! – услышал Лазо голос Назарчука. – Равнение напра-во!
– Отставить! – крикнул Лазо, подбежав к солдатам, и весело поздоровался: – Здравствуйте, товарищи!
Обращение прапорщика было столь необычно, что вместо дружного солдатского ответа послышались разрозненные голоса:
– Здравия… желаем…
От Лазо не ускользнуло смущение солдат. Подойдя к Назарчуку, он протянул ему руку и громко произнес:
– Спасибо, товарищ Назарчук!
Повернувшись лицом к строю, Лазо взволнованно заговорил:
– Товарищи солдаты! В Петрограде произошла революция. Народ, на сторону которого перешли солдаты и матросы, сбросил царя, арестовал продажных министров и генералов и взял власть в свои руки. Надо кончать войну с немцами, возвратиться в свои дома, отобрать у помещиков землю, у фабрикантов – заводы…
Лазо посмотрел на лица солдат – они озарились улыбкой.
– Товарищи! – еще громче крикнул Лазо. – С сегодняшнего для прошу называть меня просто «товарищ Лазо», а не «ваше благородие», но дисциплину и порядок сохранять, как положено солдату.
К Лазо подбежал Назарчук, дежуривший у казарменных ворот.
– Товарищ Лазо! – предупредил он. – Ротный идет.
Командир роты подпоручик Смирнов шел быстрым шагом. Подойдя к Лазо, он, скривив рот, спросил:
– Это вы взбунтовали мою роту, прапорщик?
– Я, подпоручик.
– Опомнитесь! Вы давали присягу служить государю императору?
– Этот идол уже под арестом.
– Как вы смеете! – крикнул Смирнов.
– Подпоручик! – решительно перебил Лазо. – Советую вам убраться вон.
Смирнов расстегнул кобуру, но Назарчук, понявший намерение ротного, ловко сбил его с ног и, подобрав вылетевший револьвер, подал его Лазо.
– Оставь у себя! – приказал Лазо.
Смирнов вскочил, поднял папаху и под свист солдат бросился без оглядки бежать с казарменного двора.
– Что же теперь будет? – раздался чей-то голос.
– Ребята! – закричал Назарчук. – Изберем сами нового командира роты. Я предлагаю товарища Лазо. Лучшего командира нам не найти, потому что их благородие… Виноват, – закашлялся Назарчук, – с непривычки… потому что товарищ Лазо революционер и только для виду носит погоны… Сейчас я приведу еще одну роту.
Через полчаса две роты пятнадцатого Сибирского запасного полка единогласно проголосовали за предложение Лазо: быть на стороне народа, не выполнять приказов офицеров, поддерживающих царский режим.
Весть о революции в Петрограде разнеслась по всей Сибири. Из дальних и ближних селений, из таежных рудников потянулись в город политические ссыльные. Красноярск зашумел.
В доме у Гадалова в Дубенском переулке весь день заседали офицеры во главе с начальником гарнизона полковником Толстовым.
– Господа офицеры, – горячился полковник. – Трусость, проявленная подпоручиком Смирновым, позорит нашу среду. Я отказываюсь понимать такого офицера… Надо было на месте убить солдата Назарчука, а не позорно бежать, потеряв оружие.
– Бить эту шваль, – зашипел со стороны купец Гадалов, тоже принимавший участие в совещании.
– Господа офицеры, – продолжал Толстов, – я надеюсь, что среди вас найдутся отважные люди, которые сумеют привести сюда бунтаря Лазо.
– Вы его приведите, – снова вмешался Гадалов, – а я уж сам надену на него цепь и посажу в погреб. За привод обещаю тысячу рублей.
– И благодарность от меня, – добавил полковник.
Офицеры переглянулись. Каждому хотелось получить кругленькую сумму и заслужить похвалу начальника гарнизона.
В этот час в городской думе на Береговой улице тоже заседали. В одной из комнат шумели эсеры, поучая представителя гарнизонного начальства, как обуздать взбунтовавшихся солдат и рабочих железнодорожных мастерских. В другой комнате суетились меньшевики, вывесив на наружных дверях наспех написанную табличку «Комитет общественной безопасности».
Лазо, стремительно вбежав в думу, остановился возле комнаты, в которой заседал «Комитет».
– Пожалуйте к нам, прапорщик, – услышал он позади чей-то голос, и в ту же минуту перед ним открылась дверь.
– Кто вы? – спросил Лазо.
– Социал-демократы.
– Большевики или меньшевики?
– Понятно, меньшевики.
– Тогда прошу! – и Лазо вежливым жестом предложил незнакомцу первому войти в комнату. Едва тот переступил порог, как Лазо закрыл за ним плотно дверь, а сам пошел по коридору дальше.
– Сергей! – окликнул его знакомый женский голос.
Он увидел Аду. Пышные волосы девушки, выбивавшиеся из-под меховой шапочки, придавали ее лицу, раскрасневшемуся то ли от холода, то ли от радостного волнения, особую привлекательность.
– Куда ты спешишь? – спросила она, неожиданно перейдя на «ты».
– Ищу большевистский комитет.
– Пошли вместе.
Зал, где заседал большевистский комитет, был набит до отказа. На стульях и скамьях сидели в пальто и полушубках портовые рабочие и железнодорожники. Над людьми плыли сизые облака табачного дыма. В глубине зала за столом сидели несколько человек, и среди них выделялся рослый мужчина с большой бородой.
– Это он, – сказала Ада.
– Кто? – спросил Лазо.
– Борода! Так его все зовут. Латыш Адольф Перенсон, большевик. Он работал в Кронштадте в большевистской военной организации, в девятьсот пятом году его арестовали и посадили в тюрьму, а потом выслали в Сибирь.
– Он-то мне и нужен.
Лазо, пробираясь с трудом между скамьями, увидел, как к столу подошел коренастый мужчина и твердо сказал:
– Водники просили передать, что они поддержат большевиков.
В зале раздались аплодисменты. Лазо крикнул:
– Дайте мне слово! – но его опередил железнодорожник.
– Рабочие мастерских, – громко говорил он, – просят послать к ним представителя большевистского комитета. Им надо толком рассказать, что к чему.
Из-за стола поднялся Перенсон. Он выждал, пока в зале стихли голоса, и спокойным голосом начал:
– Товарищи! Только что мне сообщили, что эсеры, меньшевики и офицеры расположенных в городе частей создали гарнизонный комитет. Можно не сомневаться, что этот комитет постарается захватить власть в свои руки. Поэтому необходимо сейчас же от слов перейти к делу – надо организовать Совет рабочих и солдатских депутатов и командировать его представителей в воинские части и на предприятия.
– Дайте мне слово! – снова крикнул Лазо, пытаясь пробиться вперед.
– Здесь не офицерское собрание, – ответили ему с мест.
В зале зашумели. Кто-то пробасил:
– Гоните этого молодчика! Как он сюда попал?
Перенсон, подняв руку, призвал всех к тишине. Этим воспользовался Лазо.
– Товарищ председатель, прошу дать мне слово!
– Что вам угодно, прапорщик?
Повернувшись лицом к сидевшим в зале, Лазо, так и не пробившись к столу и к трибуне, торопливо произнес:
– Товарищи! Я не собираюсь произносить речей, а скажу только несколько слов. Я командир четвертой роты пятнадцатого Сибирского запасного полка Сергей Лазо. Я офицер, но большевик по убеждениям. Я пришел доложить, что по вашему приказанию рота прибудет сюда в любую минуту в распоряжение Совета рабочих и солдатских депутатов.
По залу пронеслась буря аплодисментов. Лазо, подняв руки к плечам, сорвал с себя погоны и бросил их на пол. Раздались голоса:
– Избрать его в Совдеп!
Через час в городскую думу вошла четвертая рота и, заняв по указанию Назарчука наружные и внутренние посты, очистила все помещение от «Комитета общественной безопасности» и эсеров.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Ночь. За окном тускло светит запорошенный снегом фонарь. Изредка донесется ружейный выстрел, лай встревоженной собаки – и снова все смолкнет.
Десятый день охраняет Совет четвертая рота. Назарчук занял самые большие комнаты. В трех – разместился караул, в четвертой – «база». Один только Лазо знает, что хранит бережливый и неутомимый Назарчук на «базе». В этой комнате патроны, ружья, гранаты, шинели, сапоги и продукты, которые удалось собрать за несколько дней.
На грубо сколоченных нарах спят крепким сном солдаты. Тяжело достается им каждый день. Назарчук оправдывается:
– Постов много, недоглядишь – меньшевики захватят, а мне – отвечать.
Вот проснулись двое. Они молча посмотрели друг на друга, широко зевнули, спустили ноги на пол и стали обуваться – с минуты на минуту должен прийти разводящий.
– Вот тебе, Настаченко, как все повернулось, – тягуче сказал один из них, с голубыми глазами на полном, но бледном, бескровном лице. – Прапор-то наш оказался самостоятельным человеком.
– Сказывал тут один, что он незаконный сын генерала, – ответил Настаченко пискливым, как у мальчика, голосом. – Ты лучше скажи, что дальше будет?
– А что будет? Царя и министров сбросили, – ответил голубоглазый солдат, которого звали Рябовым. – А теперь самый раз до помещиков добраться.
– Доберемся. А ты вот скажи, – допытывался Настаченко, – зачем прапор только нашу роту сюда привел? А остальные как? Сами по себе?
Рябов задумался, не зная, что ответить.
– Молчишь? – упрекнул Настаченко.
Неожиданно дверь растворилась, и в караульное помещение вошел Назарчук.
– Заходи, ребята! – раздался его голос.
По одному входили солдаты второй роты. Вместе с ними в комнату ворвался холодный воздух, принесенный на шинелях с улицы.
– Тут теснее, чем в казарме, – сказал кто-то из вошедших.
– Зато не в обиде, товарищ, – заметил Рябов.
– Мы потому и пришли.
– Спасибо! – снова откликнулся Рябов. – Не могли раньше?
– Надо было нас позвать, когда уходили.
– Ну-ка выйди вперед, – шутливо пригрозил Рябов. – Я на тебя погляжу, что ты за гусь…
– Отставить! – приказал Назарчук. – Ты, Рябов, забудь старую «словесность». Помнишь приказ товарища Лазо?
– Уж и посмеяться нельзя, – развел руками Рябов. – У солдата без шутки дело не спорится…
Назарчук не дослушал – он покинул комнату и быстрыми шагами пошел по коридору. У двери, где стоял на часах солдат, остановился и спросил:
– Товарищ Лазо у председателя?
– Так точно! – ответил солдат.
В кабинете председателя торчал в стене большой крюк, с которого недавно сняли портрет царя. За столом сидели председатель Совета Перенсон и Лазо.
– Роту разместил? – спросил Лазо.
– Пришел просить еще одну комнату. Людям негде спать.
– Выручай, Адольф, – обратился Лазо к председателю.
– Ты весь полк приведи, а комнаты найдутся.
Из коридора донесся шум. Лазо, сорвавшись с места, поспешил в коридор. Здесь он увидел незнакомого человека в черном потрепанном пальто и в ушанке.
– Кто вам нужен? – спросил Лазо.
– Председатель Совета.
– А вы кто?
– Григорий Вейнбаум.
Это имя Лазо не раз слышал от Ады. Она рассказывала о нем, как о стойком большевике. Григорий Спиридонович, известный под кличкой «Спиридоныч», был сыном видного петербургского чиновника. В студенческие годы Григорий Спиридонович разошелся с отцом и пошел по революционному пути. Пойманный жандармами, он был осужден и выслан в Сибирь.
– Пропустить! – приказал Лазо.
Часовой открыл дверь.
Григорий Спиридонович, войдя в кабинет, остановился и, пристально всмотревшись в председателя, поднявшегося со стула, крикнул:
– Борода!
– Здоро́во, друг! – откликнулся тот и сам пошел навстречу Спиридонычу.
Они стали наперебой расспрашивать друг друга о товарищах по ссылке и каторге.
– Где Никита Шорин?
– Говорят, в Брянке.
– А Кузьма Мальцев?
– До прошлого года был со мной в Енисейске, а потом перевели в Гольтявино.
– Ничего, друг, скоро все здесь соберемся. Кто в Братске, кто в Момыре, кто в Пинчуге и Кулакове, но всем одна дорога – через Красноярск.
– А где Свердлов? – спросил в свою очередь Спиридоныч.
– Приезжал вчера из Назимова один товарищ, говорил, что Якова Михайловича в Монастырском уже нет.
– Не прозевать бы его.
– Яков Михайлович сам разыщет нас. Не поедет он в Питер без того, чтобы не побывать в «Красноярской республике».
– Это что за республика? – спросил Лазо.
– Ленин так назвал наш большевистский Совет в девятьсот пятом году, когда третий Сибирский запасный батальон помог нам освободить арестованных, а потом мы сами отпустили солдат по домам.
Было за полночь, когда Лазо, наслушавшись живых и любопытных рассказов Спиридоныча, поднялся и сказал:
– Пойду отдохну на часок.
– Не на часок, а часов на пять, – шутливо поправил его Перенсон. – Где будешь спать?
– С солдатами.
– Иди, Сергей Георгиевич! Тебе утром предстоит трудное дело, но действуй решительно.
Назарчук, разбудив чуть свет Лазо, доложил:
– Рота в полной боевой готовности!
Дело, на которое намекнул накануне Перенсон, заключалось в том, чтобы сначала захватить телеграф на Воскресенской улице, а затем овладеть военными складами, находившимися в Куйсумских горах.
Лазо наскоро умылся и поспешил на улицу, занесенную свежим, выпавшим за ночь снегом. Ветер, подхватывая снежные хлопья, взвихривал их воронками, поднимал вверх и обрушивал со свистом на прохожих.
– Веди! – приказал Лазо.
Назарчук громко скомандовал:
– Рота! Слушай мою команду! Нале-во! Шагом марш!
Проваливаясь в снег, солдаты тем не менее шли весело. У почты Лазо отделил трех солдат и вошел с ними в помещение. В этот ранний час посетителей еще не было. За перегородкой со стеклянными окошечками стояло несколько столов, за одним из них старенький чиновник, с седыми подстриженными усиками и в пенсне, старательно писал.
Лазо дернул дверь, ведущую за перегородку.
– Сюда проходить не дозволено! – предупредил чиновник. – Если письмишко хочешь на родину послать или посылку, то могу написать адресок.
– Мне нужно попасть именно за перегородку.
– Мало ли что нужно… Иди отсюда, голубчик!
В эту минуту боковая дверь, которую Лазо сразу не заметил, открылась, и в комнату вошел другой чиновник.
– Никита Онуфриевич! – обратился вошедший к старичку, но, увидев солдат и узнав среди них Лазо, удивленно воскликнул: – Вы ко мне?
Только сейчас Лазо обратил внимание на вошедшего Семибратова, которого он не видел с того вечера, когда тот принес ему телеграфную ленту. Семибратову не хотелось, чтобы чиновники телеграфа знали о его знакомстве с Лазо, имя которого склонялось в городе, и эта нерешительность Семибратова не ускользнула от Сергея Георгиевича. «Не буду его смущать», – решил Лазо и строго спросил:
– Как пройти в аппаратную?
– Зачем?
– Я представитель Совета рабочих и солдатских депутатов.
– Тогда пожалуйте со двора, здесь хода нет.
Семибратов понимал, что намерен сделать Лазо. Возвратившись в аппаратную, он предупредил телеграфистов:
– Сейчас сюда войдет представитель Совета рабочих и солдатских депутатов. Митинговать не допущу. Продолжайте работать!
Монотонно жужжали аппараты. Чиновники одобрительно отнеслись к словам Семибратова, им хотелось убедиться, как он будет держать себя с представителем Совета.
Лазо вошел, остановился на пороге, окинул всех быстрым взглядом и, найдя Семибратова, поманил его пальцем. Тот нехотя приблизился.
– Что-то у вас скучное лицо, – заметил Лазо и шепотом добавил: – А ведь обещали помогать.
– Нездоровится… А от своих слов не отказываюсь.
– Так вот с этой минуты, товарищ Семибратов, вход в аппаратную всем, кроме служащих, запрещен. Все телеграммы давать на контроль представителю Совета, он неотлучно будет здесь находиться.
Семибратов хотел возразить, но Лазо опередил его:
– Приказ выполнять беспрекословно!
Установив в почтовом помещении посты, Лазо поспешил с ротой к военным складам. За Черной сопкой бушевала метель, в снежном тумане ничего нельзя было различить на расстоянии шага.
– Как будем действовать, товарищ Лазо? – спросил Назарчук.
– Сначала надо обнаружить посты.
Назарчук вложил два пальца в рот и свистнул. Никто не откликнулся. Тогда он спросил у Лазо:
– Может, выстрелить в воздух?
– Не позволяю!
И вдруг Назарчук, шедший впереди, столкнулся лицом к лицу с часовым.
Солдат, стоявших на посту, не пришлось долго уговаривать – они охотно сменились. Так без труда склады оказались в руках революционного Совета.
2
Солдатская секция Совета, председателем которой был избран Лазо, разместилась в той самой комнате, на дверях которой недолго провисела табличка «Комитет общественной безопасности». Тут Лазо работал и спал. Назарчук давно принес из офицерского дома чемодан и заботился о своем командире, как отец о сыне. Это были дни и недели напряженных раздумий, исканий, жарких споров и митингов. Лазо знали рабочие деревообделочных мастерских и кожевенных заводов, водники и металлисты. На собраниях часто выступали меньшевики или эсеры. Когда кто-нибудь из них начинал беззастенчиво ругать большевиков, которые якобы призывают к анархии, Лазо с места, заглушая оратора, обращался к рабочим:
– Товарищи! Будем слушать этого попугая? Может, прогоним?
– Гнать! Гнать! – неслось со всех сторон.
Тогда на трибуну выходил Лазо. Сначала он говорил медленно, словно взвешивал каждое слово, потом голос его крепчал, становился звонким, черные глаза блестели, правая рука, сжатая в кулак, поднималась. Рабочие охотно слушали его правдивые рассказы о событиях, о том, что предстоит сделать, чтобы власть окончательно перешла в руки трудящихся.
Возвратившись однажды с митинга, Лазо с трудом дотащился до кресла и уснул.
В комнату вбежал Назарчук.
– Товарищ Лазо!
– Что случилось? – испуганно спросил Лазо.
– Вас срочно вызывает Борода.
– Опять на митинг?
– У него в кабинете сидит какой-то человек. Худой, сильно кашляет, бородка черная, усы черные и глаза черные. Тихо говорит – видно, душа в теле еле держится.
Преодолевая сонливость, Лазо поднялся и пошел к Перенсону, застегивая на ходу шинель.
– Яков Михайлович, – услышал он, входя в кабинет, голос Перенсона, – вот тот самый прапорщик, который привел в Совет свою роту.
Яков Михайлович, кутаясь в шинель, которую Назарчук принес по приказанию Перенсона со своей «базы», поднял голову. Лазо увидел сквозь стекла старомодного пенсне умные, проницательные и немного грустные от усталости глаза. Он протянул руку и назвал себя: