Текст книги "Командующий фронтом"
Автор книги: Фабиан Гарин
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)
– Советы в России крепки, сильны, надежны, – говорил Лазо. – Но сегодня мы отдалены от Советской России силами, враждебными революции, и потому не можем удержать свой фронт. Советы в Забайкалье вынуждены прекратить свою деятельность только для того, чтобы, собравшись с новыми силами, скоро, очень скоро победить навсегда.
Железнодорожники напряженно ловили каждое слово. Еще не так давно Лазо, приехав впервые в Читу, пришел к ним с предложением вступить в ряды Красной гвардии и дать отпор семеновским головорезам. Они полюбили его. Он звал их на бой, и они шли.
– Предстоит тяжелая и жестокая борьба с интервентами и белогвардейцами, – продолжал Лазо. – Нас ожидает глубокое подполье, пока на помощь не подойдут силы Красной Армии из Советской России. О нас помнит Ленин. Сегодня мы расстаемся с вами, но я говорю вам не «прощайте», а «до свидания». До свидания, дорогие друзья, читинские железнодорожники! От имени Советского народного комиссариата Сибири спасибо за помощь, которую вы оказывали государственной власти и Коммунистической партии. Мы вернемся, и тогда – навсегда!
Над городом проносился на незримых крыльях гром, разрываясь гулким ударом. Острые молнии освещали гигантскими вспышками Шилку. Иногда били орудия, и трудно было отличить удары грома от артиллерийских выстрелов.
Ночью бронепоезд «За власть Советов» и штабные вагоны покинули Читу и отошли на юго-восток к станции Карымской, на которой сосредоточились части Даурского фронта. Вести, сообщенные Балябиным, были неутешительны: четвертая сотня аргунцев самовольно разъехалась по станицам, покинув сторожевые посты. Прикрывавшая отход артиллерии еще одна сотня, по примеру четвертой, свернула в сторону и оголила вовсе фронт. Семеновцы воспользовались замешательством в рядах красных войск и захватили батарею вместе с ее командиром.
Оставаться на Карымской было небезопасно, и Лазо приказал Агееву вести головной эшелон дальше на восток.
Над Забайкальем плыли грозные, черные тучи.
Осень подкралась внезапно, и листья на деревьях сразу пожелтели.
Прибыв на маленькую заброшенную станцию Урульга, Лазо вышел из вагона, и в глаза ему бросилась песочная плешь на увалах. После ночной грозы небо посветлело, но воздух был холодный и горький – чувствовалось приближение зимы.
Под открытым небом собралось много народу. Здесь были члены Сибирского Советского народного комиссариата и командиры поредевших полков, работники губернских и уездных комитетов Коммунистической партии, рабочие заводов, казаки и шахтеры.
Никто не знал, зачем их собрали, что делать дальше. Одни, как это бывает в дни тревожных событий, выглядели бледными, осунувшимися, другие старались улыбаться, чтобы скрыть свою подавленность. Были и такие, что, собравшись в кружок, негромко пели.
Никогда Лазо не заглядывал так глубоко и проникновенно в тайники человеческих характеров, как теперь, в эти тяжелые и грозные часы жизни. Он видел простых бойцов, сосредоточенных, суровых, сдержанных, но души их были тверже кремня. «Нет, – пронеслось в сознании, – не погибнет советская власть, пока живы такие люди».
Все ждали решения партийной конференции. А на конференции разгорелись страсти. Лазо говорил взволнованно, по лицу его пробегала судорога, словно он ощущал физическую боль:
– Фронты ликвидированы. Надо снабдить каждого бойца документом, деньгами, продовольствием и обмундированием. Этим мы сохраним боевую силу, которую нам предстоит в недалеком будущем снова собрать. Мы перейдем к партизанским методам борьбы.
– Почему же сразу не начать партизанить? – перебил читинский военный комиссар. – Разобьем полки на мелкие отряды и – за работу.
– Партизанская борьба начнется не теми полками, которые сейчас с нами, – ответил Лазо. – Партизанская борьба требует иных организационных форм, а наши полки к ним еще не подготовлены. Пройдет немного времени, и крестьяне, – я говорю об огромной массе середняков, которые испытывают на себе гнев интервентов, насилия семеновцев и калмыковцев, – поймут, куда их привели эсеры. Тогда они повернут в сторону Октябрьской революции, а для нас это будет началом широкой партизанской войны. Но нам, вожакам, надо уже сейчас готовиться к ней.
И было принято решение:
«Борьбу с врагом организованным фронтом ликвидировать. Признать, что форма дальнейшей революционной борьбы должна сообразоваться с создавшейся международной политической обстановкой и должна быть направлена к использованию всех легальных и нелегальных возможностей, к дезорганизации всех усилий наших врагов закрепить в пределах Сибири власть буржуазии и иностранного капитала».
Сообщить войскам о решении партконференции выпало на долю Лазо. Он долго размышлял, с чего начать. Безмерно тяжело было расставаться с теми, кого он объединил в крепкие полки, которые под его началом били врагов Советской республики. Через час-другой они разойдутся в разные стороны. Им предстоит пробраться в родные станицы. Нелегко заглянуть в душу каждого. Не ровен час, что и семеновцы с японцами мобилизуют тех, кто служил в Красной Армии. Что их ждет?..
До многих донеслись слова старика, бывалого казака:
– Братцы, что ж теперь будет? Как дальше-то жить?
Одни хмуро отворачивались, другие снисходительно хлопали старика по плечу и говорили:
– Ничего, казак, проживем! Еще накрутим буржую хвоста…
Потревоженным роем гудела толпа. Неожиданно шум голосов стих. На рыжем жеребце подъехал Лазо.
– Дорогие братья-казаки! – раздался его голос. – Даурский фронт ликвидирован, армия распущена.
В напряженной тишине можно было уловить вырвавшийся из груди людской вздох.
Медленно и ясно командующий рассказал о положении на фронтах и причинах роспуска армии.
Метелица подумал: «С германского фронта ехали радостные, веселые, знали, что нас ждет дома земля, садки, обжитые дома, крепкая брага, жены, детишки. А теперь хоть и тянет к ним, да неохота покидать фронт, ведь без фронта и советской власти нет, значит, снова поселковый атаман, оброк, доносы».
– Прощайте, братья! – уже глухо пронесся голос Лазо. – Не тужите, скоро встретимся. От имени командования благодарю за верную службу Советскому правительству. Примите и от меня низкий поклон.
Казак, который так беспокойно спрашивал у однополчан, как дальше-то жить, не выдержал и бросился к Лазо.
– Главком, возьми меня с собой.
– Не могу, отец, не моя воля…
– Ты бы подумал, – не отставал казак, – я тебе обузой не буду, а помощь от меня большая.
– Никак нельзя, дорогой товарищ.
Казак снял старую, измятую фуражку и, махнув ею, сказал:
– Тогда спешься, я тебя перекрещу.
Лазо спрыгнул с коня и не успел обернуться, как казак осенил его крестом и прижал к себе.
– Оставайся с богом, – сказал он, глотая слезы, – но знай, что дома́ всех казаков в Даурии для тебя открыты. Если нужда будет – позови, все придем…
Он отвернулся, закрыв фуражкой глаза, а Лазо, сев на коня, пожал с седла кому-то руку и умчался, – чего греха таить, сердце заныло от боли.
К вечеру все разошлись: одни в станицы, другие на запад, в надежде пробить себе дорогу к Красной Армии, третьи рассеялись по Приморью и Амуру.
К бронепоезду «За власть Советов» прицепили паровоз и штабной вагон. Последняя группа двинулась на восток. В вагоне – Лазо, Ольга Андреевна, Фрол и Георгий Балябины, Бронников, Богомягков, Кириллов, Машков, Безуглов и еще несколько человек. Тринадцать коммунистов по решению партийной конференции должны были уйти в тайгу на два месяца.
Ночью на станции Ерофей Павлович Лазо вызвал к себе Машкова.
– Спасибо, Виктор Иванович, за службу!
– Неужели и со мной расстаетесь? – Губы Машкова дрожали.
– Да, голубчик, – тяжело вздохнул Лазо. – И на прощанье приказываю тебе и артиллеристам загнать в тупик бронепоезд, снять со всех орудий замки и части, а пулеметы спрятать в надежном месте. Пойдем подыщем.
– Может, не стоит, товарищ командующий? Может, разогнать пары да пуститься по станциям, занятым врагом?.. Позволь, мы перекрасим поезд, вместо «За власть Советов» напишем «Смерть большевикам». Беляки не сразу сообразят. Можно свободно подъехать к любой станции – и в упор… Мы так тысячу верст пройдем. До своих доберемся.
– Машков! – строго произнес Лазо.
– Я вас слушаю, товарищ главком.
– Выполняй мое приказание!
Машков повернулся и пошел с опущенной головой. Возвратившись через час, он доложил:
– Ваше приказание выполнено, но мы закопали не только пулеметы, но и орудия.
Лазо молча протянул Машкову руку, но тут произошло то, чего меньше всего ожидал командующий. Большой, огромный матрос притянул к себе Лазо и, обняв его, поцеловал в щеку. Потом он выпустил его из своих объятий и, смахнув набежавшую слезу, поочередно расцеловался с Ольгой Андреевной, Безугловым и другими.
– Прощайте, ребятки! – глухо произнес он. – Услышите еще про машковский партизанский отряд.
Паровоз и штабные вагоны отошли дальше на восток. Впереди ехал состав с Сибирским народным комиссариатом.
Сентябрьская воробьиная ночь. На горизонте вспыхивали зарницы.
В вагоне мерцала свеча. Лазо, взглянув на карту, тихо сказал:
– На станции Невер высадимся.
– И куда поедем? – спросил низким баском Фрол Балябин.
– В тайгу.
– А по-моему, в Якутск, – вмешался Богомягков.
– Это почему? – удивился Лазо.
– Яковлев, прощаясь с нами, наказывал высадиться в Рухлове и двинуться к Якутску.
Лазо снова наклонился над картой и сердито спросил:
– Когда Яковлев об этом говорил?
– На станции Ерофей Павлович и просил тебе передать.
– Дозволь мне слово, Сергей Георгич, – попросил Безуглов и, не дожидаясь разрешения, продолжал: – До Якутска отсюда по прямой не меньше как полторы тыщи верст. Может, и не дойдем.
– Что же ты предлагаешь, Степан Агафонович?
– Забраться в тайгу. Я буду делать вылазки и узнавать, что слыхать на божьем свете, а тогда уж ты, как главком, принимай решение.
– Согласен с Безугловым, – решительно сказал Лазо.
– А я нет, – возразил Балябин. – Я против Якутска и против тайги. Лучше всего перебраться на правый берег Амура, в Маньчжурию, а оттуда в Забайкалье. В своем краю укроемся, там и развернем подпольную и партизанскую работу.
Это явилось настолько неожиданным для Лазо, что он решил без промедления опросить каждого. Братья Балябины, Гоша Богомягков и Кириллов настаивали на уходе в Забайкалье через Маньчжурию, остальные поддержали Лазо.
Паровоз затормозил, раздался лязг буферов.
– Вот и все! – произнес Лазо.
Через несколько минут в вагон вошел Агеев.
– Нагнали народный комиссариат? – спросил Лазо.
– Никак нет. Но путь до Алексеевска открыт, японцев нигде нет.
– Здесь мы с тобой попрощаемся, Степан Степанович.
Агеев вздрогнул. О нем говорили как о тяжелом человеке, по-видимому, от неумения завязать с ним дружбу, а на деле он был простой и отзывчивый. Агеев любил Забайкалье, этот суровый и красивый край, с его сопками и падями, безбрежными степями и быстрыми реками. Любой малоприветливый поселок казался ему уютным.
«Видно, чудит главком, – подумал он, – до Алексеевска можно проехать, а он вздумал прощаться».
– Сейчас мы выгрузим из теплушек лошадей, обе повозки и наши припасы, – продолжал Лазо. – В Невере от нас не должно и следа остаться. А ты, Агеев, возвращайся назад, но только разбросай по станциям штабные вагоны, а мой загони куда-нибудь, но так, чтобы ни один дьявол его не нашел.
В кромешной тьме свели по сходням коней на землю, запрягли их в повозки, погрузили муку, крупу, жиры, легкий пулемет, винтовки и патроны.
– Трогай, Степан! – произнес Лазо, садясь на своего жеребца. Подъехав к братьям Балябиным, он протянул им руку. – Прощайте!
– Прощай, Сергей Георгиевич, – ответили ему даурцы. – Не поминай нас лихом…
На востоке засветлело, но на станции еще было темно, и Лазо заторопился покинуть разъезд. Пришпорив жеребца, он подъехал к паровозу.
– Теперь тебе все понятно, Степан Степанович? Как видишь, не мой каприз, а так надо. Прощай! Никогда казаки не забудут тебя, героя Мациевской.
Агеев молча покачал головой.
В предрассветной дымке скрылись в сторону Якутского тракта две повозки и несколько всадников. К Амуру ускакали четверо даурцев. Долго еще цокали копыта. Потом паровоз тихо прогудел, дав прощальный сигнал о том, что он отошел на запад. И снова станция Невер, затерянная меж сопок, покрытых голубыми даурскими лиственницами, погрузилась в тишину.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
По высокой, в человеческий рост, траве ехали даурцы – Балябин с товарищами. Здесь не мудрено было встретиться с медведем-увальнем или рысью.
– Жаль, что расстались с Сергеем, – с досадой сказал Фрол Балябин, покачиваясь в седле, – хороший человек, умный, все хорошее взял у природы и жизни.
– Упрям больно, – добавил Георгий Балябин.
– Даже чересчур, но и мы не более податливы. Заупрямились, что для партизанских действий нет лучшего края, чем Даурия, и баста.
– Ты первый предложил, – заметил Богомягков.
Фрол ничего не ответил. Ценя в Лазо принципиальное отношение к людям и к их поступкам, он ошибочно называл это упрямством, и эту черту характера приписывал и себе. Балябин был, бесспорно, честный и смелый солдат революции, но он не умел обобщать большие события и делать правильные выводы. Вместо того чтобы повернуть в Октябрьские дни Аргунский полк с германского фронта на Петроград и отдать себя в распоряжение большевистских Советов, Балябин предпочел вернуться в Забайкалье. Лазо в те же дни не распустил свою роту, а привел ее к присяге Красноярскому Совету. Балябин показал себя на Даурском фронте хорошим командиром полка, но командовать несколькими полками ему было не под силу. Лазо же, подобно опытному шахматисту, передвигающему фигуры на доске в предвидении выигрыша, умел на широком фронте командовать многими частями, находя правильное решение в выборе направления главного удара. И сейчас уход Лазо в тайгу был продиктован необходимостью замести следы перед сильным противником, но Балябину казалось, что без него и таких, как Богомягков и Кириллов, трудовое казачество не сумеет объединиться в партизанские отряды. «Куй железо, пока горячо», – думал он, и его желание прорваться в Даурию росло.
Казаки ехали берегом Амура. Балябин смотрел на могучую реку и невольно вспомнил о ней старый сказ, услышанный из уст одного из ссыльных в горно-зерентуйской тюрьме. Ссыльный рассказывал:
– С незапамятных времен Амур стремился к Тихому океану. Потек он на восток, но на пути натолкнулся на два горных хребта: Сихотэ-Алинь и Амгунский. Не сумев пробиться, река разлилась у их подножья широким озером. Проходили годы, река продолжала рваться к морю, а море лежало близко – за Сихотэ-Алиньским хребтом. Уступи он дорогу – Амур ушел бы к заливу де Кастри, но неожиданно сдался Амгунский хребет. Тогда Амур, повернув почти под прямым углом, ушел в обход на триста верст, чтобы соединиться с морем там, где ему вовсе не следовало, – у холодного и безжизненного Татарского пролива.
«Кажется, и я поступил, как Амур, пойдя обходным путем», – подумал он про себя.
Пронизанный тончайшими нитями солнечных лучей, Амур играл рябью. Над водой изредка пролетали чайки. Поджимая лапки, они плавно кренили то влево, то вправо.
Ветер шел поверх реки из далекой Уссурийской тайги, вольно пролетая по сопкам. Дыхание ветра было сильное и острое.
Вскоре показалось пограничное селение Джалинда. Всадники свернули с тропы на ухабистую дорогу. С пристани донесся раскатистый голос:
– Э-э-э-э-эй!
Повстречавшись с богатым звероловом, Балябин с товарищами, поторговавшись для отвода глаз, продали ему коней и пешком отправились на пристань.
Наступал вечер. В чернеющее с востока небо вонзился тонкий серп луны.
Добравшись до чайной, Балябин, поудобнее усаживаясь за стол, сказал Богомягкову:
– Достань, Гоша, из мешка сахару, хлеба и полбутылки спирту.
Им подали горячий чай. Чай был сильно разварен, и от него несло запахом распаренного веника. Балябин торопливо отхлебывал из эмалированной кружки чай и, обжигаясь, хмурился. В табачном дыму на проволоке висела лампа под абажуром, засиженным мухами.
За другим столом сидели порядком охмелевшие старатели. По чайной разносились слова: «ему пофартило», «купи золото», «струя-то вышла у него наружу», словно в Джалинде никогда и не было революции.
По чайной бесшумно носились два маньчжура с подносами. Приглядевшись к одному из них, Фрол поманил его пальцем. Маньчжур послушно подошел и прищурил раскосые зеленоватые глазки.
– Через Амур перевезешь? – спросил Балябин.
– Деньга платить будешь?
– Уплачу, – пробасил Балябин. – Давай собираться!
Они вышли на улицу, и маньчжур повел даурцев к Амуру. Глухо шумела река, вдали раздавались пьяные крики.
Когда лодка причалила к правому берегу и казаки вышли на сушу, маньчжур доброжелательно напутствовал:
– Хорошо посмотри: верхушка ходи – здоров будешь, низа ходи – пропадай будешь.
– Спасибо! – ответил Балябин и скрылся с товарищами в темноте.
Маго шумел с раннего утра. В этом маньчжурском городке, где в кофейнях продавались опиум и золотая россыпь, перевозимая с Алданских приисков контрабандистами в поясах, Балябин и его друзья решили заночевать, а на рассвете двинуться дальше.
– Нам бы до Аргуни добраться, а там – мы дома, – подбадривал Балябин товарищей.
Гоша Богомягков в душе досадовал на себя за то, что поддержал Балябина и пошел с ним. «Где-то теперь Лазо? – думал он. – С таким и в тайге не пропадешь».
Неожиданно перед ними вырос широкоскулый, с реденькими усиками японский офицер. Подозрительно посмотрев на Богомягкова, он наставил на него револьвер и скомандовал по-русски:
– Стой!
Богомягков скосил глаза и увидел, что на Фрола, Георгия и Кириллова тоже направлены револьверные дула.
– Борсефик? – спросил японский офицер у Балябина.
– Нет, господин офицер, мы золотоискатели с Алдана. Ходим туда, – и показал рукой в сторону Амура, – а потом обратно.
– Ходи полиция, все скажешь, – приказал офицер.
В первую минуту у Балябина вспыхнуло желание выхватить свой револьвер, лежавший за поясом у живота, и уложить всех четверых японцев, но в этот час, когда на улицах Маго было людно и шумно, выстрелы могли привлечь не только маньчжурскую полицию, но и японцев, давно хозяйничавших в городке. Уж лучше хитростью избавиться от японского офицера. Он осторожно бросал взгляды на своих товарищей, давая им понять, что затевать драку на виду у людей не стоит.
Перед входом в полицию два японских солдата пинали лежавшего на тротуаре окровавленного маньчжура. Балябин представил себе, что ожидает его в полиции, и в нем вспыхнула злоба. Сильным ударом ножа в голову он свалил японского офицера, замертво упавшего на мостовую. Георгий, Гоша и Кириллов набросились на жандармов, сбили их с ног и убежали. Никто из прохожих и не собирался их задерживать. Свернув за угол, они осмотрелись, куда им скрыться, но неожиданно, словно выросший из-под земли, маньчжур с добродушной улыбкой обратился к ним на русском языке:
– Спрячьтесь в моем доме.
Маньчжур был одет в хорошо сшитый чесучовый костюм и вызывал к себе доверие, но Балябин тем не менее пробурчал:
– А потом выдашь японцам?
– Я не предатель, а японских жандармов ненавижу так же, как и вы.
Он сказал так убедительно, что аргунцы поверили ему.
– Веди! – сказал Фрол.
Маньчжур ввел их в чистую, красиво обставленную комнату.
– Побудьте здесь несколько дней, японцы потеряют ваш след и успокоятся, – предложил он и вышел из комнаты.
Казаки остались одни.
– Что же теперь будет? – нерешительно спросил Богомягков, но, увидев предостерегающий жест Балябина, замолчал.
– Подслушивает, – прошептал Фрол, намекая на хозяина квартиры. Он поманил к себе всех пальцем. – Мы коммерсанты, бежавшие от большевиков, и пробираемся в Даурию.
Ничего другого Балябин не мог придумать, но предложенная им версия никого не удовлетворила, впрочем, сам Балябин сознавал, что ни японская, ни маньчжурская полиция все равно им не поверит.
Томительно тянулось время. Только через несколько часов маньчжур бесшумно появился в комнате и сказал:
– Если вы голодны, я предложу вам рисовую кашу. К сожалению, ничего другого у меня нет.
Балябин мучительно думал о хозяине: «Если бы он хотел нас выдать, то мог это сделать с первой минуты нашей встречи, но вот уже четыре часа мы в безопасности. Кто же наш спаситель? Удивительно, что он хорошо владеет русским языком. А может быть, он хитрит?» Балябин даже уверил себя в том, что хозяин бесспорно хитрит, ведь в Маго жили чуть ли не одни контрабандисты, торговцы золотом, опиумом и спиртом. Хорошему человеку в этом городке делать нечего.
– Спасибо, хозяин, мы сыты, – холодно ответил Фрол.
Маньчжур безмолвно покинул комнату. Когда стемнело, он снова пришел и сказал:
– К сожалению, у меня постелей нет, ложитесь прямо на пол.
– Спасибо, – с той же холодностью поблагодарил Балябин, – но мы пойдем.
– Как хотите, я сделал для вас все, что мог.
– Да, да, мы благодарны, – более мягко произнес Балябин, – но мы пойдем.
Аргунцы протиснулись через узкие двери и вышли на темную улицу.
2
На востоке из земли вырвался в небо первый луч, и сразу посветлело. Над землей встало в росе теплое и свежее утро. В тусклой синеве неба белело стадо мелких барашков. В поселке Невер глохнул собачий лай. За поселком петляла пыльная, безрадостная дорога, которая не манит попавшего в этот суровый край путника.
К Васильевскому прииску приехали на рассвете. Расположенный у подножья высокой сопки, он тянулся двумя узкими улицами. Старые бараки в беспорядке тесно тулились, наползая один на другой.
– Быстрее, Степан! – торопил Лазо. – В тайгу, подальше от человеческого жилья!
Размахивая вожжами, Степан описывал ими круги в воздухе, подгоняя лошадей.
Василий Бронников ехал рядом с Лазо. Лицо его, смуглое от крепкого загара, было сейчас запылено, глаза потускнели.
– Не думал я, что так кончится, – сказал он, обернувшись всем корпусом к Лазо.
– Рано тревожишься, Вася, – пожурил Лазо. – Борьба продолжается. Может, ты устал?
Бронников задумался.
– Не больше тебя, – ответил он.
– Вот это голос моего друга Бронникова, а то «не думал, что так кончится». Но вид у тебя все же невеселый.
– Видишь ли, Сергей, мы уходим в тайгу надолго, а мне хотелось бы проститься со своими стариками.
– Кто же тебе мешает?
– Без твоего разрешения не поеду.
– Езжай! – сказал безразличным голосом Лазо.
– Спасибо, друг! А где же искать тебя?
– В тайге.
– Тайга велика.
– Ищи сначала в верховьях Олекмы, продвигаться будем на восток к Зее.
Бронников, взмахнув кубанкой, тут же повернул коня и поехал обратной дорогой.
– Даром пустил его, Сергей Георгич, – сказал Без-углов, когда Лазо поравнялся с повозкой.
– Вернется.
– Кабы так, а то ведь до своей станицы не доберется. Нешто и я не хотел бы повидать Машу и Мишутку? Позволь мне – а я не поеду, потому гиблое дело, выдадут атаману, а тот семеновцам, и меня, раба божьего, поминай как звали.
На дороге показался человек. Когда сблизились с ним, Лазо спросил:
– Издалека?
– С Бородинского прииска, – ответил встречный в рваном и заношенном до блеска пальто на тощих плечах. Он был высокого роста, сероглаз, часто переминался во время разговора с ноги на ногу.
– Ну, как у вас? Что говорят про советскую власть?
– Будто в Якутии белые да и в Чите они. А правду не знаем. В общем, хорошего мало. Наше дело маленькое: поднимать золото с каменной постели.
– Далеко идешь?
– На Васильевский прииск наниматься. Поругался с маркшейдером, не человек, а гнус. Терпел, терпел, а сегодня решил податься к соседям.
– Что ж рассказывают про Читу? – допытывался Лазо.
– Всякое, – охотно ответил старатель. – Будто беляки решили изловить большевистского комиссара Лазо, а он им не дается. То в одном городе объявится, то в другом, завирушку закрутит, а сам улетит, как божья птица. Такого, вестимо, не сыщешь и днем с огнем.
– Значит, не человек, а черт, – заключил Лазо.
– Никакой он не черт… – Старатель запнулся, испугавшись своей словоохотливости. «Кто эти люди? – подумал он. – Скажешь лишнее, а тебя за шиворот – и в тюрьму». И, не договорив, старатель махнул рукой и пошел своей дорогой.
За Бородинским прииском стали встречаться зимовья. Степан, отдав вожжи Ольге Андреевне, пересел на коня и выехал вперед. Позади него ехал Лазо. И вдруг Безуглов заметил, как из тайги вышел человек с винтовкой и, оглянувшись, засеменил к зимовью. За ним – другой.
– Хунхузы, – крикнул Безуглов, обернувшись в седле к Лазо.
– Скачи к повозкам за пулеметом! – приказал Лазо и прильнул к своему биноклю, с которым он не расставался.
Дремучая тайга шумела, и заметить в ней движение человека даже с помощью бинокля было трудно.
Степан скоро возвратился, установил пулемет, но стрелять из него он не умел. Пришлось Лазо самому вставить ленту и, нажав на гашетку, дать очередь.
Хунхузы разбежались. Зимовье оказалось пустым, но железная печь была в нем натоплена, и на куске жести жарились лепешки из белой китайской муки. Безуглов подбросил хвороста, и пламя загудело в печке, просовывая огненные языки в прорези прикрытой дверцы.
Согревшись и передохнув, двинулись дальше.
– Ночевать будем в тайге, – предупредил Лазо.
Ночь выпала туманная, холодная. Безуглов развел костер. Сучья дымили, языки пламени буйно играли в дыму. Сухие щепки ломались от огня, разбрасывая в стороны золотые брызги.
Лазо и его друзья сидели вокруг веселого огня и грызли сухари, прихлебывая кипятком.
– Жаль мне казака, Сергей Георгич, который осенил тебя крестом, – сказал Степан. – Уж как ему хотелось поехать с тобой.
– Хороший старик, мне самому жаль было расставаться с ним.
Потом все улеглись спать, кроме Безуглова. Он охранял лагерь и напевал про себя любимую песню:
Спишь ты, Забайкалье,
Мертвым сном объято…
К вечеру отряд Лазо добрался до реки Тыгды, неподалеку был расположен дом известного в тех местах зимовщика Шкарубы. Степан, дойдя до реки один, увидел на противоположном берегу невысокого худого старика с развевающейся на ветру седой бородой. Не дожидаясь зова, старик сел в небольшую лодку и, гребя одним веслом, поплыл к берегу, на котором стоял Безуглов.
Не сходя на берег, старик неприветливо спросил:
– Зачем пожаловал сюда?
– Не ты ли Шкаруба? – по-деловому спросил Степан.
– Я!
– Плот у тебя есть?
– Дом, что ли, собираешься перевозить? – усмехнулся зимовщик.
– Не дом, а две повозки, лошадей да людей.
– Кто такие будете?
Степан по затаенной усмешке старика понял, что тот готов за деньги перевезти хоть черта, не то что повозки, и без обиняков сказал:
– Почто долго толковать?.. Перевези да и на ночлег устрой, а деньги я тебе заплачу.
– Ладно! – согласился Шкаруба.
– Вот и сговорились, плыви за плотом.
– Где же твои повозки? – поинтересовался зимовщик.
– Пока приплывешь с плотом – все на берегу будем.
По ленивой воде Тыгды медленно шел плот, и Шкаруба, стоя на нем широко расставленными ногами, управлял одним багром.
Перед тем как снесли первую повозку на плот, Безуглов в присутствии Ольги Андреевны обратился к Лазо:
– Очень прошу тебя, Сергей Георгич, не сильно в глаза бросаться. И звать я тебя буду не по отчеству, а просто Серегой.
– Думаешь, зимовщик выдаст?
– Береженого и бог бережет. Ты меня извини за старую присказку, другой не вспомнил. Шкаруба, видишь ли, деньги любит, обрадовался, когда пообещал ему уплатить. А такой за деньги все сделает.
Несколько раз возвращался Шкаруба с плотом, перевозя красногвардейцев, и вместе со Шкарубой возвращался и Безуглов. Когда переправа закончилась, зимовщик, потирая натруженные, давно огрубевшие руки, потребовал:
– Выкладывай деньги, человек незнакомый!
Сергей успел незаметно всунуть в руку Степана ассигнации, и тот, быстро скомкав их, спрятал в свой карман.
– Торговаться я не стану, но заплачу по совести. Мы не старатели, не с фартом едем, и не душегубы с большой дороги. – Степан вытянул одну ассигнацию, потом другую, поплевал на них и добавил: – Получай наши трудовые деньжата.
Шкаруба рассмотрел ассигнации и спрятал их за пазуху.
Дом, в котором жил зимовщик с женой, стоял у дороги. Другой был в лесу, а третий – еще дальше. В нем ютились два старика, два неразлучных таежника, доживавших свой век. К ним и подался Безуглов.
Наступили осенние сухие солнечные дни, когда в тайге видимо-невидимо рябчиков. На склонах гор созрел дикий виноград, поспели кедровые орехи, а на кустах малинника краснели пузырчатые ягоды.
В один из таких дней Лазо с Безугловым, позвав стариков-таежников, отправились на охоту. Одного из стариков звали Демидом, другого Егором, и отличить их друг от друга было трудно: оба обросшие, с большими узловатыми пальцами на руках, оба осипшие и незлобивые.
Набив вещевой мешок краснобровыми хохлатками-рябчиками, все сели перекурить на густо заросшей, едва заметной тропинке, извивавшейся вдоль горного ручейка. Лазо обратил внимание на странное дерево. Ветвистое и увешанное созревающими плодами, оно, как гигантский удав, обвивалось вокруг маньчжурского ореха.
– Что это растет, Демид? – поинтересовался Лазо, показав рукой на дерево-спрут. Демида он запомнил по шраму на левом виске.
– Аргута, – охотно ответил старик. – В здешних местах редкое дерево, а в Уссурийской тайге оно на каждом шагу. Не дерево, а паразит, стебли, как канаты, зажимают другое дерево, и по его ветвям взбирается высоко-высоко… – Демид усмехнулся. – Как говорят, на чужом хребте в рай ползет.
– А что за человек Шкаруба? – перевел разговор Лазо.
Демид помялся, а Егор прямо ответил:
– Зверя он не боится, а человека сторонится.
– А ты тайги не боишься? – спросил Степан.
– Она нас кормит, – признался Егор, – мы ее, матушку, всю знаем.
– Так уж и знаете? – недоверчиво спросил Степан.
– А то нет? На десятки верст вокруг знаем каждое зимовье, каждую тропу.
– Ну что теперь слыхать об Якутске или о Чите? – Степан выждал с минуту и подзадорил: – Ну, вот и не знаете. Хотите, у меня с вами уговор будет: встречайте людей, узнавайте у них, что на белом свете делается. Как скажете – я вам по мерке риса дам, в другой раз пшена или сахару.
Егор подумал и ответил:
– Согласны на такой уговор, но этому каторжнику Шкарубе – ни-ни…
– Ты меня не учи.
Демид и Егор уходили, возвращались, приносили сведения, и одно безрадостней другого: всей Якутией правят белые, они же и в Чите. На прииски вернулись хозяева, старателей попрекают советской властью, притесняют. Денег развелось уйма, и все бумажные и разные: николаевские, керенки, колчаковские, японские и даже американские.
– На прииски стали каратели наведываться, – рассказывал Демид, – на Алмазном троих рабочих пороли, а на Северном двоих повесили.
– Лютуют, значит, – сказал Безуглов, и по лицу его пробежала хмурая тень.
– Лютуют, – повторил Демид, – этак они и до наших зимовьев доберутся.