Текст книги "Командующий фронтом"

Автор книги: Фабиан Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

– Свердлов! Только не крепко жмите… Ну вот так. Садитесь поближе и расскажите о себе.

Лазо смущенно смотрел то на Свердлова, то на Перенсона, не зная, с чего начать.

– Чего молчишь? – спросил Перенсон, желая ему помочь. – Яков Михайлович спрашивал у меня, откуда ты родом, а я сам не знаю.

Лазо мялся.

– Смелей! – улыбнулся Свердлов, стараясь его подбодрить. – Сколько вам лет?

– Недавно минуло двадцать три года.

– Зрелый возраст. Меня в шестнадцать лет арестовали в Нижнем Новгороде за то, что я участвовал в демонстрации при проводах Максима Горького.

Лазо вспомнил, как жандармский офицер Далматов допрашивал его несколько часов, но решил об этом не говорить.

– А я в шестнадцать лет только поступил в гимназию, – стыдливо сказал он.

– Учиться не хотел, – заметил Перенсон.

– Я окончил школу с отличием.

И Сергей рассказал, как и дяде Глебу с Адой, историю своей молодой жизни.

– Значит, вы молдаванин? – спросил Яков Михайлович.

– Так точно!

– А иностранные языки знаете?

– Французский, румынский и немного немецкий.

В комнату вошел Назарчук и подал Свердлову кружку горячего чая. Лазо неотрывно следил за тем, как Яков Михайлович дрожащими руками взял кружку и слегка пригубил.

– Спасибо, товарищ, – сказал он Назарчуку.

Лазо смотрел с любопытством на Свердлова и, поборов в себе робость, спросил:

– Где сейчас Ленин?

– Думаю, что еще в Швейцарии.

– А за что вас сослали?

В комнате стояла тишина, слышно было, как ветер бушует на улице. Свердлов, держа обеими руками кружку, пил маленькими глотками чай.

– Меня арестовали двадцать третьего февраля тысяча девятьсот тринадцатого года в Петербурге по доносу провокатора Малиновского и посадили в «Кресты», а в июне выслали в Костино… Задумал я бежать, но про это узнала полиция, и меня перевели в Курейку. Этот поселок на восемьдесят верст севернее Полярного круга. Вокруг непроходимая тайга… Жил я там до конца года, а потом перевели в село Монастырское. Ну, а сейчас…

– Вы знаете о судьбе Спандаряна, Яков Михайлович? – перебил Перенсон.

Свердлов молча кивнул. Лазо понял, что Якову Михайловичу не хочется говорить, но Перенсон почему-то решил, что надо найти слова утешения если не для Свердлова, то для самого себя, и он добавил:

– Это случилось в сентябре прошлого года в местной больнице. Не выдержал организм… Какой человек, какая внутренняя сила!

Растревоженный памятью о Спандаряне, Свердлов посмотрел на Лазо и сказал:

– Сурен, как и вы, был студентом, но старше вас лет на двенадцать. Ему не дали возможности закончить Московский университет. Я любил его, как родного брата…

– Как вы добрались сюда, Яков Михайлович? – спросил Лазо, желая разрядить тяжелое настроение.

– По льду Енисея.

– Сколько же верст вы прошли?

– Полторы тысячи.

Перенсон примял рукой свои взлохмаченные волосы на голове и обратился к Лазо:

– Теперь ты понимаешь, Сергей, кто такие большевики?

На другой день в кабинете у Перенсона собралась местная группа правдистов, на которой, с разрешения Свердлова, был и Лазо. Яков Михайлович выступил с краткой речью. Лазо пристально смотрел на него и недоумевал – вчерашней усталости как не бывало. Все, над чем задумывался в последние дни Перенсон, что казалось неразрешимым Лазо, неожиданно приобрело ясные формы. Простыми словами Свердлов изложил программу действий, и первым ее пунктом было провести на всех фабриках, в порту и в железнодорожных мастерских восьмичасовой рабочий день.

Вечером Лазо под охраной взвода отвез Якова Михайловича на вокзал и усадил его в вагон. Прощаясь, Свердлов сказал:

– Спасибо за внимание!

– Это вам спасибо, Яков Михайлович…

Лазо не договорил. Поезд тронулся без звонков, и Сергей, пожав на прощанье руку Свердлову, поспешил к выходу.

3

Лазо спешил в Совет. Его нагнал плотный круглолицый человек с маленькими усиками. Он был одет в потрепанную шинель, которую носили офицеры австро-венгерской армии.

– Извините, вы товарищ Лазо? – спросил он на ломаном русском языке.

Лазо молча кивнул.

– Разрешите с вами познакомиться. Я бывший гусар австро-венгерской армии, Мате Залка.

– Слышал о вас, Перенсон рассказывал. – Лазо дружелюбно протянул руку. – Вы давно в армии?

– Еще до войны.

– Призвали?

– История моей военной карьеры началась с конфликта между мной и моим отцом.

– Непокорный сын в буржуазной семье, – усмехнулся Лазо.

– В другой раз расскажу, а сейчас я спешу.

– Приходите завтра вечером.

– Вы в казармах?

– Нет, я живу в Совете вместе с солдатами, но вас прошу прийти к моим друзьям. Дойдете до собора, потом свернете влево, там в домике…

На другой день Залка пришел и с первой же минуты знакомства внес так много веселья, что заразил им дядю Глеба, Аду и самого Лазо.

Ада смотрела то на Лазо, то на Залку, потом отворачивалась, пытаясь проверить себя, кто из них оставляет большее впечатление. У Залки темперамент бил через край, он восхищался красотой Сибири, характером русских людей, революционными событиями, новыми друзьями. Лазо был сдержан.

– Кто же вас заставил надеть офицерскую форму? – спросил Лазо, напомнив Залке не законченный накануне разговор.

– Отец! С его точки зрения это должно было очистить мою голову от глупого увлечения литературой.

– Вы хотели стать писателем? – спросила Ада.

– Все началось с того, – ответил Залка, – что еще в гимназии я написал новеллу и послал в газету. Ее опубликовали. Новелла, как я сейчас понимаю, глупенькая: художник, натурщица, конечно, любовь, в общем, мелкая мысль, ничего занимательного. И тут случилось несчастье. Кто-то из друзей моего отца послал ему газету и отчертил в ней мою новеллу красным карандашом. Отец вызвал меня в свой кабинет, закрыл дверь на ключ и сердито сказал: «Марать бумагу может всякий. Выбери себе другую профессию». Я пытался возражать, но отец вынул из стола конверт с почтовым штемпелем и, размахивая им перед моим носом, внушительно добавил: «Сегодня я получил письмо от кузена… Он командует восьмым гусарским полком, я тоже числюсь в этом полку резервистом. Сейчас там имеется вакансия вольноопределяющегося. Тебе понятно?» На этом наш разговор закончился, а через три недели мы с отцом уехали на конный завод выбирать лошадь и заодно заказать для меня форму. Так завершилась моя литературная деятельность…

– И началась военная, – перебил Лазо.

– И началась военная, – повторил Залка. – Каждый день учения на плацу до тошноты. И вдруг – война… Нашили мне на воротник куртки петлицы младшего офицера, посадили в вагон и отправили на сербский фронт. В пятнадцатом году меня ранили. Выйдя из госпиталя, я поехал повидаться с отцом. И снова у нас произошел конфликт…

– На этот раз вы, очевидно, отчитали его? – заключил дядя Глеб.

– Честное слово, угадали. Видите ли, мой отец уже тогда был в солидных годах, но лихорадка военной спекуляции захватила и его. Как оказалось, он поставлял лошадей для армии. Я с возмущением рассказал ему про вонючие консервы, про то, как расползается солдатское обмундирование по швам и как отваливаются подошвы на новых сапогах. Отец спорил со мной, угрожал карой. «Побойся бога!» – кричал он. Тогда я не выдержал и сказал, что его бог просто жулик. Что стало с моим отцом! – Залка состроил такую гримасу, что все невольно рассмеялись. – Отец рассвирепел и нервно зашагал по столовой. Прошло пять минут, десять, мне надоело его беснование. Я вышел из дома, не попрощавшись.

– И не вернулись? – спросил Лазо.

– С тех пор я никого из родных больше не видел.

– Как же вы попали в Красноярск?

– Сначала в плен, а уж потом в Красноярск, – засмеялся Залка.

– И довольны?

– Очень! Ведь меня хотели судить.

– За что?

– Это длинная история, но я расскажу ее вкратце. В армии я убедился, что солдаты не хотят воевать. У Добердо итальянцы заняли пивоваренный завод и из его окон сильно обстреливали наши позиции. Венгерские артиллеристы приготовились открыть ответный огонь, но наш командующий эрцгерцог Фридрих запретил. Тогда солдаты стали роптать. Я пошел к эрцгерцогу узнать, почему он не разрешает стрелять в итальянцев. «Кто вас направил ко мне?» – спросил он. «Солдаты», – ответил я. «Что вам нужно?» – «Эрцгерцог, разрешите артиллеристам открыть огонь по заводу, а я со своей ротой ворвусь в здание». – «Нельзя!» – ответил он. «Почему?» – «Потому что артиллеристы разрушат завод». – «Ну и что, – удивился я, – зато мы выбьем оттуда итальянцев». Эрцгерцог усмехнулся. «Вы дурак, – сказал он, – этот завод принадлежит мне. Как же я позволю вам разрушить его?!» Я вернулся в окопы и в одну ночь написал рассказ… А потом отослал его в Будапешт, в ту же самую газету, которая поместила мою первую новеллу. И представьте себе, рассказ опубликовали. Эрцгерцог прочитал и приказал отдать меня под суд, но за день до ареста я попал в плен… Здесь я находился в лагере под Хабаровском, а теперь я занимаюсь другими делами. Теперь я познакомился с социалистическими идеями, с политикой большевиков и твердо решил драться на русской земле, а уж потом русские помогут мадьярам отделиться от австрийцев и построить новое государство, но такое, какое вы строите в России.

– Это очень хорошо, – заметил Лазо. – Если вы намерены честно, до последней капли крови, служить народу, то можете меня считать своим другом.

– И меня, – сказала Ада.

– Я рад, что слышу такие признания.

– Кстати, вы формируете здесь интернациональный полк? – спросил Лазо.

– Пытаюсь.

– Ну и как?

– Трудно, товарищ Лазо, очень трудно. Многие мои соотечественники часто говорят о Карпатах. Им бы дойти до них, перешагнуть, а там – дом, жена, детишки. Один мой земляк, Шандо Тот, вполне интеллигентный человек, агроном, совершенно серьезно сказал мне при всех: «Красные обречены на гибель, как Парижская коммуна». После его слов венгерские солдаты призадумались.

– Что же вы ответили?

– Я ответил, что за полвека большевики кое-чему научились. Парижские коммунары не рискнули наступать на Версаль, а балтийские матросы пройдут маршем по всей России.

– Хорошо ответили, Залка, честное слово, хорошо!

– Я еще добавил, что у русской Коммуны будут в сто раз сильнее союзники во всем мире, чем у парижской.

Лазо с любопытством смотрел на молодого офицера австро-венгерской армии, в которого он, Лазо, должен был стрелять по воле русского царя в 1916 году. Быть может, о том же думал Залка. Революция примирила их и сблизила.

Попрощавшись с дядей Глебом и Адой, Лазо и Залка вышли на улицу. Они расстались на углу, пообещав встречаться, но случилось так, что оказались в разных городах и судьба их больше не столкнула вместе.

Весеннее солнце растопило снега, Енисей сбросил с себя ледяной покров. Пароходы вышли из затона в первые рейсы. В голубом небе отчетливо выделялась Черная сопка, а над ней курился дымок.

Ада Лебедева, смеясь, не раз рассказывала Лазо, как Гадалов собирается его похитить. Купец, как-то зайдя в лавку Погоняева, поносил Совет и угрожал большевикам, а больше всего «продавшемуся» офицеру Лазо.

– Я этого Лазо своими руками на цепь посажу.

– Правильно сделаешь, Савва Матвеевич, – поддакивал Погоняев, – неприятная личность. Он двух моих приказчиков с толку сбил, а те пришли ко мне и ерунду порют. «Мы, говорят, только восемь часов в день будем работать». Слыханное ли дело?

– Гони их к чертовой бабушке.

– Боюсь, Савва Матвеевич. Приходил какой-то из ихнего профсоюза и угрожал.

– Ты бы его дубиной по голове, – поучал Гадалов. – Кто хозяин над твоими приказчиками: ты или Совет?

То, что выболтал Гадалов, было давнишней мечтой начальника гарнизона полковника Толстова. Он натравливал на Совет эсеров и царских прислужников, и те повсюду выступали против большевиков.

Когда летом стало известно, что в Петрограде офицеры и юнкера напали на мирную демонстрацию рабочих и разгромили редакцию «Правды», полковник Толстов оживился. В Иркутский военный округ полетели клеветнические депеши.

«В Сибирском полку большевистское разложение, – писал Толстов, – Лазо грозит разогнать гарнизонный комитет. Совет не подчиняется приказу военного министра, отказываясь отправить войска на германский фронт. Категорически настаиваю на присылке карательной экспедиции».

Семибратов, дежуривший в аппаратной, узнал об этой депеше. Случайный спутник Лазо по вагону, Алексей Алексеевич постепенно проникся уважением к бесстрашному офицеру, как он его называл, и, уже не боясь нареканий со стороны своих сослуживцев, открыто стал симпатизировать красным.

Прибежав после дежурства в Совет, Семибратов попытался пройти к Лазо, но его не пустили.

– Зачем? – допытывался Назарчук.

– Скажи, Семибратов спрашивает.

– Придешь в другой раз.

– Не уйду ни за что, – настаивал телеграфист.

– Ладно, – махнул рукой Назарчук, – подожди здесь.

Вскоре он возвратился и виновато сказал:

– Идем!

Лазо, внимательно выслушав Семибратова, спросил:

– Это правда, Алексей Алексеевич?

– Вы все не верите мне, – обиделся Семибратов. – Если хотите знать, на телеграфе все косятся на меня за то, что я вас тогда пустил с солдатами. «Ты, говорят, красную заразу к нам занес».

– Тогда спасибо, Алексей Алексеевич! Хотите – оставайтесь у нас.

– Лучше пойду домой, – решил Семибратов, – я еще пригожусь вам на телеграфе.

По шпалам железнодорожного полотна, по обе стороны которого тянулись лесные полосы, шагала рота, а над ней и верхушками деревьев синел купол неба без единого облачка.

Лазо вел роту в сторону Канска.

– Хорошо на воле, – сказал Настаченко шагавшему рядом с ним Рябову.

– Ну и говорун ты, – поморщился Рябов. – А мы что, в неволе? Тебя, как волка, сколько ни корми, все в лес смотришь. Кто же за тебя воевать будет?

– Яка це война? Брат на брата пошел.

– Что ты выдумал? – рассердился Рябов. – Сознательный человек против нас воевать не станет, а сразу перейдет на нашу сторону.

За мостом утопала в зелени деревьев станция. Приказав роте растянуться цепочкой по перрону, Лазо ушел в станционное помещение.

– Скоро прибудет из Иркутска поезд специального назначения? – обратился он к железнодорожнику, стоявшему в комнате у окна.

– На подходе.

– Он пройдет дальше или остановится?

– Красноярск пока не принимает.

Лазо вышел на перрон. «Сдержали железнодорожники слово, – подумал он, – теперь все зависит от нас».

Вдали показался дымок паровоза. У станции он остановился, и из теплушек повыскакивали солдаты.

Лазо, стоя на стуле, кричал:

– Подходи ближе, ребята! Ближе, ближе!

Солдаты из любопытства столпились вокруг Лазо.

– Товарищи! – громко заговорил он. – Мы, солдаты пятнадцатого Сибирского пехотного полка, вышли вас встретить. Знаете ли, куда и зачем вы едете?

Солдаты молчали.

– Я вам скажу. Вас везут по вызову полковника Толстова в Красноярск стрелять в ваших братьев, которые не хотят подчиняться белогвардейским офицерам, а признают только власть Советов рабочих и солдатских депутатов. Вас пугают красногвардейскими отрядами. Вы их видели? Вот перед вами красногвардейцы! – Лазо широко раскинул руки в стороны. – Кто мы? Головорезы или мирные люди? Мы не хотим ни власти царских генералов, ни власти меньшевиков и эсеров из Временного правительства. Нам нужна война не с немцами, а с помещиками и фабрикантами.

– Кто ты такой? – спросил один из приехавших солдат.

– Я бывший офицер, командир роты, а теперь председатель солдатской секции Совета.

– Правду говоришь?

– Спроси у красногвардейцев.

Рядом с Лазо встал Рябов.

– Дозвольте, товарищ командир, мне сказать слово!

Лазо уступил место Рябову.

– Слушай мое бывшее солдатское, а теперь красногвардейское слово! – крикнул Рябов. – Я мужик Ржевского уезда Тверской губернии Иван Рябов. Командир наш сказал правду. Я, как и вы, присягал царю не по своей воле. Принудили… Что, разве не так говорю? – Он показал рукой на какого-то солдата и спросил: – А ты? А ты? Ты по своей воле присягал? Что же вы, братцы, приехали стрелять в нас? Совесть-то где? Кому служите? Офицерам? Давайте по-хорошему: снимайте погоны, познакомимся, обнимемся и поедем с нами.

– Правильно! Ура! – закричали приехавшие солдаты.

– А с офицерами что делать? – спросил солдат, срывая погоны с гимнастерки.

– Наш командир позаботится об этом, – ответил Рябов и сошел со стула.

К нему подошел Назарчук, похлопал по плечу и серьезно сказал:

– С сегодняшнего дня будешь у нас агитатором. Ты, брат, мастер на речи.

Офицеров разоружили. Им предложили дождаться встречного поезда и возвратиться в Иркутск. Двое, сняв с себя погоны, заявили, что и они готовы принести присягу Красноярскому Совету. Это вызвало шумное одобрение среди солдат.

– Видишь, какое дело, – говорил Рябов новым товарищам, – офицер офицеру рознь. Один понимает солдата, а другой смотрит на него как на скотину.

Пока Назарчук, Рябов и другие вели беседы с солдатами, Лазо звонил в Красноярск.

– Сафронов, это ты? – кричал он, надрываясь, в трубку. – Это я, Лазо! Принимай поезд! Сообщи Бороде, чтобы лично приехал на вокзал встречать новое пополнение.

Машинист дал гудок, и поезд медленно отошел от станции. Рядом с машинистом стоял возбужденный Лазо.

4

Полковник Толстов, напуганный переходом иркутской части на сторону Красноярского Совета, пришел к убеждению, что его могут арестовать. Гадалов раздобыл ему штатский костюм и подложный паспорт на имя адвоката Лабинского.

Ярко горел камин в столовой купца. В хрустальных подвесках люстры играли разноцветные огни. Гадалов обтер платком вспотевшую шею.

– Я денег не пожалею, – сказал он сердито, – пусть шлют казаков, а солдаты – шваль, их переманить ничего не стоит.

– Постараюсь, – сказал полковник, примеряя гадаловский полушубок.

– Вот еще пять тысяч! – Купец бросил пачку керенок. – Только без казаков не возвращайтесь!

– И мне бы с полковником поехать, Савва Матвеевич, – попросил Сотников. Он давно хотел, но никак не мог убежать из-под опеки купца и его дочери.

– Как думаете, полковник? – спросил Гадалов.

Раньше чем Толстов посмотрел на купца, Сотников незаметно подмигнул полковнику. Толстов смекнул, в чем дело, и ответил:

– Вдвоем, понятно, лучше. Я буду требовать казаков, а он артиллерию.

– Ладно, езжай! – согласился Гадалов. – Погоны спрячь в карман, не то в дороге «товарищи» прибьют.

– Денег дадите, Савва Матвеевич?

Дочь Гадалова, подслушивавшая за дверью, вбежала в столовую, бросилась отцу в ноги и заплакала.

– Ну вот еще, – недовольно пробурчал купец, – не хватало девичьих слез. Встань!

– Папенька, – просила она сквозь слезы, – дайте ему побольше денег. Вдруг арестуют, надо будет откупиться.

– Ладно, дам, только не реви…

Об отъезде Толстова Лазо узнал от Сафронова, того самого железнодорожника, который уговорил дежурного в Красноярске не принимать поезда из Иркутска, пока солдаты не присягнут Совету.

– Прозевали, – пожалел Лазо, – а можно было задержать полковника.

Назарчук, посланный с утра в разведку, возвратился только вечером и рассказал Лазо о том, что Толстов уехал в Иркутск один, а Сотников остался и пьянствует у себя на квартире.

– Говорят, – сказал Назарчук, – что он выманил у Гадалова десять тысяч рублей.

Эта весть дошла и до купца. Разозленный обманом Сотникова, он приехал к нему на квартиру и пригрозил:

– Я тебя в порошок сотру. Жулик ты, а не офицер. Картежник! Грабитель!

У Сотникова хмель сразу вылетел из головы. Он поднялся со стула и заплетающимся языком сказал:

– Я не позволю купчишке кричать на меня, казачьего офицера.

Гадалов схватил за край скатерть, потянул ее к себе. На пол со звоном полетели бокалы с недопитым вином, бутылки, тарелки.

– Погоди, – кипел он от бешенства, – я на тебя в суд подам, в тюрьму посажу за аферу, – и выбежал на улицу.

Протрезвившись, Сотников поехал просить у Гадалова прощения.

– Виноват, Савва Матвеевич, – молил он купца, – бес попутал. Клянусь, что я со своим дивизионом разгоню Совет и сам приведу к вам Лазо.

– Хорошо, – согласился купец, – даю тебе три дня срока.

Казаки чистили лошадей. Сотников пообещал дать всем отпуск на побывку, если они разгромят Совет. По принятому Сотниковым плану дивизион должен был окружить городскую думу, обезоружить красногвардейцев и арестовать исполком Совета.

В полдень Сотников вышел на улицу. Ему подвели коня. Ухватившись за луку, он, обрюзгший за последние месяцы от безделья и непомерного пьянства, с трудом поднялся на стремени и перебросил ногу через седло.

К нему подъехал есаул.

– Ваше благородие, прикажете затянуть песню?

– Отставить! – отмахнулся командир дивизиона. – Сначала захватим зачинщиков.

Покачиваясь в седлах, казаки двинулись к городу. Никто из них не знал, что казак первого эскадрона Степан Безуглов тайком встречается с Назарчуком, рассказывает ему о настроениях в дивизионе, о ссоре купца Гадалова с командиром Сотниковым и готовящемся нападении на Совет. Степан был родом из бедных даурских казаков. Когда началась война, он заложил все, что мог, распродал последний скарб и купил коня. Жена его и пятилетний сынишка остались без куска хлеба, на произвол судьбы. Домой он писем не слал потому, что жена не знала грамоты, и по той же причине не получал. С Назарчуком он познакомился на базаре, и солдат сумел подобрать ключ к его сердцу. Степан заслушивался рассказами Назарчука про то, как солдатам свободно живется с Лазо, как они любят его, как в деревнях начался раздел земли и повсюду идет война бедняков с богатеями.

– Слушай, солдат, – сказал как-то Безуглов, – может, мне податься к вам? Не выйдет с конем – приду пеший.

– Успеешь, Степан, – отговаривал Назарчук, – когда ни придешь, – примем, как брата. А сейчас лучше оставайся в дивизионе как бы вроде нашего разведчика.

– Ры-сью! – протяжно скомандовал Сотников, приподнявшись на стременах и обернувшись к казакам.

Неожиданно просвистели два снаряда и разорвались позади дивизиона. Ряды казаков смешались. Кто-то выпал из седла, и конь без седока бросился в сторону. Сотников испуганно поскакал к задним рядам. Со стороны загремели винтовочные выстрелы. На дороге показались цепи красногвардейцев с ружьями наперевес. Казаки дрогнули, повернули коней и ускакали, даже не подобрав убитых.

Через несколько дней в город пришел Степан Безуглов. Назарчук повел его к Лазо.

– Здравствуй, казак! – встретил его ласково Лазо и протянул руку. – Не жалей, что потерял худого коня, зато нашел друзей, которые помогут тебе и твоей семье стать на ноги и вольготно зажить.

– Спасибо, ваше благородие! – поклонился Безуглов.

Назарчук от удивления раскрыл рот.

– У нас чинопочитание отменено, – объяснил он, – мы друг друга называем товарищами. Ты вот товарищ Безуглов, а это вот товарищ Лазо. Ясно тебе?

– Ясно!

– Расскажи, где оставил дивизион? – спросил Лазо.

Степан, обрадованный приемом, охотно заговорил:

– Дивизион потерял шестнадцать человек. – Улыбнувшись, он добавил: – А со мной семнадцать. Сейчас дивизион за Енисеем, сказывали – пойдет на Минусинск. К командиру купец приезжал с дочерью, распекал его.

– Что казаки говорят? – перебил Лазо.

– Домой хотят податься… Боятся красных.

– Ну, спасибо тебе, товарищ Безуглов. А теперь иди с Назарчуком, он тебя накормит.

В первые дни ноября ударили морозы. С реки дул студеный, колючий ветер. Шаря по немощеным мостовым, он поднимал тучи песка, забивал ими щели, заносил через пороги в лавки и дома.

Ждали первого снега, чтобы согрелась земля на полях, чтобы примялся на улицах песок.

Степана Безуглова зачислили в первый взвод, и он часто дежурил связным на телеграфе.

– Ну как, казак, – спросил Назарчук, повстречав его на улице, – и без коня обходишься?

– Я ведь за него последние деньжата отдал. А казак без коня, что девка без косы.

– Не горюй, Степан, – подбодрил его Назарчук, – придет время – я сам тебе коня подарю.

– Подаришь! Не кидай пустых слов на ветер.

– Вот увидишь.

Безуглов иногда задумывался: стоило ли ему бежать из дивизиона? Может, казаки уже разъехались по станицам, а его коня Сотников продал кому-нибудь. Не вечно же бегать в Совет с депешами, которые дает ему Семибратов и всякий раз наказывает: «Самому Лазо в руки отдай». Придет время, когда все отвоюются, а ему, Степану, не на чем будет до станицы добраться.

Назарчук понял думы казака. Он похлопал его по плечу и добавил:

– Не веришь мне, как солдату, – поверь, как большевику.

Безуглов не ответил. В этот день Семибратов уже восемь раз гнал его с депешами в Совет.

– Умаялся? – спросил участливо Семибратов, подавая Степану девятую телеграмму.

– Дал бы сразу все, а то гонишь каждые полчаса. Ноги дюже притомились.

Возвратившись в девятый раз, Безуглов увидел, что Семибратов проворно наклеивает новую ленту.

– Опять идти? – покорно спросил Степан.

– Сам побегу, а ты побудь тут, не уходи.

Он накинул на себя пальто и выбежал из аппаратной.

– Слава тебе господи! – сказал ему вслед Безуглов, устраиваясь на лавочке. – Дал передохнуть, сознательный.

Семибратов бежал. Он тяжело дышал, приходилось часто останавливаться. Голова кружилась от усталости, но Алексей Алексеевич был счастлив как никогда. Именно сейчас с зажатой в руке важнейшей депешей, содержание которой его так радостно взволновало, Семибратов почувствовал правоту слов Лазо.

Часовой знал Семибратова в лицо и пропустил его.

– Сергей Георгиевич! – крикнул он из последних сил и тяжело повалился в кресло, стоявшее у стола.

– Что случилось? – встревоженно спросил Лазо.

– Большевики… Вот депеша!

Лазо, крикнув Назарчуку: «Дай ему воды», стал торопливо читать вслух:

– «Воззвание Второго Всероссийского съезда Советов. Опираясь на волю громадного большинства рабочих, солдат и крестьян, опираясь на совершившееся в Петрограде победоносное восстание рабочих и гарнизона, съезд берет власть в свои руки…»

Семибратов отпил глоток воды и пришел в себя.

– Как самочувствие, Алексей Алексеевич? – спросил Лазо.

– Надо бежать обратно на телеграф. Петроград предупредил, что передаст решение съезда о сформировании нового правительства и декреты о мире и земле.

В эту минуту в комнату вбежал Степан Безуглов. Кубанка у него сползла на затылок.

– Что, казак? – удивился Семибратов. – Я ведь сказал тебе не уходить.

– Читай, товарищ Лазо, – произнес Степан и протянул ему телеграмму. – На телеграфе сказывали, очень важная.

Лазо пробежал глазами депешу и громко сказал:

– Сформировано Советское правительство – Совет Народных Комиссаров. Председателем Совнаркома избран Владимир Ильич Ульянов-Ленин.