Текст книги "Командующий фронтом"

Автор книги: Фабиан Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

Бойцы встали и безмолвно сняли шапки.

– Садитесь! – продолжал Лазо. – Придет время, когда жизнь в этом крае зацветет. Но сейчас на Советскую республику зарятся иностранные капиталисты. С Байкала движется новый враг – мятежники-чехословаки с белогвардейцами и эсерами. Решением Центросибири образован Прибайкальский фронт. Сегодня я уезжаю его принимать. Вместо меня командующим фронтом назначен товарищ Балябин. От имени Центросибири выражаю всем командирам и бойцам благодарность за победы, высокую дисциплину и верность советской власти.

Бойцы молча слушали. Но едва Лазо сошел с ящика, как неожиданно возле него вырос Игнашин. Сняв с головы каракулевую кубанку, отороченную узким серебряным галуном, он нервно мял ее.

– Казаки! – крикнул он. – Дозвольте мне сказать главкому слово.

– Говори! – откликнулось несколько человек.

– Сергей Георгич, – волнуясь, сказал Игнашин, – прости меня, молодого казака, за то, что не так складно скажу. Так вот!.. Научил ты нас любить советскую власть. Теперь мы знаем, чего хотят коммунисты… Правильные они люди! И ты правильный человек! Мы тебя за даурского казака считаем, за родного, забайкальского человека!

– Ура! – раздались мощные возгласы, и в воздух полетели кубанки и папахи.

Над Пятиглавой рдел закат. Глядя на степь, насколько мог видеть глаз, казалось, будто на землю бросили бескрайний разноцветный ковер – каких только полевых цветов здесь не было!

Под вечер паровоз дал гудок, и оба вагона – командующего и штабной – тронулись. Лазо стоял на ступеньках с непокрытой головой и махал рукой, а вдоль дороги выстроились бойцы Даурского фронта, провожая своего главкома. Сергей Георгиевич смотрел на степь, манившую своей далью и необыкновенной красотой, на сопки, лежавшие в голубой дымке, на небо, залитое багрянцем. Тяжело было расставаться с Даурией, но еще тяжелее было покидать людей, с которыми он сроднился, и знал, что каждый из них готов биться до последнего вздоха за советскую власть.

– Прощайте, дорогие друзья! Прощайте, забайкальские казаки!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Всю ночь в небе полыхали зарницы, освещая на горизонте обложенное черными тучами небо. При свете зарниц было видно, как паровоз тянул вагоны по освобожденному от неприятеля пути.

Лазо сидел у открытого окна. На столе стояла керосиновая лампа, боковой ветер раздувал холщовую занавеску, под стеклом лампы дрожал язычок пламени. За окном – темнота и шелест листьев на придорожных деревьях.

В Оловянной старик Шаборин попрощался.

– Степану Агееву кланяйся от меня, – наказал Лазо. – Скажи, что бойцы помнят его геройский подвиг под Мациевской. И еще скажи, чтобы приехал в Читу и разыскал меня.

– Скажу! – ответил Шаборин.

В Читу паровоз пришел ночью. Моросил дождь. Лазо мог остаться в вагоне, но он поспешил к Кларку. В доме уже спали. На стук откликнулась Нюта.

– Ты, Борис? – послышался ее тревожный голос за дверью.

– Это я, Сергей.

Нюта поспешно открыла дверь и боязливо отшатнулась.

– Чего испугалась? – спросил Лазо, снимая с себя мокрую шинель.

– Где Борис?

– Едет сюда со своей сотней, а я прибыл в вагоне.

От сердца у Нюты отлегло.

– Ну поди сюда, – сказала она с облегчением, обратившись к нему на «ты», – дай-ка поглядеть на тебя! Батюшки, ты бы бороду немного подстриг, а то зарос, как леший. – Засуетившись по комнате, она добавила: – Ох, и какая же я недогадливая, забыла тебя поздравить с победой. Здесь только об этом и говорят.

– Где Ольга? – перебил Лазо.

– Уехала в Шашково. Она иногда забегает ко мне, гостинцы детям приносит. А где ночует, не знаю… И что это я тебя разговорами кормлю? Иди умываться и садись за стол, а я сейчас…

– Нюта, я сыт, – сказал Лазо. – Ты лучше постели мне, голубушка.

Лазо, пройдя на цыпочках в другую комнату, где спали дети Кларка, в первый раз за долгое время разделся и уснул.

Проснулся он чуть свет, бесшумно оделся и, достав из планшета листок белой бумаги, написал записку:

«Дорогие дети! Ваш папа скоро приедет. Знайте, что он настоящий герой и беззаветно дерется за вашу жизнь. Крепко целую.

Ваш дядя Сережа».

К утру тучи разбежались, и над городом засияло горячее солнце.

Лазо застал Матвеева в ревкоме. Он был озабочен и рассеян, но старался не выдавать беспокойства.

– Ты про телеграмму Центросибири знаешь, Николай Михайлович?

– Знаю, у меня ведь копия, – ответил Матвеев и в свою очередь спросил: – Когда приехал?

– Ночью.

– Где спал?

– У Кларка.

– И он приехал?

– Кларк еще в дороге. Сюда идут две сотни казаков, одной командует Кларк, другой Безуглов.

– Одну придется оставить в Чите… Не сегодня-завтра эсеры и белогвардейцы могут поднять мятеж в городе.

– Если нужна сотня, пожалуйста, – согласился Лазо. – Дня через два казаки приедут в Читу, но только прошу Безуглова направить ко мне без задержки. А теперь, Николай Михайлович, расскажи мне о положении на фронтах.

Матвеев пожал плечами и ответил:

– Признаться, у меня самого общие сведения.

– Все равно рассказывай.

– Ну так слушай! О восстании чехословаков ты уже знаешь. Командующий фронтом Муравьев изменил нам и поднял мятеж. В Мурманске высадился десятитысячный десант англичан. Он захватил Кемь, Сороку и движется на восток для соединения с чехословаками. Левые эсеры убили в Москве германского посла Мирбаха.

– Зачем?

– С провокационной целью. Они хотят вызвать войну между Германией и Советской республикой.

– Ну и дела, – озабоченно покачал головой Лазо.

– Это не все, – продолжал Матвеев. – В Костроме Чека раскрыла монархический заговор. Кавказские меньшевики объявили «независимость» Грузии. Адмирал Щастный подготовлял контрреволюционный переворот на Балтфлоте, но его успели ликвидировать. В Москве раскрыт заговор, возглавлял его какой-то «Союз защиты родины и свободы». Турция готовится к захвату Батума и Карса. Бакинские меньшевики и эсеры обратились к англичанам с приглашением прибыть в Баку. От Самары до Байкала растянулся мятежный чехословацкий корпус…

– Хватит! – оборвал Матвеева Лазо. – Куда ни кинь, повсюду клин.

– Так вот не медли, Сергей Георгиевич, и выезжай!

– Где же Центросибирь?

– Позавчера была в Верхнеудинске, а сегодня…

– Ясно, можешь не говорить. Немедленно выезжаю на фронт, а тебя прошу послать ко мне хотя бы десять коммунистов-политработников. И обязательно пошли Ольгу Андреевну Грабенко, она недели две как в губпартшколе работает.

– Пошлю.

Матвеев встал из-за стола и протянул руку.

– Чуть не забыл, – спохватился он, – у меня для тебя письмо, а от кого – не знаю.

Он долго рылся в ящике стола и, разыскав наконец два письма, протянул их Лазо.

– На вот!

Лазо взглянул на конверты. В первую минуту показалось, что письма от матери, но, присмотревшись, он убедился, что почерк незнакомый.

– Ладно, прочту на досуге, – быстро сказал он и поспешил из кабинета.

Командующий новым, Прибайкальским фронтом рад был бы встретить Рябова. И только подумал о нем, как позади раздался голос:

– Товарищ главком!

Лазо порывисто обернулся. Перед ним стоял Иван Рябов.

– Легок на помине. Как дела?

– Как вам сказать, товарищ главком, я и швец, и жнец, и в дуду игрец.

– Незаметно вроде, – с усмешкой произнес Лазо.

Чтобы замять разговор, Рябов спросил:

– Степан Безуглов жив?

– Завтра-послезавтра приедет сюда со своей сотней.

– Надолго?

Вместо ответа Лазо сказал:

– Пойдем-ка, друг, в сторонку!

Они прошли в конец коридора и уселись на скамью.

– Ты откуда узнал, что я приехал? – спросил Лазо.

– Слышал краем уха, что вас переводят на другой фронт. Вот и решил зайти в ревком осведомиться, а если там ничего не узнаю, то наведаться на квартиру к Кларку, может, Анна Ивановна что знает.

Лазо, приложив палец к губам, прошептал:

– Проследи, когда приедет Кларк, и отдай ему мою записку.

– Будет сделано, товарищ главком.

Лазо достал блокнот и размашистым почерком написал:

«Борис! Тебя с сотней оставляют в Чите. Безуглова с казаками направь ко мне в сторону Верхнеудинска. Ольгу не успел повидать. Ночевал у тебя дома. Целую.

Сергей».

– Вот и все, – сказал он, отдавая записку Рябову. – Я сейчас уезжаю.

– Не поминайте лихом, – промолвил Рябов.

– За что же?

– Может, мало внимания уделял. Поверьте, товарищ главком, больше четырех часов в сутки не сплю. То туда гонят, то сюда, то это сделай, то се… И когда эта завирушка кончится, и когда я к себе домой доберусь?

Лазо попрощался с Рябовым и направился на станцию. Подойдя к своему вагону, он столкнулся с Агеевым.

– Ты что здесь делаешь? – удивился Лазо.

– Третий день в Чите. Сегодня собираюсь ехать домой. Иду по путям и вижу – знакомый вагон. Подошел, спрашиваю, где главком, а боец отвечает: «Иди своей дорогой».

– Ты до зарезу нужен мне, Степан Степанович. Идем ко мне!

Они вошли в вагон и уселись.

– Слово свое я сдержал, – сказал Лазо. – Старика Шаборина разыскали, я его довез до Оловянной в этом самом вагоне.

– Нашли? – обрадованно воскликнул Агеев. – Спасибо!

– Спасибо тебе за Мациевскую! А теперь хочу тебя забрать машинистом на Прибайкальский фронт.

Агеев смутился. Жена его привыкла к тому, что он уезжал на два-три дня и возвращался, но отправиться на фронт, не предупредив ее, показалось ему жестоким. И отказывать Лазо было неловко.

– Не хочешь или боишься? – спросил Лазо, не получив ответа.

– Не обижайте, товарищ главком, я трусом никогда не был. Вот жене ничего не сказал.

– Письмо напишешь. Так едешь?

– Еду! – решительно ответил Агеев.

– Иди на паровоз, скажи машинисту, чтобы шел в депо отдыхать.

Сидя в вагоне, Лазо вспомнил про письма, переданные ему Матвеевым. Одно из них было написано размашистым почерком, и в каждом слове – ошибка. Не пожелав взглянуть на подпись, он с трудом разбирал строки:

«Дорогой товарищ Лазо! Я пишу уже по-русски. Видел Аду, говорила, что ты командуешь фронтом против атамана Семенова. Желаю тебе успеха. Как дерутся мадьяры? Пусть политработники учат их русскому языку. Если меня отпустят, то приеду командовать интернациональным батальоном. С коммунистическим приветом».

Лазо дважды прочитал письмо, но разобрать подпись не смог. И вдруг догадался: да ведь это Мате Залка! «Какой молодец, – подумал Сергей Георгиевич, – так быстро научился писать по-русски».

Другое письмо было написано мелким каллиграфическим почерком:

«Любезный Сергей Георгиевич! Пишет вам бывший красноярский телеграфист Алексей Алексеевич Семибратов. Много воды утекло в Енисее с тех нор, как вы уехали. Слышали про вас, что вы командуете Даурским фронтом и на этом поприще у вас большие успехи. До последнего времени я начальствовал в почтово-телеграфной конторе, а сейчас переехал в Иркутск, потому что чехословаки подняли мятеж и расстреливают всех коммунистов. Я хотя и сочувствующий, но не хочу оставаться с царскими приспешниками.

Имею сообщить вам, любезный Сергей Георгиевич, что ваша знакомая Ада Лебедева погибла. Дело было так. Третьего июня между красноярскими большевиками и чехословаками произошли бои у Мариинска и Клюквенной. Крепко дрались красноярцы, но чехословаки победили, потому что их было несчетное число. После разгрома рабочие вернулись в город и тайно стали вести борьбу с контрреволюцией. Собрались они в лесу за Николаевской и начали митинговать, но на них напали белогвардейцы и многих арестовали, в том числе и вашу знакомую Аду Лебедеву. Когда ее вели в тюрьму, она смело кричала: «Вас презирает народ. Вы изменники родины!» К ней подскочил офицер и изрубил шашкой. Ох, и жалко ее было, Сергей Георгиевич. Не гневайтесь, что написал вам.

Преданный вам Алексей Семибратов».

Перед глазами Лазо промелькнул Красноярск со старыми уличками, Енисей, Черная сопка. Он вспомнил Аду в меховой шубке с муфточкой… Вот она быстро опустила в его карман записку и исчезла, вот он видит ее в соборе, и они вместе выходят на морозный воздух, и ее теплая рука сжимает его пальцы… Потом промелькнули первые дни революции в Красноярске, каждый день был почему-то связан с Адой… А теперь ее нет в живых…

На глазах слезы.

«Ничего, Сергей, – сказал он самому себе, – не стыдись их. Погиб человек, с которым связаны твои первые шаги в революции. Ты никому не говорил, что любишь ее, даже ей самой, может, она и не догадывалась, что у тебя к ней было первое чувство в жизни. Но больше ты не увидишь Ады… А мстить за нее ты должен… А если у тебя родится дочь, то назови ее Адой».

2

В дороге командующий узнал, что Верхнеудинск пал, а члены Центросибири проследовали в Читу. Вдоль железнодорожного полотна брели усталые красноармейцы, многие без винтовок. Фронт больше не существовал. Лишь на станциях и разъездах разрозненные отряды героически сдерживали натиск врага.

На станции Хилок к Лазо пришел Агеев.

– Дальше не пускают, товарищ главком, – доложил он, волнуясь. – Впереди наш бронепоезд.

Лазо понимал, что никаких полков в его распоряжении нет и никто ему их не даст, но сопротивляться чехословацким мятежникам и белогвардейцам надо решительно.

Вызвав начальника штаба, он приказал ему добраться до командира бронепоезда и узнать обстановку. Только через час начальник штаба возвратился и доложил:

– Сто двадцать курсантов Читинской школы красных командиров и бронепоезд – вот силы фронта.

– С этого и начнем, – сказал Лазо с присущей ему деловитостью. – Проводите меня к бронепоезду.

Командир бронепоезда, балтийский матрос в полосатой тельняшке и в бушлате, со светлым чубом, выбивавшимся из-под бескозырки, плотный, здоровый, напоминавший чем-то Фрола Балябина, покосился на командующего и развязно пробасил:

– Поздно пожаловал, товарищ… Впрочем, и без тебя управимся.

– Молчать! – возбужденно крикнул Лазо.

– Чего молчать? Теперь не царское время. И цыкать на меня нечего.

– Я отстраняю вас от командования. Идите в Читу, явитесь к председателю ревкома Матвееву и доложите ему, что командующий Прибайкальским фронтом Лазо прогнал вас с бронепоезда.

– Это за что же? – вскинулся матрос, пожалев о своей грубости.

– Выполняйте мое приказание! – бросил Лазо и обратился к начальнику штаба: – Наводчиков орудий ко мне! И десять курсантов!

Через несколько минут в бронепоезд влезли несколько человек.

– Здравствуйте, товарищи! – спокойным голосом, словно ничего не произошло, встретил их Лазо. – Я назначен командующим фронтом, а фронта, по существу, нет. Но надо во что бы то ни стало задержать врага. Среди вас есть подрывники?

Курсанты молчали, глядя на незнакомого человека.

– Есть? – переспросил командующий.

И вдруг послышался голос матроса:

– Товарищ Лазо, прикажите – что угодно взорву.

– Ла-зо! – пронеслось среди курсантов.

– Да, товарищи, это я! Мы будем отходить, но как можно медленней, взрывая на каждой версте железнодорожный путь, а где возможно – наносить врагу удары. Артиллеристы явились?

– Мы здесь! – отозвались сразу трое.

– Без моей команды не стрелять, снаряды беречь! Я сам сейчас осмотрю всю местность.

– Разрешите вас сопровождать, – попросил матрос.

Лазо, делая вид, что не слышит, сказал курсантам и артиллеристам:

– Вы свободны! Если среди ваших товарищей найдутся подрывники – пришлите их ко мне.

Когда курсанты ушли, матрос виноватым голосом попросил:

– Товарищ командующий, в Читу мы все равно придем, и я ваше приказание выполню. А сейчас позвольте мне начать взрывать железнодорожное полотно. Ну, не гневайтесь на меня.

– Как вас зовут?

– Машков, Виктор Иванович.

– Виноваты?

– По всем статьям.

– Идите за мной!

Они вышли из бронепоезда.

– Где бы тут устроить себе наблюдательный пункт?

– На водокачке, – предложил Машков.

– Пожалуй, вы правы.

Прильнув к биноклю, Лазо увидел цепи чехословацких мятежников и даже вражескую батарею.

– Машков!

– Я! – стремительно отозвался матрос.

– Передать артиллеристам, чтобы ударили из двух пушек по три снаряда. А вам – отдельное задание: в версте от нашего бронепоезда – поворот, так вот на повороте спилите телеграфные столбы, провод унесите и взорвите полотно в нескольких местах. В помощь возьмите себе трех курсантов. И не забудьте дать артиллеристам координаты. – Лазо быстро написал что-то на бумажке и передал Машкову. Тот прочитал:

«Стрелять батарейными залпами вправо 0,40, прицел 6,0 по три снаряда».

Машков никогда не давал артиллеристам координат, а только говорил: «Дайте им огонька!» А этот, видимо, знает свое дело.

– Вы артиллерист, товарищ главком?

– Приходилось изучать.

– А я думал, что штатский.

– Скажите, Машков, вы долго командовали бронепоездом?

– Командира убило на прошлой неделе, я и стал командовать.

В этот день неприятельская батарея взлетела в воздух. Машков разворотил железнодорожный путь, и это задержало чехословацких мятежников в трех верстах от станции Хилок.

Ночью Машков, проникнувшись уважением к командующему, сидел подле него на табурете и не сводил с него глаз. Машкову понравились в Лазо бесстрашие и спокойствие, знание артиллерийского дела и уверенность, с какой он отдавал приказания.

– Товарищ главком, вы, видать, специалист по артиллерийскому делу? – тихим баском спросил Машков. – Учились или просто так…

– Учился, – с безразличием ответил Лазо.

– Значит, тянули солдатскую лямку?

– Нет! Я прапорщик царской армии.

Слова Лазо произвели на Машкова впечатление выстрела. Он неожиданно осмелел и не без ехидства заметил:

– Значит, пошли нам подсоблять.

– Кому это «нам»? Вы член партии?

– Нет, – смутился Машков, не ожидая такого вопроса.

– А я коммунист, – не без гордости сказал Лазо. – Кто же пришел, как вы выразились, подсоблять: мы вам или вы нам?

Машков, стушевавшись, ничего не ответил.

– Нельзя рассуждать так: «Мы вам пришли подсоблять или вы нам», – добавил Лазо. – Коммунисты без народа ничего не могли бы сделать. Вот эсеры народом не интересуются, они только на кулака опираются, а меньшевики на мелкую буржуазию. И вместе они – эсеры и меньшевики – служат белогвардейцам. Другое дело коммунисты: они за народ, и народ за них.

– Верно разъяснили, товарищ главком, – согласился Машков, – и я так думаю, но сказать своими словами не могу. Учености никакой.

– Вот сюда приедут даурские казаки, так те все понимают и сказать могут, потому что среди них работают политработники.

– Они тут были, да вот видите, что случилось. И все через изменника Муравьева. Но и генералы бывают разные. Я вот про одного слышал, будто чехословаки его загубили.

– Кто этот генерал? Где это произошло? – тревожно спросил Лазо.

– В Иркутске. Когда стояли в Верхнеудинске, прибежал к нам какой-то парень, побитый сильно, вся голова забинтована, рассказывал, что бежал из иркутской тюрьмы. Его, говорит, генерала, значит, поймали в Бодайбо и посадили в камеру. И слышит парень человеческий голос: «Дайте воды, помогите». В камере темно, но парень, видно, не струсил и спрашивает: «Кто здесь?» А ему отвечают: «Подойдите ближе, мне трудно говорить». Парень подошел, пригляделся и вроде как лучше стал в темноте видеть. Лежит на соломе седой человек в мундире, в сапогах и говорит: «Если вам, юноша, суждено будет выбраться из этого застенка, то расскажите людям, что я России и большевикам не изменил». Парень стал расспрашивать: дескать, кто ты, папаша, и за что сюда попал? А человек отвечает: «Я царский генерал, служил большевикам, потому что они Россию не продают, как эсеры и меньшевики».

– Так и сказал? – спросил Лазо.

– Матросское слово, товарищ главком. Так парень рассказывал, сам слышал.

– А дальше что? – поторопил Лазо.

– Дальше этот генерал говорит: «Приезжал ко мне ихний выскочка генерал Гайда и стал звать к себе, а я категорически отказался. Гайда ушел и приказал меня казнить. Посадили в камеру, а здесь я заболел тифом, и что меня ждет, не знаю». Через два дня пришли за генералом, чтобы повести на расстрел, а он лежит мертвый. Поднялась суматоха, а парень, не будь дурак, тихо улизнул. Потом он сказывал, будто это было не в Иркутске, а в Екатеринбурге. Где правда – не ведаю.

– Вы фамилию генерала запомнили?

– Забыл, товарищ главком. Парень сказывал, вроде как немецкая.

– Не Таубе ли? – осторожно спросил Лазо.

– Он! Матросское слово, он.

Лазо закрыл лицо руками.

– Что с вами, товарищ главком?

– Погиб Таубе. Какой человек! Преданный, честный, любивший Россию всем сердцем. Я его хорошо знал, товарищ Машков.

Матрос бесшумно встал и направился к выходу. Командующий окликнул его.

– Прикажите машинисту и курсантам отойти на три версты, а вы снова спилите столбы и взорвите путь.

– Есть! – ответил послушно Машков и скрылся в темноте ночи.

3

По степной дороге шли легкой рысью две сотни аргунцев. Ветер трепал гривы лошадей, обсыпал их горячим песком.

Кто-то тихо пел:

 
Черный ворон, что ты вьешься
Над моею головой?
Ты добычи не добьешься,
Я не твой, нет, я не твой!
 

В бою под Пятиглавой, да и в пути на Читу Кларк крепко сдружился с Безугловым. Когда аргунцы приблизились к городу, Кларк как бы виновато заметил:

– Мне бы, Степан, на полчасика домой заехать. У меня жена, ребятишки…

– Почто толкуешь? Тебя казаки заставят, если сам не поедешь. Скачи вперед!

Кларк, пришпорив коня, умчался.

– Запевайте песню, ребята! – бросил через плечо Безуглов.

Голосистый тенорок вывел первые слова, а казаки дружно подхватили припев:

 
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов!
И как один умрем
В борьбе за это.
 

Потные, понурые кони медленно шли. По запавшим бокам нетрудно было догадаться, что идут издалека.

И только спели казаки песню, как навстречу им показался Кларк. Подскакав, он круто осадил коня, повернул его и поехал рядом с Безугловым. А Степан, собравшись отпустить шутку в адрес Кларка, повернулся к нему всем корпусом и обомлел: по щекам товарища текли слезы.

– Почто плачешь, Борис Павлович? – душевно спросил Безуглов.

– Дочка моя Верочка третьего дня умерла…

– Девочку, конечно, жаль, – постарался утешить его Безуглов. – Счастье твое, что у тебя еще пятеро осталось.

Кларк вытер ладонью глаза и сказал:

– Нам с тобой расстаться придется, Степан. Дома я застал записку Лазо – вот она, приказывает тебе с сотней ехать на Верхнеудинск, а мне остаться в Чите.

– Значит, ближе к Байкалу, а там глядишь – опять Иркутск, а то и Красноярск.

Кларк тяжело вздохнул:

– Нет, Степан, дело складывается не по-нашему. Жена говорила, что Верхнеудинск уже заняли чехословаки, да и с востока на нас идут японцы и разная контрреволюционная шваль.

– Как бы Семенов не пронюхал, а то опять в Даурию ворвется.

– Теперь этого не миновать… Заговорились мы с тобой, – спохватился Кларк. – Сворачивай со своей сотней налево. Будем прощаться.

Безуглов, отъехав в сторону, скомандовал:

– Сотня! Нале-во!

Потом он вернулся к Кларку и, поднявшись на стременах, потянулся к нему. Друзья на виду у всех казаков расцеловались.

– Прощайте, хлопцы! – прокричал Степан кларковской сотне. – Вы остаетесь здесь, а мы идем на Байкал к Лазо. Бог даст – свидимся.

Казаки, сняв кубанки, помахали ими в воздухе.

Кларк побывал у Матвеева, побеседовал с ним и решил снова заглянуть домой. Ведь утром он только успел поцеловать детей и жену, застав ее в слезах.

– Не плачь, – утешал он ее, – не расстраивай себя и детей. Мало разве мы перенесли с тобой? Мало мы поскитались по чужим землям? И никогда ты не плакала! Видишь сама, какая страшная угроза нависла над Сибирью да и над всей страной.

– Папа, папа, – приставали к нему дети, – где дядя Сережа?

– Воюет.

– А его не убили? – серьезно спросил Гриша.

– Нет, сынок, дядя Сережа жив.

Простившись с семьей, Кларк возвратился в ревком. В коридоре его окликнула незнакомая девушка.

– Вас ищет Николай Михайлович, – сказала она.

Кларк поспешил к Матвееву.

– Где ты бродишь? – набросился на него председатель ревкома. – В городе мятеж, белогвардейцы подняли голову.

Кларк встревоженно слушал.

– Дело в том, – продолжал Матвеев, – что мы объявили мобилизацию крестьянской молодежи, а белые офицеры, переодевшись, пробрались к мобилизованным и повели против нас агитацию. Сейчас они готовы…

– Где находятся эти мобилизованные? – перебил Кларк.

– В лесу, близ деревни Каштак.

Кларк подумал и сказал:

– Поеду туда один и поговорю с ребятами.

– Делай как знаешь, но будь начеку!

Выйдя размашистым шагом из ревкома, Кларк направился в казарму, где расположилась сотня.

На небе собрались тучи, грозя разразиться ливнем. Казалось, что ночной мрак раньше времени окутает землю. Где-то стукнула от порыва ветра раскрытая рама окна, и на булыжной мостовой зазвенело разбитое стекло. Стоявшие вдоль тротуара деревья закачались, заскрипели.

На первом же углу Кларк столкнулся с Ольгой Грабенко.

– Ты куда? – испуганно спросила она, ежась от ветра.

– Про мятеж в Каштаке слышала?

– Да!

– Поезжай со мной, поговорим с ребятами.

– Расскажи сначала о Сергее.

– Потом расскажу, а сейчас поедем.

Через полчаса Кларк с вестовым и Ольгой Грабенко мчались к деревне Каштак. У леса Кларк и Ольга спешились, оставив коней вестовому, и, увидев между деревьями крестьянских парней, поспешили к ним.

– Товарищи! – закричал издали Кларк. – Я приехал к вам поговорить по душам.

В эту минуту ослепительно вспыхнула белая молния, прорезав небо на две половины, и загрохотал гром. Со свистом пронесся ветер и скрылся в лесу. В таком шуме трудно было расслышать револьверный выстрел – он хлопнул, как вылетевшая из бутылки пробка. Хлестнул косой дождь, и Ольге Грабенко показалось, что дождевая струя повалила Кларка, стоявшего рядом с ней, на землю. Она поспешно наклонилась. Кларк лежал неподвижно, с закрытыми глазами, и дождь беспощадно бил по его лицу.

– Боря! – исступленно крикнула Грабенко. Вцепившись руками в плечи Кларка, она трясла его изо всех сил. Голова Бориса беспомощно ударялась о землю. Грабенко поняла, что с ним случилось непоправимое. Дождь все хлестал по ее спине, а она, наклонившись над Кларком, старалась прикрыть его, неожиданно уверив себя в том, что он просто потерял сознание и скоро придет в себя.

Но вот раздался еще более мощный удар грома, и тучи, словно в испуге от него, помчались к Каштаку. Темнота рассеялась, отступила, дождь утих.

Вся промокшая, Ольга продолжала стоять на коленях над трупом Кларка. Теперь с ее лица вместе с каплями дождя стекали крупные слезы. Наконец она поднялась и увидела перед собой крестьянских парней с виноватыми лицами.

– За что вы убили человека? – спросила она с трудом.

– Это не мы, – хором ответили парни.

– Я видела, как убежал офицер, – сказала Ольга. – Что он здесь делал? Подговаривал вас не служить большевикам? Что, не так?

– Так, – ответил кто-то глухо.

Ольга встрепенулась. В эту минуту она поняла, что ей предстоит вместо Кларка выполнить поручение ревкома.

– Подойдите ближе, – сказала она, подавив в себе волнение, и сама приблизилась к ним. – Вот к вам пришел белый офицер, подговорил вас, убил человека, а сам испугался и удрал.

– А ведь правду она говорит, – вырвалось у одного из парней. – Убили человека… Он к нам по-простому приехал, хотел поговорить.

– Мы, что ли, его убили? – перебил другой.

– Ты с поручиком весь день ребят подбивал. Пошел вон отсюда, Максим! Не зли, не то я тебе в морду врежу.

– Брось пугать, Ерофей.

– Пошел, говорю, отсюда!

Максим медленно отошел и спрятался за спины других.

– Барышня, – обратился Ерофей к Ольге Андреевне. – Кто этот человек?

– Отец пятерых детей, революционер, бежал с каторги, маялся по чужим краям. Хороший человек.

Она, не стыдясь слез, заплакала.

Слезы Ольги Андреевны, душевные слова о детях Кларка, о нем самом вызвали гнев у некоторых крестьянских ребят. Им хотелось загладить свою вину, но они не знали, как это сделать.

– Ты нас прости, барышня, – несмело обратился к Ольге Андреевне Ерофей.

– Я-то вам прощаю, но вы не должны прощать тем, кто вас подстрекает на подлые убийства, на борьбу с советской властью.

Кто-то из ребят принес мокрые от дождя цветы и положил их на грудь убитого.

– Отнесем его в казарму, – предложила Ольга Андреевна.

Парни подняли тело Кларка, и траурная процессия двинулась к городу.

Нюте сообщили об убийстве мужа поздно вечером. Она оставила детей одних, наказав им не отлучаться из дому, и побежала в казарму. Ее встретил дежурный, немолодой казак с забинтованной рукой на перевязи.

– Тебе кого, мать? – спросил он у нее.

– Я жена командира сотни Кларка. Где он?

Казак опешил от неожиданности.

– Голубушка, – участливо произнес он, – успокойся, присядь. Сама видишь, какое несуразное дело вышло. Нешто кто ожидал? Борис Павлович был нам как родной отец. Никому зла не делал… Хоронить его будут завтра с почестями, как полагается у казаков. Вишь, мать, какая история получилась… Но только ты утешься. Дай нам отвоеваться – мы тебя одну не оставим, под свой надзор возьмем. Это наше казацкое слово…

Закусив до крови губы, Нюта сидела на табурете и широко раскрытыми глазами смотрела в угол. Казаку хотелось утешить ее, но он понял, что никакие слова не помогут. Он расхаживал по комнате, подходил к табурету, на котором сидела она, чмокал губами и снова отходил. Наконец она безмолвно встала и медленно поплелась домой. На улице ее остановил казачий разъезд.

– Ты чего бродишь в потемках? – строго спросил какой-то усач.

– В казармы ходила. Мужа убили… – И горько заплакала.

Усач слез с коня, подошел вплотную к Нюте и сказал:

– Слезами горю не поможешь. Кто убил твоего мужа?

– Кто? – повторила она. – Если б знала, сама бы горло ему перегрызла.

– Да кто твой муж? – допытывался казак.

– Кларк.

Усач отшатнулся.

– Ребята, – крикнул он, – жена нашего командира.

Казаки, спешившись, окружили Нюту.

– Проводите ее домой. Митя, держи поводья!

И казаки, подхватив под руки Нюту, повели ее к вокзалу, к Железнодорожной улице. Всю дорогу она повторяла одно и то же: «Боренька! Да как же так, Боренька…»

Казаки подвели ее к дому.

Перед тем как войти в дом, она переборола волнение и взяла себя в руки, чтобы не показать своего горя детям. Она накормила их, уложила спать и сама легла, не раздевшись, но сон бежал от нее. На рассвете заполыхали молнии, над домом прогрохотал гром, и по крыше забарабанили крупные капли дождя. Шум дождя убаюкал Нюту, и она уснула. Ей приснился Борис. Он мчался на коне и, размахивая шашкой, кричал. «Так вот как вы поступили со мной? В сердце ранили?» Нюта проснулась в холодном поту.

Через несколько дней после похорон Кларка Нюта получила письмо. Дрожащими руками она вынула из конверта записку и прочла:

«Дорогая! Мерзавцы убили Борю, но я жив, Вася жив, и тысячи товарищей живы, мы отомстим за его смерть. О детях не беспокойся, вырастим.

Сергей Лазо».

Машков совершенно изменился. Он снял с себя пулеметные ленты, спрятал чуб, который обычно свисал из-под бескозырки, наглухо застегнул бушлат и в присутствии командующего молчал.

– Чего призадумались, Виктор Иванович? – спросил Лазо, от которого не ускользнула перемена в Машкове.

– Кабы я от Иркутска так путь разрушал и стрелял бы по целям, то мятежники топтались бы еще у Байкала.