Текст книги "Командующий фронтом"

Автор книги: Фабиан Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

– Я случайно нашел Степана. Он сейчас в лазарете.

Рябов, узнав о тяжелом ранении Безуглова, поспешил в лазарет.

– Браток мой здесь лежит, – сказал он вкрадчивым голосом сестре. – Мне бы с ним повидаться.

– Начальство не позволяет, – ответила она скороговоркой и собралась уйти, но Рябов удержал ее за полу халата.

– Постой, голубушка!

– Не озорничай! – строго сказала сестра. – Пусти! – и ударила Рябова по руке.

– Эх ты, тюря, – пожурил ее Рябов. – Я с тобой по-хорошему, а ты – драться.

– Нечего по лазарету шататься.

– Разве я шатаюсь? – сказал Рябов строго и перешел на начальствующий тон: – Сестра, я помощник главкома Лазо!

– Ищи дурочек в другом месте.

Рябов растерялся, но решил не отступать.

– Вот мой мандат! – тыкал он ей в нос какую-то бумажку. – А за невыполнение приказания сегодня же уволю.

Сестра сразу притихла. Поправив марлевую косынку на голове, она с боязливым любопытством посмотрела на Рябова и доверчиво ответила:

– Так бы сразу и сказал, а то тут всякие шатаются… Пожалуйте за мной!

Лазарет был размещен в школе. Без занавесок комнаты казались неуютными. Ученические парты были сдвинуты в углы коридора и поставлены штабелями почти до потолка.

Рябов шел за сестрой, примечая каждую мелочь и досадуя на самого себя. «Как же это я недосмотрел? – думал он. – Все всем достаю, а про лазарет словно все забыли». Сестра подошла к узкой железной кровати с заржавленными прутьями, стоявшей у самой стены. На худом, подбитом соломой тюфячке лежал под грубым ворсистым одеялом человек, укрытый с головой.

– Спасибо, сестра! – поблагодарил Рябов. – Можешь идти.

Оставшись один, он осторожно откинул одеяло. Раненый проснулся, посмотрел вокруг себя и снова закрыл глаза.

Рябов не узнал с первой минуты Безуглова – он и не он: волосы коротко острижены, нос заострился, щеки впали, только в глазах, которые он открыл на мгновенье, светилась та же синева, так понравившаяся Ивану, когда он впервые встретился с казаком.

– Степан, проснись!

Казак открыл глаза.

– Узнаешь? Это я, Рябов!

Безуглов с трудом приподнялся на локтях и присел, положив голову на спинку кровати. И голос его прозвучал тихо:

– Ты, Иван?

– Здорово, казак, тебя побило.

– В голове шумит…

– Так уж положено каждому раненому. Зато руки и ноги целы.

Безуглов едва заметно покачал головой.

– Небось думал, что забыли? – спросил Рябов. – Нет, браток, я, как дознался, сейчас же поехал тебя искать. Главком приказал тебе кланяться, а еще спросить, чего тебе надо.

В глазах Степана зажегся огонек.

– Почто так говоришь, кланяться? Кто я ему – посельщик?

– А тебя кто сюда привез? – спросил Рябов, усаживаясь на край кровати.

– Не знаю, не помню.

– То-то и оно. Сам главком привез и наказал: «Спасти мне этого казака беспременно, иначе не помилую», а ты – «посельщик, что ли, он мне?» Он тебя на поле боя нашел.

– Правду сказываешь?

– Слово коммуниста.

Безуглова привезли в лазарет в беспамятстве, но, когда сознание вернулось, казак не раз силился припомнить, как его ранило… Вот он идет, опираясь на винтовку, а дальше – сплошной туман в глазах, тошнота и назойливое жужжание в ушах… Никогда бы не догадался, что его спас сам командующий. «Да, – подумал он про себя, – отплатил мне красно Лазо, а за это я ему век служить буду». И проглотил подступивший к горлу ком.

– Он тебе и гостинец прислал, – добавил Рябов, извлекая из-под полы шинели сверток, – кура и буханка хлеба. На вот, возьми!

Когда прощались, Безуглов дрожащим голосом промолвил:

– Передай главкому, что я никогда не забуду…

8

В доме оловяннинского священника готовились к пирушке. Вокруг стола тесно сидели семеновские офицеры, и среди них выделялся японец. Все они с жадностью смотрели на бутылки с вином, на тарелки с дымящейся бараниной, пирогами, солеными огурчиками, квашеной капустой и толсто нарезанными ломтями колбасы. Сам священник не принимал участия в пирушке, предпочитая оставаться наедине в своей комнате, зато жена его хлопотливо бегала из кухни в столовую то с хлебницей, то с горчицей, то с хреном.

– Ешьте, дорогие гости, ешьте, наши спасители! – говорила она офицерам, но никто не обращал на нее внимания.

– Фи хотит знайт мое мнение? – спросил японец у своего соседа, капитана, ерзавшего на стуле оттого, что пирушка не начиналась из-за отсутствия какого-то полковника. – Мы фам дафари оружие и деньга, а фы отдафайт борсефик… Казаки убегайт домой… Есри борсефик сюда приходит, мы фозьмем команда сфой руки и пустим армию микадо.

– До этого не дойдет, господин советник, – ответил капитан. – Жаль потерянного времени.

– Фы прафы, много фремя потеряри… Японский сордаты дафно бы сидери Чита, Иркутск, Байкар…

– Я про другое, – без смущения сказал капитан, глядя на напитки, – ждем полковника, и все без толку. Охотно выпил бы и закусил.

– Фы федь не торопитесь, господин капитана, фпереди Онон, позади гора и борсефик, туда ходить запрещено.

На макушке стенных часов раскрылось крохотное оконце, показавшаяся кукушка прокричала несколько раз. С улицы донесся шум. Японец с трудом отодвинул свой стул, инстинктивно бросился к окну и отшатнулся – перед ним проскакали несколько всадников с карабинами. Раздались выстрелы. В комнату вбежал хунхуз и испуганно закричал:

– Борсефик идет!

Офицеры, позабыв о еде, кинулись к дверям – каждый пытался удрать первым. Началась свалка. Одни бросились к окну и, выбив его, выскочили на улицу, другие – на кухню, чтобы скрыться черным ходом. По дороге сбили с ног гостеприимную жену священника.

Первыми в Оловянную ворвались дальневосточники. Это было так неожиданно для семеновцев, что, позабыв о чинопочитании, всякий, кто только был смел и ловок, хватал первую подвернувшуюся ему лошадь и скакал к Онону.

В полдень в Оловянную прибыл Лазо.

– Спасибо вам! – прокричал он бойцам, выстроившимся на пристанционной площади.

С разрешения Лазо командир Дальневосточного отряда Бородавкин дал телеграмму во Владивосток.

«На фронте Андриановка – Оловянная семеновские банды разбиты. В два часа дня 18 мая первые цепи Дальневосточного отряда вошли в Оловянную. Наши трофеи – много оружия, одно орудие, снаряды, патроны. Противник отступает. Настроение отряда бодрое. Бойцы рвутся в бой с врагами революции. Трудовое население приветствует революционные войска – избавителей от бандита Семенова. Привет Дальнему Востоку от всего отряда».

Командующий прочитал телеграмму и одобрительно покачал головой.

Зажатый в крутые берега Онон бурно несет свои мутные воды к Амуру. К осени, когда вода спадает, на реке возникают островки и мели, но весной и в начале лета Онон разбухает, волнуется и даже пенится. Неширок Онон – от верховьев до той излучины, где воды его, слившись с водами Ингоды, образуют Шилку, впадающую в Амур, но под Читой, вблизи Оловянной, ширина реки достигает двухсот метров.

За Ононом на сопках стояла артиллерия противника, ежедневно обстреливавшая позиции красных.

Третий день разведчики из Дальневосточного отряда искали по ночам удобную переправу. И когда нашли – привязали к седлам свою одежду и пулеметы, свели коней на поводу в Онон и погнали их, а сами вцепились им в гривы. Потом они возвратились и доложили Лазо: на другом берегу небольшие заставы, которые можно без шума снять.

Переправа через Онон была назначена за час до того, как начнет светать.

Тихая, облачная ночь. Мертво на берегах реки. И вдруг – ружейная стрельба. Что же случилось? Неужели противник узнал о предстоящей переправе?

Ночью Бородавкин примчался к Лазо и рассказал:

– Надо ж было такому случиться. Выехали усть-илинские рыбаки ночью лучить рыбу. Берега-то круты, с уступами, а ночь такая, что хоть глаза выколи. Плыли они, плыли почти до перевоза, а там застава всполошилась, подняла тревогу и открыла стрельбу. Придется отменить приказ.

– Нет, – возразил командующий. – Внезапность потеряна, но форсировать реку надо начать сейчас же. Твои ребята готовы?

– Так точно!

– Тогда начинай! – приказал Лазо. – И делай все по плану.

Сначала разведчики переплыли Онон. Убедившись в том, что противник не придал значения происшествию с рыбаками и на заставах даже не зажгли огней, они вернулись и уже на лошадях переправили пулеметы.

Тем временем стало светать. Командующий, стоя на берегу, торопил людей. А тут, как на грех, Онон разгулялся, зашумели его воды, перекатывая гребни волн через взорванную Назарчуком ранней весной среднюю ферму моста. И тогда командующего осенила мысль, как обмануть семеновцев.

В серой мгле пробуждающегося утра к Усть-Иле скакал гонец с приказом к аргунцам – немедленно форсировать Онон. Где же переправятся красные: у Оловянной или у Усть-Иле? Этой тайны никто не знал.

Сам командующий повел к мосту бородавкинских матросов. Они проползли до фермы, упавшей в воду. Изломанные стальные балки, рельсы и шпалы свисали над Ононом бесформенной лестницей.

Лазо привстал и приказал лежавшему позади него матросу укрепить канат к перилам моста и спуститься вниз. Матрос молча и быстро скользнул по канату к воде, упершись ногами в какую-то перекладину. Онон гневно рокотал, ревел, обдавая холодной водой смельчака. А тот, ловко забросив запасной канат за барьер третьей фермы моста, укрепил его и стал взбираться снова вверх. Так перешел первый матрос на вражескую сторону. Так переходили остальные матросы и сам командующий.

– Эх, братцы… – раздался приглушенный возглас, и все замолкло. Это один из матросов, потеряв равновесие, камнем свалился в бурную реку и пошел ко дну.

На мгновенье вздрогнул Лазо. Набежавшая волна чуть не сбила его самого, но он удержался и смело двинулся дальше.

В этот же час у Усть-Иле конница пошла вплавь, а пехоту усадили на карбас. Переходя вброд протоки, бойцы несли на руках пулеметы и ленты к ним. И только перешли реку – как на горизонте поднялось солнце. Перед глазами открылась станица. На широкой улице у церкви строились семеновцы.

Переправившись, командующий приказал выпустить две ракеты – в рассветное небо взвились красные струи и погасли. В ту же минуту батареи ударили по высоткам, занятым противником, а дальневосточники с гранатами и штыками бросились на врага и опрокинули его.

Над Ононом взошло яркое солнце. Вода все еще бурлила у разрушенной фермы моста, завихряясь воронками, но вокруг было тихо, лишь изредка раздавался стон какого-нибудь раненого семеновца, оставленного хунхузами на произвол судьбы.

В полдень командующий продиктовал донесение в Центросибирь:

«Преследование противника продолжается. Революционные войска заняли ст. Бырку, в 33 верстах от Оловянной. По сведениям разведчиков, противник грузит в вагоны артиллерию, кавалерию и пехоту, отправляет их в Маньчжурию. Казаки семеновских отрядов, как передают перебежчики, хотят срезать погоны с офицеров и передать их революционным войскам. В рядах банды Семенова раскол…»

Только он закончил диктовать, как ему доложили, что из Читы спешно прибыл Рябов.

– Здравствуй! – ласково встретил его командующий и пожал руку. – Садись, рассказывай, зачем пожаловал.

– Что же мне рассказывать? – развел руками Рябов. – Вы главком, бьете семеновцев в хвост и в гриву, вам и карты в руки.

– Ты в карман за словом никогда не полезешь. Помню, как в Иркутске ты солдат пропагандировал и такую речь загнул, что они ахнули.

– Тоже мне работа… Вот вы, товарищ главком, расскажите, как Онон форсировали ночью.

– Бойцы переходили, они тебе и расскажут. Что в Чите? Кого видел?

– Степана Безуглова.

– Как он?

– Поправляется, про вас расспрашивал.

– Ты ему гостинцев принес бы.

– Не забываю, товарищ главком.

– Молодец! А про детей Кларка помнишь?

– Не обижаются. Как будете в Чите – спросите!

– А кого еще видел?

– Мамаева. – Рябов встал и, бросив руки по швам, произнес: – Поздравляю, товарищ главком! На вас выписан партийный билет! И на товарища Кларка.

Лазо заволновался:

– Вот за эту новость большое спасибо! Ну, а когда ты думаешь вступить?

– И меня приняли, и Степана Безуглова.

– Поздравляю тебя, Рябов! И Степана от меня поздравь. Хороший сегодня денек!

Лазо, возбужденный рассказом Рябова, не заметил, как тот нагнулся и достал из-за голенища письмо.

– Это вам, товарищ главком.

– От кого?

– Совершенно секретно. Дал мне товарищ Матвеев и сказал: «Передай лично в руки Сергею Георгиевичу, скажи – от Яковлева».

Лазо быстро надорвал конверт и вынул листок бумаги. Прочитав про себя, он спрятал его в карман.

В ту же ночь по приказу командующего в Читу срочно снялись отряды из Омска, Иркутска, Канска, Красноярска и Барабинска.

На Сибирь двигался новый враг – мятежный чехословацкий корпус.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

В Париже, на одной из улиц предместья Сент-Антуан, в малоприметном особняке, окрашенном в лимонную краску, проживал в годы первой мировой войны чешский националист профессор Масарик, основатель чехословацкого буржуазно-демократического «Национального совета».

Русские воины в боях империалистической войны на полях Галиции захватили в плен множество солдат и офицеров австро-венгерской армии, в том числе и чехословаков. Масарик, обратившись к царскому правительству с просьбой открыть отделения «Национального совета» в Петрограде, Москве и Киеве, беспрепятственно получил разрешение, – в русских лагерях пребывало свыше восьмидесяти тысяч чехословацких военнопленных. Офицерам позволили агитировать среди своих солдат, призывая к созданию независимой Чехословакии, и стали формировать дивизии.

В октябре 1917 года чехословаки, сведенные в мощный корпус, были размещены в окрестностях Киева и Полтавы.

С кем пойдет чехословацкий корпус? Этот вопрос тревожил многих и не менее других – самих чехословацких солдат. Но им не дали права решать их судьбу, за них решали их высокие хозяева. В Яссах на тайном совещании представителей Антанты совместно с румынскими и русскими белоэмигрантскими генералами было решено начать интервенцию, отрезать хлебородные местности и взять Советское государство измором. На чехословацкий корпус была возложена задача – захватить район Среднего Поволжья.

Чехословацкие агитаторы говорили солдатам: «Не переставайте ненавидеть Австро-Венгрию! Русские заключили в Бресте мир, вступив в союз с Австрией и Германией. Отныне и русские большевики – наши враги». Солдаты слепо верили, а тем, кто выражал недоверие, грозили поркой, шомполами и даже расстрелом.

Тем временем англо-французские дипломаты после длительных переговоров получили у советского правительства разрешение на эвакуацию корпуса через Владивосток во Францию. В марте восемнадцатого года Совнарком заключил с масариковским «Национальным советом» договор, по которому чехословакам предоставили право двинуться на Владивосток в качестве свободных частных граждан, а не войсковых частей. Оружие должно было быть сдано Пензенскому исполкому. Однако чехословацкие офицеры, выступавшие в корпусе в роли англо-французских эмиссаров, обманули представителей советской власти, не сдали оружия и растянули чехословацкие войска по всей Сибирской магистрали.

Так началось выполнение плана, разработанного англо-французскими империалистами в Яссах. В течение марта у Пензы и Сызрани сгруппировалась дивизия генерала Чечека, у Челябинска – дивизия генерала Войцеховского, у Новониколаевска – дивизия Гайды, у Владивостока – дивизия Дитерихса. Самым заметным из этих авантюристов был Рудольф Гайда, фельдшер, попавший прапорщиком в русский плен. Во время движения на восток Гайда сблизился с эсерами, которые пополнили его корпус белогвардейцами, кадетами и уголовниками, возведя Гайду в чин генерала.

В те самые дни японцы во Владивостоке разыграли кровавую комедию в коммерческой конторе «Исидо» и высадили свои войска на русскую землю.

В мае, когда войска Даурского фронта громили семеновцев, обманутые и сбитые с толку своими генералами и офицерами чехословацкие части подняли мятежи в Сызрани, Самаре, Мариинске, Челябинске, Канске, Томске, Омске, Нижнеудинске, арестовали представителей советской власти, расстреляли коммунистов и установили контрреволюционный режим.

В июне ночи стали коротки: только взойдет серебряная звезда, чуть разгорится фосфорическим светом, как уже стынет, бледнеет, и туман, что с вечера приплыл, всколыхнется и начнет таять.

В такую ночь десятитысячная армия Даурского фронта по приказу Лазо развернулась полукольцом и пошла на Борзю. Пехотный полк Павла Журавлева занял на левом фланге важную высоту, на правом двигались аргунцы, копуньцы и заргольцы на Шарасун, а сам командующий с остальными отрядами шел вдоль железной дороги.

Поредела армия после отъезда омичей, томичей, иркутян, барабинцев, но бойцы закалились в боях и твердо знали, за что дерутся.

В степной юрте тесно, неуютно и накурено. Давно ждут Лазо, но его все нет. Из-под войлочного полога, за которым тихо сидит семья хозяина юрты, выглядывают детские головки, подстриженные подковкой, и раскосыми глазками пытливо рассматривают незнакомых людей.

Неожиданно раздался голос:

– Командующий идет!

Лазо вошел, наклонив голову, чтобы не удариться о притолоку, сбросил шинель и сел за маленький стол, на котором коптила керосиновая лампа.

Детишки, притаившись за пологом, заметили заманчивые трубки на ремешке – это был бинокль – и протянули смуглые ручонки, но командующий спугнул их:

– А ну спать, ребятки!

Приподняв полог, женщина со скуластым лицом ловко сгребла детей, вызвав ласковый смех у командующего и его адъютантов.

До начала наступления оставалось три часа. Мучительно хотелось сомкнуть глаза и уснуть. Лазо пальцем поманил одного из адъютантов и шепотом сказал:

– Ни хозяина, ни жену его, ни детей до начала наступления из юрты не выпускать.

Адъютант кивнул головой и вышел на улицу.

На полу у аппарата сидел телефонист и бесстрастным голосом передавал приказ. В юрту входили ординарцы, стуча тяжелыми сапогами, звеня шпорами. Они доставали из кубанок, из-под ватников и из-за голенищ сапог пакеты, отдавали Лазо и торопливо покидали юрту. На улице они подтягивали подпруги на седлах и скакали в темную, безлунную ночь в свои отряды.

В отрядах ждали рассвета, ждали сигнала к наступлению. Тихо, почти беззвучно было в красногвардейских цепях, притаившихся в увалах и в изгибах оврагов. Люди лежали лицом к границе. Чужая сторона им не мила, но свою родную, русскую землю они готовились освободить от хунхузов и японских самураев. И тогда по проводам побегут в далекую Москву волнующие слова о победе над врагом. Но пока тихо в цепях: ни огонька, ни шороха.

– А теперь спать, товарищи! – произнес Лазо и, бережно сложив двухверстку, которую он молча читал, как увлекательную книгу, спрятал в планшет и встал из-за стола. И сразу голова уперлась в потолок юрты. Стараясь не задеть спящих на полу, командующий втиснулся между адъютантами и ординарцами, подложив под голову планшет. Чьи-то заботливые руки укрыли его шинелью и положили у изголовья бинокль.

Через какую-нибудь минуту командующий уже спал крепким сном здоровой молодости.

Ночь быстро отошла, но рассвету предшествовал густой туман. Потом он стал редеть, поднялся ввысь и растворился в лучах пробивающегося солнца. Взору бойцов открылась зеленая степь. Вдали синели сопки, за которыми двигались конники, а от сопок тянулся желтым горбом вал, пересекаемый железнодорожным полотном.

Первым из юрты вышел командующий в новой шинели, принесенной заботливым Рябовым. Коноводы подвели лошадей. Лазо легко поднялся на стременах и сел в седло. За командующим поскакали адъютанты.

Аргунцами командовал Метелица. Конь легко вознес его на холм. Метелица, приложив к глазам ладонь козырьком, посмотрел вдаль. Все здесь любо казаку: в детстве знал каждую падь у своей станицы, зимой играл в снежные бои, ездил с ребятами в ночное, горько плакал, когда хоронил мать, умершую от горячки. Здесь он встретился и сдружился с Фролом Балябиным, Василием Бронниковым и вступил вместе с ними в партию большевиков.

На германском фронте Метелицу сильно ранило. В лазарете молодой, неопытный врач безнадежно махнул на него рукой, дескать, все равно не выживет, но Метелица и не думал помирать. Крепкий организм сопротивлялся, иногда казалось – не выдержит казак, жизнь оборвется, но выручила сестра, любовно ухаживавшая за ним.

«Разве можно отдать на растерзание родную землю японским самураям? Нет, не быть тому!»

Тихо в степи, но верить тишине нельзя. Где-то в увалах семеновцы, хунхузы. И Метелица замедлил движение полка.

Командующий ждал сигнала, но его не было. «Неужели Метелица стал нерешительным, а может быть, боязливым?» – подумал он и поднял к глазам бинокль, висевший на ремешке через шею. По степи шли гуськом замаскированные в зеленый цвет броневики – это были первые американские машины, присланные Семенову командующим американской оккупационной армией генералом Гревсом. Броневики приближались с каждой минутой, их можно было уже различить невооруженным глазом.

В мягкой предутренней тишине раздались первые взрывы, и земля поднялась фонтанами в воздух. Заговорили и наши полевые трехдюймовки. Броневики, нащупав батарею, обрушились на нее мощным огнем, поражая вторую цепь пехоты. Бойцы стали отползать, на поле раздались стоны раненых. Одно орудие замолкло, и тогда артиллеристы решили переместиться на другую позицию. Подхватив пушки за колеса, они покатили их по увалу, гремя щитками.

Не выдержав огня броневиков, зашедших по оврагу в тыл, бойцы откатились назад. И вдруг перед ними вырос Журавлев на коне. Заметив с высотки панику, он опередил спешивший на подмогу конный взвод, вздыбил коня и, замахнувшись сверкающей сталью шашкой над головой, неистово закричал:

– Куда? Назад!

Противник, убедившись в том, что у красных паника, перенес огонь броневиков в глубину – по третьей цепи.

Командующему не донесли, что вторая и третья цепи Читинского полка дрогнули. Не знал он и того, что Журавлев, передав командование своим полком начальнику штаба, сам прискакал к читинцам и стал восстанавливать порядок. Лазо лежал в цепи интернационального батальона, выдвинувшегося вперед. И неожиданно до него донеслась неторопливая речь двух бойцов. Лазо прислушался – знакомый румынский язык.

– Unde să fie acum comandirul nostru?[6]6
  Где-то теперь наш командир? (рум.)


[Закрыть] – спросил мечтательно один, словно он лежал не на передовой, а на лугу под копной сена и мирно беседовал с приятелем.

Лазо не понравился этот вопрос потому, что в интернациональном батальоне не проводилась политическая работа. Он подполз ближе к бойцам.

– Care comandir? – спросил другой. – Jianu?

– Cui li trebuie acest nebun? Eu despre Zalca zic.

– А-а-а! – протянул первый. – Amicul lui Laslo Dobi, a spus eă Zalca a plecat la Moscova direct la Lenin.

– Nu cred.

– Dar eu cred. El nu se teme de nimeni, unde vrea pleacă[7]7
  – Какой командир? Жиану?
  – Кому нужен этот дурак? Я про Залку.
  – Его дружок Ласло Доби говорил, будто Залка уехал в Москву к самому Ленину.
  – Не верю.
  – А я верю. Он никого не боится, куда хочешь поедет (рум.).


[Закрыть].

Лазо решил вмешаться в разговор.

– Эй, дружки! – крикнул он на чистом румынском языке. – Вспомнили своего командира?

Бойцы приподнялись на локтях и удивленно оглянулись. Увидев командующего, они смутились.

– Хороший человек этот Залка? – спросил, не дождавшись ответа, Лазо, делая вид, что не знает его.

– Ох и хороший, – ответил первый. – Мадьяр, а душу румына знает, как свою. – Помолчав с минуту, он снова обернулся к Лазо и спросил: – Где вы научились румынскому языку?

Лазо собрался было ответить, но неожиданно перед ним вырос всадник. В том, как он легко спешился, перебросив повод через голову коня, Лазо почувствовал что-то знакомое, но солнце мешало разглядеть лицо всадника.

– Тебе кого? – спросил лежавший рядом с командующим боец.

Всадник не ответил.

Вдруг Лазо стремительно поднялся.

– Степушка! Выздоровел?

– Читинцы дрогнули, Сергей Георгич, побежали…

– Ты откуда знаешь?

– На фланге был, искал тебя там.

Лазо вынул из планшета блокнот, быстро написал несколько слов и подал листок Степану.

– Скачи к Метелице в Аргунский полк, он им теперь командует, а стоит полк вот где, – и Лазо показал рукой, – а потом к читинцам – там и твоя сотня, и поручаю тебе оборонять их батарею. Я же с мадьярами и румынами ударю броневикам в тыл.

Безуглов метнулся в седло и мгновенно исчез в лощине, а командующий снова лег на землю и жадно прильнул к биноклю – рассматривать зеленые американские броневики.

Прошло совсем мало времени, и все услышали, как загудела земля от конского топота. То аргунцы неслись на американские чудовища.

Лазо оглянулся на интернациональный батальон. Крепкие, здоровые солдаты, ушедшие от своих офицеров в русский плен на галицийских равнинах, смотрели на озаренную солнцем степь и залитый голубизной купол неба. Им хотелось возвратиться скорее к своим жилищам, к берегам Дуная, но путь их туда лежал теперь только через Даурию.

По цепям пронеслась команда:

– В атаку!

И вслед за конной лавой двинулся интернациональный батальон. Тем временем Безуглов, собрав разбежавшийся Читинский полк, повел его в наступление. В небо взвились желто-бурые завитки дыма – это загорелись первые броневики. Враг дрогнул и побежал, покидая степь.

2

Жара наступила внезапно, а воды в частях в обрез. И здоровым бойцам она нужна, и раненым, и обед сварить, и лошадей напоить. Вода в Шарасуне и в Мациевской. До Мациевской не так уж далеко, зато на станции семеновцы. Впрочем, воду отыскали в урубдукском источнике, но к нему не подступиться – днем и ночью с семеновского бронепоезда по Урубдуку бьют снаряды.

Командующему доложили о тяжелом положении: либо немедленно наступать на Мациевскую, либо отойти к Шарасуну. Лазо подумал и ответил:

– Пока воду подвозить из Шарасуна… И прислать ко мне Безуглова!

Степан прискакал на вороном взмыленном коне.

Рябов хорошенько подкормил Безуглова в лазарете, и тот быстро оправился. Когда вышел впервые на улицу, у него закружилась голова от свежего воздуха. «Куда идти? – подумал он и решил: – Пойду к дружку-тверяку».

– Ваня, – сказал он настойчиво, – помоги добраться до главкома.

– Ищи его за Оловянной, – ответил с напускной холодностью Рябов.

– Почто так говоришь? Где мне пешком добраться? Сам сказывал, что я государственный человек, а у меня и порядочного коня нет. Помоги, друг!

– В бою достанешь.

– Но как добраться?

Весь вечер они просидели в комнате без огня, вспоминали бои в Красноярске и Иркутске, говорили про Назарчука и Лазо. А рано утром у дома бил копытами оседланный вороной конь. Безуглов увидел из окна коня и ахнул. Хотел вымолвить слово, да горло слезой перехватило.

– Казак! Недаром мы с тобой пошли за советскую власть, – сказал Рябов.

– И не говори, – махнул рукой Безуглов, – только бы еще свидеться с Машей и Мишуткой.

– Увидишь, придет время – увидишь.

На вороном коне Безуглов прискакал под Борзю в ту самую минуту, когда дрогнула первая цепь читинцев. Он принял по приказу Лазо свою сотню. Жалел, что не удалось поговорить с командующим с глазу на глаз и поблагодарить за гостинцы, которые тот передавал через Рябова. А сейчас, узнав, что его вызывает командующий, он бросил обедать и ускакал в штаб.

– Здравствуй, Степан! – ласково встретил его Лазо.

Безуглов снял с головы кубанку и обмахнулся.

– Мне Рябов говорил, что ты теперь партийный, с тебя больше и спрос.

– Я готов, Сергей Георгич.

– Так вот послушай, зачем я тебя звал. Воды, как знаешь, здесь нет. К урубдукскому источнику не добраться – семеновский бронепоезд сильно обстреливает. Значит, надо его уничтожить.

– Правильное решение, Сергей Георгич. Что ж, я могу сделать, только научи, как этот бронепоезд в воздух поднять.

Лазо улыбнулся.

– Нет, Степан, тут ни ты, ни твоя сотня ничего не сделают. Поезжай на моей машине в Оловянную, разыщи в мастерских машиниста Агеева, и пусть он ко мне приедет на стареньком паровозе. Есть там такой Агеев, мне про него Кларк рассказывал.

– Слушаюсь, товарищ главком! – Безуглов выпрямился, взяв руки по швам.

Степан приехал в Оловянную ночью. Сидя в главкомовском «чандлере», казак перебирал в памяти юные годы, потом жизнь в дивизионе, переход на сторону красных, знакомство с Лазо, жаркие бои. Как ему хотелось бы въехать в родную станицу вот на этом автомобиле и на виду всех посельщиков пройти в свой дом и прижать к себе жену и сынишку!

Разыскать Агеева оказалось не так просто. В железнодорожном поселке давно спали, а ждать до утра Безуглов не соглашался. Он стучал в ставни то одного домика, то другого, но никто не откликался. Безуглов нервничал, ругался, продолжая барабанить кулаком в дверь, в ставни. В одном доме отозвался заспанный женский голос:

– Кто там?

– Матушка, скажи на милость, где живет Агеев?

– А тебе какой Агеев?

– Да ты не бойся, открой дверь, я все расскажу, – попросил Безуглов.

Ждать пришлось долго. Наконец дверь отворилась, и на пороге показалась женщина.

– Мать, я красный казак, с фронта приехал, помоги отыскать Агеева.

– Их у нас трое, сынок. Никита живет неподалеку, а Иван, тот на другом конце.

– Какой из них машинист?

– Машинист? – переспросила женщина. – То Степан Агеев, он за углом живет.

– Проводи меня к нему, матушка, я за это тебе земной поклон отвешу. Мне, понимаешь, человек нужен до зарезу, – и Безуглов провел ребром ладони по шее.

Женщина накинула на растрепавшиеся волосы платок, прикрыла дверь и засеменила мелкими шажками.

– Вот здесь! – показала она рукой на покосившийся домик с палисадником.

Безуглов отворил калитку, прошел по росистой дорожке к крылечку.

– Кто там? – спросили сразу за дверью.

– Здесь живет Степан Агеев?

– Здесь.

– Открой, пожалуйста. К тебе гонец от командующего Лазо.

На пороге стоял лет тридцати двух человек в подштанниках.

– Ты Степан Агеев?

– Я!

Безуглову понравилось, что машинист не испугался, открыл дверь и спокойно отвечает.

– Паровозный машинист?

– Машинист.

– Главкома Лазо знаешь?

– Знаю!

– Давно не виделись?

– С того дня, как пригнал ему вагон, ну тот самый, что наши ему ремонтировали.

– Давай знакомиться, тезка! Я командир отдельной сотни Степан Агафонович Безуглов.

– Заходи! – пригласил Агеев.

Машинист чиркнул спичкой, зажег лампу, и на стене зашевелились лохматые тени. В углу стояла кровать, на которой спали женщина и ребенок. Агеев сел за старый колченогий стол и придвинул Безуглову табуретку.

– Ты не обижайся, что я к тебе ночью. Сам понимаешь, приказ главкома… Я на его машине прикатил, она перед твоим домом стоит. – Казак бросил взгляд в сторону, где стояла кровать, и заговорил тише: – Лазо приказал тебе приехать к нему на каком-нибудь стареньком паровозе. Если хочешь, я машину отошлю, а мы поедем вместе.

– Далеко?

– В Шарасун. Дальше нельзя, потому как в Мациевской семеновцы. Ну? – нетерпеливо торопил Безуглов.

– Утром поедем.

– Что ты, милый человек, каждая минута дорога, а ты – утром.

– Я ведь не хозяин, надо поговорить с начальником депо, развести пары… А ты как думал?

Безуглов сорвал с себя кубанку и с отчаянием бросил ее на стол.