Текст книги "Командующий фронтом"

Автор книги: Фабиан Гарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

– Сейчас я занят, пусть придет завтра.

Как только прапорщик вышел, Корнеев тактично напомнил:

– Так вот, ваше превосходительство, речь идет о вашем спутнике. Не припомните ли вы, на какой станции он сел?

Генерал откинулся на спинку кресла, стал вспоминать, как в купе к нему неожиданно вошел незнакомый человек, блестяще говоривший по-французски.

– Он говорил, что едет во Владивосток, что сам он инженер, что красные захватили в Донецком бассейне его рудник… А потом мы играли в шахматы…

Корнеев слушал, но еще более внимательно следил за генералом. Конечно, тот мог его просто вытурить из кабинета, но тогда история о том, как он ехал во Владивосток в одном купе с Лазо, могла бы дойти до Калмыкова и даже Семенова, и кто знает, что тогда постигло бы генерала Рождественского. А Корнеев, словно желая помочь генералу выпутаться из этой глупой истории, подобострастно, но настойчиво продолжал:

– Припомните все-таки, ваше превосходительство, фамилию вашего спутника.

Генерала раздражало, что капитан, обращаясь к нему, уже несколько раз подчеркнул слова: «вашего спутника». Он едва сдерживал себя.

– Сейчас, сейчас!.. Как же его зовут? Кажется, Анатолий Анатольевич. Да, именно так!

– А фамилия? – допытывался Корнеев.

– Вот фамилию забыл, но вроде вашей.

На этот раз смутился Корнеев. Если розыски не оправдаются, то генерал его выгонит из контрразведки, и тогда придется проситься в действующую часть, а там его ждет верная смерть от пуль сучанских или уссурийских партизан. «Чем объяснить, что генерал вспомнил мою фамилию? – подумал он. – Неужели я попал впросак и меня высекут, как мальчишку? Вот уж как Лимонов обрадуется моему провалу». Но Корнеев нашелся. Он заговорил тоном, по которому сразу можно было отличить верного служаку:

– Пусть фамилия вашего спутника будет похожа на мою, ваше превосходительство, но ее важно знать. Это поможет напасть на след Лазо, выловить его и привести прямо сюда в кабинет.

Это настолько понравилось генералу, что тот сразу воскликнул:

– Вспомнил! Козловский!..

– Значит, я буду вести поиски Анатолия Анатольевича Козловского. Разрешите быть свободным, ваше превосходительство?

– Идите! – сказал с облегчением Рождественский.

Корнеев повернулся и вышел из кабинета, оставив генерала в большом смятении.

В тот час, когда капитан Корнеев настойчиво добивался от генерала Рождественского, чтобы тот вспомнил фамилию его спутника, во двор, где поселился Лазо, вошла молодая женщина, держа под мышкой портфель. Остановившись перед квартирой чиновника Назарова, она робко постучала в дверь. На стук вышел хозяин в накинутом на плечи пальто.

– Извините за беспокойство, – произнесла женщина, – здесь проживает Ольга Андреевна Энгельгард?

Назаров, недовольный тем, что его потревожили, не дослушал фамилии и, показав рукой на приделок, молча захлопнул дверь.

Ольга видела в окно, как женщина стучала к Назарову, но не слышала их разговора. И когда незнакомка направилась к приделку, сердце подсказало недоброе. Но что она могла сделать? Скрыть Сергея было некуда, а не отозваться на стук вызвало бы подозрение. Она накинула на себя платок и вышла.

С минуту Ольга и незнакомка пристально смотрели друг на друга, а потом на их лицах заиграли улыбки.

– Ольга! – воскликнула женщина. – Боже! Какими судьбами? Вы помните меня?

– Помню, – призналась Ольга, – вы жили на Белой улице, учились в университете. Нина?

– Да!

– Как же вы попали сюда? – спросила Ольга, стараясь не выдать своего волнения.

– Я работаю в американском Красном Кресте и разыскиваю Ольгу Андреевну Энгельгард, на имя которой получена посылка из Вашингтона. Вы давно из Томска?

– Год.

– А я еще раньше уехала… Вы здесь одна?

– С братом.

– Работаете?

– Не можем устроиться.

– Какая я, право, несносная, – усмехнулась Нина, – держу вас на холоде. Приходите ко мне вечером, поговорим о работе. Я буду очень рада вас видеть. Я живу одна, на Ботанической улице, шесть.

Что могла принести Ольге встреча с Ниной Пригожиной, с которой они вместе учились в Томском университете? Нина отличалась тем, что любила весело проводить время, всегда влюблялась в кого-либо из студентов, но быстро разочаровывалась. В ней жила постоянная неудовлетворенность, никто не знал ни ее родителей, ни того, как она проводит время вне университета. Когда началась революция, Пригожина первое время демонстративно гуляла с красным бантиком на груди, бегала на все студенческие и городские митинги, а потом неожиданно исчезла из города. И вот сейчас Ольга Андреевна встретилась с ней. Если верить Пригожиной, то ничего особенного не произошло: она пришла разыскивать некую Энгельгард, а ее служба в американском Красном Кресте могла принести Ольге известную пользу: кто знает, может, и Ольга там устроится.

Вечером, посоветовавшись с Сергеем, она пошла к Пригожиной. Нина приветливо проводила ее в небольшую, но светлую комнату.

– Садитесь, Ольга, и рассказывайте, а я вскипячу чай на плитке. Мне почему-то грустно вспоминать студенческие годы. Ведь у меня лично все сложилось неудачно. Ну, а у вас? Вы в первый год революции были, кажется, близки…

Она не досказала, ибо, взглянув на Ольгу, увидела ее указательный палец на губах.

– Я понимаю, меня не нужно предупреждать…

Разлив чай, она уселась за стол. Ей стало неловко, что разговор не клеился. Тягостное молчание становилось невмоготу, и тогда Пригожина решила успокоить Ольгу.

– Простите, если я вам напомнила то, о чем вы давно позабыли. Беспокоиться вам нечего – я плохого не сделаю. Наоборот, я готова вам помочь. Я тоже попала во Владивосток случайно. Мать вторично вышла замуж и переехала сюда. Здесь она простудилась и…

Пригожина не договорила – на глазах у нее выступили слезы.

– Не плачьте, Нина, я понимаю, как вам тяжело, – утешала ее Ольга.

– И вот я осталась одна-одинешенька на белом свете. Все идеалы испарились как дымка, позади – мир утраченных иллюзий, впереди – пустота. Работаю в Красном Кресте, чтобы поддержать свое существование. Жалкая жизнь. А вокруг – зверье, расстрелы, жуть…

Ольга слушала и верила ей. Неужели Пригожина могла так ловко маскироваться? Все равно положение Ольги и Сергея было безвыходным: Нина знала, где они живут, а скрыться – некуда. И она решила ей кое-что рассказать.

– Нас никто не слышит? – спросила она.

– Нет.

– Видите ли, Нина, положение мое и брата хуже вашего. Мы голодаем, у нас нет ни денег, ни работы. А особенно нам надо переменить жилье.

– Чего же вы молчите? – с горячей заинтересованностью упрекнула Пригожина Ольгу. – Правда, у меня тесновато, кроме одной кровати, ничего нет.

– Мы с Толей устроимся на полу, но мне хотелось бы переехать именно сегодня.

Пригожина поднялась и стала одеваться.

– Куда вы? – удивилась Ольга.

– Идемте за вашим братом!

Ольга представила Сергея как чертежника.

При всем желании найти черты сходства в сестре и брате Нина не могла. Их роднили лишь спокойствие, вежливость и тактичность, но внешне они резко отличались друг от друга, однако Нина не посмела это высказать вслух.

На другой день после переезда Сергей написал второе письмо в Благовещенск, указав адрес Нины. Отлучаться из дому он больше не рисковал, зато читал запоем книги, приносимые ему Ольгой и Ниной из разных библиотек. Иногда он чертил – Пригожина раздобыла ему ватманскую бумагу и готовальню, она же делила с четой Лазо свой скудный обед.

На исходе первой недели под вечер кто-то постучался. Дверь отворила Ольга и чуть не вскрикнула, увидев Дмитрия Батурина, которого она знала по Читинскому губпарткому. За ним стоял незнакомый человек.

– Можно войти, Ольга Андреевна? – спросил Батурин. – Я не один. Знакомьтесь! Рабочий Первореченских железнодорожных мастерских Меркулов.

Меркулов разгладил огрубелыми пальцами седеющие усы и пробасил:

– Душевно рад!

– Анатолий Анатольевич дома? – спросил Батурин.

– Заходите! – пригласила Ольга гостей в комнату.

Лазо сидел за столом и чертил. Он слышал разговор жены с Батуриным и сразу догадался, что тот явился по указанию благовещенских друзей, но спокойно выжидал.

Батурин никогда ранее не видел в глаза Лазо, однако ему нетрудно было догадаться, что чертивший за столом и есть Лазо.

– Вы Козленко? – спросил он.

– Я!

– Мы получили поручение из Благовещенска связаться с вами. У меня два адреса: один на Некрасовской, семь, у чиновника Назарова, другой – Ботаническая, шесть. Решили искать по второму.

– Я писал, чтобы старый адрес позабыли, но совершенно очевидно, что в Благовещенске небрежно отнеслись к моему предупреждению.

– Серьезное упущение, – согласился Батурин, – об этом следует рассказать в комитете. Через три дня на квартире у товарища Меркулова, – он кивнул в сторону своего спутника, – соберется подпольный актив, и вас просят присутствовать. Хорошо было бы, если бы Ольга Андреевна пошла с нами сейчас. Товарищ Меркулов покажет ей квартиру.

На этом встреча закончилась. Они простились и ушли вместе с Ольгой.

Сергей остался один. Первый радостный вечер за пять месяцев! Сейчас он заново осознал, какой огромный смысл в том, чтобы быть членом той партии, которая строго, но заботливо, как мать, умеет поддерживать своих сыновей в тяжелые минуты, направлять их по верному пути. Еще три года назад он ни в институте, ни в юнкерской школе не ощущал и не мог ощущать заботы коллектива, ибо там могла быть личная дружба, а здесь идейная связь людей, идущих нога в ногу, плечом к плечу и совершающих великое дело освобождения народа. Он пытался читать, но не мог сосредоточиться, пробовал чертить, но ничего не получалось. До встречи оставалось всего семьдесят два часа, но они казались ему вечностью. Как он истосковался по партийному собранию, на котором можно прямо и открыто выразить свои чувства и мысли, зная, что тебя поймут. Как мучительно хотелось делать полезное, важное, нужное, но не для себя, а для человечества. Впрочем, раньше всего хотелось повидать людей, пусть они все ему незнакомы, но он заранее знал их мысли и стремления, знал, что они, как и он, готовы пойти на жертву во имя интересов народа и партии, с которыми связали свою жизнь. И Сергей мысленно перебрал в памяти свою короткую, но полную волнующего смысла жизнь, друзей, деливших с ним и удачи и невзгоды: Аду Лебедеву, Таубе, Степана Безуглова, Кларка, Ивана Рябова, Виктора Машкова, братьев Балябиных, Бронникова… Борьба требует жертв, одни гибнут, но на смену идут другие – таков железный закон жизни. И не судьба-злодейка чертит человеку путь и отсчитывает на костяшках положенное ему количество лет жизни, а сам человек волен проложить себе дорогу и пройти по ней, если только глупый случай или предательский удар из-за угла не оборвут его жизнь.

Особенно врезались в память Безуглов и Кларк.

Степан казался каменной глыбой, которую надо было еще много тесать, чтобы создать гармонические формы монументальной фигуры; в этом человеке медленно отступало личное и побеждало общественное, коллективное. Как ни велика была его привязанность к земле, к своей станице, к жене и сынишке, но картина новой жизни, открытая перед ним Лазо, пробуждала его сознание и развивала душевные силы.

Иным был Кларк. Он перенес много лишений, маялся на каторге, скитался по миру, но, вернувшись с первыми раскатами революции на родину, пошел за коммунистами.

– Милые и дорогие! – произнес громко Лазо, словно они стояли перед ним. – Как прекрасна земля, на которой выпадает счастье встречаться с такими людьми!

Домик Николая Онуфриевича Меркулова, или дяди Мити, как его обычно называли подпольщики, стоял на Первой Речке. Там собирались члены подпольного комитета партии. Сам Меркулов овдовел накануне империалистической войны, оставшись с двумя девочками – четырнадцати и шестнадцати лет. Девочки все знали и понимали, что происходит у них дома, и никогда не болтали ничего лишнего.

В условленный вечер Ольга привела Сергея Георгиевича к Меркулову. Сердце вздрогнуло у Лазо, когда он переступил порог комнаты, освещенной тусклой керосиновой лампой. На стульях, сундуке и двух кроватях сидели незнакомые люди, Ольга попрощалась, условившись прийти через три часа.

К Сергею подошел Батурин.

– Здравствуйте, Анатолий Анатольевич! Я вас познакомлю с нашими товарищами. Дядю Митю вы уже знаете, мы с ним приходили к вам. Вот товарищ Ершов. Вот Раев, вот это Мария Сахьянова, вот Зоя Станкевич, Воронин, Губельман, Сибирцев…

Лазо дружески здоровался со всеми. Когда Батурин произнес последнюю фамилию, Сергей схватил протянутую руку и крепко сжал ее.

– Всеволод? – спросил он приподнятым тоном.

Сибирцев любезно ответил:

– Нет, Игорь. А Всеволод – мой брат.

– Он учился в Петербургском технологическом институте?

– Да.

– Где же он?

– Увидитесь с ним в другой раз, сегодня его здесь не будет.

– Наконец-то мы встретимся, я ведь учился в том же институте. Еще шесть лет назад я мечтал с ним поговорить.

– Кто же вам помешал?

– Мне слишком поздно сказали о нем. Кинулся искать, а он в Сибирь уехал.

– Ну, а вы закончили институт? – спросил Сибирцев.

– Нет, меня призвали в юнкерскую школу.

– А кто-то приезжал из Читы и уверял, что командующий Даурским фронтом бывший генерал царской армии.

Лазо невольно рассмеялся.

…Собрание открыл Сибирцев. Присутствовавшие кратко информировали о проделанной работе и о настроениях в уездах.

– Вы выступите? – спросил Игорь.

– Нет.

– Тогда я скажу несколько слов. Товарищи! Сегодня газеты повторили сообщение о премии за голову Лазо. Я считаю, что бывший командующий фронтом должен немедленно покинуть город и перейти в наше зимовье.

– Далеко оно отсюда? – перебил Лазо.

– Тридцать верст.

– А как будет с женой? – спросил Лазо и смущенно добавил: – Она готовится стать матерью.

– Тогда ей придется остаться в городе, а связь с ней вы будете держать через нас.

В ту же ночь Сергей расстался с Ольгой. Они простились у дома Меркулова на морозном воздухе.

– Храни себя! – сказал он. – Помни, что ты теперь уже не одна. Товарищи помогут тебе.

3

Проваливается под ногой сырой, податливый снег. Под навесами домов в тени нетронутая зима, а на солнечной стороне звонкая капель и первые проталины. С каждым днем солнце поднимается все выше, небо голубеет, длиннее дни.

Прислушаешься – повсюду птичьи голоса. Неумолчно чирикают вездесущие воробьи. Прилетели синички. Тенькая, они готовятся встретить весну. Стрекочут над овражными кустами лесные сороки. Заглянула такая болтунья под кусты, а там – зайчишка. Покосившись на белобоких стрекотух, он плотно прижал острые уши, съежился в комок: летите, дескать, своей дорогой, не болтайте, где заячья лежка.

Трепещет легкая рябь на освободившейся ото льда полынье в Сучане. Над узкой рекой старая ива свесила поникшие оголенные ветви.

К кромке льда придвинулась бочком ворона и уставилась на воду. Потом ткнула клювом, тряхнула головкой и каркнула во все горло, и на вороний крик слетела с ивы на водопой целая стая пернатых.

У верховьев Сучана притулилось таежное село Сергеевка. В ранний час в доме у Андрея Коробкова собрались люди. Андрею за пятьдесят, нос у него орлиный, глаза большие, навыкате, руки громадные, голос хриплый от чрезмерного курения.

– В одной нашей Сергеевке, поди, осело четыреста сучанских горняков. К себе не воротятся – там им один конец: петля.

– Крестьянских парней много, – вставил Пафнутий Симонов, ровесник Коробкова.

– Знаю, – продолжал Андрей. – Мужики, я тут другой разговор поведу. Генерал Смирнов прошел по Цимухинской долине до самого Сучана – все порушил.

– Там Шевченко действует, – снова перебил Симонов.

– Про Шевченко говорят, что дюже пьет и народ у него разболтался.

– К рукам прибрать надо.

– Он сам себя за генерала считает, никого слушать не желает. Увидели крестьяне, что с Шевченко кашу не сваришь, решили сами пойти на Смирнова. Вышел из Унашей и Перятина народ с берданами, двустволками, топорами и у Роговой сопки сильно потрепал генерала. Там и сейчас идут бои, потому Смирнова окружили. Из Владивостока ему на помощь идет другой генерал – Волков. В Гарбузовке все начисто пожег, голое место осталось.

– Креста на нем нет, – тяжело вздохнул Никита Кудрявый.

– С крестом аль без креста, а мужикам приходит конец. Вот и решайте: побьем мы их – будем дальше жить, побьют они нас – ложись да помирай.

В оконце прорвался утренний свет. Мужики молчали, лица их были суровы.

– Думаете? – нетерпеливо спросил Коробков.

– Ты не спеши, Андрей Максимович, – поучительно сказал Кудрявый. – Генералы народ ученый, опять же у них артиллерия, кони, снаряды, офицеры. Ну, к примеру, ты команду подать можешь?

– Я и без команды бить могу.

– Нет, – заупрямился Кудрявый. – Это дело тонкое.

– Так ты против отряда?

– Зачем?

– Может, ты сам хочешь командовать?

– Из меня командир, как из дерьма пуля. Только я к чему это говорю? Вчера ко мне зашли двое: один такой здоровый, что по тайге пройдет – бурелом останется, а другой вертлявый, как белка. Покормились, а к вечеру разговор вышел. Все выпытывали, есть ли в деревне партизанский отряд. А я им говорю: «Я этим делом не занимаюсь». А тот, что здоровый, прямо спросил: «Что, голубчик, ежель мы хотим сколотить отряд, выйдет дело?» – «Думаю, что выйдет». – «Человек пятьдесят наберем?» – «Может, и наберете». Повеселел он и говорит: «С кем бы нам столковаться?» – «А вы что за люди?» – спрашиваю. «Я, говорит, матрос, управлял бронепоездом, а мой товарищ – казак, сотней командовал».

Кудрявый щелкнул языком:

– Вот я и думаю, что тебе, Андрей Максимович, не худо было бы встретиться с ними и поговорить.

– Давай их сюда, тащи! – обрадовался Коробков.

– Кто ты такой есть? – спросил Андрей Максимович, подперев руками лицо.

– Матрос Балтийского флота, командовал на Прибайкальском фронте бронепоездом «За власть Советов», зовут меня Виктор Машков.

– А ты?

– Я сам даурский казак Степан Агафонович Безуглов, был командиром сотни.

– Чудна́я фамилия, – улыбнулся Коробков. – Казак, а без угла.

– Почто так говоришь? У меня свой дом в станице, жена, сынок. Да теперь не до жены, я революцию начинал, я ее и закончу.

– Дельно говоришь, Степан Агафонович. Кто же из вас умеет командовать?

– Оба! Учились у самого главкома Даурского фронта товарища Лазо.

– Про Ленина я знаю, а про Лазо ничего не слыхал.

– Он дважды Семенова побил, – обидевшись за Лазо, сказал Безуглов.

– Разве Лазо побил Семенова?

– А то кто же?

– Тогда другое дело. Где же твой Лазо?

– Должно быть, во Владивостоке.

– Ладно! Про твоего Лазо в другой раз, а теперь говори: согласен командовать?

– Согласен!

– Приходи вечером!

Вечером Безуглов с Машковым у дома Коробкова увидели большую толпу. Народ шумел. Пробравшись с трудом к Андрею Максимовичу, они с удивлением спросили:

– Что это за люди?

– Сейчас узнаете, – ответил Коробков.

Андрей Максимович прошел вперед, за ним Симонов, Кудрявый, Машков и Безуглов.

Коробков снял с головы ушанку и поднял ее на вытянутой руке. Шум постепенно стал утихать.

– В нашем селе, – заговорил он громко, – собралось четыреста горняков, сотни две крестьянских ребят, да и самих сергеевских немало. Вы что ж думаете, генералы Смирнов и Волков не дойдут до нас? Дойдут и перережут всех, как кур. Решили мы организовать партизанский отряд, а командира выбирайте сами. Есть у нас на примете даурский казак Степан Агафонович Безуглов и его товарищ матрос Машков. Может, их взять за командиров?

– Покажь их! – крикнул кто-то.

Коробков шепнул Степану:

– Давай говори!

Степан поднялся на крыльцо. На него с любопытством смотрели сотни глаз.

– Ребята! Бил я на Забайкальском фронте Семенова, бил на Прибайкальском беляков, чехословацких мятежников, американцев. Если изберете командиром – принесу присягу биться до последней капли крови за советскую власть. Но знайте – спуску никому не дам. Первым делом заимеем знамя и напишем на нем «За власть Советов», знамя это всем целовать и присягать за мной на верность советской власти. Потом возьмемся за строевые занятия. Дисциплина у нас будет на первом месте. Кто приказа не выполнит, того судить. Решайте: подхожу я вам аль нет?

– Вот такой нам и нужен, – перебил его Коробков.

– Командуй! – крикнули несколько человек.

– Хлопцы! Кто за этого командира, поднимай руку!

Безуглова избрали почти единогласно, а Машкова утвердили начальником штаба. Штаб поместили в доме Коробкова. Машков разбил отряд на четыре полусотни.

– Сотни только в кавалерии, а у нас народ пеший, – поморщился Степан.

– Коней добудем, – уверил Машков.

На другой день знамя с надписью было вынесено перед отрядом. Его держал Коробков. Первым подошел Степан. Опустившись на колено, он притянул к себе край знамени. Машков стоял рядом.

– Слушай мою команду! – крикнул он зычным голосом. – Повторяй за мной: «Я…

– Я-я-я! – неслось по рядам.

– …партизан…

– …партизан, партизан, партизан… – вторили бойцы.

– …Сергеевского отряда, клянусь быть верным защитником советской власти и биться за нее до последней капли крови. Если же я изменю, то пусть меня покарает рука моих товарищей».

Торжественность, царившая в весеннем утре, гармонировала со всей обстановкой принесения присяги и наполняла сердца всех твердой верой в победу.

Через две недели в отряде насчитывалось сто шестьдесят ружей всех образцов: старые берданы, обрезы, русские трехлинейки, винчестеры, охотничьи двустволки, японские карабины с закрытым стальной накладкой затвором и даже американские автоматы. У каждого был штык или нож. Машков со слов местных жителей нарисовал самодельную карту, нанеся неопытной рукой овраги, ручьи и селения.

Первый набег отряд совершил на Фроловку. Перебив сторожевую заставу, партизаны захватили двадцать американских ружей и одно орудие, но без снарядов. С ходу были взяты Новицкое, Перятино и Унаши.

Боевое крещение окрылило отряд.

В Приморье – от берегов Японского моря до Амура и от Хабаровска до Владивостока – возникали партизанские отряды. Они нападали на небольшие группы врага и выигрывали стычки, но в настоящем бою отступали. Отсутствие единоначалия и дисциплины расшатывало отряды и мешало вести решительные действия против белогвардейцев и оккупантов, захвативших Приморье.

Одним из крупных считался Цимухинский отряд, которым командовал Гаврила Шевченко, возомнивший себя атаманом.

В один из дней в Сергеевский отряд пришел вооруженный парень и стал проситься в партизаны.

– Откуда идешь? – спросил Машков.

– От Шевченко.

– Плохо кормили?

– Мяса сколько хочешь, водки у каждого полная фляга, а толку никакого.

– Как тебя зовут?

– Иван Ефимович Ивашин.

– В нашем отряде присягу дают. Нарушишь – к стенке.

– Значит, здесь порядок.

Ивашина хорошо знали в шевченковском отряде. Он всегда ходил один в разведку. Как-то раз он заскочил верхом в Славянку к своей матери. Пообедав, он попросил у отца тулуп и ускакал. На другой день утром въехал он в казачье селенье Воскресенск. На поскотине повстречал мужика и спрашивает:

– Белые есть?

– Нет, – ответил, отвернувшись, мужик.

Ивашин поверил ему и проехал задами в глубь деревни. В кустах привязал коня, распустил полы тулупа, отстегнул кушак и повязался опояской. Потом перелез через изгородь и направился к дому. Подошел, открыл дверь и шагнул в комнату. На лавке под образами сидели два поручика, а третий, штабс-капитан, шагал из угла в угол. Ивашин вздрогнул, но податься назад было уже поздно.

– Тебе чего? – спросил сердито штабс-капитан.

– Подводчик я, ваше благородие, комендант прислал…

У дома кто-то застучал ногами, сбивая снег с валенок. Дверь, заскрипев на обледенелых завесках, широко распахнулась, и в дом вошла хозяйка, неся на коромыслах ведра.

Ивашин не успел подать знака, а хозяйка, увидев нежданного гостя, пошатнулась. Коромысло сползло, и ведра упали. Вода разлилась.

– Ивашин! – воскликнула она, сама того не желая.

Офицеры схватились за кобуры, но Ивашин наставил на них наган и крикнул:

– Сдавайтесь!

Поручики испуганно подняли руки, а штабс-капитан рванулся вперед. Ивашин нажал на курок, но револьвер дал осечку. Барабан поворачивался, а осечки продолжались. Офицеры бросились к Ивашину. Он выскочил из дому, добежал до изгороди и только перекинул ногу, как его задела пуля, и он упал на снег.

Раненого и избитого до полусмерти Ивашина привезли в Спасск и бросили в гарнизонный каземат. Ивашин лежал на холодном цементном полу, забившись в угол. Болели ноги, руки, голова, спина, но он не издал ни единого стона.

Тюремщик принес кружку кипятку и кусок хлеба.

Ивашин привстал и сказал:

– Отнеси другим, я есть не буду.

– А чего хочешь?

– Свободы.

– Не моя воля, голуба, но надежду не теряй. Дай мне, Полтинину, подумать, – многозначительно сказал тюремщик, оставил кипяток и вышел.

На другой день к камере подошли старик Ивашин с женой. Их привели, чтобы удостовериться в том, что арестованный на самом деле Ивашин. Старуха глянула в оконце с решетками и сквозь слезы позвала:

– Ванятка, сыночек…

Ивашин с трудом поднялся, увидел мать и, закусив нижнюю губу до крови, проговорил:

– Не плачьте, мамо!

Старуху сменил старик.

– Здорово, сын!

– Здорово, батько!

Глаза старика видели уже слабо, но и то они приметили окровавленного сына. Старик не заплакал, а с дрожью в голосе произнес:

– Сплоховал ты, Ванюша…

– Наган подвел.

Мать снова заплакала.

– Цыть, Евдоха! – прикрикнул беззлобно старик.

Их увели, а Иван прислонился головой к каменной стене, опустился на колени и уснул.

4

С верховьев Иртыша дул колючий ветер. Весь день хлестал дождь. По правому берегу реки медленно двигался от Черемушек обоз, и промокшие до нитки люди, с трудом выворачивая сапоги из липкой грязи, шли рядом с лошадьми. Желто-бурая вода в Иртыше высоко поднялась, грозя выйти из берегов.

Последним в обозе шел Никандр Полтинин. Он через силу тащил ноги и думал: «Только бы дойти до города! Помоги, господи!» В бога Никандр не верил, но когда приходили тяжелые минуты, он, по привычке с детства, незаметно крестился и шептал про себя: «Господи, сохрани и помоги!»

Второй день тащился обоз на Омск. На возах – картошка для воинской части. В дороге возчикам рассказали, что в городе неразбериха, что красные снова одолели белых, но никто толком не знал, с чего и когда началось. Вот уже две недели, как белые с помощью мятежных чехословаков захватили власть и повесили пойманных коммунистов на телеграфных столбах. Куда ни поедешь – повсюду правительство. В Самаре министры поселились в гостинице, торгуют чем попало и вопят о спасении России. В Екатеринбурге – Уральское правительство, в Омске – Сибирское. Даже в Уфе появилась какая-то директория. Эсеры Авксентьев и Зензинов с кадетом Виноградовым и генералом Болдыревым объявили себя всероссийским Временным правительством, и при нем официальный представитель Антанты – английский генерал Нокс.

Никандр шел с обозом под видом возчика. Ему надо было пробраться в Омск и передать письмо учителю Лепетневу, а самому уйти в Сосновку к двоюродной сестре.

В городе обоз задержали. Какой-то вихрастый парень, щупая на возах мешки, весело орал:

– На партизанскую кухню!

Возчики свернули по указанию парня в какой-то переулок, а Полтинин незаметно отделился и ушел бродить по улицам. Лепетнева он нашел без труда. В сенях он снял с головы задубевший от дождя мешок, стянул с ног облипшие грязью дырявые сапоги и черные портянки и прошел в комнату. Комната сияла безукоризненной чистотой, сам Лепетнев, одетый в хорошо сшитый синий костюм, сидел за письменным столом и проверял ученические тетради.

Полтинин достал из потайного кармана в штанах письмо и подал Лепетневу. Тот небрежно прочитал его и спросил:

– Видели, что в городе творится?

– Видел.

– Понятно?

Никандра удивили лаконичные вопросы Лепетнева, и он в свою очередь хитро спросил:

– За какие деньги хлеб-то можно купить?

– За советские, голубчик! Сегодня рабочие с перешедшим на их сторону гарнизонным полком подняли восстание.

– А в Сосновку я пройду?

– Не знаю, голубчик. В городе вам скажут.

Полтинин показал на свои босые ноги и пожаловался:

– Сапоги худые, насквозь промокли.

– Могу подарить старые валенки, – предложил Лепетнев, желая поскорей избавиться от гостя.

Попрощавшись, Полтинин вышел на улицу. Трудно было представить себе, что вчера весь день шел дождь. А сейчас холодный ветер бродил.

«Куда идти? – подумал Никандр. – Учитель-то оказался барином, не оставил у себя ночевать». Он догадывался, что принесенное им письмо из Черемушек от какой-то женщины было любовным посланием, но никогда не поверил бы, что в каждом слове письма заключен шифрованный смысл. Женщина щедро уплатила ему, и он к ней не в претензии.

Недалеко от моста через Иртыш горел костер, а вокруг костра стояли вооруженные люди, подпоясанные пулеметными лентами.

– Ты кто? – спросил молодой парень у Никандра.

– Кто?! – зло передразнил Никандр. – Мужик! Привез сегодня картошку, а ваши отобрали.

– Не убивайся! У тебя небось этой картошки не одна мера, не обеднеешь, а нам – подмога. Зато белых прогнали. Иди, дурень, к огню!

Никандр подошел, присел на ящик из-под гранат и незаметно уснул.

События, происходившие в Омске, закружили Полтинина, черемушкинского плотника, и понесли его, как ветер былинку. Ему хотелось вернуться в Черемушки, но там, по рассказам партизан, невесть откуда появились английские стрелки. Они никого не выпускали из Черемушек и никого не впускали.

Лепетнева он позабыл, зато Лепетнев вспоминал простодушного плотника. Из писем он узнал, что Темирева вместе с адмиралом скоро приедут в Омск, и он, Лепетнев, может рассчитывать на должность адъютанта, а не играть роль учителя.

Город страдал от отсутствия муки, картофеля, мяса и молока. Партизаны голодали. Среди солдат восставшего гарнизонного полка оказались малодушные.

– На кой черт мы поверили бунтовщикам и пошли за ними? – говорили им переодетые в солдатские шинели офицеры. – Подохнем все с голоду.

А в Черемушках, в доме старого земского врача, сидели за круглым столом с плюшевой скатертью Темирева в синем платье и большой камеей на бархатном шнурке и адмирал Колчак, возвышавшийся над столом, как александровская колонна. Александру Васильевичу нравилось, когда у его приятельницы лицо сияло, а полные губы приятно пришептывали. Адмирал следил за ее пухлыми руками, ловко раскладывавшими карты, и сосредоточенно о чем-то думал. На столе потрескивала стеариновая свеча и рядом с ней дымилась папироса, положенная Темиревой в ложбинку фарфоровой пепельницы. Адмирала умиляло, когда она тихо произносила слова: «Казенный дом… червовая дама… бубновый валет…»

– А вот бубновый валет, милочка, ни к чему, – словно очнувшись, сказал сухим голосом Колчак.

– Сашенька, вы не правы, – ответила Темирева, выпустив несколько колец дыма и положив папиросу на край пепельницы, – бубновый валет ждет нас в Омске.