Текст книги "Сентябрь"

Автор книги: Ежи Путрамент

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

Маркевич стоял в двух шагах от них: никто и не подумал уступить ему место. Отчетливо сознавая, что делает ошибку и таким образом признает свое поражение, Анна не выдержала и почти демонстративно отошла. Она остановилась около какого-то плаката и принялась усердно разглядывать стальные ряды танков, выползающие из-за колонн браво марширующей пехоты. Голубое небо пересекали армады самолетов. И над всем этим – голова маршала Рыдз-Смиглого в военной фуражке с огромным козырьком. Он двусмысленно улыбался – не то очень хитро, не то глуповато.

За спиной Анны хохотали офицеры, а глубокий, низкий голос Нелли Фирст заглушал их смех. «Глуповато улыбается этот Рыдзик», – подумала Анна и тут же обернулась, как бы опасаясь, что кто-то может подслушать ее мысли. Один только Маркевич смотрел на нее с видом кающегося грешника. Надеясь, по-видимому, что его простят, он робко шагнул навстречу Анне.

Но она быстро отошла, преисполненная мстительной злобы.

За ужином Анна сидела рядом с полковником Саминским. Фирст царила по другую его сторону, возле майора Нетачко. Анна сознавала, что битва проиграна, и не старалась скрыть свое дурное настроение: не отвечала смехом на шутки, от вопросов отделывалась короткими «да» или «нет» и нетерпеливо ждала отъезда. Но офицеры разгулялись вовсю. После первых двух тостов за здоровье дам, когда все вставали и, чокаясь, смотрели только на Нелли Фирст, пошли более официальные тосты. Анна решила, что назло всем, а немножко и самой себе не выпьет ни капли водки. В результате уже через полчаса подвыпившие офицеры стали казаться ей невероятно пошлыми и ничтожными. Слушать их болтовню было настоящей пыткой.

Зато Фирст цвела, расплывалась в улыбках, ворковала, стреляла глазками. Вместе с тем она все время исподтишка следила за Анной и бросалась, как ястреб, на каждого, кто с ней заговаривал. Саминского даже схватила за рукав. Она, видно, заранее не подготовила вопросов и поэтому цинично пользовалась испытанными уже на Маркевиче приемами обольщения: «Правда ли, что они уезжают? Как жаль! У них такой боевой дух… А куда они едут?.. Очень далеко? Она охотно приехала бы еще раз с новой пьесой…»

Сразу пять человек бросились ей отвечать. Первый сказал: «К сожалению, далеко»; второй: «Ерунда, как-нибудь устроимся»; третий: «В Ченстохов, подумаешь»; четвертый: «Не в Ченстохов, а в Велюнь»; пятый: «Где бы мы ни были, обязательно приезжайте, мы пришлем машины. Не так уж велика Польша…»

Фирст отвечала сразу всем пятерым и из чувства благодарности кому-то из них даже погладила руку. Потом встала, высоко держа рюмку, и голосом, в котором звучали стальные нотки корнелевской Химены, произнесла: «За здоровье армии, за здоровье наших офицеров, наших солдатиков, всех, кто защищает польскую культуру от немецкого нашествия!»

За столом творилось что-то невообразимое: «За польскую культуру!» – кричали офицеры. Фирст была провозглашена ее генералом. Атмосфера раскалялась, офицеры хвастливо наперебой принялись перечислять преимущества польской армии перед немецкой, военных перед штатскими. Разумеется, выпили за здоровье главнокомандующего – этот тост со смешным русским акцентом провозгласил «католик» Саминский. Он помахал рюмкой перед офицерами, а потом наклонился к Фирст, словно передавая этот тост в ее руки.

Анна совсем потеряла голову. Эта выходка полковника вызвала у нее нестерпимое отвращение. Саминский, уже сидя, еще несколько раз наклонился к актрисе и, заискивающе улыбаясь, размахивал руками.

«За кого они принимают эту красотку?» – Анна даже стиснула зубы.

Тут вскочил Нетачко.

– Перед лицом исторических событий мы можем и должны проверить наши преимущества, – начал он возвышенно и научно, словно ректор университета на открытии учебного года. – Немцы, допустим, могут многим похвастать. Это народ кузнецов, народ торговцев, на их стороне, несомненно, некоторые материальные преимущества. Я имею в виду немецкие танки, немецкие самолеты. Но что такое история человечества, как не вечная борьба материи и духа? И в этой борьбе всегда побеждал дух. Человеческая мысль всегда брала верх над слепой и инертной силой мертвой материи, И все мы здесь, – он окинул взором зал и бросил грозный взгляд на сидящих поодаль офицеров, осмелившихся перешептываться и хихикать, – и все мы, польские офицеры, отлично знаем, что превосходство духа, превосходство мысли – на нашей стороне. Я предлагаю тост за боевой дух нашей армии, за самый большой козырь, которым мы располагаем, – за ее стратегическую мысль!

Снова поднялся неописуемый шум, но и на этот раз все потянулись с рюмками к Нелли. Анне невольно пришлось встать, но она тут же села, лихорадочно выискивая предлог, чтоб уйти и куда-нибудь спрятаться – хоть в соломе, хоть в собачьей конуре! Бросив взгляд на Саминского, она заметила, что полковник покраснел так, словно от этого тоста его хватил удар. Он наклонился к Анне – водкой от него разило нестерпимо – и зашептал ей на ухо:

– Вот подхалим, вот подлиза! Нас в гвардии, в Преображенском полку, другим манерам обучали. Мы, конечно, рады оказать внимание даме, почему нет? Но деликатно, взглядом, жестом. А этот, извините, без мыла… Не вникая в смысл сказанного, Анна поморщилась, шокированная грубым выражением, Саминский заметил это и принялся объяснять:

– Неужели вы не знаете? Ведь пани Фирст… гм… почти жена, фактически жена, одним словом, морганатическая супруга полковника… – тут он понизил голос, – самого полковника Ромбича. Как? Вы ничего не слыхали? Ах, эти гражданские! Полковник Ромбич! У него генералы в приемной пыль вытирают, коврики выколачивают. Начальник оперативного отдела! «Наш Прондзинский» [37]37
  Игнаций Прондаинский (1792–1850) – польский генерал-стратег.


[Закрыть]. Он разработал все планы, придумал, как мы победим немцев. Впрочем, не удивительно, что вы его не знаете. Он такой скромный, не хочет, чтобы его знали. Польский Аристид [38]38
  Аристид (ок. 550–467 гг. до н. э.) – афинский политический деятель и полководец.


[Закрыть], понимаете?

Так Анне и не удалось вырваться. Наоборот, Фирст дала сигнал к отъезду. Взглянув на часики, она со вздохом огорчения объявила:

– Уже двенадцать, а нам завтра снова в путь, едем в соседний полк…

Все кинулись к ней с уверениями, что еще рано, что можно остаться, переночевать… Но Фирст была непреклонна, хотя всячески давала понять, что необходимость покинуть полк для нее чрезвычайно огорчительна. Анна села возле шофера, чтобы не видеть актрисы. Впрочем, она почти успокоилась. Как ни странно, но, казалось, убийственное сообщение Саминского, свидетельствующее о том, как сильны позиции Фирст в обществе, Анну несколько утешило. Ведь могло быть, что офицерики, по крайней мере часть из них, восхищались ею не только потому, что она очаровательная женщина, но и потому, что она любовница «серого кардинала».

9

На юге были горы. Темно-зеленый ковер лесов сползал с них влево, к Пшчине и Миколуву, прямо к черным, закопченным пятнам домов с торчавшими из них, словно спички, красными колышками фабричных труб, к черным холмикам шахтных копров. Желтая линия границы, которая там, в горах, так спокойно взбегала с вершины на вершину, тут, в сбившихся в груду местечках, лихорадочно металась то налево, то направо, то неожиданно вырывалась вперед, с тем чтобы, образуя острый клин, повернуть обратно и снова выпрямиться. Неуверенная, безрассудная, как будто ее вела рука лихого гуляки, который плевать хотел на все доводы логики и разума, на сочувствие ко всем этим муравьям, разделенным его рукой на два лагеря. По мере того как исчезали городки и трубы, граница выпрямлялась. От силезских и ченстоховских возвышенностей она поворачивала налево и вверх, а потом спускалась в равнину, рядами неправильных полукругов охватывала Велюнь, Кемпно, подходила к самому Равичу, снова устремлялась вверх, пересекала несколько ручьев, озер, вползала в новую полосу лесов, набрякших влагой и поросших мхом, потом поворачивала направо, забиралась на небольшие, не выше четырехэтажных домов, холмы и здесь, охваченная новым приступом лихорадки, бросалась по лесам то влево, то вправо, вырывалась наконец на раскаленный добела августовской жарой песчаный холм и ныряла в море.

Да, если вглядываться в линию этой границы, становится не по себе. Какой смысл, какое предназначение могла иметь эта линия, вьющаяся гигантским причудливым орнаментом, похожим на перевернутый вопросительный знак? Но это еще не все.

Ведь желтая черта только нырнула, а не утонула. За странно очерченной вершиной Хеля она снова выскакивала, ловким зигзагом отрезала устье широкой, изогнутой в этом месте Вислы и перескакивала на ее восточный берег. Там холмами и озерами бежала вниз, потом поворачивала направо и длинным полукругом с мелкими зубчиками нависала над столицей, еще раз забирала вверх и исчезала в больших сосновых лесах сувалкского приозерья.

Ромбич уставился на карту, словно впервые уяснил себе смысл ее зловещих очертаний. Нависшая над Варшавой грозовая туча из Восточной Пруссии окончательно пришибла его. Он помотал головой – не выспался.

Уже пять месяцев ему приходилось спать по пять часов в сутки, а последние две недели – по два часа.

– Разрешите, пан полковник? – бесшумно подошел сзади адъютант, в руках у него был кусок картона с двумя кучками маленьких флажков на нем.

– Да-да, поторопитесь. Пороля и Кноте будут здесь через пять минут.

Адъютант быстро подставил к карте лесенку, влез на нее и принялся втыкать красные флажки в зеленые леса, холмы и узелки черных железнодорожных линий. Вверху, на узкой «куриной шее», он воткнул даже два флажка.

– Раз, два, три, четыре… – считал Ромбич. – Что-то маловато для армии «Торунь». Вы, майор, не потеряли флажки?

– Две дивизии еще не прибыли. Вы ведь приказали отметить положение на сегодняшний день.

– Хорошо, продолжайте.

Познаньская возвышенность, в середине ее – небольшая группа флажков. Немножко ниже, один за другим, три флажка – ого, как в восемнадцатом на Западе, оперативный район насыщен войсками! Зато еще ниже, на протяжении всей железнодорожной линии и вдоль шоссе из Силезии в Варшаву, – один-единственный флажок, под Ченстоховой. И только далеко внизу, в силезской путанице, стоят два – довольно близко друг от друга. Ну и кое-где в долинах и на перевалах Карпат одинокие маленькие флажки…

Несколько флажков в районе Варшавы. Еще два в сувалкском закоулке карты, оба с острыми уголками – кавалерийские части. На самом верху, под Гдыней и около Хеля, тоже два малюсеньких флажка.

Ромбич отошел к противоположной стене и, прищурив глаз, как художник, который заканчивает картину, еще раз взглянул на карту. Вот он, плод работы последних сумасшедших пяти месяцев, начиная с памятного мартовского полудня. Он пытался пробудить в себе нечто похожее на гордость: как ни говори, хоть и в польском духе, без надлежащей подготовки, а все же справились. Но на этот раз ему так и не удалось вызвать дривычное состояние радостного возбуждения. Переутомление! Почти полгода упорного труда – это даже Ромбичу не под силу. Но вот явились генералы, и он вышел к ним.

Несколько минут ушло на взаимные приветствия. Когда Ромбич с генералами вернулся в свое оперативное святилище, адъютант уже справился со своим делом и в соответствии с инструкцией задернул карту шторой. Ромбич усадил обоих генералов в кресла, сам стал за столом, одернул мундир, взял указку и слегка согнул ее.

– По поручению Верховного главнокомандующего я должен познакомить вас, господа генералы, с дислокацией войск обеих сторон на сегодня в тринадцать ноль-ноль. Хочу подчеркнуть, что через минуту вы будете принадлежать к группе из шести человек, которые в курсе расположения войск. Кроме Верховного главнокомандующего, начальника штаба, меня и личного адъютанта маршала, никто больше не располагает этими секретными сведениями. Даже начальник второго отдела имеет только данные, касающиеся войск противника. Я был бы очень благодарен, если бы господа генералы высказали свое мнение.

Здоровенный, пузатый Пороля привскочил было в кресле, словно желая в знак благодарности щелкнуть каблуками, но удержался, и только в его глазах, устремленных на Ромбича, красных не то от усталости, не то от водки, можно было прочесть: «Понимаю, благодарю». Зато сухопарый, худой Кноте не проявил никаких эмоций. У Ромбича мелькнула мысль: «На кой черт давать ему командование, ведь известно, что он фанфарон и критикан». Задетый за живое тем, что ему не выразили признательности, он отвернулся, дернул за шнурок и, не глядя ни на генералов, ни на карту, сухо начал:

– Общие основы плана следующие: противопоставить немецкому нападению активную оборону, пока возрастающий натиск союзников на Западе не позволит нам перейти в наступление. Таким образом, фактор времени является для нас решающим. Необходимо только выдержать первый натиск тевтонского бешенства, сохраняя максимум живой силы, нашу промышленность и земли. С этой целью…

В молчании аудитории таилось что-то не позволяющее Ромбичу оставаться дольше в позе обиженного. Повернувшись боком, он незаметно покосился на своих слушателей. Кноте по-прежнему хранил невозмутимое спокойствие, только углы губ опустились и в глазах светилась злоба, почти ненависть. Пороля вцепился пальцами в ручки кресла, подбородок у него отвис, лицо побелело, рот раскрылся, и нижняя губа дрожала. Оба впились в карту так, будто ни слова не слышали из того, что бубнил Ромбич.

А он продолжал говорить, отвернувшись от них, и тоже смотрел на карту. Что их так взволновало, понять было нетрудно. Да и сам он, хоть и знал наизусть расположение флажков, теперь поперхнулся и стал заикаться:

– Основная линия обороны… озера в районе Жнина, верхняя Нотец… – Слова застревали у него в горле.

То ли размер этих голубых флажков был больше, то ли цвет ярче, а может, адъютант со злости или по глупости воткнул их как-то не так? Но перевес противника, к которому Ромбич успел уже привыкнуть во время ночных бдений, выглядел сейчас совсем по-другому. Под самой Варшавой против одного красного флажка стояло пять голубых. От их синевато-стального блеска линия границы как будто еще больше вогнулась и свисала вниз. Налево от Данцигского коридора, напротив двух или трех красных флажков, стояли, тесно сгрудившись, восемь голубых, их подпирали еще два, по одному на каждом фланге.

Но худшее было не здесь! К северу и к западу от Силезии карта напоминала разбушевавшееся море. От Ченстохова до Велюня десятка полтора голубых флажков против трех красных. Потом еще шесть или семь слева против двух и с десяток правее, к горам. А там еще и еще – над Гданьском, под Грудзёндзом, напротив Санока по два, по одному. Ромбич пробежал по ним глазами, припоминая названия: восьмая моторизованная, сорок пятая танковая группа, двадцать четвертая… Он пытался собраться с мыслями, внушал себе, что все это давно знает, что такое расположение войск ему известно уже с неделю, но молчание потрясенных генералов там, за его спиной, почти лишило его дара речи, С минуту он стоял, тщетно ожидая, пока они наглядятся на карту. Дольше медлить нельзя, надо их поторопить.

– Какие будут замечания?

Генералы молчали. Опустив глаза, Пороля тер ладонью щеку. Тишина, долгая, слишком долгая тишина. Окна за тяжелыми плюшевыми шторами отрезали этот вал от столичного гула, заботливо оберегая штабные мысли от назойливых сигналов автомашин, от обрывков случайных уличных разговоров, от женского смеха. Здесь ничто не мешало думать, разве только шум в висках от бессонной ночи да испуганное молчание Пороли и упрямое, полунасмешливое – Кноте.

– Я бы хотел передать Верховному главнокомандующему ваши замечания, господа генералы, относительно его оперативного плана, – заговорил снова Ромбич с жесткими нотками в голосе.

– Так точно, разумеется, полковник, – спохватился Пороля. – В данной ситуации, гм, и при таком соотношении сил… я считаю оперативный план… э… единственно возможным. Единственным в своем роде, – не думая, добавил он, и тут же, заметив двусмысленность сказанного, стал рассыпаться в комплиментах: – Разумеется, иначе нельзя. Материальному перевесу противника… гм, мы должны противопоставить боевой дух армии. А в этом, прошу заверить Верховного главнокомандующего… в этом у нас, наверно, не будет недостатка.

Ромбич почувствовал себя более уверенно. Его недавняя физическая слабость почти прошла. Он выпрямился, взглянул в красные глаза Пороли и увидел, как тот пыжится и через силу добывает из своего горла дешевые, избитые фразы. Хотя Ромбич прекрасно понимал, что сейчас происходит в пустой голове генерала, настроение его все же улучшилось. Он почти инстинктивно принуждал Поролю высказаться конкретнее. Водя указкой по карте и привлекая его внимание то к одной, то к другой группе флажков, подсказывая точные технические термины, Ромбич с деланной улыбкой ждал похвальных оценок.

– Армия «Познань» по замыслу Верховного главнокомандующего… – Нет, он не льстил себя надеждой, что у Пороли хватит ума, чтобы оценить его, Ромбича, скромность. Во имя дела приходится жертвовать приятным чувством удовлетворения, которое дает признание собственных заслуг. Пусть поражается глубиной стратегических замыслов самого маршала. – Армия «Познань», – продолжал он, – обороняя в первый период значительную часть нашей великопольской житницы, одновременно выполняет функции резерва Верховного главнокомандования. Она сохраняет возможность Свободного маневра на северо-востоке для поддержки армии «Торунь», а на юго-востоке – армии «Лодзь». После определения направления главного удара противника именно эта армия фланговыми ударами сможет оказать серьезное влияние на исход решающей битвы…

– Конечно, конечно! – поддакивал заметно приободрившийся Пороля.

Было похоже, что девиз «улыбайся» возымел свое действие и в этой ситуации. Видно, от механических сокращений каких-то мускулов лица начинали действовать определенные участки мозга, разгоняющие дурное настроение, испуг и сомнения. Больше того, даже мрачная синева на карте над их головами словно поблекла, расплылась, впиталась яркой зеленью низменностей.

– Конечно! Выдвинутая на запад, на расстояние двухсот километров от Берлина, она одним своим существованием уже представляет угрозу для врага, вынуждая его позаботиться о своих флангах и продвигаться вперед с большой осмотрительностью. О, видны львиные когти! На войне, как в шахматах, каждое продвижение должно иметь много целей и значений! – Пороля сиял от восторга, что сам обнаружил скрытый смысл этой операции. Комплименты его становились все более льстивыми, и он все говорил и говорил об этой угрозе… Говорил, пожалуй, слишком долго.

Ромбич подумал, что с него хватит. Теперь он уже не поощрял, а скорее сдерживал Поролю. Но тот не унимался, и только нетерпеливый взгляд, брошенный на часы, и лицемерный возглас: «Через час мой рапорт!..» – помог Ромбичу выпроводить генерала. На прощание Пороля долго тряс ему руку и, оттащив в угол, шепнул:

– Благодарю, благодарю вас, полковник, я ведь знаю, что это я вам обязан…

– Но чем же, генерал?..

– Нет, не говорите, нам всем известна ваша скромность, но в данном случае… – И он еще минут пять тряс Ромбичу руку и заверял в своих чувствах. Наконец он ушел, кивнув в сторону Кноте: – Извините, я тороплюсь.

Ромбич проводил его к выходу. Он возвращался к себе с улыбкой: вспомнилась одна из ранних наполеоновских кампаний в Италии. Наполеон разделил противника на две группы. Слабую группу он окружил и разбил. Пора взяться за этого Вюрмсера [39]39
  Дагоберт Вюрмсер (1724–1797) – австрийский фельдмаршал. В 1797 г. сдался Наполеону. – Прим. автора.


[Закрыть]. Возле кабинета его остановил адъютант:

– Звонил генерал Стахевич. По делу генерала Домб-Фридеберга…

– А именно?

– Просил вас, пан полковник, посмотреть, не удастся ли…

– Ну конечно! Какую-нибудь армию?

– Хотя бы оперативную группу…

– Хорошо, подумаю.

Ромбич отступил на шаг и остановился. Фридеберг не хуже Пороли, но тому уже обещано. И потом, какого черта они вечно суются в его дела? Звонили уже из военного министерства, а теперь сам Стахевич… Нужно пресечь эту страсть к протекции, а Фридебергу показать фигу. Он повернулся к адъютанту, едва сдерживая раздражение.

– Генерал Стахевич говорил в категорической форме? В форме приказа?

– Нет, пан полковник. Скорее в форме вопроса.

Ромбич надулся. Он предпочел бы приказ, тогда можно действовать официально, доложить маршалу, обосновать… А так он сам не знал, что делать. С одной стороны, несомненная протекция, а с другой – не совсем протекция, ведь обращаются к нему, оставляя за ним право принять решение. Начальник штаба полагается на объективное суждение своего подчиненного и его оценку оперативной ситуации. Ну хорошо, подумаем.

Кноте стоял у карты, задрав голову, и даже не обернулся. Ромбич подошел и тоже стал возле карты и еще раз с беспокойством проверил известные ему цифры и города. Может, адъютант что-нибудь перепутал? Конечно, есть ошибки. Он вежливо дотронулся до руки Кноте:

– Вы правы, генерал. Тут ошибка!

Кноте взглянул на него и снова повернулся к карте.

– Двадцать седьмая дивизия должна быть переброшена севернее, в район Скурч-Старогард. Вместе с приморской кавалерийской бригадой она образует оперативную группу «Черск». Задача группы – задержать продвижение западно-приморской немецкой армии через Данцигский коридор и помешать политическому давлению на вольный город…

Кноте наконец отошел от карты. Он дважды прошелся слева направо и, остановившись перед Ромбичем, спокойно и сухо спросил:

– Когда собака хочет отгрызть у вас нос, что вы считаете более правильным: быстро отдернуть голову или, напротив, сунуть нос ей в пасть?

И внезапно он широко разинул рот, оскалил зубы и, шагнув к полковнику, щелкнул зубами у него перед носом. Все это было проделано с такой быстротой, что Ромбич в ужасе отшатнулся и ухватился руками за стол, не зная толком, что предпринять: вызвать «скорую помощь», посмеяться хорошей шутке или обидеться? А Кноте опять был совершенно спокоен.

– Оказывается, в повседневной жизни вы, полковник, реагируете на все совершенно нормально. Так почему же на карте вы заткнули эти дивизии псу в пасть?

– Извините, генерал, но такое сравнение…

– Самое точное. Прошу убедиться: наверху, в Восточной Пруссии, и там, под Пило-Злотовом, – верхняя челюсть, с весьма острыми зубами! А внизу, из-под Ополя, торчат не зубы, а настоящие клыки! Тут и без всякой философии ясно – весь их план как на ладони. Р-раз! И конец.

– А что бы вы посоветовали, генерал?

– Убрать нос! И как можно быстрее!

– Линия Вислы? Мы это учитываем.

– Но когда? На рождество Христово?

– Это зависит… Мы будем защищать каждую пядь нашей земли. Потом, постепенно…

– Полковник, нос нужно вытащить у пса из пасти до того, как он щелкнет зубами. Как вы думаете вывести армии «Познань» и «Торунь», ваши резервы, ваш удар на Берлин? Через две недели немцы из-под Ополя будут уже под Варшавой…

– Ну что вы, генерал, не надо преувеличивать! Почти триста километров…

– Ну, через двадцать дней. Вы говорите, что армия «Познань» ударит с тыла? Допустим. Ну и что с того?

– Как что с того? Сколько великих сражений в мире было выиграно ударами с тыла? Канны, Ватерлоо…

– При условии численного перевеса. А под Варшавой на двадцатый день войны окажется тринадцать с лишним немецких дивизий против двенадцати-пятнадцати наших, к тому же изрядно потрепанных. Не говоря уже о танках и авиации…

Ромбич окончательно выбился из сил. Ему не хотелось слушать болтовню Кноте, а тем более полемизировать с ним. Эти аргументы он уже не раз слышал, особенно в марте, но тогда можно было их опровергнуть без особых усилий. Без особых усилий и так легко, что потом их уже почти не выдвигали. Может быть, оттого, что Ромбич месяца три не слышал подобных рассуждений, а может, потому, что он вдруг почувствовал ужасную усталость, но сейчас он решительно не знал, как их парировать.

И вот почти автоматически, скорее из чисто спортивного интереса, он начал:

– Прошу не забывать о резервах Верховного главнокомандующего. Их можно перебросить на северо-запад, на соединение с армией «Познань», в районе Петрокова и Лодзи, по трупам немцев, тех самых немцев, которые придут из-под Ополя. От этих собачьих зубов, генерал, можно не только удирать, их можно и выбить.

– Где же резервы? Сколько дивизий?

– Район Кельцы – Коньское – Радом. За стыком армий «Лодзь» и «Краков». Восемь крупных соединений, в том числе бронетанковая бригада. Прошу вас, вот диспозиция этих частей со сроками их боевой готовности.

Кноте взял листок и принялся читать, едва слушая Ромбича.

– К тому же мы хотим влить в состав оперативной группы «Любуш» еще две дивизии, дислоцированные на юге, и передвинуть всю группу в район Влощова – Пшедбуж…

– Да, конечно. – Кноте бросил листок на стол. – Конечно. Ведь эта огромная резервная армия будет готова лишь через десять дней после мобилизации.

– Да. Группа «Любуш» будет ее прикрывать…

– Значит, вы хотите бросить ее на пути немецкого наступления, без оперативной связи с армией «Лодзь», так сказать, с учетом того, что она будет разгромлена в первые же дни войны? Очень интересно. Это и не резерв, и не первая линия, а что-то совершенно оригинальное.

Ромбича охватило бешенство – та неистовая ярость, когда нельзя уже кричать, когда мало даже дать по морде и остается только одно – схватить за горло и душить, да так, чтобы пальцы побелели… Кноте, должно быть, заметил странную искру в глазах Ромбича и пренебрежительно пожал плечами:

– Генерал Стахевич говорил, что мне предлагают как раз резервную группу. Прошу уведомить генерала, что после ознакомления с ситуацией…

– Понимаю, генерал, – прошипел Ромбич. – Ознакомившись с обстановкой, вы не имеете желания…

– Так точно. – Кноте глянул прямо в глаза Ромбичу. – Положение и так тяжелое, зачем же мне его еще ухудшать? Поищите других простаков.

– Я немедленно доложу Верховному главнокомандующему, генерал, о вашем мнении относительно оперативного плана и о ваших… гм… общих воззрениях.

Кноте ничего не ответил, повернулся и ушел, бросив у дверей невнятное «прощайте». Не дожидаясь, пока двери закроются, Ромбич стукнул кулаком по столу, схватил брошенный Кноте листок, смял его и швырнул на пол, бумажка закатилась под стол.

Вошел адъютант.

– Звонит министр Бурда-Ожельский, просит начальника штаба.

– Скажите, что его нет. Чего еще ему надо?

– Слушаюсь. Кроме того, ждет капитан Слизовский.

– Пусть ждет.

Ромбич дважды обошел кабинет. Аргументы! Где те аргументы, которыми он тогда, в марте и апреле, с такой легкостью громил оппонентов?

Он остановился у карты. Голубые флажки бесстрастно торчали тремя большими группами, а красные, как штакетник ограды, правильными, только более редкими рядами повторяли почти все изгибы желтой линии границы.

Снова вошел адъютант.

– Министр передал для генерала краткую телефонограмму.

– Давайте!

– Капитан Слизовский…

– Пусть подождет!

На узкой полоске бумаги было написано: «Напоминаю о Фридеберге. Старый, стреляный воробей, не хуже других преданный, мечтает о передовой. Казик».

Ага, значит, за Фридебергом скрывается Бурда! У Ромбича сразу стало легче на душе. Удачно попал этот очаровательный Казик! Ромбич схватил телефонограмму, чиркнул спичкой, спалил бумажку, старательно перемешал пепел. Но разрядки этой хватило ненадолго. Выходит, Бурда сумел настрополить и Каспшицкого и Стахевича, обоих начальников Ромбича? Эх, не удалось ему тогда добить Казика скандальной историей «Пекары – Полония». Придется пережить и эту неприятность, а у него их и так немало. Только бы не думать, только бы отодвинуть все эти неурядицы и неприятности, а они, словно вороны, слетаются стаями. Тут он вспомнил о Слизовском, подошел к карте, задернул штору, сел за письменный стол и велел пригласить капитана.

Слизовский выглядел, как всегда, бодро. Вошел, щелкнув каблуками, и четко доложил о своем прибытии. Лучезарная улыбка не покидала его красивого, как бы созданного для одной только радости лица.

– Все в порядке, пан полковник. Немцы становятся все более наглыми. Была перестрелка под Вонбжежно, и мы отразили нападение. Весьма подозрительный пожар в Страховицах, к счастью, его удалось быстро ликвидировать. На востоке Малой Польши уоновцы [40]40
  Члены фашистской Украинской националистической организации (Ukrainska organizacja nacjonalistyczna), созданной в 1929 г.


[Закрыть] убили полицейского. Дезертир из немецкой армии, из района Олесно, подтверждает наличие четырнадцатой танковой дивизии, мы рапортовали о ее прибытии неделю тому назад. Говорит, что настроение неважное, боятся войны.

– Появились ли новые крупные части?

– Нет, нового ничего. В Словакии передвижение войск. Около Санока сосредоточиваются словацкие дивизии, первая и вторая. Но мы уже об этом знали. Впрочем, какая это армия!

– Что в Варшаве?

– Все нормально, пан полковник. Тот влюбляется, та изменяет. Некоторое оживление в экономических сферах. О Вестри говорят, что он сошел с ума.

– Вестри? Бабья болтовня. А что случилось?

– Скупает акции. Главным образом тяжелой промышленности. Платит наличными и по желанию – переводами за границу. Кажется, он уже заполучил две шахты.

– Какие?

– Крупные, под Никишовцем.

– Пекары?

– «Пекары – Полонию» также пытается купить.

Ромбич повернулся к Слизовскому и посмотрел ему в глаза.

– Прошу подробнее. Где, у кого?

– Он был у министра Бурды…

– Это проверено?

– Пан полковник! В понедельник, двадцать первого, утром.

– И что же?

– Кажется, ничего не вышло. Но нужно проверить.

– Поторопитесь выяснить.

– Слушаюсь.

– Что еще? Какие ходят сплетни? Что обо мне говорят?

– Все в порядке, пан полковник. Полное признание. Выходя от вас, генерал Пороля долго толковал майору Лещинскому, что оперативный план абсолютно современный и в данных условиях…

– Еще что?

– Еще, что ваша скромность…

– Хорошо, – оборвал его Ромбич, маскируя кислой гримасой вернувшееся к нему хорошее расположение духа. – Какое настроение в армии?

– Все в порядке. Настроение отличное.

– События? Что-нибудь чрезвычайное?

– Ничего особенного…

– Слушайте… – Ромбич колебался, не зная, в какую словесную форму облечь свою мысль. – Необходимо приструнить Кноте.

– Слушаю.

– Вы меня поняли?

– Так точно. Он уже несколько лет на подозре…

Капитан не договорил – в кабинет вбежал Лещинский с пакетом:

– Срочно.

Ромбич отошел в угол, вскрыл пакет: очередная глупость, какой-то бухгалтерский циркуляр из военного министерства. Он швырнул пакет адъютанту. Слизовский стоял с записной книжкой в руках.

– Насчет генерала Кноте. На что обратить особое внимание?

Ромбич метнул гневный взгляд в сторону Слизовского, тот, как бы извиняясь, поднял брови и закусил губу. В самом деле, в присутствии посторонних они никогда не говорили о своих делах.

Наконец оба ушли. Было уже поздно, но Ромбич не уходил. Он обычно покидал штаб не раньше двух часов ночи и не хотел нарушать этой традиции, ставшей со» ставной частью легенды о нем. Кроме того, вдруг действительно будет что-нибудь срочное? Впрочем, дома его могут настигнуть и из военного министерства, и из генерального штаба, и из министерства иностранных дел, и из десятка других учреждений, в которых сейчас бурлил, переливаясь через край, родной польский беспорядок. К сожалению, дома не действует та система многократного отбора писем, телефонных звонков и визитов в зависимости от их важности, которую в штабе он довел до совершенства. Здесь, в штабе, нет полковника Ромбича-Тримера, «серого кардинала», человека, чья скромность вошла в поговорку, который не признает ни титулов, ни званий, ни должностей, ведет жизнь аскета (имеет одну-единственную слабость – Нелли), работает по двадцать часов в сутки и так далее и так далее. Здесь есть только выделенная в химически чистом виде оперативная мысль Верховного главнокомандующего. Но над этой мыслью нужно еще помучиться.