Текст книги "Сентябрь"

Автор книги: Ежи Путрамент

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

2

В ту ночь Ромбич, как обычно, засиделся до двух. Лещинского не было – он сопровождал Рыдза на какое-то совещание. Ромбич его не дождался, он устал сверх всякой меры. С полчаса он неподвижно лежал в постели, в голове его путались обрывки донесений, инструкций, приказов о дислокации, изданных за последние несколько дней. Он медленно засыпал, и преследующие его образы приняли странные, почти зримые формы. Когда отправили эту бумагу о приведении войск в боевую готовность? Перебазировка на полевые аэродромы закончена еще в понедельник, но разве отряд бомбардировщиков?.. Фридеберг должен получить группу «Любуш», кажется, он ее уже принял. Хорошо, что я поручил Слизовскому следить за Кноте…

В этих сбивчивых воспоминаниях служебная бумажка ассоциировалась с каким-то еженедельником для детей, бригада бомбардировщиков была Первой бригадой, Фридеберг обнимал женщину, женщину по имени Нелли. Глаза у Ромбича были полуоткрыты; он отчетливо видел за оконным стеклом расплывчатые контуры садового каштана.

Зато его не терзали никакие страхи. Будет, не будет, когда будет – этот кошмар как раз сегодня его не преследовал. Потом он уснул так, будто спокойно, бесстрастно рухнул в пропасть; его состояние было ближе к обмороку, чем ко сну.

Ромбича приводили в чувство, пожалуй, минут пять. Уже сидя на стуле, полуодетый, он наконец понял, что ему говорят ординарец и маленький поручик: «Война!»

Быть может, секунды две это слово сверлило его сердце. Когда Ромбич встал и притопнул, чтобы получше наделись сапоги, когда сделал три шага до ванной, он был совершенно, до неправдоподобия спокоен. «Как бегун, волнуясь, мнется на старте, но при звуке выстрела бесстрашно срывается, увлеченный, уверенный e себе», – восхищался собой Ромбич, глядя на дрожащие руки маленького поручика, которому не сразу удалось напялить на голову конфедератку.

Он, разумеется, спешил. Маленький поручик не больно много знал. А Ромбичу не терпелось, он хотел своими глазами пробежать первые донесения, уже по лученные в штабе; подобно режиссеру, который осуществляет постановку сложного спектакля, он торопился увидеть свои многонедельные труды, указания, окрики претворенными в сценическую действительность.

Справа, за жилыми кварталами, еле брезжил рассвет. Город темный и пустынный. Забавно, они не знают, что это уже произошло. Не знают, что вместе со своими домами, перинами, предрассудками, страстями они переплыли в другой, никому не известный мир. Спят, дураки, а их жалкие жизни галопом несутся навстречу неведомой судьбе.

Из этой мысли родилась следующая: «Приходит мое время». Те, что спят там, разве они знают, в чьих руках их судьба? Он придал своему лицу суровое, беспощадное выражение, нахмурил брови, сощурил глаза, поджал губы. Он не обещает им легкой жизни в будущем.

Он многого от них потребует. И Ромбич поторопил шофера.

Штаб на Раковецкой улице, в окнах красноватые отблески карманных фонариков. Ромбич взбежал на второй этаж. Лещинский уже был на месте: сидел за письменным столом бледный, дрожал, так что зуб на зуб не попадал. Три офицера носились по комнате, а один только что хлопнул дверью, растолкал остальных, вытянув руку, подошел к письменному столу и крикнул:

– Хойницы! Хойницы!

Ромбич тоже рванулся к столу, но тут же вспомнил о роке, который он воплощает, и остановился:

– Майор, что тут за бордель? Почему вы не рапортуете начальнику? Что означает этот…

Он собирался все это процедить сквозь зубы, но кончил почти визгом. Лещинский, заикаясь, крикнул:

– Смирно!

Офицеры замерли. Ромбич прошел в кабинет, Лещинский следом за ним. Он еще не оправился от пережитого страха и бессвязно докладывал:

– В четыре сорок пять, аэродромы в Кракове, Коньском, Вжесне, Грудзёндзе… Потери в живой силе, восемь самолетов сгорело в ангарах… Теперь Хойницы…

– Как это сгорело? В ангарах? А приказ о перебазировке?.. Полевые аэродромы?

Лещинский не знал. Его испуганный вид возбуждал в Ромбиче все большую ярость, он начал кричать:

– Почему беспорядок? Почему на первом этаже не опущены шторы? Что за беготня? На передовую захотели?

– Так точно, так точно! – У Лещинского дрожали ноги. – Честь имею доложить… ввиду опасности налетов… может, в убежище?

– Чепуха! Кру-гом… марш! Подать сюда карту, схему обстановки!

Лещинский, пятясь, сделал два шага, дверь распахнулась, появился какой-то капитан:

– Группа бомбардировщиков, курс на Варшаву, звонят из Цеханува… Будут через пятнадцать минут!..

– Я же говорил?! – вскрикнул Лещинский и кинулся к двери, за ним последовал капитан.

Ромбич хотел позвать их, окликнуть, но не смог. Страх сдавил горло, как черный, кудлатый пес. Именно сдавил, именно горло. Ромбич покачнулся раз, другой, судорожно глотнул воздух. Сперва решил было бежать вслед за офицерами. И вдруг увидел себя словно со стороны: наш Прондзинский, олицетворение судьбы Польши, стремглав бежит в какой-то подвальчик…

Ромбич сел за письменный стол. Посмотрел на часы: пять тридцать. Через двенадцать-пятнадцать минут они будут над Варшавой. Он вспомнил донесения Слизовского из Испании, фотоснимки Герники, Барселоны, вспомнил, как сам тогда восхищался силой немецкой авиации. Он увидел перед собой стену, наискось расколотую взрывом, повисший над землей стол, за которым он сидит.

И не убежал. Выпрямился. Ладно, пусть летят. Привычка к двойному видению, видению себя самого изнутри и со стороны, подсказывала ему закругленные фразы из будущей биографии: на посту, смертью солдата, осиротевшие…

Осиротевшие, осиротевшие, дьявол! Армия без Прондзинского! Он вскочил, пока еще не зная, что окажется сильнее: потребность в легендарной славе или прозаический, повседневный долг, в некоем роде незаменимость его оперативной мысли! Так он метался от двери к письменному столу и назад. Наконец победил не Прондзинский, но Аристид. Разве ему подобает кичиться собственной смелостью?

С чувством облегчения он выбежал на лестницу, перепрыгивая через ступеньки, понесся вниз. В подвале суетились офицеры и ординарцы. Лещинский кричал на солдат, передвигавших какие-то ящики. Увидев Ромбича, он обрадовался, и радость эта резанула Ромбича так, словно кто-то провел ногтем по шелку: «Доволен, что я тоже струсил!»

Они одновременно поглядели на часы. Срок, о котором говорили из Цеханува, прошел. Подождали еще пять минут. Тревогу не объявили.

Ромбич кипел от ярости, но сдерживал себя и с деловым выражением лица обошел убежище. Лещинский кинулся вперед:

– Здесь, пан полковник, ваш кабинет, совершенно изолированный…

Две клетушки, одна за другой. В той, что подальше, уже стоял письменный стол, телефон, диван. Ромбич потребовал, чтобы перенесли с верхнего этажа карту.

Лещинский ушел. Ромбич еще раз осмотрел клетушку, железные балки потолка, прочные бетонированные стены. А что сказано в донесении Слизовского двухлетней давности: сколько этажей пробивает при попадании двухсотпятидесятикилограммовая? Разумеется, в какой-то Барселоне, где одни трущобы…

Обрадовавшись, что страх исчез, Ромбич пошел в общее убежище, не зная толком зачем, очевидно, просто чтобы дать разрядку энергии, нахлынувшей на него после недавней подавленности. На лестнице шестеро солдат под руководством Лещинского тащили злосчастную карту. Однако дверь в убежище оказалась для нее слишком узкой. Солдаты пытались согнуть карту, но рамы держались крепко. Энергия Ромбича нашла выход в ругани. Он набросился на Лещинского:

– Что за убежище построили? Почему не посчитались с размерами карты? Почему раньше не позаботились о том, чтобы перенести ее? – Ему казалось, что без этой карты он не сможет сделать ничего толкового. А потом, постепенно взвинчиваемый мыслями о карте, он испытал новый, очередной приступ страха, как тогда, после визита Кноте.

Ромбич вернулся в свою клетушку, упал на стул, потер рукой глаза. Оперативный план… Он не хотел, не мог – вероятно, потому, что не было карты, – взглянуть на свой план, увидеть его в целом. Из общей неуверенности выделилась одна – деталь, сверля его мозг: армия «Пруссия». Три дивизии еще в процессе мобилизации, три другие только начали сосредоточиваться. Два дня железнодорожных перевозок – это значит, что на месте находится всего несколько стрелковых батальонов. Остальные в пути… Теперь налеты – можно себе представить – разворотят железнодорожные линии в Демблине, не дай бог, мост, и весь план сосредоточения пойдет к черту.

Группа «Любуш» – две неполные дивизии. Сукин сын Кноте был прав. От армии «Лодзь» оторваны. От армии «Краков» тем более. Могли бы навязать бой, задержать на полдня, на сутки – вплоть до подхода армии «Пруссия». Но надо иметь эту армию. А вместо нее у нас дерьмо всмятку.

Какая дивизия находится ближе всего? Дивизия Закжевского, этого шута, пьянчуги. Она должна идти на Кельцы, на Влощову, войти в состав группы «Любуш». Может быть, перебросить ее дальше к северу, на подкрепление скаржиской группы армии «Пруссия»? К черту, еще не пришло время для передвижений, надо подождать донесений с фронта! Ведь это не учения, не военная игра, ведь это война!..

Пятнадцать минут отчаяния; он словно только теперь понял, что происходит вот уже несколько часов. Отчаяние, прерываемое телефонными звонками. Разговаривать приходится со всеми, не по выбору. Лещинский все еще возился с картой. Ромбич отмахивался от разных генералов, начальников департаментов и штатских вице-министров. После каждого звонка он становился мрачнее тучи. Сукин сын, сукин сын Кноте. Армия «Познань» оторвалась на двести километров, она слишком далеко на западе. Армия «Торунь» – того хуже. Группу «Черск» сразу потеряли. Дать телеграмму, пусть вывозят, что удастся, из корпуса вторжения. То и дело ему лезли в глаза мелкие подробности плана, и все они были до крайности нелепы.

Телефон звонил все чаще. Ромбич поднимал трубку и, почти не слушая, швырял ее обратно. К счастью, он узнал голос Каспшицкого, превозмог себя, выслушал его жалобы: что такое, военный министр оказался в стороне от событий, до сих пор не получил сообщений с фронта? Ромбич успокоил его: у главнокомандующего тоже их нет. Каспшицкий упомянул о Фридеберге, пришлось изворачиваться: подумаем.

Ромбич сам назвал имя Рыдза и снова испугался: в любой момент Рыдз вызовет его, потребует схему, проекты приказов, диспозиции. А Ромбич располагает только хаотическими отрывочными сведениями о великой буре, которая свирепствовала над страной. Там подожжен госпиталь, здесь налет на обозы.

Видимо, страх ему помог. Когда наконец втащили карту, он сидел за письменным столом, лихорадочно набрасывая первые, совершенно еще бесплодные заключения, планы, прогнозы. Кивком он отпустил Лещинского, его мучило сознание, что сведений страшно мало, что ему, Прондзинскому, попросту неудобно идти с такой чепухой к главнокомандующему.

Значит, продолжай свою работу, оперативная мысль! Дивизия Закжевского? Перебросим-ка ее на Вежбник. Почему? Зачем? Надо подготовить мотивировку. Гм, укрепление предполья у Демблина, главной переправы на средней Висле? Несолидно это выглядит, зачем в первый же день прикрывать переправы? Его обвинят в паникерстве. Может быть, лучше оставить эту дивизию в покое?

Группа «Любуш», послать туда наконец Фридеберга? Черт, Каспшицкий снова настаивает, можно ли уступать давлению влиятельных знакомых Домба? На всякий случай Ромбич набросал два проекта приказов – один о Закжевском и другой о Фридеберге. Нужно быть готовым.

К полудню пришла куча донесений, все еще главным образом о налетах, но среди малозначащих мелочей попались первые сообщения о боях на границе. Под Хойницами полный прорыв неприятеля, уничтожен бронепоезд, отброшена пехота. Докладывают о большой группе немецких танков между Велюнем и Ченстоховом, в семь часов ее головные отряды перешли Лисварту между Дзялошином и Кшепицами. Ромбич три раза подряд перечитал донесение. О немецких танках в районе Намыслув – Ключборк ему было отлично известно. Позиции на главных направлениях возможного удара, а именно под Кшепицами, Прашкой, Клобуцком, заняли части, выделенные из состава армий «Лодзь» и «Краков». Как они действовали, чтобы задержать неприятеля? Донесение было довольно загадочное: после долгого и яростного сопротивления, нанеся потери неприятелю, седьмая рота полка Саминского в порядке отступила на новую линию обороны.

Что за чепуха? Длительное сопротивление! Атака началась в пять, а в семь танки уже успели уйти за тридцать километров. Седьмая рота! Большие силы неприятеля! Какой вздор! Либо небольшие силы, либо одна рота не могла долго и яростно сопротивляться! Шуты гороховые, даже донесение не могут как полагается составить!

Гнев принес облегчение, но ненадолго. Ромбич произвел простой арифметический подсчет. Результаты умножения оказались столь потрясающими, что он даже не подошел к карте, закрыл глаза, опустил голову, на руки. Рыдз, которым он за последние годы привык управлять, как несложным прибором, дающим возможность извлекать решения, заранее подготовленные им же, Ромбичем, теперь показался ему грозным, неумолимым, способным уничтожить своего верного слугу одним движением пальца. Именно доверие, которое питал к нему Рыдз, теперь было наиболее опасным: ведь оно добыто обещаниями, что все будет в порядке, что оперативный план Ромбича является единственно возможным в данных условиях. А между тем… Тридцать километров за два часа! Ведь это означает, что предусмотренный им немецкий удар обрушился в пустоту. Надо…

Два настоятельных веления столкнулись в сознании Ромбича: надо что-то сделать: затормозить, задержать продвижение танков. Надо что-то сделать – оправдать себя перед Рыдзом. Одно совпадало с другим только внешне. Нельзя двинуть резервы главнокомандующего без его решения. Нельзя без приказа главнокомандующего подгонять командующих обеих участвующих в операции армий. А это значит, надо признаться, что план прикрытия границы был непродуманным.

Ромбич не мог ни на что решиться. Бегал по своей клетушке. Лещинский отворил дверь: бомбят. Он нервничал.

Ромбич поспешил следом за ним, чтобы подавить свою растерянность. Они поднялись по лестнице, очевидно, полагая, что такая демонстрация их храбрости укрепит дух личного состава штаба. Слышны были отдаленные, регулярно повторяющиеся взрывы.

– Стокилограммовые? – Лещинский решил похвастать своими знаниями. Ромбич пожал плечами. Пересилил себя, поднялся на первый этаж. Уже все стихло. Лещинский догнал его, выглянул во двор. Так, рисуясь друг перед другом, они дошли до улицы. Пусто. Вдалеке гудели автомашины. На небе ни облачка, солнце, осенние цветы на клумбах. Жужжание они услышали одновременно, вместе насторожились, вместе бросились назад к двери, и тогда грохнула новая серия разрывов, поближе.

Из штаба выбежал подпоручик – розовый, улыбающийся, счастливый:

– Зенитные орудия! Это были разведчики!..

Они ему не ответили, спустились вниз, не глядя друг на друга. Офицерик был прав, из штаба противовоздушной обороны сообщили: разведывательные полеты над мостами, бомбежки не было.

Прогулка все-таки помогла Ромбичу. Предстоящий разговор с Рыдзом он стал рассматривать как боевую операцию с точки зрения классических принципов военного искусства: не принимать сражения на невыгодном для тебя участке, отвлекать внимание ложными действиями, маневрировать в случае превосходства неприятеля, беспокоить его, засылать группы разведчиков, добиваться выигрыша во времени.

Таким образом он подготовил длинное донесение о Хойницах, взял проекты приказов о Закжевском и Фридеберге, а сообщение о танках решил приберечь напоследок.

Несмотря на все это, когда его наконец вызвали, он заволновался, будто шел на экзамен. Рыдз казался утомленным, он как-то постарел, рука, которую он протянул Ромбичу, была холодной и влажной.

– Пока еще нет ясной картины, пан маршал, – начал Ромбич, – Есть только первые элементы. – Он посвятил несколько минут бою под Хойницами, подчеркивая значение этого успеха, якобы способного помешать немецким планам переброски армии фон Клюге в Восточную Пруссию. То и дело он поглядывал на Рыдза, пытаясь найти на его гладком желтоватом лице хоть какой-то радостный отклик. Не дождался; Рыдз, по-видимому, даже не очень внимательно прислушивался к словам своей «оперативной мысли», смотрел куда-то вперед, быть может в окно.

У Ромбича забегали по коже мурашки. Резвая фантазия теперь подсказывала ему: так начинается немилость. Разумеется, сюда уже пролезла свора подхалимов, доносчиков, обиженных, наболтала невесть что. Главнокомандующий скучает, он, вероятно, в курсе дела, ход событий ему известен, быть может, лучше, чем Ромбичу. И сейчас, сейчас он задаст ему вопрос: «Какие глупости вы наделали на Лисварте, полковник?»

Ха, Ромбич не уйдет с исторической арены тихо, по-домашнему, как уволенная прислуга. Если уходить, так с треском, не щадя этих брехунов. И он не станет ждать вопроса, он сам его поставит.

– На Лисварте, пан маршал, возникает опасная ситуация. – Он рассказал о танках. – Они грозят зайти во фланг седьмой дивизии под Ченстоховом и выйти в тыл армии «Краков». Либо же повернуть на северо-запад и выйти в тыл армии «Лодзь». Я хотел бы подчеркнуть… – Здесь он очень сурово отозвался о командовании этой армии. – Небрежно подготовленные пограничные позиции. – Он посмотрел на Рыдза: молчит и бровью не повел. Еще надо намекнуть на всех этих генералов и полковников. Не действует – Рыдз задумчив по-прежнему. Тогда Ромбич прибегнул к крайней мере: солдаты тоже подвели. Практически не оказывали сопротивления, хотя вооружены были удовлетворительно.

Рыдз наконец взглянул на полковника – как-то так мимоходом, непонятно. Ромбич потерял нить рассказа, еще раз повторил: нет полной картины. Потом его мысль перескочила к танкам – два варианта их дальнейших действий не исчерпывали ведь всех возможностей. Неужели Рыдз тоже это заметил? Ромбич поспешил его успокоить:

– Разумеется, теоретически немецкая бронетанковая группа может не удовольствоваться развитием тактического успеха на флангах армии «Лодзь» или «Краков». Она может соблазниться оперативной целью, направить действия на Радомско, Петроков. Лично я считаю это маловероятным…

Рыдз, застыв, молча смотрел на Ромбича. Только вот выражение его глаз непонятное: то ли настороженное, то ли сонное. Ромбич начал заикаться:

– Малый радиус действия, необходимость подвоза горючего… – Потом изменил тактику: – Впрочем, чтобы отразить эту угрозу, можно передвинуть дивизию Закжевского из района Сандомира не на Кельцы, а на Вежбник, Радомско…

Рыдз по-прежнему молчал, и оперативные соображения о передислокации дивизий показались Ромбичу несущественными. Что еще у него есть в запасе? Фридеберг! Внезапно ему стала ясна логическая связь меду этими двумя мелкими вопросами. Закжевский пойдет в скаржискую группу, это, значит, группа «Любуш»?.. И присоединился третий вопрос: а если танки двинутся не налево и не направо, а прямо? Все это за четверть секунды промелькнуло у него в голове, он не успел довести до конца свои расчеты, как услышал собственный голос:

– У группы «Любуш» еще нет командующего, может, Фридеберг?..

Рыдз равнодушно кивнул. Но у Ромбича сердце взыграло от радости. Нет, немилость выглядит иначе. Он вскочил, щелкнул каблуками, готовый идти и снова бороться с нелегкой судьбой, уготованной польской нации. Рыдз его не удерживал; протягивая руку, он сказал только:

– Подготовлен ли полевой штаб для ставки? Кто сейчас в Бресте? Проверьте.

3

Ночь, сменившая жаркий последний день августа, была ясная, и только под утро легкий туман над приречными долинами замутил редеющий мрак. Выпала обильная роса, тяжелыми каплями осела на листьях, уже тронутых осенней ржавчиной. Трава поседела, каждый шаг на лугу оставлял мокрый черный след. Придорожная пыль пахла лежалой мукой. Перед семафорами нетерпеливо перекликались поезда.

Под утро эскадрильи бомбардировщиков поднялись с прусских, померанских, бранденбургских и силезских аэродромов; разделенные на тройки и пятерки, они летели над сонной землей по заранее проложенным курсам, готовя удар по давно изученным целям. Штурманы в кабинах рассматривали карты и аэрофотоснимки при голубоватом свете полукруглых ламп, а потом наклонялись над смотровыми люками, выискивали темные линии изгибов рек, светящиеся точки, какие-либо ориентиры. Но землю еще стерег мрак, лишь изредка вспыхивали жалкие, как пламя спички, лучи автомобильных фар или красноватым огоньком папиросы подмигивал паровоз.

Назойливо, двухголосо выли во мраке моторы. Их необычный, чужой и неприятный рокот был первым предостережением для людей, пробуждающихся ото сна, до того, как смерть обрушила бомбы на дома и города.

С рассветом начались наземные действия. Почти всю границу между Польшей и третьим рейхом прочертил огонь винтовок и орудий. Но самая напряженная битва шла в четырех пунктах.

К северу от Варшавы наступала третья немецкая армия генерала Кюхлера. Пять пехотных дивизий вынырнули из-за холмов, заросших чистеньким сосновым лесочком, из которого были убраны сухая хвоя и хворост, выползли из межозерных перешейков, выскочили из кирпичных сараев и домиков, подтягивая по асфальтированным шоссе боеприпасы, орудия, провиант, обозы и полевые госпитали, ринулись на маячившие перед ними поля, перелески, деревни, крытые соломой, наводнили плохие песчаные дороги. Правый фланг армии Кюхлера под Млавой наткнулся на окопавшуюся 20-ю пехотную дивизию. Первые цепи немецких стрелковых дивизий окрасили своей голубоватой грязной зеленью стерни и луга; поспешно развернутая артиллерия начала наносить удары по желтоватым морщинам окопов на холмиках, поросших кустами можжевельника. Сзади задержанные на дорогах колонны останавливались на привал, солдаты пили пиво, стаскивали с себя рубашки, желая погреться в лучах еще жаркого солнца.

Но центр армии Кюхлера и левый фланг встретились с пустотой. Отряды спешившихся улан постреляли в немцев из пулеметов, гранатометов, кавалерийских пушечек, однако потом, захлестнутые залпами нескольких десятков дивизионных орудий, охватываемые немцами справа и слева, кинулись к своим лошадкам и ускакали на юг. К вечеру части Кюхлера проникли в Курпёвскую пущу, заняли убогое местечко Кшиновлоги и двинулись дальше, на Пшасныш – Цеханув. Попробуйте-ка удержать предмлавские позиции, имея между собой и Варшавой группу немецких дивизий!

Еще хуже было в коридоре; любой штатский понимал, что там уж, безусловно, должно быть плохо. Четвертая немецкая армия генерала фон Клюге, насчитывающая четырнадцать дивизий, в том числе одну бронетанковую и две моторизованные, получила задачу как можно быстрее пересечь коридор, перебросить свои дивизии на восток и в тесном взаимодействии с армией Кюхлера наступать дальше к югу, через Нарев, на Буг, охватывая Варшаву с востока.

Восемь дивизий атаковали с запада восемьдесят километров коридора между Хойницами и Грудзёндзом. Хойницы успешно оборонялись, но к югу от города крупные немецкие силы, сломив слабый польский заслон, начали нажимать на Сенпольно. Во второй половине дня разведывательный польский самолетик проскользнул между холмами Тухольских лесов к самой границе. Сенпольно окружили гитлеровские дивизии, пыль повисла над местечком, головные отряды выходили на тухольскую дорогу. Самолетик извивался, как пескарь, увертываясь от пулеметного огня, летчик отмечал в памяти предположительное количество орудий, грузовиков, танков, скорость марша. Больше четверти часа он не выдержал – появились немецкие истребители. Петляя, меняя высоту и направление, почти прижимаясь к верхушкам сосен, он все-таки ускользнул от погони и долетел до полевого аэродрома, который как раз в этот момент бомбили четвертый раз.

Вероятно, из-за отсутствия данных воздушной разведки головной батальон полка, брошенного на Прущ для ликвидации бреши, при выходе из леса был захвачен врасплох атакой нескольких десятков танков и уничтожен.

Одновременно на другом конце коридора, под Грудзёндзом, две немецкие дивизии атаковали с севера, из-под Квидзыня, рубеж обороны шестнадцатой дивизии на реке Оссе, прорвав его после ожесточенных боев на центральном участке. Ствол коридора, крепко подрубленный с запада, после нового удара с противоположной стороны зашатался в первый же вечер войны.

Однако хуже всего было на юге. Здесь, под Вроцлавом и Ополем, были сосредоточены крупные немецкие силы. Из района Намыслув – Ключборк ударила бронетанковая группа десятой армии генерала Рейхенау, основным направлением марша которой была кратчайшая дорога на Варшаву, напрямик, через Дзялошин – Петроков.

Справа – четыре другие дивизии той же армии, нацелившиеся на Кельцы – Радом, слева – четыре фланговые дивизии восьмой армии фон Бласковица должны были образовать как бы стальной коридор, по которому прикрытые с обеих сторон от польских контратак несколько сотен танков, не теряя времени на тактические операции, устремятся вперед и только вперед, к сердцу Польши.

С утра разгорелись бои на стокилометровом фронте от Кемпно до Ченстохова. Выдвинутые к границе части прикрытия трех польских дивизий, слишком слабые, рассеянные на плоских и голых подвелюньских равнинах, как редко вбитые столбы, почти лишенные противотанкового оружия, задерживали то здесь, то там немецкую волну, но не могли ее остановить. Спустя несколько часов под угрозой окружения они начали отступать и при отступлении понесли тяжелые потери.

Одиноко стоявшая перед Ченстоховой седьмая польская дивизия была разбита в первый же день. На ее правый фланг вышла сильная немецкая танковая группа, разгромила встреченную там кавалерийскую бригаду и с ходу на верхней Варте овладела мостами, которые не успели уничтожить поляки.

К югу от Ченстохова, по обе стороны индустриального района, велись ожесточенные бои, однако немецкая атака не сразу была успешной. Зато, начиная от Цешина, в горах развернулось наступление сильной четырнадцатой армии генерала Листа, рвущейся вперед через бескидские перевалы.

Достаточно обозначить на карте линии стремительного наступления, чтобы увидеть весь немецкий стратегический план – огромные клещи, охватывающие всю северо-западную половину Польши, и направление двух концентрических ударов – с севера и с юго-запада на Варшаву.

В течение дня по стране метались сотни военных транспортов. С востока непрерывно подъезжали мобилизованные дивизии резервной армии, направленные в район Келец. Из-под Гданьска старались, пока не поздно, вывести брошенные туда неведомо зачем дивизии так называемого корпуса вторжения. А под Вжесню, в ловушку, уже очерченную немецкими ударами, все еще шли поезда с войсками армии «Познань».

Весь день неистовствовала немецкая авиация. Почти не встречая сопротивления, за исключением некоторых пунктов – Варшава, Демблин, – она истребляла беспорядочно расставленные змейки поездов на станциях, бомбила мосты, заводы, просто города и местечки, просто обыкновенных людей.