Текст книги "Сентябрь"

Автор книги: Ежи Путрамент

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)

А баба тем временем разошлась не на шутку:

– Моего? Моего не взяли, потому что он больной. Все ему кости в Голендзинове переломали. А за что? Ну, вы, известное дело, солдаты, вас это мало касается. Что такое забастовка, слышали? Ну вот, так его за забастовку.

– И правильно, – сказал Пискорек, – пусть не бунтует против властей!

– Смотрите, какой умный! Власть не для того поставлена, чтобы не давать людям заработать на жизнь.

– Он, видать, бездельник, вот и не может заработать.

Баба даже поперхнулась от возмущения:

– Это мой Игнаций – бездельник? Дождалась я от молокососа!

Соседка потянула ее за рукав.

– Будет вам, пани Кравчик, зачем с солдатами связываться…

Солдаты притихли. Один Пискорек радовался своей победе:

– Сколько тут, в городе, этой голытьбы. Мы тут для того и находимся, чтобы она себе лишнего не позволяла…

С той стороны, где стояли женщины, подошел какой-то полицейский с серебряными галунами на воротнике и шепнул Маркевичу:

– Лучше бы солдаты держались подальше от населения… Оно, конечно, нужно потеплее, но… тут у нас, знаете, на Охоте всякий сброд… А кроме того, пан вице-министр обещал прибыть лично…

Маркевич чуть не присел от волнения и крикнул изо всех сил:

– Смир-р-рно! Первая и вторая шеренги три шага вперед… арш!

Женщины остались позади и умолкли. Прошло еще пятнадцать минут. Донимала жара. От солдат несло каким-то металлическим, кислым запахом. Сигареты сушили губы, язык прилипал к нёбу. Дамы обмахивались сумочками. А Маркевича мороз по коже подирал: сам вице-министр приедет!

В продолжение всей церемонии Маркевич себя не помнил от волнения. Вице-министр, высокий, с орлиным взором, только взглянет – в дрожь бросает. Впрочем, Маркевича дрожь пробирала до самого конца церемонии. С пламенными речами выступили две дамы. Он слушал их и смотрел на вице-министра; дамы говорили с таким воодушевлением, даже со слезами на глазах, и Маркевич под конец почувствовал необыкновенный прилив сил. Вице-министр, дамы – все смешалось в его голове. Счастливый и совершенно обалделый, он только ждал знака, чтобы броситься в огонь, в воду или перегрызть горло самому Гитлеру. На прощание вице-министр сказал ему ласковое слово. Не помня себя от восторга, Маркевич крикнул от всего сердца «да здравствует!» и еще долго глядел вице-министру вслед: вот как выглядит один из тех, кто уверенной рукой ведет Польшу в эти суровые дни.

Потом уже не было той торжественности. Пулемет потащили в казарму и там примерно с час провозились с разными формальностями: составили акт сдачи и приема, взяли с Маркевича расписку. Потом двое солдат отнесли пулемет в цитадель на мобилизационный склад.

Только около пяти часов Маркевичу удалось вырваться в город. Он был еще под впечатлением сегодняшних событий. Какой прекрасный человек вице-министр – гуманный и мудрый! В памяти Маркевича всплывали отдельные моменты дня. Какой аккуратный, чистенький, густо смазанный пулемет! Помучились, правда, но не зря. Армия обогатилась еще одним пулеметом. А один ручной пулемет, если говорить о силе огня, – это, в сущности, половина станкового пулемета…

– Ей-богу, это же Труба! – крикнул кто-то и хлопнул Маркевича по плечу. Минейко!

Когда это было? В третьем классе. Лет пятнадцать тому назад. Оба они были плохими учениками – сорванцы и лентяи. Единственный сын помещицы из Спуши, возле Ляховичей, Минейко в школу приезжал в пароконном экипаже. После скандала в костеле мать определила его в гимназию при монастыре, где-то в Галиции. С тех пор они не виделись, но до Маркевича дошли слухи, что Минейко поступил в офицерское училище, стал кадровым офицером. Как он вырос! Каким стал красавцем! Что за мундир! Ну конечно, он уже поручик, носит аксельбанты. Но, видно, успех не вскружил Лютеку голову. Минут пять он похлопывал Маркевича по плечу и что-то кричал. Однако как быть с пятнадцатилетним перерывом в их дружбе?

– Знаешь что, приходи в девять в «Бенгаль». Это кабак. Вспрыснем нашу встречу. Обязательно сегодня – завтра утром я уезжаю со своим стариком.

Вечером Маркевич принарядился как мог. Шею его стянул новый белый воротничок, в парикмахерской его опрыскали одеколоном. Он дал даже заработать уличному чистильщику сапог. И наконец, небрежно бросив водителю такси: «Бенгаль», – выехал к месту встречи. Это вышло чертовски шикарно, к тому же он понятия не имел, где этот ресторан находится.

Он вошел в «Бенгаль» преисполненный сознания собственной значительности, даже про нос забыл. Однако вид зала подавил его: такой роскоши он не ожидал увидеть даже в Варшаве. Черные, блестящие стены, мягкие темно-красные кресла, все в золоте. У Маркевича сердце сжалось: отложенных про черный день двухсот злотых надолго здесь не хватит. Впрочем, двум смертям не бывать, одной не миновать! Может, еще война грянет…

Голодный, стыдливо спрятав за бокалом с салфетками бутылку пива, Маркевич сидел битый час. Было уже около десяти, а ресторан по-прежнему пустовал. Слишком дорогой – сюда, наверно, никто и не ходит… Ну, ничего, зато будет чем похвастаться в Смолевичах…

Наконец они явились: высокий, белокурый, еще более румяный, чем обычно, Минейко и с ним незнакомый офицер. Тоже статный, но чернявый и курносый.

Третьей была девушка. Высокая, ненамного ниже Минейко, с еще более светлыми, чем у него, волосами необычайно нежного, золотистого оттенка, маленьким, чуть вздернутым носиком и голубыми глазами. И пахло от нее чем-то необыкновенно приятным – не то сиренью, не то гвоздикой.

– Моя невеста! – представил ее Минейко и тут же охладил неумеренный восторг Маркевича: – Крися, это Маркевич, по прозвищу Труба, я тебе говорил о нем. Юзек знакомься. А это подпоручик Брейво из Управления по вооружению.

Маркевичу на минуту показалось, что он снова очутился в Воложине и школьный инспектор да еще в присутствии кого-то из начальства распекает его. Труба – Маркевич! Можно себе представить, что Минейко о нем наговорил! Но этот – адъютант, а тот тоже штабист…

Что должен делать мужчина в такой ситуации? Конечно, выпить! Минейко дал соответствующее распоряжение, и через минуту они выпили по первой. На столе появились какие-то грибы, рыбка, селедочка. Еще по рюмочке. Удивительная вещь водка: глотнешь – и все вдруг меняется не только в тебе самом, но и вокруг. Уже после второй рюмки пышный и угрюмый зал стал куда меньше, уютнее и не казался таким пустым. А вообще что значит Труба? Глупости! Мужчина, если он немного красивее черта… Выпьем по третьей!..

– Лютек! – Кристина отодвинула рюмку. – Хватит, Лютек, ты же завтра едешь…

– Вот и нужно выпить за отъезд! – воскликнул Брейво и вместе со своим стулом пододвинулся к девушке. – А кому ты, Лютек, поручаешь заботу о невесте? Мне, черт побери! Недаром я служу в своем Управлении – в чем в чем, а в гаубицах я разбираюсь, ха-ха-ха!

Но Минейко так на него посмотрел, что тот сразу отодвинулся, хотя и продолжал болтать.

– Гаубицы, пулеметы, петеэры [21]21
  Противотанковые ружья.


[Закрыть], но об этом молчок! – Брейво приложил палец к губам.

Тут Маркевич оживился. Все о нем забыли, и он решил, что пришла пора обратить на себя внимание.

– Пулемет! Какой отличный ручной пулеметик нам сегодня преподнесло население! Новенький, начищенный, пальчики оближешь!

Брейво махнул рукой, словно отгонял муху. Если бы Маркевич не выпил три рюмки, он бы оробел, но сейчас он был весь преисполнен желания порисоваться перед девушкой. Сколько оружия для армии прошло через его руки!

– Я только одного не понимаю: почему все эти противогазы, пулеметы, минометы не отдадут сразу? К чему эти церемонии? – обратился он к Брейво.

– Ха-ха-ха! – Брейво даже закашлялся от смеха. – Ну, подпоручик, вы действительно Труба! А откуда, думаете, они берутся? С неба падают? Все из моих складов! Каждое утро наш писарь выписывает…

– Как? – Маркевич даже встал. – Ваш писарь выписывает? А мы целый день на ногах… сапоги начищаем… А потом к вам назад тащат? Да вы что, с ума сошли?..

– Будет тебе! Садись, Труба! – Минейко силой усадил приятеля. – Все в порядке.

– Значит, это… Значит, все это липа!..

– Конечно, липа. А ты не знал? Такая липа называется пропагандой… Штатские, конечно, платят. Кто же станет скупиться, когда речь идет о защите от Гитлера. А денежки всегда пригодятся…

– На что?

– А я почем знаю? На разные государственные нужды.

– Липа, липа, липа!..

– Выпьем за эту липу, подпоручик! – Брейво чокнулся. – То, что липа, всем ясно, кроме простаков, а мы штабные…

– Как? Война на носу, а у нас что?

– Война? Война – тоже липа!

– Не болтай глупости, Юзек!

– Я тебя очень люблю, Лютек, но только ты ничего не понимаешь!

– А кому нужен весь этот балаган? Мартовская мобилизация, вся эта кутерьма – это что, тоже липа?

– А как же? Когда ты, к примеру, хочешь купить в своем Воложине брюки, то идешь к еврею. Он тебе: пятьдесят злотых. Ты ему: десять! Спорите оба с пеной у рта, чуть ли не кидаетесь друг на друга. Наконец он прячет брюки под прилавок, а ты хлоп дверью – и выходишь на улицу. Вот на этом и построена вся их хреновая дипломатия: кто первый обернется, тот и проиграет. Понятно?

– Убирайся к черту! То брюки, а то Гданьск, коридор…

– Ей-богу, Лютек, ты тоже Труба. Есть, конечно, у нас такие, кому война не выгодна. Например, евреям, они Гитлера боятся. А мы? Для нас, братец, путь лежит только на восток, только на коммуну! Хоть с самим чертом, что уж там с Гитлером, но только на восток!

– А почему Англия и Франция сговариваются с Москвой?

– В Лондоне и в Париже тоже есть евреи…

– Брось, брось, не заливай! Кабы так, то зачем тогда мобилизация? Ты представляешь, сколько она стоит? А ведь это все тянется с марта!

– Эх ты, пижон! Если бы ты все знал хотя бы про ту же мобилизацию. Армия в боевой готовности, согласен. А куда она пойдет? Что с того, что сейчас солдаты где-то под Ченстоховой, на Нареве или еще где-то в землю зарываются? А склады где? Ага, кукиш! Я все знаю… Армия двинется, когда кончат торговаться…

– Ну тебя к черту! Эта «Фаланга» [22]22
  Организации польских фашистов, возникшая в 1934 г.


[Закрыть] тебе голову задурила. Солдат ненавидит Гитлера, его так просто не проведешь.

– Еще как проведешь. – Брейво вскочил с места. – …ир-рно! Кругом! Шагом марш! – Минейко схватил его за полу мундира.

– У нас солдат вымуштрован, ему только команду подай – родную мать штыком проткнет! Дисциплина! И чтобы ты, пижон, окончательно убедился, – тут Брейво наклонился и прошептал: – Если бы все было, как ты говоришь, зачем тогда наши в Москве так ломаются?

– Как зачем?

– Ну, это же проще простого! Достаточно дать Советам согласие на союз – и смотри, что получается: Англия, Франция, мы и Советы – да это такая сила, что Гитлер сразу в штаны накладет и воцарятся мир и тишина!

Минейко не нашелся, что ответить. Маркевич все еще не пришел в себя после разоблачения махинаций с пулеметом и, слушая спор, понимал только, что у него голова кругом идет и от водки, и от откровений Брейво. Он чувствовал себя так неуверенно, словно у кресла, в котором он сидел, отломали одну ножку и он, Маркевич, вот-вот грохнется на пол. Одна только Крися сохраняла спокойствие. Она поглядывала на соседний столик.

– Я говорю, что все это липа! – продолжал Брейво. – Войны не будет, нам бы только евреев обуздать. Ну, выпьем за эту липу, панна Кристина!

Минейко повернулся, чтобы выяснить, кем это так заинтересовалась его невеста. Зал был уже битком набит. За соседним столиком сидели двое в штатском. Один в очках, с усиками, другой невысокий, невзрачный, с шустрыми глазками; оба немолодые. Маркевич даже удивился: что она в них нашла?

– Черт возьми! – Брейво первым заметил ведерко, из которого торчала серебряная головка. – Наверное, евреи: смотрите, как они хлещут шампанское.

5

Потоцкому только на минуту удалось протиснуться к Вестри. Кулибаба, несмотря на свою тучность, проявил исключительное проворство, а Пуштанский не двигался с места и торчал как столб. Однако Потоцкий ухитрился за их спинами договориться о встрече в каком-то маленьком кафе и поспешил покинуть атаковавшую Бурду компанию. Сенатор еще не привык к роли покорного просителя и предпочитал провести эту операцию с глазу на глаз.

В маленьком кафе было пусто. В углу за буфетной стойкой дремала официантка, репродуктор бормотал: «Это последнее воскресенье…» Все здесь было так скромно, что Потоцкий подумал, не ошибся ли он адресом, и решил выйти посмотреть, нет ли поблизости другого, более приличного кафе. Но тут в дверях он столкнулся с Пуштанским. Оказалось, оба пришли на свидание с Вестри.

– Вы с ним хорошо знакомы? – спросил Потоцкий. – Я – совсем мало. Знаю только, что он очень богат.

– Богат! – Пуштанский улыбнулся. – Это все равно, что сказать о Поле Негри, что она красива. Этот человек вершит судьбами половины нашей промышленности.

– Не может быть! Если бы не ваша, гм, дружеская беседа в той приемной, – Потоцкому очень хотелось сказать что-нибудь язвительное, – я бы сказал, что он еврей!

– Э! – Пуштанский махнул рукой. – Не приравнивайте меня к лавочнику из «Фаланги». Когда человек занимает такое положение, его национальность не имеет никакого значения. Впрочем, Вестри не еврей, хотя у него имеются родственные связи за границей: в Париже с банком братьев Лазар, да, кроме того, в Бельгии и в Лондоне. Но его семья ополячилась еще во времена Любецкого [23]23
  Франтишек Ксавернй Друцкий-Любецкий (1778–1846) – основатель Польского банка и Общества земельного кредита.


[Закрыть]. Кажется, они ведут род от женевских банкиров. Я националист старого порядка, а не расист и вливание свежей благородной крови могу только приветствовать. Дюжина таких Вестри – и мы перестали бы быть вотчиной иностранного капитала.

– У вас с ним дела?

– Бывают время от времени. Наш банк финансирует сельскохозяйственную промышленность: сахарные заводы, спирто-водочные заводы. Сегодня у меня с ним скорее частное дело. А у вас?

– У меня тоже. Впрочем, я еще сам не знаю, как быть. Вся эта паника в газетах и на улицах… Будет или не будет?

Пуштанский произнес длинную речь. Смысл ее сводился к тому, что необходимо сохранить национальный капитал в своих руках, нельзя отдавать его иностранцам, ибо нация – это не только миллионы людей, история и культура, но и деньги.

Потоцкий поблагодарил весьма сдержанно. Вместо общих рассуждений он предпочел бы более деловой совет. Но тут вошел Вестри, и разговор оборвался.

– Боже мой! – Вестри хлопнул себя по лбу. – Оказывается, с вами обоими условился о встрече в одно и то же время. Все моя рассеянность! Придется попросить сенатора извинить нас, всего несколько минут.

Но беседа длилась почти полчаса. Потоцкий терпеливо держал в руках старый номер «Икаца» [24]24
  «Илюстрованы курьер цодзенны» – популярная просанационная газета.


[Закрыть], видел заголовок на всю страницу, а понял только: «Кухарская говорит – нет». Какая Кухарская? Почему на всю страницу? Он старался не прислушиваться к тому, что говорят там, в углу, но отдельные слова все же до него долетали. Пуштанский о чем-то просил. Вестри не соглашался: «Это паникерство. Впрочем, французы не так глупы, как кажутся». Пуштанский спокойно доказывал свое. «Ну ладно, только ради того, чтобы не заставлять сенатора дольше ждать. Согласен, пусть будет по-вашему. Вот и все!..» Пуштанский вскочил, обещая, что завтра же с самого утра… и, попрощавшись, с достоинством удалился.

Вестри с презрительной гримасой поглядел ему вслед.

– Не люблю крохоборов. Эта порода отстала на сто лет. Знаете, он почти даром всучил мне какую-то паровую мельницу. Вы ведь потомственный земледелец, скажите: что мне с ней делать?

Официантка демонстративно погасила половину лампочек, и Вестри снова принялся извиняться:

– За такое долгое ожидание я обязан угостить вас ужином. Идемте, идемте! Пожалуйста, не возражайте!

Ночной ресторан был почти пуст. Какие-то три офицера спаивали водкой молодую красивую девушку.

Оркестр что-то приглушенно наигрывал. К вновь прибывшим сразу бросилось несколько кельнеров.

– Что будем пить, сенатор? – Вестри ткнул пальцем в карточку вин. – Шабли есть? Отлично! Только получше заморозьте. Жаль, что сейчас не сентябрь, к шабли чудесно подошли бы устрицы. Ну, тогда форель. Остальное потом, мы еще подумаем. Что с вами, вы устали?

У Потоцкого действительно разболелась голова: приближалась минута, когда надо было превратиться в просителя. Как перед прыжком в холодную воду, хотелось еще потоптаться на месте.

– Устал. Столичный шум меня совершенно оглушил. Я только вчера приехал, почти год не был за границей. Наши газеты невозможно читать. Живу, как в дремучем лесу…

– Пан сенатор Речи Посполитой – и как в лесу?

– Вам хорошо известно, что говорят в правительственных кругах. Я присоединился сегодня к троим своим – знакомым из оппозиции, которых знаю еще по прежним сеймам. Они тоже не в курсе дел, и мы вчетвером отправились к Бурде. Я надеялся хоть что-нибудь у него выпытать…

– Светлая мысль. Бурда – великий носитель тайн. Почти Славой [25]25
  Фелициан Складковский-Славой (1885–1962) – сторонник Пилсудского. В 1936–1939 гг. премьер-министр и министр внутренних дел.


[Закрыть], почти Бек… и тоже с армией… Ну и как?

– Где там. Расшвырял оппозиционеров, как щенят, и ни слова…

– Ха-ха-ха! – Вестри очень обрадовался. – Значит, не я один ушел от него не солоно хлебавши. О, наше правительство – это сила!

Потоцкий в ответ только фыркнул. Вестри, казалось, был даже доволен своей неудачей. Они съели форель, потом заказали пулярку и десерт. Вестри особенно пришлось по вкусу красное бургундское вино, и он пил его много и жадно. От вина он размяк, стал более разговорчивым и настроился на несколько меланхоличный лад.

– Скажите, граф, в чем причина заразительности польского духа? Иногда я думаю, что это нечто вроде малярии. Приезжает человек в Польшу провернуть кое-какие делишки. Ну что же, получай свои денежки, уезжай в какую-нибудь спокойную, культурную страну и переваривай добычу. Так нет же. Сначала Польша производит на него отталкивающее впечатление. Варшавское светское общество преклоняется перед всем заграничным, словно какие-нибудь румынские пижоны. Нищета, неопрятность, безалаберность и в то же время высокомерие и, как я уже говорил, подобострастное отношение к каждому иностранцу. Каждому! Будь то хоть итальянский нищий – носятся с ним, как с принцем крови. Да еще твердо уверены в том, что Польша – пуп вселенной… Бездумный, я бы сказал животный, патриотизм при полном отсутствии политического чутья. Все ругаются, все ссорятся друг с другом и дружно толкают свою обожаемую отчизну к катастрофе. Откуда это все берется?

– Наверно, вы правы. Это – малярия.

– Правда? И вы так думаете? Малярия?

– Или желтая лихорадка. Не все ли равно? Но, безусловно, какая-то немочь.

– Знаете, – Вестри налил себе шампанского, глотнул и причмокнул, – иногда мне кажется, что поляки – это попросту дети. Да-да, просто дети! – повторил он громче и впился своими блестящими серо-голубыми глазами в Потоцкого. – Кажется, есть такие мексиканские саламандры, которые всю жизнь проводят в стадии личинки. Может, и с Польшей происходит нечто подобное? Это – личинка нации. Что-то ей помешало, чего-то не хватило, или чего-то было слишком много, и нормальный процесс развития затормозился. Этим можно объяснить неотразимую привлекательность поляков. Поляки – это дети, грязные, плохо воспитанные, высокомерные, крикливые, порывистые, забывчивые и в то же время жестокие, и все-таки они дети! Поляки только играют – в армию, в правительство, в могучую державу. Ну, скажите, как же не улыбаться, глядя на их проказы?

– Спасибо за такие улыбки! А что, если они играют спичками?

Вестри снова глотнул вина. Минуту он молчал, бессмысленно уставившись на Потоцкого.

– Пути господни неисповедимы, – сказал он наконец. – Иногда то, что кажется нелепостью, приобретает вдруг глубокий смысл.

– Вы верующий?

– Не знаю. Пожалуй, да. Быть верующим удобно, а я люблю комфорт. Ну и что? Отобрать у детей спички? Они будут плакать и не поверят, что играли с огнем. Опыт взрослых невозможно передать. Пока дитя не обожжется…

– Брр! Благодарю! Я, наверно, уже взрослая саламандра. Если эти мексиканские личинки в конце концов превращаются…

Вестри как-то странно улыбнулся.

– Конечно, превращаются. Но они становятся взрослыми только для того, чтобы умереть. Так что в вашем случае эта метафора неуместна. Нет, вы еще не прошли все стадии эволюции. Более того, мне кажется, что именно вы и являетесь тем тормозом…

– Я? Вот это интересно! Вы еще обзовете меня феодалом?

– В Польше было слишком много панов Потоцких и слишком мало…

– Панов Вестри?

– Допустим. Именно поэтому поляки так плохо умеют считать. Вы тоже, наверно, презираете цифры? Банкеты, милостивый государь, поединки, похищения женщин – вот это да! Захотите – отвалите ни за что ни про что миллион, не захотите – с вас и гроша не получишь…

– Шутить изволите. Сказать по правде, такие обобщения доводят меня до бешенства. Нет, нет, не отказывайтесь от своих слов, раз уж вы их произнесли. Что касается меня, пан председатель, то я веду самый скромный и разумный образ жизни. Мне противны ночные рестораны, пирушки и прочие так называемые безумства. Вот в этом кабаке я, например, впервые. Сделали меня сенатором – ну что же, на то воля божья… Но мне лично куда милее выборы в Воложине, выборы в кассу Стефчика [26]26
  Сберегательно-ссудные кооперативы для крестьян, организатором которых был Франтишек Стефчик (1861–1924).


[Закрыть]. Была честная борьба, и я победил соперника несколькими голосами – не подкупленными, нет! – возразил Потоцкий, заметив улыбку Вестри. – Так скажите, где, чем я торможу развитие моего народа?

Вестри зажмурился, налил Потоцкому вина и, не торопясь с ответом, принялся разглядывать зал. В зале стало шумно и душно. Все столики были уже заняты, на нескольких метрах свободного от столиков пола более десятка пар изгибались в медленном и нудном танце, кельнеры балансировали с подносами на вытянутых руках. Офицеры за соседним столиком уже изрядно охмелели, девушка, смеясь, отталкивала их руки с рюмками и пищала: «Лютек едет со своим генералом!» Вестри долго смотрел на них, пока Потоцкий не заговорил снова:

– Вы верите в наследственную ответственность? Неужели мы на самом деле должны расплачиваться за грехи наших предков?

– Взгляните на этих юношей! – Вестри кивнул в сторону офицеров. – Их жалованье – всего несколько сот злотых. А они пришли ужинать в «Бенгаль», хотя в простом трактире те же блюда стоят в пять раз дешевле. Но у этого ресторана громкая слава! Ради приятной возможности небрежно бросить: «Мы ужинали в «Бенгале» – они готовы заплатить столько, что под конец месяца будут голодать. А паненка, я уверен, отдастся кому-нибудь из них, и тоже только потому, что они пригласили ее в «Бенгаль». В этом есть что-то символическое. Вы вот потомственный магнат, а ведете жизнь отшельника. Зато легенда о ваших предках вскружила головы тысячам таких бедняков. Им кажется, что, посещая рестораны, они сравняются с паном Потоцким. Шляхтич в своем поместье…

Потоцкий пригляделся к соседям по столу. Девушка очень недурна, спортивного типа, одета небогато, но со вкусом. Оркестр заиграл что-то бравурное, шум усилился, и Вестри пришлось почти кричать:

– От вас им досталась эта роковая сила! Смотрите, как развлекается Польша! Наверно, так же веселились и ваши прадеды во времена Станислава-Августа [27]27
  Станислав-Август Понятовский (1732–1798) – последний польский король.


[Закрыть]? Впрочем, должен признаться, что эта девчонка стоит греха. Кто знает, быть может, причина наших национальных несчастий кроется именно в том, что у нас слишком много красивых, пикантных женщин и в их присутствии даже самые рассудительные мужчины теряют голову…

– Это уже четвертая ваша гипотеза по поводу падения Польши: малярия, саламандры, магнат-помещик и женщины. Вы должны наконец решить…

Едва Вестри заговорил, как оркестр внезапно умолк, и слова его прозвучали с резанувшей уши отчетливостью:

– Что касается меня, то я предпочел бы согрешить с этой резвушкой… – Он оборвал фразу и оглянулся.

Трое офицеров стояли перед ним с хмурыми лицами. Самый высокий, с ярким румянцем на щеках и прямым красивым носом поднял руку:

– Господа, вы оскорбили мою невесту!

– Да, да, оскорбили! – подтвердили остальные.

Потоцкий встал, снял очки, протер их и снова надел.

– Это недоразумение… – начал он. – Какую невесту?

– Не стройте из себя дурака! – крикнул румяный офицер. – Мы все слышали.

– Да, да, слышали! – снова подтвердили его спутники.

– Я требую удовлетворения! Я – поручик Минейко! – Офицер протянул визитную карточку.

– Лютек, не надо! – пискнула девушка, вскакивая со стула.

– Это мои секунданты. А ты, Крися, сиди!

– Но… – снова начал Потоцкий.

– Никаких «но»! – гаркнул Минейко. – Прошу не увиливать и не трусить, а то!.. – Он сделал шаг вперед и замахнулся, словно собираясь ударить.

– Вот так история! – зевнул Вестри, продолжая сидеть за столиком. – Однако, поручик, надо сперва решить, кого вам угодно вызвать на дуэль: сенатора или меня? Я – Вестри.

Поручик сразу скис и оглянулся на своих товарищей, но их лица тоже выражали полную растерянность. Они даже отступили на полшага. Потоцкий воспользовался их замешательством:

– Я – Потоцкий. А это – пан председатель Вестри. – Садитесь, господа, поговорим спокойно.

Офицеры стали церемонно отказываться.

– Садитесь, садитесь! – весело крикнул Вестри. – Выпьем чего-нибудь. Кельнер, вина! А где ваша дама?

Он поднялся и взял Минейко под руку:

– Вы представите нас, идемте!

Минейко не совсем уверенно двинулся было к невесте. Остановившись, он наклонился к уху Потоцкого:

– Это тот самый Вестри? Банкир?

Повеселевший Потоцкий кивнул. Минейко выпрямился, машинально одернул мундир и торжественно подошел к девушке.

– Крися, разреши…

Крися уже успела припудрить носик и лоб, и от нее с новой силой пахнуло приятными духами – не то сиренью, не то гвоздикой. Мужчины по очереди поцеловали ее большую, сильную, красивую руку. Вестри взял Крисю под руку и, слегка прижимая к себе ее локоть, повел к столику. Он был на полголовы ниже девушки.

Наконец после долгих споров, кому первому сесть, все сели.

Поначалу разговор не клеился. Офицерики держались, как ученики на экзамене. Однако уже первая бутылка шампанского несколько их расшевелила. Вестри крикнул: «За здоровье пани!» – и все чокнулись. Выпили по-польски – залпом. Оркестр заиграл какой-то фокстрот, Вестри вскочил и, попросив разрешения у Минейко, повел Крисю танцевать. Все смотрели, как они извивались в танце. Вестри – плотно прижавшийся к девушке, с заострившимся от вожделения лицом, она – улыбающаяся, с немного откинутой головой, не то от радости, не то для того, чтобы избежать слишком бесцеремонного прикосновения к ее лицу носа Вестри. «Как это отвратительно, когда люди его возраста атакуют молодых девушек», – подумал Потоцкий и тут же испугался, что Минейко снова вспылит; теперь его ревность была бы намного более обоснованной, чем четверть часа назад…

– За здоровье армии! – чокнулся он с Минейко. – Выпьем, поручик! Господа, за здоровье армии! На вас вся наша надежда!

Товарищи Минейко поднялись. Вернулась Кристина. Лавируя между столиками, Вестри с трудом поспевал за ней.

– Что? – крикнул он. – За здоровье армии? Я тоже! Тост недействителен, его провозгласили без нас! Кельнер, еще раз этого же вина, только быстро! Кристина божественно танцует! – обратился он к Минейко. – Вам повезло. Такое сокровище!

Выпили еще раз за здоровье армии. Офицеры приободрились, и один из них даже вступил в спор с Потоцким:

– Будьте спокойны! Армия свой долг выполнит! Это у вас, у гражданских, могут быть всякие сомнения, армия – это каменная стена! – Он согнул руку в локте и помахал кулаком. – Вам это ясно?

– Разумеется! – поторопился заверить его Потоцкий.

– Ничего-то вы не знаете! – крикнул Брейво. – Хоть вы и того… сенатор, все равно вы штатский! А я служу в штабе главного командования! То есть, прошу прощения, в Управлении по вооружению. Но теперь это все равно. Я все знаю. Вы, наверное, думаете: щенок, подпоручик…

– Ну, что вы…

– Может быть, вы полагаете, что я ничего не знаю? Нет, знаю. Ого! Подпоручик Брейво из Управления по вооружению кое-что знает. Только я не могу… вы понимаете…

– Конечно, военная тайна!

– Вот именно. Будьте бдительны, враг подслушивает! Ха-ха-ха! Вы слышали об этом ребусе? Слышали историю с «Озоном» [28]28
  Obуz zjednoczenia narodowego – Лагерь национального единства. Фашистский блок, созданный санацией, иронически называемый «ozon».


[Закрыть]? Ха-ха-ха! Между нами говоря, вы, пан сенатор, и весь ваш «Озон» – это как раз то, что… знаете?.. Вы на меня не сердитесь? О присутствующих, конечно, не говорят, но вообще-то верно?

Потоцкий сжался и слегка отодвинулся от Брейво. От навязчивых излияний этого сопляка приятное возбуждение, вызванное шампанским, испарилось. Заметив, что сенатор, отодвинулся, Брейво принялся атаковать его с удвоенной энергией:

– Ох, вы уже обиделись. Прошу извинения, дорогой сенатор. На нас нельзя сердиться. Мы как перелетные птицы, – заговорил он нараспев, – сегодня здесь, а завтра на передовой. Не для нас цветут розы! – заорал он на весь зал, перекричав оркестр.

– Подпоручик! – сухо одернул его Минейко.

Брейво вскочил и щелкнул каблуками:

– Разрешите доложить, подпоручик Брейво!

– Сидите и не пойте!

– Есть сидеть и не петь! – Брейво сел и со вздохом выпил вина. – Строгий! – шепнул он на ухо Потоцкому. – Замечательный парень, но строгий. В сущности, он мне ни брат, ни сват и не имеет права приказывать. Он тут проездом, приехал из провинции со своим стариканом. Старший ординарец. Адъютант. Хороший парень, но растяпа. Может быть, вы слышали о существовании старой перечницы Фридеберга? Еврей, – произнес он театральным шепотом прямо в ухо Потоцкому. – Вот какие у нас порядки. Еврей – генерал, а я, Брейво, потомственный поляк Брейво, – подпоручик. Это все ваша работа, пан сенатор, да-да, прошу не отрицать. «Озон» – это ваша работа.

Потоцкий с отчаянием огляделся по сторонам, надеясь найти хоть какой-нибудь предлог, чтобы удрать отсюда. Как только оркестр снова заиграл, он стремительно встал и подскочил к Кристине. Вестри не успел опомниться, как оказался один в обществе офицеров. Он посмотрел вслед Потоцкому и погрозил ему пальцем.

К Потоцкому снова вернулось хорошее настроение. Как бы случайно передвинув ладонь немного ниже талии, он крепко прижал девушку к себе. Крися не протестовала. Голова ее склонилась на плечо, и прядка растрепавшихся волос слегка задела щеку сенатора. Его вдруг охватило такое вожделение, что пришлось стиснуть зубы. Ничего не соображая, он натыкался на танцующие пары. Всем своим существом он чувствовал близость этого молодого тела.

– Как вас зовут? – спросил он придушенным голосом и тут же вспомнил, что уже трижды обращался к ней по имени.

– Крися, – улыбнулась она. – Вам нравится?

– Если бы вас даже Кунигундой звали, мне бы все равно понравилось. Все, с чем вы соприкасаетесь, становится прекрасным. Вы словно царь Мидас, слышали о нем?

– Кажется, грек?

– Почти. К чему бы он ни прикасался, все превращалось в золото.

– Правда? Какой счастливчик! Как я ему завидую! Но вы преувеличиваете, мне совсем не так хорошо живется.

– Какие могут быть у вас огорчения? Вы такая молодая, красивая. И у вас молодой красивый жених. Вы давно с ним знакомы?