Текст книги "Сентябрь"

Автор книги: Ежи Путрамент

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

22

Танковый корпус Хеппнера, который за два дня – 5 и 6 сентября – разгромил между Петроковом и Томашувом три польские пехотные дивизии, в беспорядке, по одной брошенные против него, после короткого ночного марш-броска замедлил темп, 7 сентября рассеял под Крулевой Волей остатки тринадцатой дивизии и остановился, не зная, что ворота столицы вражеского государства открыты перед ним настежь. Только агентурные данные о панике и бегстве правительства, пришедшие в ночь с четверга на пятницу, побудили Хеппнера ускорить марш. Ранним утром 8 сентября корпус пошел вперед. Четвертая танковая дивизия двигалась вдоль Пилицы, через Нове Място и Гроец, на Гуру-Кальварию, отрезая последнюю связь Варшавы с остатками польских группировок в районе Радома и Скаржиска. Первая танковая дивизия генерала Рейнхардта ударила главными силами через Мщонув прямо на Варшаву; от возможных неожиданностей со стороны отступающей тоже на Варшаву только что разбитой армии «Лодзь» ее прикрывала слева танковая колонна, идущая на Гродиск-Олтажев.

Прикрытая, таким образом, с обеих сторон, главная немецкая колонна, не встречая никакого сопротивления, начала ускорять темп. Утро было ясное, в городишках, через которые проходила колонна, буйно цвели осенние цветы, в танках, идущих в нескольких километрах от авангарда, солдаты открывали тяжелые люки, высовывались наружу, снимали рубашки, загорали и гордо пялили глаза на садики, деревья с румяными яблоками, белые пригородные домики, выглядывавшие из гущи позолоченных листьев, на всю эту беззащитную местность, отданную на их бронированную милость и немилость. Около полудня колонна начала изгибаться у какого-то поворота, и солдаты, сидевшие в передних танках, вдруг замахали руками, закричали, стали оборачиваться, окликать двигавшихся позади, указывая пальцем на какие-то точки на горизонте. Моторы отчаянно ревели на первой скорости, и не сразу можно было понять, что привлекло внимание танкистов. Только когда машины подходили к повороту и из-за деревьев и крыш выглянула далекая башня, а чуть ближе показались контуры низкого, но солидного здания, стал понятен смысл безгласного крика, его повторяли снова и снова. «Варшау, Варшау!» – неслось от танка к танку, от одной пары голых солдат к другой. В передних машинах солдаты натягивали пропотевшие рубашки, носовыми платками стирали с лиц дорожную грязь, готовились к скорой встрече с варшавскими парками, магазинами, ресторанами, девушками.

В то утро Варшава еще не пришла в себя после чудовищной ночи, последовавшей за призывом Умястовского, после тревожного, мрачного вчерашнего дня. В районе Охоты и Воли от домика к домику, через садики уже несколько дней рыли окопы, широкие и крутые, на улицах наваливали груды камней, поставили надолбы и в каждой такой баррикаде оставили проход шириной несколько метров для своих, все еще удиравших из Радома, Петрокова, Лодзи. Солдаты с пулеметами начали занимать позиции, однако их было мало, орудий на Охоте, можно сказать, вообще не было видно, и к тому же потрясение, пережитое минувшей ночью, оказалось настолько сильным, что не верилось, будто здесь всерьез готовятся к обороне. Офицеры, которых обступили бабы с Охоты, настойчиво требуя ответа на вопрос, сдадут или не сдадут Варшаву, отвечали вроде и отрицательно, но тут же принимались разглядывать свои сапоги – не запылились ли, доставали портсигары и долго выбирали сигарету, чтобы была не слишком твердая и не слишком мягкая, призывали к спокойствию и глазели на небо, искали самолеты, нередко, впрочем, появлявшиеся, – словом, делали все что угодно, лишь бы не глядеть женщинам в глаза. Только когда женщины предложили прислать подростков и стариков им на помощь, офицеры возмутились:

– Эй, вы, гражданское население, вы что воображаете? Ступайте стирайте подштанники; война – это наше дело.

Бабы с Охоты качали головами и возвращались домой в еще более подавленном состоянии.

Кравчики особенно тяжело пережили ночь бегства из Варшавы. Этажом выше, на лестнице, на улице не прекращался шум. Уходившие всю ночь окликали и звали друг друга, и каждый их возглас горестно напоминал Игнацию о его немощности. Спокойствие, воцарившееся под утро, было хуже самого страшного налета, оно словно предвещало смерть, предсмертную неподвижность этого любимого – только теперь он понял, как сильно его любит, – единственного города.

Невозможность бегства, беспомощное ожидание оказалось тем более тягостным, что за последние дни на Охоте началось какое-то брожение. Дружины ПВО после памятного налета сломили упорство Паенцкого и устроили в его доме убежище для женщин и детей всей улицы. Паенцкий даже не очень протестовал, на него подействовали рассказы о том, как неподалеку обвалился дом и в подвале погибло более двадцати человек. Потом Геня вместе с другими женщинами «застукала» Рачкевича: он прятал крупу, а сахар продавал только «хорошим» покупателям за «хорошую» доплату. Разразился большой скандал. Правда, постовой полицейский защищал Рачкевича от кулаков и ногтей возмущенных женщин, но главное обвинение отвести не смог, Рачкевичу пришлось вытащить наверх мешки с крупой и продавать по старой цене. Ободренные этими мелкими успехами, зашевелились местные рабочие с фабрик, женщины, молодежь. Из других кварталов приходили еще более благоприятные вести. На Воле и на Праге возникали рабочие батальоны. Кравчик кричал на Драпалу, требовал, чтобы и они начали действовать. Драпала соглашался, хотя до сих пор ничего не сделал. В общем, чувствовалось, что голос рабочего класса становится все более внушительным; судить об этом можно было хотя бы по поведению полиции – она притихла и не отваживалась задирать нос, что позволяла себе еще в августе.

И как раз в этот момент наступила та страшная ночь. Утром Геня сообщила мужу первые итоги – из соседних квартир ушло человек пятьдесят, Енчмык, Антек Нарембский, даже сын Драпалы. Кроме старого Драпалы, в их доме не осталось ни одного мужчины, если не считать Эдисона, ну и самого Кравчика. Офицеры, к которым приставали бабы, посоветовали им заняться стиркой. Кравчика интересовали подробности, тон, голоса офицеров.

– Дадут тягу! – уверенно заявил он.

Геня была того же мнения. Она проклинала их, она молилась.

День, сменивший эту ночь, начался мрачно, словно после похорон. Гене не сиделось на месте, она вскакивала, подбегала к окну, любой шум на улице пугал ее; быть может, уже пришли немцы. Старуха Нарембская, проводившая ночью последнего своего сына, заглянула к Кравчикам. В руке она держала сверточек. Старуха вызвала Геню на кухню и сказала, что Антек должен был сегодня отнести в тюрьму передачу кому-то из товарищей Стасика. Ей это не по силам, слишком далеко…

Геня замахала руками: в любой момент могут явиться немцы. Игнация одного оставить нельзя. Впрочем, арестантов, наверно, тоже из тюрьмы погнали. Старуха огорчилась, Гене стало стыдно, и она взяла пакет. Ее пугало только, как на это посмотрит Игнаций, но он даже обрадовался.

– Иди, узнай, что делается в городе, что нас ждет. Разыщи кого-нибудь из товарищей, спроси, что все это означает. Сдают ли Варшаву? Только будь осторожна…

Геня шла по городу и не узнавала знакомых улиц. Магазины закрыты, то здесь, то там на мостовой кучи щебня, разбитые дома, покореженные трамваи, согнутые, как жестянки. Людей мало – это больше всего бросалось в глаза. Ревут автомобили, вывозят груды барахла, рядом с барахлом полицейские, какие-то швейцары, пожарные.

Перед зданием центральной тюрьмы толпились люди; у ворот стояло десятка полтора полицейских с винтовками. Геня остановилась, ее удивило что-то непривычное в этой картине, и она не сразу поняла, в чем дело. Казалось бы, чему удивляться – полицейский наряд перед тюрьмой. Только подойдя ближе, Геня разглядела, что полицейские повернулись лицом к воротам и кричали, обращаясь к кому-то в дворе. На противоположном тротуаре собралась кучка людей.

– Что случилось? – спросила Геня у первого с краю – плотного мужчины в светлом костюме. Не успел он ответить, как дама в шляпке закричала:

– Бунт, арестанты перебили охрану! Хотят ломать ворота! Воры!

– Будет вам! – выдвинулась вперед женщина с изможденным лицом. – Вовсе не воры! Политические!

– Вот еще! – пропищала дама в шляпке. – А впрочем, если они политические, так зачем поубивали охрану?

– Кто убивал, кто? – подбежал к ним человек с усиками. – Зачем басни рассказываете?

– Ай! – взвизгнула дама в шляпке. – Стреляют!

В самом деле, за воротами что-то глухо стукнуло. Полицейские зашевелились, двое стянули с плеч винтовки, один крикнул:

– Разойдись, будем стрелять!

Дама в шляпке отбежала на несколько шагов и снова остановилась. В воротах приоткрылось окошечко, появилось бледное лицо.

– Товарищи! Граждане! – крикнул человек в окошечке. Полицейский замахнулся на него прикладом. – Помогите нам! – продолжал кричать человек в окошечке, он чуть отступил, уклоняясь от приклада, и голос его звучал глухо. – Здесь политические заключенные! Тюремная охрана убежала, ворота оставила на замке, чтобы немцы нас перебили!

– Заткнись! – орал полицейский, тыча в окошечко уже не прикладом, а дулом, потом щелкнул затвором. – Заткнись, а то выстрелю!

Он не выстрелил, за воротами кто-то схватил приклад его винтовки, дернул и толкнул. Полицейский зашатался и сел. В толпе, стоявшей на тротуаре, послышался смех. Из окошечка высунулась стриженая голова.

– Мы хотим драться с Гитлером! Выпустите нас! Дайте нам оружие!

Полицейский снова подскочил к воротам и замахнулся прикладом.

– Что вы делаете, разбойники! – крикнул с тротуара человек с усиками.

Трое полицейских перебежали через улицу.

– Кто, кто кричал?

Все молчали, даже дамочка в шляпке не промолвила ни слова. Полицейские сняли винтовки и направили их на первого с краю.

– Разойдись!

Геня не стерпела такой несправедливости, она вырвалась вперед, под дула винтовок.

– Вы что, за Гитлера?

– Отойди, отойди, баба! – крикнул полицейский, красномордый, с брюшком.

– Я, я должна отойти? Я на крыше, под бомбами… а вы что? Почему вы их держите? Они хотят с Гитлером драться, так вместо того, чтобы их выпустить…

– Отойди! – красномордый приставил приклад винтовки к ее груди и оттолкнул Геню назад.

– Стреляй, стреляй, гитлеровский холуй!

– В самом деле, что вы делаете? – плотный господин в светлом костюме ухватил рукой приклад. – Женщину бьете?

– А вы кто такой? – рявкнул полицейский. – Почему оказываете сопротивление властям?

– Я – врач. Вот, пожалуйста! – Человек в светлом костюме протянул какую-то бумажку. – Не могу согласиться…

– Врач не врач – вон отсюда!

– И не подумаю! Я пойду в комендатуру…

– Да иди хоть к…

– Фараоны! – крикнул кто-то сзади. – Фараоны! Фараоны людей избивают! Войтек, беги, зови наших!

– Разойдись! – орал красномордый. Он схватил врача за руку и пытался стащить его с тротуара. Геня с другой стороны вцепилась во врача. Снова удар по воротам, раз, еще раз. Снаружи собралась уже большая толпа.

– Отворите ворота! – неслось из окошечка.

– Бить Гитлера! Бить Гитлера! – кричали заключенные, и с улицы им отвечали:

– Бить Гитлера, отворите ворота!

Красномордый отпустил врача и подбежал к воротам. Там, под окошечком, он заорал:

– Отойти! Не трогать ворота! Будем стрелять!

Ворота теперь сотрясались от ударов.

– Фараоны струхнули! – вполголоса сказал человек с усиками. – Пугать пугают, а вот стрелять, хотя бы в воздух, не решаются! Ладно же, поглядим!

Полицейские в самом деле не стреляли. Ворота вдруг подались, обе половинки распахнулись и с размаху ударились о стену; посыпалась пыль, и раздался крик.

Полицейские отбежали шага на два, прижав винтовки к животам, целясь во двор, в толпу серых и коричневых халатов. Заключенные сделали шаг от ворот и тут же остановились перед грозными дулами. Толпа на тротуаре зашевелилась, несколько человек шарахнулось, отступило назад, все остальные сбежали на мостовую. Крик – и сразу тишина.

Тогда из толпы заключенных выдвинулся вперед молодой человек, довольно высокий, с красивым, чуть удлиненным лицом. Он шагнул в сторону полицейских. Винтовки поднялись, нацелились ему в грудь. Щеки молодого человека залил румянец. Он звонко отчеканил:

– Мы идем защищать Варшаву! Если хотите услужить Гитлеру – стреляйте!

– Выпустите их, выпустите! – кричали на тротуаре.

Первый из заключенных повернулся к остальным.

– Товарищи, спокойно! Выходите по четыре!

– На Гитлера! – снова зашумели люди, стоявшие на тротуаре.

Заключенные двинулись, они выходили, строились по четыре в ряд, полицейские еще немного отступили, держа винтовки на изготовку, только красномордый не унимался:

– Выходите, но не задерживайтесь, выходите, только не задерживайтесь!

Заключенные шли, их становилось все больше. Построенные четверками, в тюремной одежде, они выглядели как солдаты еще неизвестного рода войск. Геня смотрела на них с лихорадочным волнением, она искала лица, знакомые по той, памятной забастовке. Не нашла.

– Коммунисты, – произнес рядом с ней врач; но сказал это так удивленно и задумчиво, словно впервые их увидел.

Колонна прошла мимо них, только тогда двинулась и Геня. Она побежала следом за колонной, вместе с усатым мужчиной и детишками. Полицейские остались у ворот.

Геня бежала и выкрикивала фамилию, написанную на пакете:

– Кучинский! Кучинский!

Заключенные свернули в первую же боковую улицу и остановились. Она пробилась в самую гущу, расталкивала их, кричала. Несколько женщин уже нашли своих, прижимались к серым халатам, гладили бритые худые затылки. Кучинского в толпе не оказалось, кто-то сказал, что его два дня назад перевели куда-то в другое место. Геня огляделась, она не знала, что делать с передачей, увидела фантастически худого арестанта и сунула ему в руку пакет.

– Что вы, товарищ!

– Берите, берите, это от Нарембских, у них старшего посадили в Березу!

Тут Геня вспомнила, что Игнаций уже два часа лежит дома один, и собралась уходить, но вдруг увидела молодого человека, который выступал возле тюрьмы. Она протиснулась к нему и дернула его за руку.

– Скажите, что нам делать? Меня муж прислал, он работал у Гелёрта, после забастовки…

– Сейчас, сейчас, товарищ! – Он закончил разговор со своими спутниками и повернулся к ней. – Как что делать? Защищать Варшаву!

– Это я знаю! Только чем? И кто? У нас все убежали, войска очень мало…

– Вы откуда?

– Мы с Охоты…

Он записал ее адрес, обещал, что вечером кто-нибудь к ним придет.

– А теперь, сами понимаете, мы только что вышли из тюрьмы, должны раздобыть гражданскую одежду, узнать, что происходит…

– Что происходит! – загорелась Геня. – Известно, что происходит. Все поудирали, фараоны, чиновники – все ихнее правительство! Что им Варшава! Погрузили барахло, только их и видели!

Наконец Геня ушла, не очень твердо веря, что молодой человек выполнит обещание. На улицах усилилось движение, но, увы, по-прежнему грузовики и легковые машины тянулись за Вислу. И пешеходов было немало, с рюкзаками, чемоданами. Пока Геня добралась до своего дома, она растеряла остатки зародившейся было надежды.

На последнем повороте перед их домом Геня увидела груду камней и мешки с песком. Несколько женщин тащили пустые ящики, две-три рыли окоп, одна ломом выковыривала булыжники из мостовой, впрочем, делала она это довольно неумело.

– Привет, бабье войско! – крикнула она им в сердцах. – Ну и перетрусил бы Гитлер, если бы вас увидел.

Женщины не особенно вежливо ответили ей:

– Не мели языком, лучше помогла бы!

Но Гене все опротивело после того, как она нагляделась на машины и на людей, удиравших за Вислу.

Игнаций обрадовался ее приходу. Его очень взволновал рассказ о том, как вышли из тюрьмы заключенные, а услышав, что люди продолжают драпать, он даже прикрикнул на жену, зачем распускает нервы, будто знатная дама. Но вечером к ним никто не пришел, и тогда Игнаций тоже скис. Геня сидела у окна и спорила с ним, где горит, на Желязной или на Товаровой. Соседки уверяли, будто немцы появились в районе Воли. Она смотрела на улицу, говорила о пожаре, а на самом деле со страхом поглядывала, не пришли ли немцы. Было около десяти, она уже постелила Игнацию на ночь постель, и тут в дверь постучали:

– Товарищ Кравчик?

Они не знали человека, который вошел, в темноте разглядели только, что он худой, высокий и сутулится.

– Я от товарища Эдварда, – сказал гость. – Тут ваша жена…

– Ах! – обрадовалась Геня. – Значит, он не забыл… Знаешь, Игнац, это тот, который с полицейскими разговаривал…

– Товарищ Эдвард не мог забыть! – заметил высокий. – Ну ладно, рассказывайте, что у вас происходит.

Они стали рассказывать. Гость вздыхал, причмокивал языком. Геня ему сообщила, что Драпала достал в аптеке две, бутылки спирта, одну сегодня выдул, другую оставил на завтра, уверяет, будто в трезвом виде не сможет примириться с гитлеровским господством.

– Что касается солдат, – продолжала Геня, – то их нет. А мужчины ушли, один Драпала на весь док остался, только вы уже знаете, какой от него толк. Офицеры отмалчиваются или велят нам заниматься стиркой…

– Не народная армия, – вздохнул высокий. – Не то что в Мадриде…

– В Мадриде! – подхватил Игнаций. – Там было народное государство, так ведь?

Высокий подтвердил:

– Там была партия, организация.

– И они защищались! Я помню!.. – У Игнация дрогнул голос. – А мы…

– Мы тоже должны. Как в Мадриде!

– Эх! – Игнаций только вздохнул. – Я тоже так думал. И даже у нас кое-что заваривается. Но как пустились в бегство…

– Так что? – удивился высокий. – Кто убежал? Правительство, полиция… Народ остался!

– Народу тоже немало ушло! Как стали призывать…

– Народ остался. Немногие ушли, да и те вернутся. Мы должны действовать организованно. А в том, что правительство сбежало, ничего странного нет. Какое им дело до Варшавы! Народ…

– Народ. Верно, что народ. Только я спрашиваю себя, с чем он пойдет. Танки даже пулей не возьмешь, а у нас и плохоньких пистолетов нету…

– На Мадрид тоже шли танки. Фашистские. А ведь их остановили.

– Чем?

– Сердцем. Ненавистью. Поджигали танки бутылками с горючим.

– Как это бутылками?

– Обыкновенно. Керосин для лампы, допустим. И на танк. Разольется, попадет на разогретый мотор – хоп! Либо горящей тряпкой, пропитанной керосином. Танк не боится пуль, а против огня не устоит.

Кравчик с восхищением, но неуверенно покачал головой. В ушах его все еще стоял топот ног уходивших из города мужчин. Кто будет кидать бутылки? Такие калеки, как он?

Высокий с ним не соглашался. Люди найдутся. Организации нет, это факт. Он расспрашивал про активистов тогдашней забастовки. Черт, исчезли куда-то. Нужна милиция, рабочие отряды, как на Праге. Кравчик отрицательно мотал головой: никого. Может, из дружин ПВО? Одни бабы и Драпала. Наконец высокий ушел, пообещав, что завтра снова к ним заглянет и приведет людей из другого квартала.

Его приход принес Кравчикам облегчение, но ненадолго. Надвинулась ночь, а с нею налеты. Бомб, впрочем, бросали немного. «Ого, – думал Кравчик, поеживаясь от волнения, – они уже бомбить остерегаются, своим считают город!» – Он не мог уснуть, только под утро вздремнул…

Снова день. Геня пошла было к Драпале, но вернулась красная от злости: он сдержал обещание, напился, лежит на кровати в одежде, одна бутыль в углу, другая, початая, рядом с ним. А его бедную жену будто с креста сняли. Поди организуй с таким типом милицию.

Приближался полдень. Геня отказалась от дальнейших путешествий.

Она пошла в кухню, принесла оттуда и поставила возле кровати зажженный примус и кастрюлю, поручив мужу помешивать кашу, чтобы не пригорела.

Игнаций лежал, смотрел в потолок. С улицы доносились отзвуки убогой варшавской жизни, в этот мрачный день они вызывали невеселые мысли. Детей словно не бывало – ни крика, ни возгласа; попрятались, верно, как цыплята, под материнские юбки. Где-то далеко – слабые взрывы. Кто-то пробежал по улице, должно быть, женщина, потому что шажки мелкие.

Потом, уже не очень далеко, раза два стрельнуло отчетливо, хотя и негромко. «Снова налет, – подумал Кравчик, – близко, потому что бьют зенитки… Очень близко». Он пошевелился, прислушиваясь. Тотчас затрещали пулеметы. Он стиснул зубы, упал на подушки. Уж который раз на этой неделе он, совершенно беспомощный, ждал смерти, прямого попадания в дом. Он слушал небо; да, в небе стоял вой, но не привычный, как всегда, а более тяжелый. По-прежнему строчили пулеметы. Кравчик прислушивался к вою; его необычность как-то особенно пугала. Он уже успел освоиться с мыслью о смерти, связанной с тем знакомым воем, но этот, какую гибель он предвещает?

Потом затихли и вой, и выстрелы. Вбежала Геня – что с кашей? Каша начала кипеть.

– Мешай, мешай, не зевай. Твоей политикой сыты не будем.

– Ты слышала? – спросил Игнаций.

Геня была не в духе.

– Что, выстрелы? – Она махнула рукой. – Чепуха, ничего не было, постреляли и перестали, им пули недорого стоят. Мешай, мешай, а я сбегаю в подвал за картошкой.

Ее стоптанные туфли уже шлепали по лестнице, она спешила. И едва умолк звук ее шагов, как на улице раздался рев такой силы, что задребезжали стекла. Можно было подумать, что проехал очень тяжелый трактор. Прошло пять секунд, и шум затих под самым окном. У Игнация судорога свела руки, он выронил ложку, странные искры пробегали по всему тепу, по рукам, по ступням. Снова выстрел из винтовки, и еще несколько выстрелов неподалеку. И сейчас же грохот, посыпались стекла, потом грохот немножко отдалился. Тишину нарушили слова, выплюнутые чьей-то глоткой под окном:

– Links, dreckische… [70]70
  Влево, чертовы… (нем.)


[Закрыть]

Тогда неведомая сила подняла Игнация с кровати. Забыв про свои парализованные ноги, не понимая, что с ним происходит, он подбежал к окну, выглянул, увидел странную рыжевато-зеленую машину прямо внизу, а слева, в направлении города, – жалкую баррикаду из жестяных бочек и мешков с песком, небольшую пробоину в соседнем домике и снова машину, приоткрытую круглую крышку люка на башенке, а внутри нее – головы в кожаных шлемах. Красный язычок пламени из дула пушки – раздался такой грохот, что его отбросило назад. И снова грохот! На баррикаде взлетел песок, покатилась жестяная бочка.

– Мадрид! – крикнул он нечеловеческим голосом. – Мадрид! – И кинулся назад. – Геня! Мадрид! Керосину! – кричал он, но Гени не было, керосину не было, и снизу кто-то торопил:

– Noch einmal [71]71
  Еще раз (нем.).


[Закрыть].

У него был только примус, с беззаботной поспешностью пыхтевший под кастрюлей. Кравчик как в полусне подбежал к кровати, схватил примус вместе с кастрюлей и снова вернулся к окну. Вошла Геня, глаза у нее были полны ужаса.

– Каша! – крикнула она. – Осторожнее!

Она стремительно вырвала у него кастрюлю, Кравчик этого не видел.

Горящий примус попал прямо в открытый люк. Кожаные шлемы старались от него увернуться, как от маленькой лающей и прыгающей собачонки. С третьего этажа полетел какой-то предмет, сверкнул на солнце, со стеклянным звоном стукнулся о броню. Пламя взметнулось кверху, голубоватое и нежное, как муслин, разлилось по всему танку, под дулом орудия щелкнула тяжелая крышка, три немца выпрыгнули наружу, один хлопал себя по локтям, остальные двое, окутанные белым дымом, катались по мостовой.

Кравчик крикнул, и сверху его поддержал пропитой бас Драпалы. Открылись до сих пор молчавшие окна, высунулись головы, раздались голоса. На улице вдруг очутилось десятка полтора подростков. Немцы покорно встали, подняв руки вверх.

– Солдат, зовите солдат! – кричали из окон.

Из-за баррикады вынырнул худощавый солдат в каске, кивнул немцам, они пошли за ним. Крики не прекращались.

– Создадим свою милицию! – взывал из окна Кравчик. Мальчишки махали ему руками, женщины показывали на него пальцами:

– Кравчик, Кравчик, чудом исцеленный!

К вечеру снова пришел высокий и привел с собой товарища. У Кравчиков было полно людей. Женщины не переставали говорить о чуде, приводили примеры исцелений, которые свершались в дни отпущения грехов.

– Случается, – сказал высокий, – при сильном нервном потрясении…

– Да, да! – подтвердила Геня. – Доктор говорил, вот если бы его полечить электричеством! Я уж столько молилась.

Начали составлять списки. С трудом нашлось несколько взрослых, несколько десятков шестнадцатилетних парнишек. Оружия, разумеется, не было.

– Товарищ достанет в Цитадели, – говорил высокий. – Пока что соберите лопаты, надо рыть окопы…

В стороне Окентя стреляли. Кравчик не выдержал, вышел вместе с высоким на улицу. Над городом – дым. С юга – рокот моторов и пулеметная стрельба.

– Идут немцы, – сказал высокий. – Слышите? Танки…

– Да, танки, – ответил Кравчик. – Ну что же. Нам это не внове…

– Люди, люди нужны, – огорчался высокий. – Эх, черт возьми, если бы Вальчак был здесь! Вальчак бы теперь живо за дело взялся! Вы знали Вальчака? Да откуда вам его знать, он всю жизнь просидел в тюрьме…