Текст книги "Сад лжи. Книга вторая"
Автор книги: Эйлин Гудж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)
37
– И откроет перед ними Господь ворота рая, и возвратятся они на землю, где нет смерти и где одна только вечная радость…
Молодой священник положил на крышку простого белого гроба деревянный крест.
Прислушиваясь к его словам, Роза думала о своем – глаза ее оставались сухими.
„Вечная радость"… – эхом отдавалось у нее в сознании. – Хотелось бы, чтобы так оно и было. Видит Бог, Нонни никогда не получала от жизни никакой радости. Так пусть уж получит от смерти…"
Странно, удивилась она, до чего все это мало ее трогает. В сущности, ей совсем не жалко, что Нонни умерла. Впрочем, и радости она тоже не испытывала.
Если разобраться, то Нонни всю жизнь стремилась именно к смерти: эти Страстные Пятницы, воскресные мессы, молитвы по четкам, эти бесконечные исповеди… она как бы набирала очки для того, чтобы получить проход в рай, словно жизнь для нее была всего-навсего игрой в бинго.
Слава Богу, смерть наступила быстро. По крайней мере, от долгих мучений Нонни была избавлена. После того звонка Клер на прошлой неделе последовала серия микроинсультов – и Нонни тихо скончалась следующей ночью, даже не проснувшись. Так что кошмара умирания в подобном состоянии не испытал никто, и прежде всего сама Нонни. В самом деле, страшно даже представить себе, что это было бы: прикованная к постели, давно потерявшая рассудок… одним словом, большой ребенок, которого надо кормить с ложечки, переодевать, мыть, менять подгузники.
Роза перевела взгляд на Марию, сидящую рядом на деревянной скамье. Сестра показалась ей еще более изможденной и постаревшей. Но вместе с тем в ней появилось какое-то новое достоинство: держится прямо, выражение лица неприступное, как у индейского вождя, чей профиль вычеканен на пятицентовой никелевой монете. А с каким гордым видом носит она свое старенькое голубое пальтецо, из рукавов которого торчит рваная подкладка.
Как и раньше, Розу охватила жалость, смешанная со злостью:
„Опять делает вид, что все в порядке. Ну прямо как кошка какая-нибудь!" – возмущается она про себя.
Мария почти никогда не звонит сестре, чтобы просто поболтать о своих делах, а когда Роза приглашает ее вместе пообедать или поужинать и уж тем более выбраться куда-нибудь вдвоем вечерком, у сестры всегда находится подходящая отговорка. Роза устала от того, что ей постоянно приходится брать на себя инициативу, – и вот они не виделись уже, наверное, больше года, а сейчас увиделись, и что же?.. Господи, ну и повод, чтобы две сестры смогли наконец посмотреть друг на друга!
Самочувствие у Розы преотвратное. Устала как собака, даже кости – и те ноют. „Завтра, – напоминает она себе то и дело, – завтра Макс уезжает в Калифорнию".
При мысли об этом у нее начинало колоть сердце, как будто его протыкали одной из тех спиц для вязания, которые всегда были у Нонни под рукой.
Боже, ей уже сейчас так его недостает. Что же будет потом? Ведь с каждым днем тоска все больше овладевает ею… До чего же она раньше была глупой. Как вообще может человек быть таким слепцом? И почему, почему, терзает она себя, самые главные вещи в жизни мы не замечаем? Может, это оттого, что они чересчур близко от нас?
С Брайаном, правда, все было совсем по-другому. В отличие от него Макс никогда не являлся ей рыцарем на белом коне, никогда не занимал заповедной, „алтарной" части ее сердца, не был иконой, перед которой она стояла на коленях. Нет, он представлялся ей скорее местом, где можно просто жить.Как в старом захламленном доме с полуразваленными креслами, в котором чувствуешь себя куда уютнее, чем в любом модерновом коттедже.
„Господи, – понимает она с ужасом, – да я ведь сейчас разрыдаюсь прямо на глазах у всех! Вот это будет спектакль. Все решат, что это из-за Нонни…"
Нет, такого она себе не может позволить! Все-таки Нонни не заслужила, чтобы на ее похоронах проливали слезы по кому-то еще.
Усилием воли Роза заставила себя слушать не свои мысли, а слова молодого священника. Старый, отец Донахью, как ей рассказывали, уже удалился на покой. И его место занял этот вот херувим, выглядящий, ей-богу, не старше тех церковных мальчиков, что прислуживали у алтаря. Да, без морщинистого щуплого отца Донахью – церковь уже была не церковь. Здесь явно не хватает его зеленых и белых риз.
И что-то не настоящее было в этом молодом звонком голосе, парившем над почти пустыми скамьями. Совсем не то что монотонное бормотание отца Донахью, к которому здесь привыкли все.
– О Господи, ты мой Господин, которого жаждет моя душа; по Тебе сохнет и плоть моя, словно безжизненная потрескавшаяся почва, жаждущая воды…
„Безжизненная", – повторяет Роза беззвучно. Да, такой она чувствует себя без Макса.
– …Ты помощь моя, – продолжает священник. – Под сенью крыл Твоих я кричу и ликую от радости. К Тебе устремляется душа моя; правая рука Твоя поддерживает меня.
За спиной Розы раздается всхлипывание – кто-тоне выдержал и расплакался.
Она оборачивается назад: там, за Марией, как всегда хранящей полное молчание, сидит, опустив голову, Клер. Лица ее из-за развевающихся серых раскрыльев апостольника почти не видно. Розе она напоминает бесформенную перьевую подушку, растекшуюся по скамье.
Господи Боже мой, думает Роза, только бы сестра прекратила плакать! Неужели она не понимает, что смерть Нонни на самом деле благо?
– Она умерла, – слышит Роза шепот Клер, прерываемый всхлипами, – как будто ветер задул свечу. Это так ужасно… Я чувствую свою вину…
– При чем тут твоя вина? – тихо отвечает Мария, к которой обращены слова Клер. – Ты что, убилаее разве!
Роза увидела, как опухшее от слез круглое лицо Клер сразу вытянулось: сама мысльпрозвучала для нее настоящим кощунством.
На какой-то миг она даже ощутила к сестре жалость, но быстро вспомнила, что все последние годы за Нонни ухаживали сестры и санитарки из католической частной лечебницы, а вовсе не Клер. Так что и тогда, когда Нонни была у нее на попечении, Клер фактически делала для нее не больше, чем в прошлом, когда все бремя ухода за бабкой целиком лежало на Розе. Правда, зато она усердно молилась о ее здоровье. В этом деле Клер была настоящим профессионалом.
Наконец-то служба закончилась. Молоденький, с лицом херувима, священник осенил крестом гроб, где покоилась Нонни.
„Господи, – подумалось Розе, – да он же совсем и не знал Нонни!"
По ее телу пробежала дрожь. Ей вдруг померещилось, что Нонни вовсе не умерла: а что если там, в гробу, на самом деле лежит живая Нонни? Лежит себе и гнусно ухмыляется, ожидая подходящего момента, когда можно будет выскочить оттуда и предстать перед ними в виде чертенка-попрыгунчика, деревянной игрушки, вылезающей из коробки, как только откроется крышка.
Тут Роза увидела, что Мария шарит в карманах своего пальтеца – наверняка в поисках кошелька.
– Я оставила ребенка с „беби-ситтер" всего на час. Потом ей нужно уходить, – произнесла она извиняющимся тоном.
– Как? Ты не пойдешь на кладбище? – спросила Клер, и ее мучнисто-бледное лицо еще больше вытянулось.
– Чего это я там не видела? Смотреть, как кто-то будет забрасывать ее могилу землей? – пожала плечами Мария. – Нет уж, спасибо, – и добавила, увидев страдальческие глаза Клер (она даже рассеянно похлопала сестру по руке). – Нет, правда, мне надо идти. А то младшенькая заболела, да и Бобби утром что-то неважно выглядел, – уголок ее рта слегка скривился, когда она произнесла: – Знаешь, как теперь говорят: „Шоу все равно продолжается".
Боже, Клер повернулась в ее сторону, в ужасе заметила Роза. И выражение лица у нее такое просительное.
„Больше я этого не выдержу, – решила Роза, внутренне сжимаясь. – Но, с другой стороны, разве справедливо теперь оставлять Клер одну? Со всеми этими плакальщицами? С миссис Слатски и ее приятельницами?"
Но тут же взяла себя в руки и приказала не распускаться: „Так ты поступила бы раньше, когда еще считала своим долгом делать то, что положено. Но тогда ты была просто ковриком, о который каждый мог вытереть ноги. Сейчас с этим покончено. Ты стала другой. Слава Богу!"
Впрочем, если быть точной, то главную роль в ее метаморфозе сыграл все-таки Макс.
– Я пойду вместе с Марией, – твердо произнесли ее губы. – Почему бы тебе не отправиться на кладбище одной, Клер? – и уже более мягко добавила: – Ты не думаешь, что, наверное, Нонни именно этого и хотела бы?
Кроме всего прочего, ей действительно надо было кое о чем переговорить с Марией. Один на один. Об одном деле, в котором та могла ей помочь.
Она намеревалась поговорить с ней о матери Рэйчел – да, ее зовут Сильвия. Возможно, Мария хоть что-то о ней знает.
Роза коснулась уха, подумав: „Если это действительно так, то я, быть может, смогу понять, зачем Сильвия Розенталь в свое время дала мне эту рубиновую сережку".
Квартира Марии оставалась такой же, какой была всегда. Та же мрачная пещера вместо гостиной, тот же застарелый запах никотина. Безликая мебель, какая бывает обычно в дешевых мотелях, – только теперь, пожалуй, она стала еще более обшарпанной. В комнате больше не было манежа, но в углу возле телевизора стояла хоккейная клюшка, а на коврике валялась голая кукла Барби в сильно изуродованном виде.
– Поставь ее на пол и садись, – обратилась к сестре Мария, указывая на корзину с бельем, стоявшую на кресле со спинкой, перетянутой крест-накрест клейкой лентой.
– Да, между прочим, Бобби просто с ума сходит, так ему нравится игра „Атари" – ну та, которую ты прислала ему на день рождения. Его прямо не оторвешь от нее.
– Знаю. Я получила от него благодарственную записку. Он у тебя чудесный парень, Мария. Да вообще все дети твои – прелесть. И воспитываешь ты их, по-моему, прекрасно.
В это время до них донесся из спальни звук включенного телевизора. Ребятишки сидели там у кровати хворавшей Мисси и смотрели программу „Мод сквод".
Вот управлюсь со своими делами, решила Роза, и обязательно зайду туда, чтобы побеседовать с каждым из них. А Бобби вообще уже большой и его можно как-нибудь взять к себе. Надо будет обязательно сказать Марии…
– Господи Иисусе, да ты прямо святее самого Папы стала, как твоя сестрица Клер. Это что, твоя адвокатская слава тебе в голову ударила?
Прежде чем Роза успела обидеться, Мария плюхнулась на софу – и сразу, казалось, потеряла всю свою жесткость. Закурив, она прищурилась и сквозь облачко сигаретного дыма поглядела на Розу.
– Да ладно! Не бери в голову и не обращай на мои слова внимания, – вздохнула она. – Знаешь, целый день крутишься здесь одна, как в тюремной камере, пока дети не вернутся из школы. И постепенно становишься такой врединой.
– Где Пит? – вдруг спросила Роза, не ощутив привычных следов пребывания Пита в доме.
– Пит? – фыркнула Мария. – Ушел. Съехал с квартиры. Пару недель назад. Я что, тебе не говорила? В общем-то, я его не останавливала. Скатертью дорога, как говорится…
– Но… на что… – начала Роза, но передумала спрашивать у сестры, на что она в таком случае живет? Ведь как бы плохо ни было с Питом, все-таки хоть пособие по безработице у них тогда было.
Передумала потому, что выражение холодной неприязни в глазах сестры не располагало к откровенным расспросам.
– Хочешь чего-нибудь? Кофе или… – предложила Мария.
– Нет… не надо. Мне скоро уходить, я ведь так, на минутку, – Роза глубоко вздохнула. – Знаешь, Мария, я, собственно, зашла за тем, чтобы спросить тебя о… ну, об одной вещи, которую сказала Нонни давным-давно. Она тогда говорила о матери… как она могла… в общем, что моим отцом был кто-то другой, чем у вас с Клер.
Мария уставилась на нее как на сумасшедшую.
– Ты что, серьезно? До сих пор помнишь, что эта старая крыса однажды сболтнула? Да она же всегда старалась сказать что-нибудь, чтоб испортить людям настроение. Ты разве не знаешь? Пусть о мертвых плохо говорить и не принято, мне наплевать. Я говорю сущую правду! Она же просто обожала, когда могла кого-нибудь из нас куснуть побольнее. И потом, сказала она или не сказала… какое это сейчас имеет значение?
– Я хочу знать. Вот и все. Я думала… может быть, ты что-то такое знаешь? От Нонни. Если она тебе говорила…
Мария отвела взгляд от сестры – теперь в ее манере появилось нечто от уличной кошки, сдержанной, предельно осторожной.
– Я же сказала,что знаю не больше твоего. – В голосе Марии прозвучало раздражение. – Делать тебе нечего, что ли? Да забудь ты всю эту чепуху.
Но Роза уже не могла остановиться. Одна мысль грызла ей душу. Нет, она ничего не придумала. Это не плод ее воображения. Стоило ей увидеть в суде эту женщину, Сильвию Розенталь, как она тут же заметила огонек, зажегшийся в ее глазах. Сильвия узнала ее! Значит, существовала и какая-то тайна. Не могла не существовать! И тайна эта наверняка, она в этом убеждена, имела отношение к человеку, который был ее, Розы, настоящим отцом. Не тем, что глядел на нее с фотографии в серебряной рамке. Не бравым моряком, сыном Нонни, отцом Клер и Марии. Нет, ее отец был совсем другим – темноволосым и смуглокожим. Именно он дал ей жизнь и с первого дня сделал ее непохожей на своих светловолосых сестер.
– Если моим отцом был кто-то другой, – упрямо продолжала Роза, – тогда у него имелась и своя семья, ведь так? Жена, наверное? Или сестра? И эта жена или сестра… ей же могло быть известно и обо мне, правда? И она могла попытаться как-то со мной увидеться?..
Мария рывком поднялась с места, схватилась рукой за вырез платья, словно ей трудно было дышать.
– Я уже тебе говорила, что ничего об этом не знаю! Ты просто сны наяву видишь! Проснись-ка лучше! – Мария подошла к корзине с бельем и, вытащив оттуда майку, яростным движением сложила ее. – У меня, между прочим, дел по горло, – буркнула она. – Так что если ты собираешься уходить, то, извини, задерживать я тебя не буду.
„Да ведь она же врет! – со злостью подумала Роза. – Наверняка.Знает – и скрывает".
Подавшись вперед, Роза вцепилась пальцами в пластмассовый край бельевой корзины и в упор посмотрела на сестру, взглядом умоляя ее не лгать.
– Ради Бога, Мария!
– Но я же тебе сказала, что…
– Это я уже знаю. Но мне кажется, тебе известно кое-что другое. О, Мария, не мучай меня, прошу! Я всю свою жизнь чувствовала, что вы смотрите на меня как на чужую. Я была отверженной – и вот теперь тыотвергаешь мою просьбу и не желаешь говорить правды…
Роза вскочила на ноги, вся дрожа. Ее душила злоба на сестру и жгло страстное желание узнать, как все было на самом деле.
– Я должна знать правду… – задыхаясь, проговорила она, чувствуя, что не в силах подыскать нужные слова, чтобы расшевелить Марию. – Правду о том, кто я такая. Ты разве не понимаешь? Я… да мне ничего от тебя не надо. Только правду о моем отце. Если у него семья, я не стану предъявлять никаких требований или чего-нибудь еще. Не будет никаких неприятностей. Ни для кого. Я просто хочу знать.
Мария смотрела теперь на Розу во все глаза: на ее острых скулах выступил лихорадочный румянец, особенно заметный на матово-бледной коже.
И вдруг, упав на софу, она разрыдалась.
Роза, пораженная этой переменой, не отрывала от Марии глаз. Ни двигаться, ни даже говорить она не могла: плачущей свою сестру она видела впервыев жизни.
Наконец Мария подняла голову. Глаза ее были красными от слез, веки припухли.
Устало поднявшись, она произнесла:
– Погоди! Я тут кое-что тебе покажу.
Шаркающей походкой, едва переставляя ноги, Мария вышла из гостиной. Розино сердце тревожно застучало в груди. Ей вдруг сделалось страшно, и она покрылась холодным потом.
Через минуту в комнату вошла Мария, держа в руке какую-то маленькую голубую книжечку. „Сберегательная", – пронеслось в голове у Розы. Мария тут же швырнула ее Розе, словно книжка жгла ей пальцы, и она хотела поскорей от нее отделаться.
Открыв книжку, Роза увидела напечатанным свое имя: Роза Ангелина Сантини.
Первоначальный взнос составлял двадцать пять тысяч долларов и был положен на ее имя 15 сентября 1954 года. А дальше шли одни только записи о снятии денег – страница за страницей, год за годом… Сто долларов, пятьдесят, семьдесят пять… Остаток денег на счету, как удостоверяла самая последняя запись, составлял семьсот сорок два доллара.
Роза недоумевающе взглянула на Марию. Что все это значило?!
Сестра стыдливо отвела глаза.
– Это твоя книжка, – со вздохом призналась Мария таким тихим голосом, что ее почти не было слышно. – Я нашла ее среди вещей Нонни вместе с письмами Брайана.
Мария помолчала и так же тихо добавила:
– Там еще было письмо. От какой-то адвокатской конторы. В нем просто говорилось, что кто-то… имени не называлось… открыл на твое имя счет в банке.
– А что же Нонни…
– Ну, я так понимаю, что она догадывалась, что в Датском королевстве, как говорится, не все в порядке. А как же еще? Что, совсем чужой человек стал бы вдруг класть такие деньги на твое имя? С чего бы это! У нее и так были сомнения насчет того, кто твой настоящий отец, а тут еще этот таинственный счет…
– Но ты мне ничего не говорила! Знала – и молчала!
– Да, молчала. Потому что пользовалась твоей сберкнижкой, – наконец выговорила Мария, заставив себя все-таки взглянуть в глаза сестре. – Каждый день я твердила себе, что я снимаю деньги со счета в последний раз. Совсем немножко. А потом все тебе отдам. Но вот Пита уволили из магазина скобяных товаров, и мы оказались совсем на мели. И я сказала себе: если я возьму еще сотню долларов, чтоб нам продержаться, то разницы большой не будет. Ведь я все равно положу деньги на счет, как только Пит получит пособие по безработице. Это было легко, таклегко. В банке я говорила им, что я – это ты. У меня был твой старый читательский билет из библиотеки и письмо от адвоката, адресованное тебе, а имена родителей я, конечно, знала. Ну, и пошло-поехало, то одно, то другое, – пожала плечами Мария. – Бобби надо было удалить гланды, у Гейба – аденоиды. Пит менял работу чаще, чем проститутка на Таймс-сквер своих клиентов. А счета все шли и шли, и повторные предупреждения тоже. Приходилось снимать твои деньги опять и опять, а себе я все твердила, что обязательно верну их при первой же возможности… Только возможность все не подворачивалась. Ну а тут ты сделалась модным адвокатом и все такое. Тогда я переменила пластинку и начала убеждать себя, что тебе эти деньги нужны гораздо меньше, чем мне, что вообще несправедливо, почему это они достались именно тебе. Но все равно дела это не меняет. И как бы я себя ни оправдывала, я себя ненавижу. И гораздо сильнее, чем могла бы ненавидеть ты.
На Розу напал столбняк: она не могла ни думать, ни говорить. Ее душил гнев, яростный и тяжелый.
„Проклятие! – вертелось у нее в голове. – Как могла Мария мне лгать? Все эти годы. Если ей нужны были деньги, она что, не могла попросить? Я бы отдала все".
Но тут Роза увидела, каким напряженным сделалось лицо Марии. Она резко выпрямилась, вызывающе выставив вперед подбородок. На глазах сестры выступили слезы, но то были слезы упрямой дерзости.
Гнев Розы исчез так же неожиданно, как и появился. Она все поняла. Ведь гордость – последнее, что оставалось у Марии. И необходимость просить деньги была бы для нее хуже, чем солгать. Хуже, чем украсть. Хуже всего на свете.
Роза не знала, было ли охватившее ее чувство жалостью, облегчением или любовью. Но порыв его был так силен, что она крепко обняла сестру и прижала к себе.
– Забудь об этих деньгах, Мария. Я дарю их тебе. Ты теперь видишь: он ведь позаботилсяобо мне. Тот человек, который был моим настоящим отцом. Кем бы он ни был.
„Да, кем бы он ни был, – подумала Роза. – Но кто все-таки? Кто этот человек? И какое отношение он имеет к Сильвии Розенталь?"
38
Сильвия со вздохом закрыла тяжелый гроссбух. Когда-то его вел Джеральд, но сейчас линованные страницы заполнял только ее тонкий скользящий почерк. Она провела ладонью по истертому от времени сафьяновому переплету: в свое время он был яркого темно-бордового цвета, а теперь, потускнев, приобрел оттенок обыкновенного портвейна. Золотыми, правда, уже полустертыми буквами вверху было вытеснено: „Счета".
Приход… расход… Растущие колонки цифр: дебет, кредит. Все в полном порядке. Никаких долгов.
„Никаких, кроме одного", – с горечью подумала она.
Притом самого большого, самого важного.
„Ты просто глупа, – сказала себе Сильвия. – Зачем ты потащилась в суд? Ведь Рэйчел просила тебя этого не делать. Почему ты ее не послушалась?"
Роза… Ее Роза… С каким великодушием спасла она Рэйчел! Сильвия ощутила в груди волну раскаяния, смешанного на сей раз с острой, разрывающей сердце болью.
„Доченька моя, – мысленно обратилась она к Розе, – я увидела, как ты распорядилась своей жизнью. И я горжусь тобой! Да, Никос прав, ты на самом деле умна и прекрасна. Какую ошибку я совершила, отвернувшись от тебя! Пусть у меня есть моя Рэйчел, пусть она любит меня, мне все равно нет прощения".
Вчера вечером, когда Никос сказал, что решил не открывать Розе тайну ее рождения, она почувствовала огромное облегчение. Словно сам Господь Бог своей рукой снял с нее висевшее над головой проклятие.
Ну а потом, после его слов, что он по-прежнему – даже еще сильнее, чем раньше, – Хотел бы, чтобы она вышла за него, на глазах Сильвии выступили слезы.
Сейчас, наедине со своими мыслями, Сильвия снова и снова спрашивала себя, должна ли она ответить согласием.
„Конечно, – говорила она себе, – я его люблю. Но вот хочу ли я выйти за него замуж?"
Сильвия бросила взгляд на свой портрет, висящий над камином: как она похожа на изображенную там женщину и вместе с тем как не похожа! Канули в Лету те времена, когда она, робкая, мучимая угрызениями совести, тайком спускалась в подвал к Никосу. Сейчас она вольна поступать, как ей хочется, действуя открыто – без смущения и поздних сожалений.
Только ее сердце оставалось таким же. Сердце, которое никогда не переставало болеть за Розу…
Неожиданно Сильвия почувствовала себя крайне усталой. Она опустила голову, коснувшись лбом сафьянового переплета, гладкого и отполированного бесконечными прикосновениями.
Когда она одна, то может почти наслаждаться этой своей усталостью, словно обществом старинного друга. Можно позволить себе расслабиться в середине дня – опустить голову и не бояться, что вокруг тебя начнутся возня и озабоченные вопросы, не заболела ли ты, не дай Бог.
„До чего же странная все-таки штука жизнь, – подумала Сильвия. – После смерти Джеральда одиночество было мне ненавистно. Сидеть за столом, накрытым для одного человека… Весь день перед тобой, как безлюдная длинная дорога".
Но теперь она обнаружила, что вовсе не страдает от одиночества. Часто завтрак ей приносят прямо в постель. Она чувствует себя избалованной и изнеженной, поглощая не только обычную пищу, но и пищу духовную – в виде „Дейли ньюс" или телепередачи „Доброе утро, Америка"… Она сама выписывает чеки, и это ее деньги, так что никто не поднимал удивленно брови, если она не могла устоять и покупала очередную пару безумно дорогих туфель или новое платье от „Сакса", разумеется, индивидуального пошива.
Но больше всего ей нравится то, что теперь она ни от кого не зависит. Только от себя! Какое это наслаждение. И как чудесно ощущать себя сильной и способной сделать так много!
Сильвии вспомнился один день в доме Никоса. Это было меньше месяца назад. Она просматривала образцы тканей, когда вдруг наверху лопнула труба и в центральную гостиную потекла вода, словно в потолке вдруг забил источник. В первую минуту Сильвия запаниковала и не знала, что делать. Но затем, собравшись, бросилась в подвал, нашла нужный вентиль и перекрыла воду. После этого набрала телефон аварийной водопроводной службы и, пока ждала, даже вытерла тряпкой воду, чтобы она не намочила потолок нижнего этажа.
Будь дома Никос, он бы обо всем позаботился сам, и она в его присутствии почувствовала бы свою беспомощность и слабость. И ей наверняка захотелось бы, чтобы он взял на себя все хлопоты. Это-то и было самое страшное. Да, она сильная, но настолько ли, чтобы помешать мужчине взять бразды правления в свои руки? И не о лопнувшей трубе здесь речь, а обо всем, о всей ее жизни.
Но Никос, благослови его Бог, нуждается в ней.
„У меня, по крайней мере, есть Рэйчел, а у Никоса никого, – мелькнуло в голове у Сильвии. – Нет, хуже того, у него есть дочь, которую он хотел бы любить, но не может".
Все эти годы Сильвия боялась, что Джеральд все узнает, но на самом деле пострадал Никос. Есть ли для нее прощение?
Простят ли ее когда-нибудь самые близкие и дорогие ей люди – Рэйчел, Никос, Роза? Господи, это же ее самая заветная мечта!
Сильвия подняла голову. Где-то в тишине дома пробили часы. Почему вокруг такая тишина? У Бриджит выходной. Мануэль работает в саду, сгребая опавшие листья вокруг розовых кустов.
Прогноз обещал снегопад, и похоже, так оно и будет. Небо за окном свинцовое, низкое: пройдет еще немного времени и розы скроются под белым снежным одеялом, исчезнут, словно сон.
Но никогда они не исчезнут. Под снегом, под мерзлой землей сохранятся прекрасные зеленые побеги, и весной снова произойдет это чудо цветения.
„И так оно идет всегда, – размышляет Сильвия. – Что-то умирает, но не целиком. Так и в наших сердцах всегда остается крохотный живой кусочек. И он снова может расцвести".
Звонок у входной двери, спугнувший тишину дома, заставил Сильвию вздрогнуть. Ее сердце неизвестно почему вдруг заколотилось в груди.
Ей вдруг стало страшно подойти к двери.
Между тем ноги уже сами несли ее вперед – через кабинет Джеральда, в коридор, где стук ее каблуков гулко отдавался на мраморных плитках пола. И даже не спросив, кто там, она нажала кнопку домофона, открывая массивную входную дверь орехового дерева.
Сильвия не задала этого вопроса, потому что в глубине сердца интуитивно знала, кого увидит? Еще до того, как открылась дверь, до того, как в проеме показалась высокая красивая молодая женщина со смуглой кожей, в модном плаще. В ее темных волосах блестели, словно лепестки, первые снежинки.
Сильвия стояла, не двигаясь, чувствуя, как бешено стучит сердце.
– Роза, – выдохнула она.
