Текст книги "Сад лжи. Книга вторая"
Автор книги: Эйлин Гудж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)
ЧАСТЬ III
Может вазу разбить взмах небрежной руки. Запах роз все равно сохранят лепестки.
Томас Мур
26
– Нет, это слишком мрачно. Слишком официально. Пожалуй, лучше вон тот… – и Сильвия указала на образец обоев, которые ей нравились. – Теперь ты видишь, насколько они выигрышнее? – сказала она Никосу, прикладывая образчик к гипсовой перегородке. – Прямо-таки вбирают весь свет с улицы. Чувствуешь себя так, будто находишься внутри одного из полотен Ван Гога.
– Да, – задумчиво кивнул Никос. – Думаю, ты права. Снова права. Ну и ты должна отдать мне должное. Я знал, что этому дому больше всего необходимо, – он обернулся к Сильвии и, блестя улыбающимися черными глазами, заключил. – Ты!
Его тяжелая теплая рука легла ей на плечо.
Образчик обоев с яркими желтыми подсолнухами выскользнул и скатился на пол. Маляры ушли, в доме никого кроме них не было. Позднее дневное солнце наполнило комнату сиянием, напоминающим по цвету темный мед диких пчел. Прислоненные к окнам высокие стремянки отбрасывали продолговатые колеблющиеся тени на прикрытый кусками материи пол. Сверху, с водосточного желоба, через окно доносилось воркование голубей. Растерянная, с сильно бьющимся сердцем, Сильвия лихорадочно думала:
„Что же мне делать? Ведь я хочу его. Но вот только готова ли я принять все то, что должно за этим последовать? Любовь и, возможно, даже замужество? Нет. Хотя может быть…"
И тут же:
„Нет. Не, не знаю. Не могу думать, когда его рука вот так прикасается ко мне!"
Тепло от руки Никоса растекалось вниз по спине, вызывая во всем теле томление и желание близости. Боже, до чего замечательно снова испытать подобное состояние! После того, как прошло уже много-много лет.
Сильвия вздрогнула, наблюдая за кружащимися в наклонных солнечных лучах мельчайшими частичками пыли. Такая же частичка тревоги закралась теперь в ее сердце. Если Никос узнает о Розе, станет ли он по-прежнему желать ее? Когда поймет, что все это время она обманывала его, лишая того, чего, возможно, он хотел больше всего на свете? Больше, чем…
И потом, думала она, ее жизнь изменится. Хочет ли она подобных перемен? Раньше долгие годы она делала лишь то, что считалось правильным. То, чего все от нее ожидали. Зато теперь у нее появилась возможность действовать так, как хотелось ей самой. И до чего же это приятно!
Она слегка отстранилась от лежащей на ее плече руки.
– Плетеная белая мебель. Так я себе представляю обстановку. Чтобы все напоминало сад. Да, эта комната должна выглядеть именно так. Подушки – только из японского расшитого яркими цветами шелка… а там, у окна, будет стоять плетеная корзина с сухими цветами…
Но Никос, она видела это, не слушал. Он начал медленно, кругами, массировать ее плечи, глубоко вдавливая большие пальцы и ослабляя напряжение мышц.
– Никос, – не слишком уверенно запротестовала она, – я смотрю, тебя совсем не интересует мое мнение. Ведь ты же нанимал меня, чтобы…
– Ты слишком худая, Сильвия, – перебил он ее. – Я прямо чувствую твои кости. Совсем как скворец.
– Воробышек, – поправила она с нервным смешком.
– Ты хочешь, чтобы я перестал массировать?
– Да… нет… это такприятно. Но, Никос, я думала, ты хочешь вместе со мной выбрать обои. Я только могу тебе посоветовать, что, на мой взгляд, лучше подойдет, но окончательный выбор за тобой. Ведь это же твой дом.
– Мне нравится то, что нравится тебе.
Его ладони гладили теперь ее руки в том месте, где кончался короткий рукав летней блузки. Едва пальцы Никоса соскользнули с ее плеч, Сильвия покрылась гусиной кожей.
– Никос… Если ты не будешь слушать, то мы никогда не закончим.
– Я что – как последний эгоист, не давал тебе заниматься другой твоей работой?
– „Другой работой"?
– Разве управлять банком – не работа?
Он улыбнулся, и глубокие складки на смуглом лице стали более заметны.
Сильвия поняла. Он не шутит. В его словах она увидела себя со стороны, глазами Никоса. Для него она была женщиной, которой возраст принес не слабость, а силу. Для него она была женщиной, не просто сохранившей остатки девической красоты, а по-прежнему красивой. И, наконец, женщиной, которая научилась пользоваться своей головой.
Да, банк действительнолежал на ней. Конечно, Джеральд в большей степени отвечал за дела банка, чем она сейчас. Но все же, когда она появляется теперь на заседании правления, никто не начинает прочищать горло и вращать глазами. Мужчины встречали ее уважительно, смотрели ей прямо в глаза и внимательно выслушивали ее предложения.
Господи, страшно даже вспомнить все те опасения, которые преследовали ее столько лет! Она таскала их с собой, как делала это Рэйчел со своим любимым старым детским одеялом, пока ей не исполнилось два годика. Только теперь Сильвия впервые за свои пятьдесят восемь лет чувствовала себя по-настоящему свободной.
Связать свою судьбу с Никосом? Этим, подумала она, можно только все испортить.
– Никос…
Он между тем уже целовал ее шею, шепча нежные слова, вызывающие в теле сладкую дрожь. Напряжение покинуло ее, и она блаженно прижалась к его широкой груди, утонув в сильных объятиях.
„До чего же я слаба, – подумала она. – Никак не могу побороть в себе влечение к нему".
– Я хочу тебя, – прошептал он. – Я ревнивый человек.
– И к кому же ты меня ревнуешь? К мистеру Казвеллу в банке?
Да ему же восемьдесят. Правда, говорят, он еще поглядывает на женщин. Или к Нийлу, моему парикмахеру? Впрочем, мне кажется, он предпочел бы, чтобы я была мужского пола…
– Нет-нет. Не к ним. А к этому дому, – рассмеялся он, дыша ей в ухо. – Сдается мне, что к нему ты относишься куда с большим чувством, чем ко мне.
– Знаешь, – серьезно задумавшись над его словами, сказала Сильвия, – я ведь и на самом делеего люблю. Не в том, правда, смысле, какой ты вкладываешь в слово „чувство". Я люблю то, что здесь делаю. Это сродни искусству художника, ты не находишь? Дом – все равно что чистый холст. Я открою тебе маленький секрет, Никос. Всю свою жизнь я мечтала стать художником! Уже с тех пор, когда ребенком бродила по музеям. Бедная мама, она ведь тоже мечтала о такой карьере для меня. У нас частенько не хватало денег, чтобы купить мяса, а она покупала мне тетради для рисования и акварельные наборы. Но, Боже, до чего же страшными выходили у меня животные! Лошади были похожи на собак…
– Но разве нельзя сказать то же самое и о Пикассо? – мягко возразил Никос.
Сильвия обернулась, ей пришлось даже слегка запрокинуть голову, чтобы посмотреть в его черные глаза.
– Это мне тебя надо благодарить. За то, что ты показал мне, где я могу проявитьсебя. И, честно говоря, если бы не твоя подсказка…
– …Ты бы все равно узнала это сама – со временем, – закончил он за нее. – Ты выдающаяся женщина, Сильвия. Во всех отношениях, кроме одного. Тебе до сих пор недоставало… веры в себя.
– О, Никос…
Он не дал ей договорить, прервав ее восклицание медленным поцелуем, каким могут целовать лишь нежно любящие и преданные друзья. За первым поцелуем последовал второй – то был уже поцелуй не друга, а любовника. Страстный, нетерпеливый. Его сильные пальцы освободили от заколок ее волосы, и Сильвия почувствовала на плечах их тяжелую теплую волну.
Она буквально разрывалась между двумя одинаково властными желаниями: обнять Никоса – и убежать от него.
– Ну что, милая моя Сильвия, давай тогда и окрестим его, а? Твой любимый дом? Прямо здесь? Прямо сейчас? – шептали его губы.
И тут Сильвия поняла, чего она на самом деле хочет.
„Как раз этого", – сказала она себе.
„Именно так, как ты и говоришь, – мысленно обратилась она к Никосу. – Здесь. Сейчас. Сию минуту – не оглядываться назад, ничего не загадывать. Как клонится к закату солнце. Твои губы, кончики твоих пальцев… Они словно прикосновения кисти к моей коже. Кисти художника, рисующего на холсте картину. Картину вечной любви".
Отступив на шаг, Сильвия начала медленно раздеваться. Сначала блузка. Шесть жемчужных пуговиц – по одной на каждый год: ровно столько лет прошло с тех пор, как она в последний раз была с мужчиной. Как его твердая плоть прижималась к ее телу. Теперь юбка. О, как дрожат ее пальцы! Осторожно, чтобы не заело „молнию". Затем комбинация. Трусики. Всю жизнь она покупает только самые лучшие. Настоящий шелк, кружевная резинка.
Последними она сняла ожерелье, браслет, серьги и разложила на пыльном подоконнике.
Наконец настала очередь и кольца с продолговатым, поразительной красоты, старинным – не менее двухсот лет – бриллиантом, окруженным сапфирами. Это кольцо Джеральд надел ей на палец в день их свадьбы.
Солнце коснулось ее обнаженного тела. Словно гигантская невидимая рука приняла ее в свою ладонь, как в колыбель. Она чувствовала, что ей… шестнадцать… совсем юная девочка, стоящая на пороге взрослой жизни.
„Глупая! – устыдил ее внутренний голос. – Разве тебе не за пятьдесят? Морщины, кожа да кости… Да он сам тебе об этом только что сказал! Он что, не увидит красноватых прожилок у тебя на ногах? Не заметит седины в волосах? Да как, спрашивается, может он хотеть тебя?"
Сильвия в упор посмотрела на Никоса. К этому времени он уже снял с себя брюки, холщовую светлую рабочую блузу и стоял голый в лучах заходящего солнца. Да, и он тоже постарел, подумала она при виде седых волос на груди и первых следов неминуемой дряблости на бугристых мускулах рук.
„Как стареющий тигр", – пришло ей в голову. Но, странное дело, таким она желала его еще больше. А стоит только посмотретьна его плоть, чтобы убедиться: Боже, как он ее хочет.
И вот он уже ведет ее к куче чистых обрезков ткани в углу комнаты. Ими прикроют пол, когда придут маляры.
„Я запомню это навсегда, – подумала Сильвия. – Каждую мелочь. Как впивается в голую спину грубая мешковина. Как пахнет свежей краской. Как воркуют за окном голуби".
Запомнится и этот мужчина: светлые бисеринки пота на сильных смуглых плечах; здоровый запах мужского тела, напоминающий и аромат свежескошенной травы, и свежевыпеченного хлеба. Не человек – глыба!
Она почувствовала, как он вошел в нее, и сладость этого ощущения была как возвращение домой после долгого отсутствия. Глаза Сильвии наполнились слезами. Лежа на плече Никоса, она на какой-то миг вздрогнула от неожиданности. Перед ее затуманенным взором мелькнула яркая вспышка. Это последний луч солнца упал на бриллиант ее свадебного кольца, отбросив яркий сноп разноцветных бликов.
„Пойми меня, Джеральд, дорогой! – мысленно обратилась она к покойному мужу. – Я ведь не то чтобы люблю его больше, чем тебя. Совсем нет… все дело во мне. Я в конце концов начала узнавать того человека, которого ты любил. Ту женщину, которую Никос любит сейчас…"
– Никос! – воскликнула она в изнеможении.
Прижавшись губами к виску Сильвии, так что его горячее дыхание шевелило ее волосы, он заставил ее чувствовать себя тринадцатилетней. Она снова в ванне, стоявшей на четырех ножках-"лапах" у мамы на кухне. Теплая вода так приятно омывает шею и затылок, лаская нежные соски начинающих наливаться грудей, касаясь всех тайных мест ее тела, колышет мягкие волосы между ногами, словно это морские водоросли.
Никос обволакивал ее всю, проникая казалось во все ее тайные места… Господи, что можно сравнить с этим волшебным чувством?
Какое несказанное наслаждение!
„О, Никос… да… да…" – беззвучно шептали ее губы.
И вот все закончилось. Сильвия, лежа в объятиях Никоса, чувствовала, как холодит воздух ее липкие от пота руки. Горячее учащенное дыхание Никоса мало-помалу успокаивалось.
В этот момент он неожиданно сжал ее плечо: мышцы рук сразу сделались твердыми, как камень.
– Выходи за меня, Сильвия, – хрипло прошептал он ей на ухо.
И сразу тот прекрасный мир, который они только что вместе сотворили, разлетелся, рассыпался, словно разорванное ожерелье.
Почему, мучительно думала она, почему все в нашем реальном мире должно быть таким сложным и запутанным.
„Я боюсь, – решила она. – Боюсь жизни. И когда рядом со мной появляется кто-то, к кому можно прижаться, я тут же спешу сделать это. И тем самым становлюсь опять слабой и зависимой. Как роза, не способная стоять без подпорки…"
– Не могу, – ответила она, высвобождаясь из его объятий и садясь на груду обрезков.
Холодный воздух обвевал ее обнаженное разгоряченное тело – ей стало холодно.
В глазах Никоса, черных и глубоких, засверкали звезды.
– Почему? – спросил он. Ей на миг показалось, что его рот – огромная рана на потемневшем Лице.
– Моя дочь… – начала она и остановилась, не закончив фразы.
„Что я собиралась ему сказать? – спросила себя Сильвия. – Что это будет несправедливо по отношению к Рэйчел?"
Но ведь дело было совсем не в этом.
Подняв ладонь, Сильвия погладила Никоса по щеке, почувствовав, какая она шершавая от въевшейся в нее за день пыли. Глаза защипало от слез, горячих и колючих. Горло перехватили спазмы.
„Я не могу выйти за него замуж. Но есть одна вещь, которую я обязана сделать, – решила она. – Рассказать ему про Розу. Это мой долг. После стольких лет молчания".
Да, она скрывала от него свою тайну ровно тридцать два года! Сейчас пришло время доверить ее Никосу. Уж это он заслужил, не так ли?
Пусть, думала Сильвия, он ее потом возненавидит – скорее всего так оно и будет… что ж, по крайней мере, он все узнает… может, даже повидает Розу… поглядит на нее со стороны… и сумеет побольше узнать о ее жизни…
Но, конечно, ему придется смириться с тем, что сама Роза никогда не должна узнать правды, и потому встречаться с ней было бы крайне опасно.
Ничего, Никос не только умный, но и тонко чувствующий. И он все поймет сам.
– Послушай, дорогой, – начала она. – Я должна кое-что тебе рассказать… собственно, надо было сделать это уже давно… – Сильвия почувствовала, что у нее не хватает дыхания. – Насчет моей дочери. Нашей дочери.
Никос тоже сел. Лицо его напряглось, глаза смотрели настороженно.
– Нашадочь, – выдохнул он. – Да, я всегда это знал. Конечно, Рэйчел совсем не похожа на меня. Светлая, и черты лица твои. Но в глубине души я чувствовал: она моя дочь. О, Сильвия, если бы ты знала, как сладостно услышать слова правды.
– Не Рэйчел, – поправила она его.
Никос поглядел на нее как на безумную.
На один краткий миг Сильвия подумала, что она действительносошла с ума. Откуда еще могло прийти это странное чувство, будто она сжимается, становясь все меньше и меньше?
– Тогда кто? – хрипло прошептал Никос.
– Ее зовут Роза.
И она рассказала ему. Все. Об отчаянии и страхе, которые охватили ее. Об этой ужасной больнице. О пожаре. О безумном решении, которое она приняла. Решении, превратившем ее жизнь в один кошмарный обман. О том, как долгие годы она страстно мечтала о том, чтобы прижать свою дочь к груди, даже просто увидеть.
Закончив свой рассказ, Сильвия почувствовала, что совсем обессилела, будто снова все это пережила. Только сейчас было еще хуже, потому что на нее в упор смотрел пораженный Никос. В его глазах отражалась ее вина.
Возненавидит ли он ее теперь?
Может быть, это было бы и к лучшему. Во всяком случае, лучше, чем снова лгать.
И сможет ли он ненавидеть ее больше, чем она сама себя ненавидела все эти годы.
В комнате сделалось холодно: лучи заходящего солнца переместились и ушли куда-то за перегородку. Сильвия попыталась встать, но ноги дрожали и не слушались ее. Все виделось ей как в тумане, словно она смотрела через ветровое стекло, покрытое дождевыми струями. Комната поплыла у нее перед глазами.
И тут произошло самое невероятное.
Она почувствовала, как Никос потянул ее к себе, прижал к груди сильными руками. Грудь его тяжело вздымалась. По лицу текли слезы.
– О, Сильвия… Бедная моя Сильвия…
„Неужели возможно такое чудо?" – подумала она, пораженная и благодарная.
Слова Никоса, казалось, облегчили ей душу, и теперь она могла хоть отчасти успокоиться. Он понял ее! Он простил ее! И если так поступил он, то, может, тогда и она сумеет хоть немного простить себя.
Голосом, который шел откуда-то из самых глубин его существа, Никос произнес:
– Слава Богу. Слава Богу. Мой ребенок. Моя дочь. Мы найдем ее, Сильвия. И вместе расскажем ей обо всем. Еще не поздно…
„Нет-нет! – запротестовало все в ней. – Он не понял".
То, что говорил Никос, представлялось ей невозможным.
Она должна была рассказать ему… Но слова не шли с языка. Самой себе она казалась невероятно хрупкой. Как сосуд – одного неосторожного движения было достаточно, чтобы он разлетелся на тысячи осколков. Ей хотелось кричать, в ярости обрушить кулаки на этого человека. Но она не могла ни пошевелиться, ни вздохнуть. Ей оставалось только смотреть на Никоса беспомощно, с отчаянной мольбой в глазах.
Но нет, это вина не Никоса, а ее!
„Господи, помоги мне! – беззвучно произносили ее губы. – Это ядала ему возможность уничтожить и себя, и обеих моих дочерей".
27
Парень в черной кожаной куртке сверкнул на Рэйчел глазами:
– Да кто вы такая в конце концов! Рассказываете мне тут о моейстарухе. Да это ж мой ребенок у нее в животе! Я сам знаю, как мне позаботиться о Тине!
– Черта с два, вы это знаете! – не удержалась Рэйчел.
Она тут же откинулась на спинку вертящегося кресла – взбешенная, потерявшая над собой контроль.
„Перестань немедленно! – упрекнула она себя. – Ты не имеешь права так распускаться. Твое дело – твердо отстаивать интересы своей пациентки".
Но последние несколько недель Рэйчел чувствовала, что ходит по туго натянутому канату. Напряженная, встревоженная. Готовая взорваться из-за любой мелочи.
„Что ж, – напомнила она себе, – так оно и есть. Я действительно иду по канату. Дэвид поклялся мне отомстить. Он говорит, что в истории с Альмой виновата только я одна, и настраивает всех в больнице против меня".
Ах вот в чем дело, дошло до Рэйчел. Просто этот наглый парень напомнил ей Дэвида, хотя внешне совсем на него и не похож. Но что-то в его черствости, в полном пренебрежении к судьбе своей девушки, роднило его с Дэвидом.
Парень встал из-за стола и угрожающе распрямил плечи. Ноги его были широко расставлены, словно он приготовился к драке. Спадающие на прыщавый лоб сальные черные волосы придавали ему воинственный вид.
Рэйчел тоже вскочила на ноги. Она смотрела прямо ему в глаза. Нервы ее были натянуты как струны.
– Не время строить из себя невесть какого героя, – резко бросила она ему в лицо. – Ваша подруга явилась ко мне, потому что попала в беду. Серьезную беду, чтоб вы знали. Она может потерять ребенка. Поэтому я требую от вас откровенного разговора. Вы оба употребляли наркотики?
– Да ни в жизни… – глаза парня поплыли куда-то в сторону, и он облизнул пересохшие губы.
– Но я видела пятнышки от уколов на ее руках. Она, правда, говорит, что это было уже давно, хотя мне они вовсе не кажутся старыми. А что скажете вы, Эйнджел?
– Я уже сказал, леди. Тина и я, мы с наркотиками завязали.
Рэйчел обогнула свой стол, с трудом протиснувшись в узком пространстве между стеной и шкафчиком с картотекой. Остановившись прямо перед Эйнджелом, она почувствовала застарелый запах табака и пота.
– Не верю я вам, – твердо заявила Рэйчел, стараясь заставить его посмотреть ей в глаза.
– А не веришь, так иди тогда к трепаной матери.
По лбу у Рэйчел растекся теплый плевок – лицо Эйнджела перекосилось в гримасе ярости. Он продолжал изрыгать грязные ругательства.
– Не твоего дерьмового ума это дело, поняла? – Бешенство превратило его глаза в узкие щелочки. – На чужуютерриторию не лезь! А то, подумаешь, явилась тут и взялась нас, местных, учить, чего нам надо делать. А мы и без тебя знаем – ученые! – Улыбка обнажила его кривые нечищенные зубы, напоминающие бутылочные осколки. Эйнджел сделал еще полшага вперед – теперь вонь из его рта стала невыносимой. Своим грязным ногтем он с издевательской нежностью провел по ее щеке, процедив: – Знаешь, чего я думаю? Ты просто завидуешь нашим девочкам! Потому что они все брюхатые, а ты нет. У тебя и трахальщика, наверное, нету. А если и есть, то детишек все равно по нулям? Хочешь, я и тебе брюхо сделаю, как Тине? Ну как, леди?
Внутри Рэйчел что-то оборвалось. На один краткий миг все для нее перестало существовать, кроме страшного гула в ушах. Перед глазами повисла красная пелена.
Схватив проволочную корзинку, доверху набитую накопившимися со вчерашнего дня бумагами, она швырнула ее в прыщавое лицо.
И тут же попятилась назад, ужаснувшись своему поступку.
Эйнджел буквально окаменел. На его плече осталось сложенное вдвое письмо на голубоватом толстом листе бумаги. С лица слетали, подобно снежинкам, бумажные обрывки, ложившиеся у его ног в высоких толстых башмаках с ободранными носами. На глазах у него навернулись слезы – не столько от боли, сколько от удивления и обиды, показалось Рэйчел.
Она глядела на него, вся дрожа, с гулко бьющимся сердцем.
„Да ведь он бы меня не тронул, – лихорадочно думала она. – Просто выпендривался – и все. Почему это я вдруг сорвалась?"
Рэйчел глядела, как парень развернулся и молча пошел к двери. На пороге, прежде чем выйти, он поднял вверх средний палец – жест, считающийся неприличным даже в среде таких же подонков, как он сам. Дверь захлопнулась за ним с такой силой, что со стены слетел на пол ее диплом.
Рэйчел уронила голову на руки. Поникшая, сидела она за столом и, борясь с приступом тошноты, ругала себя. Господи, как она могла так сорваться?
Неожиданно она поняла, в чем дело. Это все из-за Альмы Сосидо. Все ее существо протестовало против того, что произошло с хрупкой и беззащитной девочкой. И не хотела повторения трагедии.
Она подумала о своем последнем визите к Альме: безжизненная кукла, а не та красивая девочка-подросток, которая поступила к ним на последнем месяце беременности. Целых три месяца в одном и том же состоянии – и никакого улучшения. Глаза закрыты. Худая грудь еле вздымается, словно автомат внутри вот-вот перестанет работать. Единственные звуки в палате – хрип респиратора и тихое попискивание кардиомонитора над кроватью.
Рэйчел стоило труда не встать на колени возле этой кровати, чтобы молить о прощении. И все же, перебирая в памяти события трехмесячной давности, она была уверена: произойди сегодня с ее пациенткой то же самое, она поступила бы так же. Единственная ее вина перед Альмой заключалась в том, что свое обещание девочке она не выполнила.
Но теперь Альме уже не могли помочь никакие просьбы о прощении.
Впрочем, дело было не в одной только Альме. Еще и Дэвид. Он вел против нее партизанскую войну, нападал из-за угла, так что увидеть врага в лицо ни разу не удавалось. Куда-то пропадали результаты анализов ее больных; прежде дружески настроенные сестры ни с того ни с сего начинали от нее отворачиваться. Ординаторы были корректны, но не более того. И, наконец, сам Дэвид. При ее появлении всегда делал каменное лицо. Между тем за ее спиной он переворачивал все с ног на голову, и она же выглядела как последняя идиотка, не понимая, что, черт побери, происходит с ее больными.
Нужно было найти способ его остановить. Пойти на открытый конфликт и покончить с этим наваждением раз и навсегда. Для этого нужно было рассказать Брайану, как он пытался ее изнасиловать. И почему.
Однако при мысли об этом Рэйчел покрывалась ледяным потом.
„Что со мной происходит? – спрашивала она себя. – Разве я сама не могу с этим справиться? Я же всегда верила, что в силах преодолеть любые трудности".
Так было раньше. Но в последнее время она чувствовала, что все больше теряет над собой контроль. Самые пустяковые проблемы, которые она должна была бы решить мимоходом, теперь затягивали ее, как в омут. Каждый день она отчаянно барахталась, сопротивляясь течению и изо всех сил стараясь выплыть. К середине дня у нее совсем не оставалось сил, и она бывала готова капитулировать.
Опустившись на колени, Рэйчел начала подбирать бумаги, рассыпавшиеся по яркому эквадорскому ковру. Когда она складывала их в корзинку, то заметила, как отвратительно дрожат ее руки.
Неожиданно она почувствовала сквозняк: кто-то открыл дверь и вошел в комнату.
– Можно я помогу?
Слава Богу, это Кэй…
Она опустилась на корточки рядом с Рэйчел, сгребла остатки бумаг.
– Попадание отличное, но снаряд вшивенький, – коротышка в шелковых китайских брюках и белом лабораторном халате тряхнула кудряшками; карие глаза за линзами круглых очков воинственно блеснули. – Я все слышала. Надо было вмазать ему не этой фитюлькой, а вон той штуковиной, – она взяла со стола массивное пресс-папье, поблескивающее красноватыми гранями горного хрусталя.
– Мне следовало бы держать себя в руках, – ответила Рэйчел с грустью. – А то я чувствую себя полной дурой.
– Опять начинаешь? – Глаза Кэй зловеще сузились.
– Что начинаю?
– Заниматься самоедством. Сколько можно! Да, ты врач, ну и что, разве ты можешь всегда быть во всем безупречной? Ведь ты же еще как-никак живой человек. То есть имеешь право иногда позволить себе сбросить узду. – Кэй со вздохом поглядела на кусок горного хрусталя в своей руке. – Знаешь, иногда мне кажется, мы с тобой по-прежнему на фронте. Только война у нас тут идет другая.
– И я в ней проигрываю, – заметила Рэйчел, разбирая бумаги на столе.
Кэй обвила плечи подруги рукой, и та ощутила слабый запах пачулей.
– Как бы не так, малыш! Может, одно-два сражения, но не войну! Послушай, у меня есть стратегический план действий. Тебе надо срочно взять небольшой отпуск. Бери своего красавчика мужа и поезжай куда-нибудь подальше. Поселитесь где-нибудь в старинной маленькой гостинице с каменными каминами, кроватью с пологом на четырех столбиках. Ну, как в старом романе…
„Господи, – подумала Рэйчел, – если бы все было так просто".
– Не могу, – ответила она.
– Это еще почему? Нэнси и я вполне можем держать круговую оборону несколько дней.
– Где же справедливость? Вы обе тоже ни разу не брали отпуска.
– Кто-то же должен начать, правда? И потом, если бы у меня был муж, не обязательно такой сексапильный, как у тебя! – я бы время от времени старалась подбросить дровишек в огонь, чтобы никто не мог упрекнуть меня в том, что я не люблю жизнь, свободу и хороший секс.
– Спасибо, Кэй. Я подумаю о твоем стратегическом плане.
Кэй широко улыбнулась:
– Для гинеколога, моя дорогая, ты поразительно мало знаешь насчет размножения птичек и пчелок. Тут надо не думать, а действовать!
Как всегда, Кэй помогла ей поднять настроение, и Рэйчел впервые за долгое время рассмеялась, подумав при этом:
„А что, почему бы и нет, на самом-то деле?"
Уехать от всего этого хотя бы на два-три дня! От приемной, битком забитой женщинами с огромными животами и цепляющихся за их подол детишек. От завтраков, на которые приходится выпрашивать новые дотации у чиновников из Министерства соцобеспечения. От Альмы Сосидо…
Забыть все это, и прежде всего Дэвида Слоана.
Рэйчел смотрела, как Кэй встала и прошла в угол комнаты – туда, где в узком пространстве возле окна были маленькая раковина, электроплитка и кофеварка. Порывшись в коробке из-под ботинок, среди пакетиков с чаем, сахаром и сахарином, упаковок с зубочистками и пластиковыми пакетами с соевым соусом, оставшимися от обедов, принесенных из китайского ресторанчика, Кэй выудила пакетик из фольги с надписью „Липтон" и бросила его на стол перед Рэйчел.
– „Быстрорастворимый суп из цыпленка", – произнесла она со скрытой полуиздевкой. – Прочитай инструкцию и помешай.
Рэйчел внутренне напряглась, поняв, что предстоит неприятный разговор.
– Рэйчел! – Кэй говорила серьезно. – Хватит вести себя как трусливый цыпленок. Это тебя убивает. Слоан – маньяк. Ну ты что, не видишь? Ты же ему подыгрываешь! Ты молчишь – и он использует это против тебя же, – помолчав, она решилась. – Не хотелось тебе говорить, но среди сестер поговаривают, будто Слоан добивается, чтобы тебя лишили в больнице всех твоих привилегий.
Рэйчел почувствовала себя так, словно ей влепили пощечину.
– Подонок! – не удержалась она.
– Его бы в тюрьму посадить за то, что он с тобой сделал, – в бешенстве прорычала Кэй. – Если бы я не дала тебе слово молчать об этом деле, то пошла бы сейчас в радиорубку и всем бы рассказала про этого мерзавца.
– Да пойми ты, Кэй, я ведь не Дэвида боюсь. Я боюсь, что Брайан тогда уйдет от меня. Если только узнает…
Стук в дверь заставил ее замолчать. Вошла секретарша Глория Фуэнтес. Вид у нее был встревоженный: остановившись в дверях, она нервно крутила указательным пальцем выбившийся из-под шапочки черный локон.
– К вам посетитель, доктор Розенталь, – наконец произнесла Глория. – Мужчина. Он хочет вам что-то передать. Говорит, важное.
Наверное, подумала Рэйчел, представитель фармацевтической фирмы. Очередной коммивояжер, который уверен, что только его средство в состоянии спасти мир.
– Хорошо, Глория, – произнесла она со вздохом. – Пусть войдет.
Посетитель оказался таким толстым, что синтетическая рубашка едва сходилась на животе – в пространстве между пуговицами виднелась майка. На голове ермолка с именем „Дэйв", вышитым золотыми нитками.
Никакой это не коммивояжер, подумала Рэйчел. Скорее всего проситель из бедной иешивы.
– Вы доктор Розенталь? – спросил Дэйв с ярко выраженным бруклинским акцентом.
Она кивнула.
Посетитель протянул ей длинный тонкий конверт, после чего молча вышел.
Рэйчел стало страшно. Что может быть в этом конверте? Ей захотелось тут же порвать его на мелкие кусочки и спустить их в унитаз.
Но она вскрыла его.
Глаза скользнули по листу бумаги с непривычно напечатанным текстом документа. „Округ Нью-Йорк, штат Нью-Йорк… Гектор и Бонита Сосидо, истцы, против доктора Рэйчел Розенталь, ответчицы…"
Итак, родители Альмы подают на нее в суд за медицинскую ошибку.
Рэйчел почувствовала, как кружится голова и горячая волна невыносимой боли сжимает грудь.
Она крепко зажмурилась, так что из глаз у нее посыпались искры.
„Дэвид, – подумала она. – Это он. За всем этим стоит только он… И он не остановится, не прекратит преследовать меня, пока все не кончится и я не окажусь брошенной на лопатки. Как тогда. Чтобы он мог снова вынуть из меня жизнь".
