Текст книги "Ход конём"

Автор книги: Евгений Руднев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Игорь Николаевич полистал бумаги, потом откинулся на спинку стула, насмешливо взглянул на Владимира.

– Опять, значит, за свое?.. Я вот смотрю на вас и никак не могу взять в толк: неглупый парень, а занимается черт знает чем! Вы ведь испортили себе карьеру, основательно подмочили репутацию... Ну скажите, чего вы достигли с тех пор, как мы расстались? А ничего! Абсолютно ничегошеньки! Нажили себе врагов, поругались с Воловичем... Теперь вот и Говорова хотите втянуть в свою аферу. Пожалейте людей, Владимир Петрович, поразмышляйте о своем будущем! Одумайтесь, пока не поздно!

Владимир сжал до боли в пальцах папку. Стараясь говорить как можно спокойнее, заметил:

– О том, чего я достиг, побеседуем, извините, в другой раз. А сейчас я хочу услышать от вас одно: вы дадите нам шестьдесят тысяч или нет?

– Нет, конечно!

– Почему, разрешите узнать? – прищурился Владимир.

– А потому, что бросать деньги на ветер наше министерство не намерено. Скважины на Южном участке качают воду неэффективно, не те геологические условия – об этом красноречиво свидетельствует ваша же, печально знаменитая теперь третья рекогносцировочная. «Прославились» на всю Сибирь-матушку!

– Авария там произошла совсем по другой причине, геология не виновата...

Боков усмехнулся, покачал головой.

– Так говорят, когда хотят свалить с больной головы на здоровую, когда хотят выдать желаемое за действительное...

Владимир порывисто встал.

– Это, Игорь Николаевич, ваше личное мнение! Но есть еще и другие люди в министерстве! Есть Длугаш, есть первый заместитель министра! Я сегодня же...

Боков не дал договорить, перебил:

– Ничего, дорогой, у вас не получится! Можете не надеяться. И Назар Платоныч Длугаш, и первый заместитель министра Иван Федорович Татарчук придерживаются того же мнения, что и я: вертикальные скважины на Южном участке применять нельзя! По этому вопросу заседала даже коллегия министерства... Одним словом, шансов на успех у вас нет. Ясно, надеюсь?

Владимир вложил в папку листки сметы, завязал тесемки. На душе было пустынно. «Успел «поработать» Игорь Николаевич и здесь. Теперь, конечно, идти к Говорову или Татарчуку бесполезно, – с горечью подумал он. – А денег, кроме техотдела, никто не даст. Замкнутый круг. Хоть плачь... Ишь, как победоносно поглядывает Боков. Словно петух на навозной куче...»

– Еще вопросы есть?

– Один, – обронил хмуро Владимир.

– Слушаю.

– Скажите, а как вам все-таки удалось защитить докторскую? Вы что же... по-прежнему на всех разрезах рекомендуете подземную систему осушения?

Боков окинул гостя снисходительным взглядом:

– Вы, Владимир Петрович, – большой ребенок! Наивный большой ребенок. Но кусаться научились! И хотя вопрос ваш в некоторой степени оскорбителен для меня, но я все же отвечу: подземную систему я рекомендую только для глубоких разрезов, там, где скважины экономически не выгодны. Но – и это хочу подчеркнуть! – мои рекомендации применимы и для Южного участка Кедровского разреза. И я это докажу! Обязательно докажу!

– Интересно, каким же путем? – иронично сморщил губы Владимир.

– А это уж, простите, мое дело!

– Ну-ну, цыплят по осени считают.

– Вот-вот... Нам, дорогой товарищ, нужны твердые гарантии, что Южный участок будет хорошо осушен и сможет давать ежегодно по двадцать миллионов тонн угля. Стране нужны не эксперименты со скважинами, а уголь, понимаете, уголь! Этим я и руководствуюсь в своей работе, – произнес Боков с плохо скрываемым раздражением и после продолжительной паузы патетически добавил: – Я думаю не о себе, а о государстве!

– Опять лозунги, – поморщился Владимир, чувствуя, как его уже понесло с шашкой наголо. – Надоело. У вас это в крови, наверно... Вот вы давеча упомянули о стране, о государстве, а ведь думаете прежде всего о себе, о своей диссертации!

Боков медленно поправил галстук, чуть заметно усмехнулся. Ровным, спокойным голосом, с нотками превосходства над собеседником проговорил:

– Спорить с вами или что-либо доказывать я не собираюсь. Старинная мудрость гласит: «Кто из двух спорящих умнее? – Тот, кто первый замолчит». Все, Владимир Петрович. У меня дела. Будьте здоровы.

Владимир молча вышел из кабинета. «Ничего, по существу, я не добился в Москве, – уныло думал он, направляясь к лифту. – Денег на бурение скважин по-прежнему нет... Остается только одно: ждать ответа из Комитета народного контроля СССР. Неужто и там не разберутся?.. И все-таки эта поездка не пропала даром. Мы, по крайней мере, теперь точно знаем, кто нам мешает в министерстве... Надо будет сегодня же позвонить Петрунину и Седых. А потом – Ане. Нет, сначала Ане...»

17

Петр Михайлович Кравчук приехал в Кедровск ночью. Выйдя из автобуса, застегнул на все пуговицы полушубок. Опустил наушники на шапке, осмотрелся. Мела поземка. Тонко гудели обросшие белым ворсом телеграфные провода, от сильных порывов ветра уныло и протяжно поскрипывали заиндевелые шляпы уличных фонарей. Возле конторы стоял высокий, напоминающий чем-то огромного бульдога, болотоход; двое горняков – в меховых куртках и валенках – грузили на него длинные деревянные ящики. Справа, со стороны сизо-фиолетового частокола деревьев, доносился сухой скрежет ковшей экскаваторов.

«Шагающие...» – определил по звуку Петр Михайлович и поежился от холода.

Узнав у прохожего дорогу в общежитие, подхватил чемоданчик и ходко зашагал.

«Интересно, спят они уже или нет? Вот будет сюрприз! А может, и не обрадуются вовсе. Особенно Володя...» – думал он, волнуясь так, словно завтра у него защита докторской.

Дверь отворил Саша. Увидев Петра Михайловича, он застыл от неожиданности. Черные стрелки бровей изумленно поползли вверх.

– Папа? Откуда ты?!

– Из Киева... Откуда еще! – улыбнулся Петр Михайлович и, покашляв в кулак, добавил: – Неудобно... вести разговор на пороге. Может, пригласишь в хоромы?

– Как тебе не стыдно?! – Саша укоризненно покачал головой. – Проходи, что за вопрос... Сколько же это мы не виделись? Почти... девять месяцев. Да, девять месяцев! – Засуетился, забегал. – Давай чемоданчик... Раздевайся, раздевайся! Продрог, небось, с дороги? Мороз-воевода дает прикурить! Ну, сейчас будем чай пить. Сию минуту... Пиджак тоже снимай. В комнате – Ташкент, двадцать пять градусов. Вчера только новую котельную пустили. У-ух, хорошо, что ты приехал... – Саша бросал на отца быстрые, пытливые взгляды. Постарел. И сизых иголочек прибавилось на висках... Ну, а что нового в Киеве? Как Ирина? Одно письмо за двенадцать месяцев! Маловато. А Фрося, значит, по-прежнему хворает? Не везет ей: то радикулит, то астма. Надо же!

Выбрав момент, когда Саша примолк на несколько секунд, Петр Михайлович спросил, где Володя.

– Он сейчас в Красноярске. Девушка у него там – Аня Виноградова. Слышал уже?.. По-моему, с ней что-то случилось... Очень славная девушка! Помогла Володе моделировать... – Саша грустно скривил губы. – У нас сейчас тут дела... того... плохи. Почти труба. Вертикальные скважины директор комбината бурить запретил. Написали коллективное письмо в Комитет народного контроля, в Москву. Но пока – все тихо. Как говорится: ни ответа, ни привета.

– Я знаю обо всем, – вздохнул Петр Михайлович. – Регулярно переписывались с Сидоровым... Я выбил по Кедровскому месторождению дополнительную тему на два года. Помогать мне будет Самсонов, он приедет недельки через две.

«Вот так дела-а! – изумленно подумал Саша. – Впрочем, когда-то это должно было произойти. Не могло не произойти...»

– Что же это за тема?

– Она называется так: «Проблема сохранения воды и чистоты биосферы в связи со строительством Кедровского разреза».

– Конек твой. Значит, решился все-таки?

– А что делать? Иначе нельзя.

Они с Сашей долго еще говорили. Лишь где-то в третьем часу ночи, выдув два чайника внакладку, потные и раскрасневшиеся, как после хорошей русской баньки, стали укладываться спать. Саша уснул сразу, а Петр Михайлович до самого утра не сомкнул глаз. Сон не шел... Новая обстановка, новые люди. Встреча с сыном. Все перемешалось, завихрилось. Как в днепровских водоворотах. Петр Михайлович думал о Володе, об Ане Виноградовой – девушке, которую он не знал и которую его сын, очевидно, любит; вспоминал, о чем писал ему Сидоров, – и вздыхал, ворочался пуще прежнего. Конечно, хорошо, что он добился включения в план научно-исследовательских работ дополнительной темы по Кедровскому месторождению. Главное – зацепиться, а там пойдет... Но как, как пойдет? Что ждет его впереди?

В конторе Кравчук-старший появился ровно в восемь утра. Отыскал кабинет начальника разреза.

Томах, подобострастно улыбаясь, все время повторял, что он очень рад видеть Петра Михайловича в Кедровске. Давненько к ним не заглядывали настоящие гидрогеологи. ВНИГИ взял ценную, нужную всем тему. Вчера только Вадиму Ильичу звонил из комбината Волович. Правда, Илья Захарович говорил, что Петр Михайлович приедет сегодня вечером. А оказывается – он уже здесь. Ну, это, может, и к лучшему. Апартаменты готовы. Две комнаты. Телевизор, телефон. Все как полагается!

– Спасибо, но я буду жить с сыновьями, в общежитии, – сухо поблагодарил Петр Михайлович.

Томах обиженно надул губы:

– Зачем же так? Мы старались... хотели, чтобы вам у нас понравилось...

Но Петр Михайлович его уже не слушал: с интересом рассматривал висевший на стене плакат. Там была изображена роторная приставка к станку ударно-канатного бурения. Основные узлы, марки долот по категориям проходки, диаметры штанг.

– Это Сидоров повесил, – пояснил Томах. – Наломали дров с этими скважинами...

– Да-да, наломали... – машинально повторил Петр Михайлович и направился к двери. – В какой комнате сидит Сидоров?

– Он теперь – начальник геологического отдела. Двенадцатая комната... А что? Я сейчас скажу секретарше, она его вызовет...

– Нет-нет, я сам.

С Сидоровым он проговорил почти до обеда. Петр Михайлович хорошо помнил, как студент Миша Сидоров изобрел электромагнитное устройство для обогрева покрывающейся льдом конвейерной ленты экскаватора. Устройство это не только демонстрировалось на Республиканской выставке студенческих работ, но и успешно применялось на некоторых апатитовых рудниках в Хибинах.

– Толковый парень! Голова работает в нужном направлении, – говорили о нем горняки.

Помнил Петр Михайлович и второе детище студента Миши Сидорова: ПОВ-1 – Прибор для очистки воды, модель первая. Как сейчас видится то шумное, веселое заседание гидрогеологического кружка, которым он руководил. Яркий свет ламп, заставленный пробирками стол. И взлохмаченный, охрипший от волнения Миша Сидоров стоит подле стола и наливает в колбу с электродами специально привезенную для этого случая мутную карьерную воду. Сидящие в первых рядах сокурсники переживают за него, кричат, гогочут, как гуси.

– Руби, Миха! Дави на сто атмосфер!

– Не подкачай, Мишок... На тебя смотрит Европа!

Миша подсоединяет к колбе провода, передвигает ползунок на реостате. Ясным взглядом своих зеленых, как трава, очей оглядывает сидящих в зале.

– Все очень просто, ребята... Задумка у меня нехитрая. Все происходит по закону Фарадея! По закону Фарадея рассчитываются все константы электролиза, по этому же закону и вода будет очищаться... Все, ребята, очень просто... – Миша подходит к щиту и нажимает на желтую кнопку. Колба вздрагивает, наполняется паром – и тотчас же гулко взрывается.

– Перебор, кажись... Слишком большое напряжение врубил... Все по закону Фарадея, – сконфуженно скребет пальцем русую гриву затылка Миша. – Но я этот прибор обязательно доделаю. Вот увидите! Честное слово, доделаю! Все по закону Фарадея...

– Браво. Миша! Молотобоец! Турбобур! Не отступай! – кричат, улыбаясь, студенты: Мишу в институте любили.

После этого случая к Сидорову прочно пристала кличка: «По закону Фарадея»...

С тех пор немало воды утекло. Михаил Потапович, закончив институт, работал в разных местах, но всегда поддерживал письменную связь с Петром Михайловичем. На письма своих студентов профессор Кравчук всегда отвечал аккуратно, однако в отношении производственных советов был предельно осторожен, ограничиваясь общими фразами. Даст он, например, какую-нибудь рекомендацию, а там, гляди, сделают что-то не так. И будут потом говорить, что «сие рекомендовал Петр Михайлович Кравчук».

Эта осторожность появилась у него с той далекой теперь поры, когда он прочно осел в Киеве и перестал ездить в поле. Но в своих последних письмах к Сидорову Петр Михайлович как-то незаметно для самого себя стал изменять этому принципу.

«Спеши, Петр Михайлович, спеши, голуба, – говорил он себе. – Твой поезд может уйти, не дождавшись тебя».

Разговаривая с Сидоровым, Петр Михайлович мысленно возмущался действиями Воловича. Понизив в должности Михаила Потаповича, «упрятав» его в геологический отдел, директор комбината еще раз доказал, что главное для него не мысль, а послушание. Смять человека в кулаке – вот его руководящий принцип во все времена. Петр Михайлович старался узнать у Сидорова наиболее важные, с его точки зрения, детали. Как долго Михаил Потапович думает сидеть в геологическом отделе? Неужто он перегорел, отказался от дальнейшей борьбы? Непохоже что-то на него. Так нельзя! Он нужен разрезу. Как горняк, как угледобытчик. Ну, а последнее слово во всем этом деле принадлежит все-таки не директору комбината!

– А что же, Петр Михайлович, прикажете мне делать? – вздохнул Сидоров. – Жалобы писать – это не по мне. Да и вообще, может, Волович в чем-то и прав. Дай нашему брату свободу – такого понаделаем, что сам леший не разберет!

А Петр Михайлович посоветовал пока лишь одно: быть настойчивым. Времена ведь начинают меняться. Все понимают – дальше жить по-старому нельзя.

Встреча с Владимиром была не такой, как представлял ее себе Петр Михайлович. Безусловно, он не рассчитывал на телячьи нежности, но... как-никак, а не виделись целый год.

Встреча произошла на улице, возле конторы. Петр Михайлович первым увидел старшего сына. Черный нагольный полушубок, оленьи унты, в правой руке – планшетка. Заросшее темной щетиной, отсутствующее лицо. Идет – и никого не видит. «Не иначе, как с той девушкой в Красноярске что-то стряслось, Саша прав...» – мелькнуло у Петра Михайловича.

– Володя!.. Вовка!

Сын вздрогнул, остановился. Несколько секунд, не мигая, смотрел на Петра Михайловича.

– Здравствуй, отец, – просто сказал он, но именно эта простота, сухость больно кольнули старшего Кравчука в сердце. Можно было сказать и что-то более существенное, теплое. Расстались все-таки они не вчера вечером...

– Я был уже в общежитии, Саша мне все рассказал, – добавил сын будничным голосом, и Петр Михайлович почувствовал неясную тоску. Что-то изменилось в их отношениях, стало по-другому. И теперь надо начинать все сначала.

– Сердишься на меня, а?

– Сейчас – нет.

– Ну а раньше? – спросил Петр Михайлович, удивляясь собственной наивности.

– Было, отец... И ты это хорошо знаешь. – Сын был невесел, печально-задумчив. И смотрел он на Петра Михайловича как-то странно, испытующе, словно хотел понять, что за человек перед ним.

– Хорошо, что ты приехал, – сказал Владимир, и Петр Михайлович уловил наконец в голосе сына то, что хотел услышать: радость. И хотя была она слабой, мимолетной, но все же она была, и он не преминул это отметить мысленно.

На детальное ознакомление с месторождением у Петра Михайловича ушел месяц. Он присматривался ко всему. Спускался в дренажные шахты и штреки, пытливо изучал проходческие комбайны и лавы. Из кабины шагающего драглайна открывался грандиозный вид на весь Северный разрез, и Петр Михайлович пробыл там часа полтора-два. Он с жадностью, точно не видел все это лет сто, глядел на проносящиеся по бермам груженные черным лоснящимся углем думпкары, вслушивался в резкие гудки электровозов, далекие взрывы патронов аммонита в шпурах, рокот забойных машин – и чувствовал себя счастливым. Снова появилась былая уверенность, желание сделать что-то нужное всем... Иногда, правда, средь рабочего дня сильно хватало под правой лопаткой, где сидел немецкий осколок. В груди вспыхивал жар, перед глазами все прыгало, летело неведомо куда. Ноги подламывались, он тяжело и неуклюже валился наземь, – хорошо, если в тундре, – будто проваливался в бездонный колодец. А жар под лопатками, в желудке расходился все круче, словно там был раскаленный булыжник, в ушах хрустело, вызванивало. Сердце то немилосердно частило, как у воробья, то следовала долгая, как вечность, противно липкая пауза – и тревожные, с натугой, взъерошенные толчки. Вгрызаясь до хруста в пальцах потными ладонями в обледенелый ягель, оглушенный и опустошенный, он затуманенными, испуганными глазами глядел в одну точку, тщетно пытаясь широко распахнутым ртом ухватить воздуха. Боль в груди рассекала тело; горло что-то сдавливало, мешало дышать. Будто втиснули туда расширяющийся в объеме резиновый мяч.

«Неужели это... все?! Даже Вовке не успел толком помочь... Неужто все?!!» – с паническим страхом думал он и, нашарив дрожащей рукой в верхнем карманчике спасительную трубочку с валидолом, поспешно впихивал таблетку под сухой, как прошлогодний гриб, язык.

Холодный, освежающий вкус лекарства заполнял гортань, даря призрачную надежду... Он лежал на жестком снегу и отрешенно-скорбно взирал на мир. По синевато-размытому бескрайнему небу пенились редкие облака. Природа была совершенно безучастна ко всему. До чего все-таки мал, ничтожен человек! И какой большой урон подчас наносит он природе. Но что значат шестьдесят или семьдесят лет человеческой жизни по сравнению хотя бы с самым коротким в геологии антропогеновым периодом? Мизер. Почти пустое место...

«Нет, надо делать операцию... Нечего бояться... Надо делать...» – повторял он.

Но проходило минут двадцать – двадцать пять, боль мало-помалу отпускала, он поднимался – обмякший, с отяжелевшим телом, изжеванный, точно после приступа малярии. И. сгорбившись, насилу передвигая негнущиеся, дубовые ноги, брел, покряхтывая, к разрезу.

«Вот в следующий раз прихватит – и сразу же в больницу. Пусть делают операцию, в Кедровске прекрасный хирург, кандидат наук», – говорил он себе.

Но знал, что это – неправда, что в больницу он никогда не пойдет. Один шанс из десяти, что он выдержит эту операцию. Возраст есть возраст... Врачи и не скрывают этого. Пусть уж будет так, как будет. Бренность бытия не только в спадах и подъемах жизни, но и в ощущениях. Сегодня ему было плохо, а завтра – кто знает – может, и полегчает. Природа даровала ему сознание, и, пока оно у него есть, он должен приносить людям пользу. Иначе для чего жить?

И, как только боль утихала немного, он снова часами пропадал на разрезе; дотошно расспрашивал горняков Северного участка, хорошо ли работают врубовые механизмы, интересовался нормами проходки и толщиной вечной мерзлоты, зарисовывал в блокнот терриконы, механические лопаты, новые пневмопробойники. И почти повсюду слышал одно и то же: раньше, при Сидорове, работалось лучше. Каждый чувствовал себя самостоятельным. Люди вносили рационализаторские предложения, спорили до хрипоты, искали... Нельзя сказать, что теперь, когда начальником разреза стал Вадим Ильич Томах, все круто изменилось. Нет, этого не произошло. Все работают на прежних местах, никого не сняли, никого не понизили в должности. Вот только прежней инициативы, старательности уже нет. Вадим Ильич дело свое знает, пожалуй, не хуже Сидорова, но строго придерживается общепринятых канонов. Этого вот, мол, – нельзя, риск очень большой, ни на одном из разрезов Союза так не делают; а вот это – не положено, инструкция по эксплуатации горных машин запрещает так поступать. Ежели брать формально, то на разрезе все благополучно. Государственный план по углю и прочим показателям выполняется, а вот работать... работать стало неинтересно. Вкалываешь – и поглядываешь на часы: скорее бы конец смены. Да и прогрессивки нет...

– А вы возьмите и напишите министру обо всем, – предложил горнякам Петр Михайлович.

– А это поможет? Министр и читать не станет, перешлет Воловичу: разбирайтесь, мол, на месте. Эка важность! – сокрушались горняки.

Но Петр Михайлович уверенно заметил:

– Очень даже поможет! С мнением многотысячного коллектива министр не может не считаться.

Когда приехал Самсонов, они взяли на складе широкие, обшитые по краям камусом охотничьи лыжи и отправились на Южный участок.

Не прошло и двух недель, как Петр Михайлович послал Романову в Москву письмо, в котором сообщал все новости. Не забыл написать и о Михаиле Потаповиче Сидорове. Разве это правильно, когда такой опытный, толковый горняк занимается разными там писульками и петрографическими анализами?! Это же черт знает что! Волович поступил по меньшей мере бездумно. Этакий зарвавшийся князек...

Петр Михайлович на правах доктора наук искал слабое звено в проекте сына, искал ошибки, неточности. Однако и сам, читая рукопись, немалому научился: сын многое делал по-новому, оригинально и просто.

«Молодец Володька! Сделал все очень толково. Есть, правда, шероховатости, но это легко устранимо», – кончив читать рукопись, улыбнулся про себя Петр Михайлович и тут же обратил внимание сына на те пункты проекта, которые, по его мнению, следовало изменить. Вот, например, защита будущего разреза на Южном участке от вод озера Карыг...

Отец был прав, и Владимир это прекрасно понимал. В своем письме начальник управления открытых горных работ министерства Красильников тоже ведь говорил о каких-то «мелких технических ошибках» в проекте. Вполне возможно, что он имел в виду те же пункты, что и отец. Ну а если проект забракуют? Тогда и исправлять ничего не надо... Из Комитета народного контроля – ни звука. Четыре месяца уже, как первый экземпляр рукописи в Москве. Колючие мысли лезут в голову. От них нет спасу ни днем, ни ночью.

– Ты считаешь, что проект... примут? – недоверчиво спросил у отца Владимир.

– Пока не знаю. Но то, что его нужно довести до кондиции, – уверен.

– Я смотрю, ты моему проекту уделяешь больше внимания, чем своей теме.

– Твой проект сейчас важнее, – рассудительно молвил Петр Михайлович. – Надо отобрать со дна озера пробы грунта...

Итак, решено было пробурить на озере Карыг двадцать мелких, глубиной до пяти метров, скважин. Но где достать буровой станок? И кто, наконец, будет бурить эти скважины?.. Вопросы были далеко не праздные. Петр Михайлович понимал, что если он при сложившейся на разрезе обстановке попросит у Томаха станок и бригаду буровиков, то начальник разреза обязательно поинтересуется, для чего. А скажешь правду – может и заартачиться. Судя по высказываниям Владимира, Томах не является приверженцем поверхностной схемы осушения Южного участка. Живет по принципу: тише едешь – дальше будешь. Нет, тут надо сманеврировать. В лоб действовать глупо.

«Всю жизнь надо маневрировать, – с неожиданной улыбкой подумал Петр Михайлович. – В одном случае ты это делаешь, чтобы сделать доброе дело, в другом – чтобы выиграть что-то для себя, в третьем – из-за боязни перед кем-то... А придет ли время, когда не надо будет маневрировать, когда человек будет открытым, честным перед собой и людьми? Когда ему не надо будет таиться, что-то выгадывать? Но как же тогда жить? Ведь жизнь – это противоречия, борьба? – Петр Михайлович задумался и все с той же неожиданной ясной улыбкой сам себе ответил: – Время изменится, а заодно – и нас изменит. Точнее, мы изменимся и изменим время. Да, будет именно так. Всё должно стремиться к совершенству, в том числе и люди. – Погрустнел, сник. – А пока... пока нужно играть свою роль до конца. Во имя большого надо чем-то и жертвовать. Надо обманывать, лицемерить. Это противно. Нехорошо! Но иного пути пока нет...»

И Петр Михайлович, явившись к начальнику разреза, попросил у того станок якобы для того, чтобы провести на озере Карыг комплекс гидрогеологических исследований по своей теме. Для вящей солидности положил на стол бумагу с личной подписью заместителя министра: прошу всячески содействовать в сборе материалов. Две печати, дата. Куда денешься?

– Станок нужен срочно. Не позднее, чем завтра, надо начать бурение, – подчеркнул строго официально Петр Михайлович.

Несколько секунд Томах размышлял. Давать Кравчуку-старшему станок и бригаду бурильщиков он не хотел, на это были причины. А отказать – боялся, бумага министерства действовала на него магически. Вдобавок ко всему, Кравчук – профессор, известный в стране ученый-гидрогеолог...

– Ну что ж, наука и производство должны шагать в одном строю. Это записано в директивах съезда нашей партии. Всегда рад помочь вам, Петр Михайлович. Станок и бурильщики с завтрашнего дня в вашем распоряжении.

Петр Михайлович поблагодарил его и направился к выходу. Оглянись он в эту минуту – увидел бы кислую физиономию начальника разреза. Именно завтра Вадим Ильич предполагал пробурить возле своего дома скважину на воду. Дражайшая половина надоумила. Все равно, дескать, буровики уже целую неделю больше точат лясы, чем работают: нет победитовых коронок. Так пусть сделают для своего начальника доброе дело – просверлят дырку в песках и оборудуют колонку. Тут победитовых коронок не надо, можно обойтись и стальными... Теперь придется отложить.

Выходя из конторы, Кравчук-старший столкнулся в двери с широкоплечим человеком в кожаном пальто и ондатровой шапке.

– Петр Михайлович?! Здравствуйте! Я – Галицкий!.. Федор Лукич Галицкий, помните?! – Человек запнулся, уставившись ясным взглядом в лицо профессора. – Вы у нас в горном институте читали спецкурс и гидрогеологию... А мы с Сидоровым учились в тридцать второй группе. Не помните?.. Вы давно у нас в Кедровске? Больше месяца? Ого!.. А я вот только сегодня приехал... Был в отпуске – в Ялте. Сразу за два года взял... Чудесный город! И море еще теплое: вода плюс пятнадцать. Многие купаются. Красота-а!

Петр Михайлович наморщил лоб, силясь воскресить в памяти годы, когда преподавал в горном институте... Нет, студента по фамилии Галицкий он вспомнить не мог. Сколько ни старался. Но не скажешь ведь об этом прямо. Неудобно.

– Да-да... тридцать вторая группа. Вместе с Сидоровым. Хорошо помню... – соврал он.

18

Озеро Карыг замерзло давно, но Савушкин, прежде чем начать бурение, долго колесил на вездеходе по перламутровому льду, проверяя его прочность. Все-таки станок ручного бурения вместе с балком и прицепом весят больше пяти тонн. Да прибавь сюда еще трактор «Беларусь». Вес солидный! Надо быть осторожным... Лед, правда, не гудел, не потрескивал и был устойчив, как броня. Просверлили буровым коловоротом дырку посредине: толщина льда один метр и пятьдесят шесть сантиметров.

– Выдюжит, – авторитетно заключил Миша Гречуха.

Саша понимал: все будет хорошо, лед и впрямь не проломится, но смутное беспокойство, как только приехали на это озеро, уже не покидало его.

Раскатисто треща, трактор выволок на лед балок – рубленный из пихты вагончик на полозьях, загруженный трубами и бочками прицеп с броской надписью на облезлом борту: «Эй, ухнем!» Гречуха и его новый помощник Иван Баглей – курносый, сероглазый крепыш – пробив ломами лунку, установили в ней кондуктор – короткую трубу на стальных держаках. К концу специального рычажного приспособления привинтили штангу, а к ней – бур. Опустили все это хозяйство в кондуктор.

– Обождем полчасика. Пусть кондуктор примерзнет хорошенько. Айда в балок, – прошамкал одеревеневшими на морозе губами Савушкин.

Сверлили скважину попеременно: то Гречуха, то Баглей. Беснующийся белый рой забивал буровикам дыхание, выжигал из глаз слезы.

Трсс... трсс... трсс... – скрипел бур.

Пройдя лед и двухметровую толщу воды, он врезался в породу, слагающую дно озера. А минут через двадцать Гречуха вытаскивал уже из самой главной трубы – колонковой – первый керн: черный, отливающий синевой, плотный ил.

– Готово... – просипел Баглей и стал крутить руками «мельницу», чтобы согреться.

Скважина курилась паром, словно дымоходная труба, зеленоватые брызги воды тут же превращались в прозрачные бусинки. Саша быстро собирал керн в ящик и, не давая породе смерзнуться, тащил все в балок. Там стояла миска с расплавленным парафином. Он резал ножом ил, как колбасу, на короткие – в три пальца толщиной – колечки, обвязывал нитками и осторожно опускал в парафин. К каждому образцу привязывал бирку – с номером скважины...

За пять дней пробурили шестнадцать скважин. А вон на семнадцатой – дело застопорилось. Прихватило бур... Гречуха, Баглей и Саша скопом дергали за рычаги, пыхтели, силясь вытащить из ствола колонковую, но та словно приросла ко дну.

И тогда Саша притащил буровой коловорот и стал расширять дырку во льду.

– Что ты задумал? – прищурился Гречуха.

– Буду откапывать.

Буровики принялись помогать ему.

Когда дырку расширили метров до двух в диаметре, Саша измерил палкой толщину воды. До твердого – шестьдесят сантиметров. В самый раз.

Сбегал в балок, надел вместо валенок болотные сапоги. Взял штыковую лопату.

– А может, лучше, язь его переязь, подъемный кран вызвать? – предложил неуверенно Гречуха.

– Сколько же он весит? Тонн восемь? А если лед не выдержит? Да и вообще, время дорого... – Саша подтянул до живота голенища сапог и осторожно стал опускать правую ногу в воду. Нащупал место потверже, уперся... Кажется, все в порядке. Можно опускать и левую... Стал, распрямился.

– Давай, братцы-аргонавты, лопату!

Минуты две буровики молча наблюдали, как Саша, орудуя лопатой, приловчившись, выкидывал на лед густую, как деготь, бурую жижу. Потом переоделись и, вооружившись лопатами, последовали его примеру.

«А ребята – ничего... Подходящие», – подумал весело Саша.

Вода пенилась, стреляла пузырьками... Скрежет лопат. Тяжкое, прерывистое дыхание. Остервенелое чмоканье сапог. Чик-чаг... чик-чаг... чик-чаг... Брезентовые рукавицы уже не грели – покрылись ледяной коркой. Руки зашлись от холода, ноги как на протезах – от напряжения их не согнуть.

– Еще чуток! Уже шатается... – прохрипел Саша. Поднял лопату, насилу передвинул левую ногу. И тотчас же почувствовал, как сапог предательски скользнул в сторону. Саша неловко взмахнул руками и, потеряв равновесие, бултыхнулся в воду. Она вмиг проникла сквозь одежду, ежом вкатилась под воротник, ледяным панцирем обожгла тело...

Баглей схватил младшего Кравчука за рукав полушубка, помог выбраться на лед.

Зубы у Саши выбивали чечетку.

– В балок! Живо! – закричал Баглей и грустно подумал: «Пацан... Совсем пацан. Все молчком, молчком... Думает, мы не понимаем, что скважины эти нужны не Петру Михайловичу Кравчуку, а его сыну – Володьке...»

В балке буровики помогли Саше раздеться. Нашлись и сухие «доспехи» – ватные штаны, телогрейка. Баглей вытащил из тумбочки неначатую бутылку спирта; сбил деревянной рукояткой большого охотничьего ножа сургуч с горлышка. Плеснул в кружку.