Текст книги "Ценный подарок (сборник)"

Автор книги: Евгений Мин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Гипноз

На днях к нам пришел Гарик, Катин троюродный брат. Настоящее имя его было Гавриил, а он требовал, чтобы его звали Гариком, потому что теперь приходится иметь дело с зарубежными гостями. Гарик носил стрельчатые усики и черный кожаный пиджак. Других особых примет я не помню. Чем он занимается, не знаю. Слышал только, как он говорил, что его всегда «продают». Странно, кому нужен такой товар?

– Привет, братья-телята, – приветствовал нас Гарик, – я к вам на минутку. Дельце есть. В общем, так: вы люди грамотные, научные, пишете много. Так что подкиньте мне бумажонки.

– Какой бумажонки, Гавриил? – не понял я.

– Не Гавриил, а Гарик, – сердито щипнул он себя за ус, – понимать нужно. Гаврил уже и в деревне не осталось… Обыкновенной, бросовой бумажки. Килограммчиков двадцать. На Дюму коплю.

– На кого? – спросил я.

– На Александра Дюма, – вмешалась Катя, которая гораздо сообразительней, чем я.

– Правильно, сестренка, – ухмыльнулся Гарик, – ты у нас понятливая, наша порода. Значит, так: вы мне двадцать кило бумажки, я эти кило – на талончики, а они мне «Трех мушкетеров».

Я не выдержал и вмешался. Такой у меня беспокойный характер:

– Послушай, Гав… рик, зачем тебе «Три мушкетера»? Насколько я помню, у тебя ни одной книги нет.

– Не было, а теперь есть, – гордо ответил он. – Теперь в каждом доме на полках книги стоят, такой порядок. Без книг это, я тебе скажу, не дом, а изба. Понял? Книга – это лучшее украшение.

Я чуть было не вступил в бесполезную дискуссию с Гаврилой-Гариком, но Катя, которая терпеть не может споров, сказала:

– Хорошо, Гарик, мы сделаем все, что можем.

Когда Гарик ушел, мы поссорились. Катя упрекала меня, что я лишен родственных чувств, – конечно, когда это касается ее родственников, – я сказал, что даже ради родного отца не стану превращаться в мусорщика и барахольщика. Катя заплакала, и я сказал, что из-за нее готов пойти на подвиг и собрать тонну бумаги.

– Милый, – улыбнулась сквозь слезы Катя. – Зачем же тонну? Всего двадцать килограммов. Ты сможешь. Ты самый способный у вас в фирме.

Утром, уходя на работу, я встретил дворничиху Машу, подметавшую тротуар. Лицо у нее было скучное и обиженное.

– Добрый день, Машенька, – сказал я противным конфетным голосом. – У меня к вам просьба, нет ли у вас случайно бумаги…

– Какой такой бумаги? У бухгалтера спрашивайте. Она целый день пишет, а мы метлой машем.

– Ну, знаете, отбросы…

– Отбросы? И вам тоже понадобились. Вчера врачиха из двадцать седьмой в мусоропровод за бумагой лазила. Вот потеха! Передняя часть у нее прошла, а задняя застряла. Еле вытащили, а бумагу эту дрянную все-таки извлекла.

Я шел на работу и думал, насколько же в нынешнее время женщины догадливей и проворнее нас, и не случайно, что в некоторых зарубежных государствах они становятся главами правительств.

Весь день на работе я нервно вздрагивал, когда мне приносили на подпись чертежи, видя в них ускользающую макулатуру.

Домой я шел, как преступник на казнь.

На одном из перекрестков я столкнулся с мужчиной примерно моих лет, совершенно незнакомой мне внешности.

– Толик, не узнаешь? – закричал он и стал целовать меня в правую и левую щеку. Наверное, если бы у меня была третья щека, он не оставил бы и ее без внимания. – Толик, это же я, Борька Заяц, помнишь, мы с тобой учились в седьмом «А»?

С тех пор минуло не меньше тридцати лет, и я удивился феноменальной памяти Борьки Зайца.

– Ну, ну, узнал? – переспрашивал он.

– Узнал, – сказал я и, чтобы сделать ему приятное, добавил: – А ты нисколько не изменился.

– Неужели? – обрадовался он. – Представь себе, чем я занимаюсь… писатель под псевдонимом Борис Коржиков.

– Писатель? – вздрогнул я. – А нет ли у тебя Дюма, может, по старой дружбе уступишь мне?

– Дюма? – скорчил он кислую гримасу. – Извини, не держу. Идем ко мне, угощу свеженьким, и жена будет рада.

Борькина жена, женщина плоская и острая, как сабля, не очень обрадовалась нашему приходу. Поздоровавшись со мной, она срезала мужа:

– Опять до ночи читать будешь?

– Что ты, Люсенька, я недолго, – заговорил тонким голосом мой школьный друг и увел меня в свой кабинет, похожий на барокамеру. Все стенки кабинета были уставлены книгами.

– Мои сочинения, – со скромной гордостью произнес Борька, – издания, переиздания, варианты для детей, для пенсионеров и даже для рожениц.

Я молчал, мысленно подсчитывая, на сколько килограммов потянут Борькины труды и сколько томов Дюма дадут за них.

– Теперь слушай, – сказал Борька, – садись и слушай, я прочту тебе новенькое – философский детектив «Труп с парадного входа».

Время шло. Я хотел есть и пить. Веки слипались, а Борька читал, тоскливо и нудно. Я вспомнил 7 «А» класс и Борьку Зайца, отвечающего урок. И вдруг будто кто-то ударил железной кувалдой в стену.

– Она! – восторженно вскричал Борька. – Ревнует меня к литературе. Я это опишу в следующей психологической монодраме.

Выйдя от Борьки, я набрал полную грудь воздуха и прижался к стене, как боксер после нокдауна.

– Тш-ш! – просвистел у меня над ухом сабельный удар.

Это была жена Борьки.

– Тш!.. Тш! – прошептала она. – Слушайте, вы друг Бориса. Вы должны меня спасти. Видели у нас антресоли? Там весь его хлам. Бумаги, исписанные за несколько лет, газетные вырезки, черновики. Забирайте этот мусор. Может быть, вам пригодится. Теперь такая бумага в ходу. А мне некуда поставить чемоданы.

– Но почему же я? Может быть, он сам или вы?..

– Он только обещает и боится расстаться с каждой бумажонкой. Я бы сама выбросила, но нет сил. Забирайте все.

Тут она умолкла на минуточку и сказала:

– Если вам удастся выкроить для меня на «Трех мушкетеров», я буду вам благодарна. Но я не настаиваю. Приезжайте завтра в восемь вечера. Его не будет. Такси сюда и туда я оплачиваю.

Считая дело решенным, она исчезла.

До полуночи мы обсуждали с Катей, как поступить с неожиданным наследством. Мы рассматривали вопрос со стороны писательской, читательской, юридической, этической.

Мы чуть было не поссорились, и Катя сказала:

– Не хочешь, не нужно, тогда тебе придется самому собирать макулатуру.

Это был нокаут.

Назавтра в восемь часов вечера мы подъехали к Борькиному дому. Женщина-сабля сторожила парадную. Катю мы оставили в машине, а сами таскали перевязанные бечевкой пакеты.

Дома мы взвесили писательские каракули. Оказалось сорок килограммов.

– Чудесно! – обрадовалась Катя. – Отдадим все Гарику.

У меня раздулась шея.

– Хватит с него и двадцати. И, пожалуйста, сама. А другой пакет я вручу Борькиной жене, она просила не забыть ее, если что-нибудь останется.

Мы разложили все на две равные пачки. За одной Гаврила-Гарик приехал, когда меня не было дома, а вторая лежала на антресолях.

Через два дня у нас в спальне испортился торшер. Он всегда портился, так, наверное, было задумано его конструкторами. Наладить эту капризную штуку не могли электрики-профессионалы, и только наш сосед по лестничной клетке Иван Саввич Шунтик выручал нас.

Иван Саввич, пожилой человек, кладовщик «Трансагентства», чинил у нас электричество, водопровод, Витькин акваланг. Техника была его хобби. На этот раз ремонт оказался пустяковым, и потом Шунтик долго бродил по нашей квартире, словно огорчаясь, что все вещи целы.

Когда он уходил, Катя сказала:

– Послушайте, Иван Саввич, только не обижайтесь, мы хотели бы сделать вам небольшой подарок.

– Нет, нет, – замотал он головой. – Ни за что!

– Какую-нибудь мелочь на память от нас.

Иван Саввич подумал и как-то застенчиво сказал:

– Мелочь?.. Может быть, бумаги бросовой…

– Бросовой? – повторил я.

Он кивнул головой.

– Двадцать килограммов? – спросил я.

Он снова кивнул головой.

– На Дюма? – спросил я. – И вы тоже…

– Нужно, – сказал он. – Надо ведь жить, как все живут.

Я достал с антресоли последнюю пачку Борькиной бумаги и отдал ее Ивану Саввичу, сказав:

– Разрешите, я помогу вам донести домой.

– Нет, нет, – запротестовал он и унес пачку бросовой бумаги так, словно это был слиток золота.

– Все! Все! – закричал я, когда за Иваном Саввичем захлопнулась дверь. – Конец Дюма!

Спал я в эту ночь плохо. Мне приснилась женщина-сабля. Протягивала ко мне руки, разрезала воздух пронзительным свистом:

– Двадцать килограммов бросовой мне!

Утром я проснулся с больной головой и решил немного погулять. Была суббота – день нерабочий, но торговый. По пути мне встречались спортивного вида парни с рюкзаками за плечами, молодые женщины, везущие детские коляски, наполненные книгами, бодрые старушки, несущие в обеих руках авоськи, набитые газетами. Какой-то мужчина солидного вида нёс на голове плетеную корзину, сверкавшую красочными обложками «Огонька».

У меня не было ни одного клочка бросовой бумаги, дома в шкафу стояли издания сочинений Александра Дюма, но я почему-то повернул и пошел вслед за бумажной процессией.

Уткин слушает

У нас испортился лифт. Я позвонил в аварийную. Милый девичий голос ответил:

– Заявка принята. Ждите механика.

Катя загрустила:

– Чувствую, что это будет долго.

Я не верю в предчувствия, кроме Катиных. Двадцать три года назад она предчувствовала, что будет моей женой. Совершенно неожиданно для меня это случилось через три дня.

На этот раз чутье Кати встревожило меня, но я не подал виду, сказав уверенным голосом:

– У нас город передового лифтового хозяйства.

Катя улыбнулась улыбкой Джоконды.

Потом мы занялись нашими субботними хобби: я решал шахматные задачи, Катя пылесосила квартиру. Лифт бездействовал.

Я снова позвонил в аварийную, тот же милый девичий голос ответил:

– Заявка передана, ждите механика.

Вечером мы ждали знакомых. Звонили Звягинцевы, Дыроколовы, Погарский. Узнав, что у нас не работает лифт, все они почему-то не смогли прийти.

– Не огорчайся, – утешала меня Катя. – Мы отлично проведем вечер, как супруги Полежаевы. Помнишь фильм «Депутат Балтики»?

Вечер «по-полежаевски» не удался. В первый раз нам было скучно вдвоем. Спать мы легли рано, даже не посмотрев программу «Время». Утром я хотел позвонить в аварийную, Катя остановила меня:

– Не унижайся, придет так придет.

В этом было что-то гордое, но и пессимистическое, не свойственное моей Кате.

Затем мы принялись за обычные воскресные дела: Катя стирала, я читал детектив.

«…майор Продольный посмотрел проницательно-гадливым взором в лживые глаза резидента и, направив на него пистолет, презрительно-холодно сказал:

– Руки вверх, Джеймс-акула, он же икс, игрек, зет».

– Толя, быстренько ко мне, – раздался голос Кати.

Что-нибудь случилось. Она никогда не позволяет мне присутствовать при священном занятии – стирке моих рубах.

Мигом я оказался в ванной. Катя, вся в мыльной пене, была прекрасна, как невеста под фатой.

– Слушай! – ликовала она. – Я нашла решение – нужно позвонить прорабу, который ведает ремонтом лифтов.

Какая светлая голова у моей жены!

– Идея! Но я не знаю его телефона.

– Звони в аварийную своей девочке, она скажет тебе.

Конечно, в словах «своей девочке» чувствовалась ни на чем не основанная ревность, но все-таки приятно, когда тебя ревнуют на двадцать четвертом году совместной жизни.

Через три минуты я уже знал номер и хотел звонить прорабу.

– Анатолий, – осуждающе сказала Катя, – сегодня воскресенье. Прораб тоже человек.

С этим трудно было не согласиться.

Рабочий понедельник прошел с малой эффективностью и качеством. То и дело я срывался со своего места и бежал к телефону. В ответ раздавались длинные гудки. И вдруг чудо: низкий мужской голос сказал:

– Уткин слушает.

– Говорит Плотников, – представился я и подробно, пожалуй слишком подробно, рассказал об аварии и о том, что у нас девять этажей и на последнем живет старуха Родионовна – гордость района: ей девяносто два года.

– Мысль понял, – сказал Уткин, – пустим машину, продлим ей век. Долгожительницы нам нужны, мы по ним первое место в мире занимаем.

Еще я ему сказал, что у нас на лестничной клетке шесть беременных женщин.

– Урожай! – засмеялся Уткин и сразу посерьезнел. – Это по-государственному, теперь такая установка есть.

Когда я исчерпал запас красноречия, он сказал:

– Вник! Сегодня сам лично с ребятами приеду.

Вечером я рассказал Кате о своей беседе с прорабом.

– Молодец! Ты – настоящий мужчина, – поцеловала она меня, как накануне свадьбы.

В тот день Уткин с ребятами не приехал. Назавтра я позвонил ему в восемь ноль-ноль. Длинные гудки терзали ухо. Так было и в девять ноль-ноль и в десять, в одиннадцать трубка отозвалась:

– Уткин слушает. Извините, водички попью, – просипел он, – простудился вчера на стройке. Ветер был двадцать метров в секунду.

Пока он пил воду, я думал, как неточны у нас газеты. Сводка погоды вчера сообщала: «Безветренно».

– Извините, – прохрипел Уткин, – не могли к вам прибыть, на картошку бросили.

Был февраль, но я нисколько не удивился, у нас в фирме тоже всякое бывает.

– Вы не беспокойтесь, – хрипел прораб, – авария у вас солидная, но мы быстро ликвидируем. Я помню и о вашей долгожительнице, и о беременных товарищах, их, кажется, шесть штук.

– Извините, три уже…

– Ай-я-яй! – огорчился Уткин. – Не могли подождать, нестойкая пошла молодежь. Брякните мне завтра.

– Подождем, – сказала Катя без привычной жизнерадостности.

Вечером пришел пенсионер-активист Лев Михайлович Черномордик. Он сказал, что собрал уже много подписей в газету, нужна еще моя – кандидата наук. Я отказался, заявив, что веду конструктивные переговоры с прорабом Уткиным. У меня нет оснований не доверять ему, а газеты и так загружены потоком писем пенсионеров по различным вопросам.

– Начальственный эгоизм, – пожевал сухими губами Черномордик и ушел.

Всю неделю, кроме субботы и воскресенья, каждый день я беседовал с Уткиным. Он появлялся в конторе не раньше двенадцати: то задерживала «пятиминутка», то политчас. Впрочем, это не имело значения. Телефонные разговоры сблизили нас. Мы стали называть друг друга по имени и на «ты». На прощанье Уткин всегда говорил:

– Будь другом, подожди еще немного, брякни завтра утром.

Я брякал. Лифт бездействовал. Характер у Кати портился.

На четырнадцатый день лифт пошел. Жильцы нашей лестничной клетки ездили вверх и вниз. Больше всех каталась «вечная бабушка» Родионовна.

– Эх, покатаемся! – восклицала она. – Один раз живем!..

Катя, снова назвав меня молодцом и мужчиной, сказала:

– Позвони своему Уткину, поблагодари его, могло быть хуже.

– Завтра позвоню, – пообещал я, но, закрученный текучкой, забыл об этом.

Спустя неделю лифт остановился.

Я позвонил по телефону, который знал наизусть.

– Гусев слушает, – прозвучал скрипучий голос.

Я растерялся.

– Гусев слушает, – снова раздался голос в трубке.

– Позвольте, позвольте, – бормотал я, – мне нужен Уткин.

– Нет Уткина, – мрачно сказал мужчина на том конце провода.

– Скажите, – спросил я дрожащим голосом, – он жив?

– Жив, что ему сделается. Сняли его только с этого участка.

– Уткина сняли? За что?

– Точно не знаю, но жильцы какого-то дома написали в газету, что Уткин – волокитчик и обманщик, что он не соответствует своей должности.

– Уткин – волокитчик, Уткин! – ужасным голосом закричал я. – Что же теперь с ним будет?!

– Ничего, – рассмеялся новый прораб, – не беспокойтесь за утку, она из любой грязной воды сухой и чистенькой выплывет.

Зарубежное

Я уезжал в Москву.

Командировка была трудная, требующая такта и пробивных способностей. Такими качествами я не обладал, но главный инженер Болеслав Антонович Самокрутский сказал, что именно поэтому я сумею справиться с тем, с чем не совладает опытный службист.

Я ехал и думал, где остановиться.

Признаюсь, не могу без дрожи в коленях смотреть в глаза гостиничным администраторам.

На этот раз свободных номеров в гостиницах тоже не оказалось. Был какой-то зубоврачебный симпозиум, и даже общежитие у ВДНХ заняли протезисты из Гомеля.

Размышлять было некогда, и я поселился у дальней родственницы моей жены, крепкой восьмидесятилетней старушки, сохранившей ум и твердую память, чем она приводила в уныние своего правнука, писавшего кандидатскую диссертацию «К вопросу о старческом склерозе и скудоумии».

Расположившись у этой достойной долгожительницы, я был спокоен, что ничего не забуду, так как она непременно все вспомнит за меня.

Сразу же по приезде я позвонил в управление. Секретарша сообщила, что срочное совещание, которое должно было начаться в одиннадцать ноль-ноль, перенесено на пятнадцать ноль-ноль из-за нелетной погоды. Кто-то еще не прилетел, кого-то ждут.

Заняться мне было нечем. Выручила памятливая старушка.

– Пройдись по Москве, – предложила она, – зайди в «Ванду» и купи жене подарок.

«Ванда» оказалась образцовым магазином, благоухавшим чудесным ароматом.

Меня встретили приветливо, предложили изящные флаконы духов, тени всех цветов спектра, коробочки пудры и какие-то щеточки, которыми нужно втирать пудру в лицо, как полотеры втирают воск в паркет.

Я купил все, и тогда та, у которой я купил больше всего, наклонилась ко мне.

– Подождите минуточку, – сказала она, куда-то ушла и, когда вернулась, протянула мне бархатную коробочку, в которых обычно держат кольца. – Только для вас! Острый дефицит.

Я хотел открыть коробочку, но загадочно и сладко пахнувшая продавщица шепнула в самое ухо:

– Ни в коем случае! Если они увидят, – тут она показала на покупательниц, – они разорвут вас… Это зарубежные реснички. Они приклеиваются сами… Только для вас!

К сообразительной старушке я вернулся гордый, как Юлий Цезарь после победы над галлами.

Старушка внимательно рассмотрела все предметы, купленные мной, и открыла коробочку.

– Ишь ты, длиннющие, – ахнула она.

– Зарубежные, теперь только такие носят, – сказал я с видом знатока. – Сами приклеиваются. Попробуйте.

– Куда уж мне, не смеши! – замахала ручками старушка.

– Но все-таки интересно…

Как человек, близкий к технике, я люблю разные новинки.

– Попробуй сам, – не без ехидства сказала старушка.

– Попробую, – решительно сказал я и прижал длинные зарубежные ресницы к своим коротким и редким.

– Тьфу ты! – плюнула старушка. – Срам какой! Снимай сейчас же!

Я посмотрел в зеркало. Это было неописуемое зрелище. Мои заурядные глаза, осененные зарубежными ресницами, сделались огромными, глубокими и безумными.

– Снимай, сейчас же снимай! – надрывалась старушка.

Я попытался снять ресницы. Они не поддавались. Я дернул сильнее. Никакого результата. Сорвать ресницы можно было разве только с веками, которыми я все же дорожил.

– Что делать? Что делать?! – в панике вопил я.

– Не пугайся, – сказала мужественная старушка. – Пошли!

В ванной она мыла мои новые ресницы сначала горячей, потом холодной водой, мазала их какими-то мазями, опять мыла. Все напрасно.

Стрелки на старушечьих ходиках с кукушкой показывали четверть третьего. Пора было идти на совещание.

– Но не могу же я, не могу в таком виде! – стонал я.

А ты позвони, – сказала мудрая старушка. – Может, у них еще нет погоды.

Я позвонил. Секретарша сказала, что совещание будет ровно в пятнадцать ноль-ноль.

Я охал, а старушка, словно забыв про меня, ушла в другую комнату.

Прошло десять минут – вечность!.. Наконец старушка возвратилась, держа в руках черные очки.

– Вот, – сказала она, – примерь. Это моя двоюродная правнучка забыла.

Очки оказались в самый раз. Я схватил в объятия мою спасительницу, благословляя нашу медицину, которая увеличивает долголетие.

В управление я пришел без двадцати три. День был дождливый. Секретарша странно посмотрела на меня.

– Извините, – спросил я, – совещание начнется в пятнадцать ноль-ноль?

– Нет, – ответила она, – перенесено на семнадцать, но Александр Сергеевич здесь, я доложу.

Александр Сергеевич был третий заместитель начальника управления, который должен был подписать одну из бумаг, привезенных мной.

– Не стоит беспокоить, – сказал я.

Секретарша была неумолима. Она ушла и, вернувшись, сказала:

– Александр Сергеевич просит вас.

Я вошел в кабинет. Сквозь темные очки я почти ничего не видел и от робости споткнулся, налетев на какой-то шкаф.

– Одну минуточку, – сказал он, показывая на одно из кресел.

Я оробел еще больше и, садясь, чуть не промахнулся и не упал на пол.

Третий заместитель начальника управления уселся напротив меня.

Мы молчали. Потом он спросил:

– Скажите, откуда вы?

– Из Ленинграда. Фирма «Альфа-бета-гамма», – ответил я и, уронив папку с документами, начал шарить руками по полу.

– Не беспокойтесь, – любезно сказал Александр Сергеевич. Он поднял папку и передал мне.

– Спасибо, – сказал я.

Третий заместитель сочувственно посмотрел на меня и спросил, показав на мои черные очки:

– Извините, что это у вас?

– Ресницы, – неожиданно выпалил я.

Он грустно покачал головой:

– Значит, и ресницы повреждены.

– Да, – искренне ответил я.

– Ай-я-яй!.. А давно это у вас?

– Недавно! – снова сказал я сущую правду.

– Надеюсь, что это обратимый процесс? – спросил он.

– Вряд ли, – ответил я.

– Может быть, в будущем, – сказал он, стараясь придать своему голосу бодрость.

– Может быть, – неуверенно ответил я и сумел разглядеть, какая печаль отразилась на добром круглом лице третьего заместителя.

– Так с чем вы ко мне? – спросил он.

– Вот, – сказал я и почти ощупью вынул одну из бумажек, о которой наш главный инженер предупредил меня, что добиться подписи ее будет крайне трудно.

Третий заместитель взял бумажку, просмотрел ее, прочел вслух и, зажмурившись, подписал.

– Черти! – сказал он, открыв глаза. – Не могли прислать кого-нибудь другого.

– Больше некого было, – сказал я и прибавил, неуверенно роясь в папке, – вот еще у меня на подпись к Сазонову, Мещерякову, Игнатьеву…

– Давайте, – сказал третий зам и, будто нырнув с пятиметровой вышки в воду, отчаянно написал на всех бумажках магическое слово «Решить». Затем он вызвал звонком секретаршу и приказал ей:

– Проводите товарища к Сазонову, Мещерякову и к Игнатьеву.

– Не нужно, не нужно, – бормотал я, испытывая чувство неловкости.

Сазонов, Мещеряков и Игнатьев решили все вопросы в пять минут, а в семнадцать ноль-ноль я все-таки пришел на совещание.

В кабинете было много народу. Александр Сергеевич сидел рядом с первым заместителем начальника управления. Увидев меня, он что-то шепнул ему в самое ухо.

Открывая совещание, первый заместитель сказал:

– Первое слово мы дадим представителю фирмы «Альфа-бета-гамма».

Все посмотрели на меня. Я встал, вынул из папки бумагу и по неосторожности снял очки. Тут я решил, что я погиб.

Все молчали. Молчал и я. И вдруг я услышал, как Александр Сергеевич сказал глуховатому первому заместителю:

– Это у слепых бывает. Такой взгляд.

– Говорите, – мягко сказал первый зам.

От страха, не глядя в бумагу, я изложил вопрос в два раза короче, чем было написано.

– Какая память, какая память! – шептал Александр Сергеевич первому заместителю. – У них это бывает.

Когда я кончил говорить, первый заместитель чутко сказал:

– Благодарю вас, мы сделаем все, что просит ваша фирма. Вы свободны.

В тот же вечер я выехал в Ленинград. Место в купе у меня было верхнее, но какая-то девушка, с жалостью глядя на меня, попросила, чтобы я расположился внизу вместо нее. Я отказывался, говоря:

– Простите, но я – мужчина.

– Конечно, конечно, – кивала она хорошенькой головкой, – но с вашим зрением вам будет удобнее здесь.

Пришлось уступить.

В Ленинграде, на остановке такси меня поставили первым в очередь, и никто не стал возражать.

Такая заботливость невольно растрогала меня, и я, взволнованный чуткостью наших людей, благодушно ехал домой.

Дома, увидев меня в черных очках, Катя вскрикнула:

– Боже мой, что случилось?

– Ничего, ничего особенного, – успокаивал я ее, – смотри, пожалуйста, – раскладывал я перед ней духи, пудру, щеточку для втирания крема в лицо.

– Сними очки! – потребовала Катя.

Я выполнил ее приказ.

– Что это?! – ужаснулась Катя. – Откуда у тебя такие ресницы?

– Зарубежные. Мне их дала одна женщина. Только мне!

– Женщина?! Только тебе?! – заплакала Катя. – Уходи!..

– Послушай, Катя… – начал я.

Она не хотела слушать и плакала все сильнее. Тогда, в первый раз в жизни, заплакал я. Соленые слезы помогли. Ресницы отклеились и упали на пол.

С Катей мы помирились и поняли друг друга.

Главный инженер, увидев подписанные бумаги, сказал:

– Чудо! Абсолютное чудо! Как это вам удалось? Расскажите.

– Зарубежные ресницы, – честно признался я.

Он с каким-то испугом взглянул на меня и осторожно произнес:

– Понятно… Такая командировка… Вам нужно отдохнуть.

И отдал приказ предоставить мне отпуск на две недели за счет нашей фирмы.