Текст книги "Ценный подарок (сборник)"

Автор книги: Евгений Мин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Возмездие

Прозаик Ярослав Иванович Копьев созрел для повести.

Все было продумано: идея нового произведения, конструкция, характеры, пейзажи, диалоги. Оставалось сесть за стол и писать. Обстановка благоприятствовала творчеству – сын Костик находился в строительном отряде, жена Варвара Михайловна – на службе, сосед сверху, пианист, уехал на гастроли, телефон отключен.

По привычке плотно затворив дверь кабинета, Ярослав Иванович открыл ящик письменного стола и хотел достать оттуда стопу шведской бумаги. На этой бумаге он писал все заметки, наброски, рукописи, предназначенные для перепечатки. Шведская бумага была его талисманом. Именно на такой бумаге он в свое время написал повесть «Вверх да вниз, да обратно», принесшую ему первый литературный успех, за которым вскоре последовала известность.

Открыв ящик, Ярослав Иванович увидел, что счастливой бумаги нет, лежали только папки с надписями «Письма читателей». На минуту он подумал, что нужно ответить на добрые послания корреспондентов. Но эта мысль, едва мелькнув, тотчас же исчезла. Тревога охватила Копьева.

«Где она может быть? – беспокойно подумал он. – Ведь я сам недавно видел ее. Не могли же взять Костя или Варя? Это было бы чудовищным неуважением к моему труду. Не надо волноваться, я найду ее».

Выкурив подряд две сигареты и приняв таблетку валидола, Ярослав Иванович принялся за поиски. Он обшарил все ящики письменного стола, там были черновики старых произведений и афиша спектакля по его пьесе «Не свои и не чужие».

В одном из ящиков хранилась папка с положительными рецензиями на повести Копьева – отрицательных он не хранил; в другом – груда юбилейных адресов в синих и красных обложках, поднесенных Ярославу Ивановичу в дни его юбилеев. Копьев с удовольствием перечитал бы красивые слова, но сейчас ему было не до этого.

– Спокойно, спокойно, – уговаривал он себя. – Она непременно найдется. Наверное, она на антресолях.

Осмотр антресолей не дал ничего. Там был Костин спортивный инвентарь и гора непрочитанных книжек, с дарственными надписями товарищей по перу.

– Где она может быть, где? – стонал Копьев. – Женщ-щина, – шипел он, – это ее проделки. Она унесла бумагу в свою контору и пустила на канцелярщину. Хорошо, я поговорю с ней…

Он кинулся в кабинет, включил телефон и дрожащим пальцем набрал служебный номер телефона жены.

– Слушаю, – отозвался приятный женский голос.

– Это ты, Варвара!.. – прохрипел в трубку Копьев и, не дав жене ответить, стал громко, быстро говорить, давясь словами. – Варвара! Как же так?! Где бумага?.. Допустимо ли?..

Жена мягким, размеренным голосом, каким обычно говорят опытные учительницы с трудновоспитуемыми детьми, попросила его не волноваться и рассказать, что случилось. Копьев, вспомнив, что он не только прозаик, но и член правления организации, взял себя в руки и почти связно рассказал о печальном происшествии.

– Милый, – ласково сказала жена, – какой ты забывчивый! Неделю назад ты подарил последнюю пачку «шведки» Ляле Камерницкой, твоей ученице, пожелав ей литературного успеха.

– Было, – согласился Копьев, – но ты могла бы удержать меня.

– Я пыталась, но ты сказал, что это не мое дело.

– Наверное, я пошутил, – оправдывался Ярослав Иванович. – Впрочем, не будем ворошить прошлого. Что же делать сейчас? У меня творческий взрыв.

– Дорогой мой, это очень просто: пойди в хозяйственный отдел вашей организации.

– Эврика! – вскричал Копьев и, не попрощавшись, положил трубку.

В хозяйственном отделе организации не было никого, кроме сторожа, который, воткнувшись всем телом в телевизор, смотрел повторение хоккейного матча, передававшегося вчера вечером.

– Здравствуйте, Александр Ефимович, – вежливо приветствовал его Копьев.

– Ах ты, тудыть твою в качель! – вскричал сторож. – Обратно Баранчиков скиксовал. Нет, ты смотри, что «спартачки» делают!

Копьев был чужд хоккейным баталиям, его занимала одна жгучая мысль, поэтому, не разделяя накала страстей Александра Ефимыча, он всячески постарался вывести его из сомнамбулического состояния. Наконец сторож сказал волчьим голосом:

– Чего нужно? – и посмотрел на члена правления так, будто видел его в первый раз.

– Где все ваши? – требовательно спросил Копьев.

– Кто где. Кто заседает, а Ия Герасимовна рожает.

– Такая старуха?!

– Так это же не она, а ейная внучка. Ия Герасимовна болеет за нее. Это еще потрудней будет, чем рожать. Смотри-ка, Кустиков долбанул клюшкой Харламова! За это с поля удалять нужно. А судья чего моргает?!

Положение на хоккейном поле складывалось сложное, но Ярослава Ивановича это ничуть не интересовало.

– Хорошо, – нетерпеливо сказал он, – пусть рожает, пусть болеет, пусть делает что хочет, мы обойдемся без нее. Сейчас вы откроете чулан и выдадите мне две пачки шведской бумаги.

– Как? – впился в него свинцовыми дробинками глаз сторож. – Чего ты толкуешь?

– Откроете чулан и выдадите мне две пачки шведской бумаги, – громко повторил Ярослав Иванович.

– А ты не кричи, – обиделся Ефимыч, – в нашем семействе глухих не было. Дед Варфоломеич до девяноста лет дотянул, а слышал, как между обоями тараканы шуршат. Открыть, говоришь, тебе чулан? Это через чего же?

– Неужели не понимаете, мне нужна шведская бумага!

– Тебе надобна, а мне на грабеж идти?

– Какой грабеж? Ключ у вас от чулана есть?

– Непременно имеем.

– Выдайте мне бумагу, а я вам – расписку, и деньги заплачу.

– Деньги, – вздохнул Ефимыч, – нет уж, не приспособлен я деньги при себе иметь. Могу их пустить не по назначению.

– Хорошо, – рассердился Копьев, – тогда возьмите расписку, а мне – бумагу!

– Не дам, – тупо сказал Ефимыч, – не могу я народное добро посторонним раздавать.

Ярослав Иванович побледнел.

– Что вы несете! Какой я посторонний, я – член правления!

– А это нам не к делу, – сказал Ефимыч и встал у чулана с бумагой, как часовой у порохового погреба. – Мы только завхозотделом товарищу Бубликову и председателю Толоконцеву подчиняемся, а другие-разные нам ни к чему.

– Ах вы!.. – разъярился Копьев. – Это я-то разный! Ну, погодите, вы еще поплатитесь!..

С этими словами он выскочил на улицу.

В расстегнутом пальто автор семи романов, трех повестей и шести непоставленных пьес мчался в здание правления, расположенное неподалеку от хозяйственного отдела. Резкий мартовский ветер со снегом бил ему в лицо, кинжалы сосулек угрожающе свисали с крыш, и, если бы это увидела Варвара Михайловна, ужас пронзил бы ее трепетное супружеское сердце.

Тяжело дыша, останавливаясь через каждые пять ступенек, Копьев поднялся в приемную председателя.

Секретарша Толоконцева, похожая на маркизу, встретила Копьева хорошо отработанной улыбкой.

– Ярослав Иванович, – нараспев произнесла она, – я так счастлива видеть вас. Куда вы исчезли?

Копьев, обычно вежливый и по-старомодному галантный с этой красивой дамой без возраста, даже не поздоровался с ней и мрачно спросил:

– Толоконцев у себя?

– Конечно. Роман Борисыч будет рад видеть вас.

Копьев сильно толкнул дубовую дверь и вошел в председательский кабинет.

Большой, густоволосый, с вислыми плечами и каменной шеей борца, председатель сидел верхом на стуле, закрыв своим могучим телом экран телевизора.

– Вперед, вперед, Дубинин! – кричал он высоким пронзительным тенорком. – Шайба!.. Шайба!..

Ярослав Иванович зажал уши обеими руками, боясь, что лопнут барабанные перепонки.

Матч окончился. Толоконцев, выключив телевизор, увидел Копьева и направился к нему.

– Привет, Яроша, – протянул он широкую, как лопата, руку, но Ярослав Иванович невольно отошел в сторону, избегая пожатия председателя.

– Ну что, видел, какая игра? Дали мы им! – ликовал Толоконцев.

– Нет, я вообще не любитель этих кулачных боев, – сухо сказал Копьев.

– Не любитель, – с состраданием посмотрел на него председатель. – Да что ты? Как же так? Это – зрелище эпохи. В Риме были гладиаторы, в Испании – коррида. А сейчас – хоккей. Понимаешь, он объединяет людей всей планеты, разных рас и вероисповеданий.

Коротко, как только мог, многословный прозаик Копьев изложил свои невзгоды и не удержался, чтобы не пожаловаться на сторожа. Выслушав его, Толоконцев стал похлопывать себя по обильным мягким местам и залился беззаботным детским смехом.

– Не дает! – хохотал он. – Так, говоришь, не дает?

Ярослав Иванович обиделся и решил уйти, но Толоконцев удержал его:

– Не сердись, сейчас мы все уладим. Так, говоришь, не дает посторонним?

В хозяйственном отделе все решилось просто. Увидев Толоконцева, Ефимыч отрапортовал:

– Здравжелам!

По требованию председателя он передал ему ключ от чулана с бумагой. Толоконцев вручил ключ трепещущему Копьеву, сказав:

– Иди, бери что хочешь.

– Свет зажги, – сказал Ефимыч, – а то головку зашибешь, выключатель там вот…

Ярослав Иванович включил свет, сбросил пальто, открыл дверь чулана и скрылся в нем. Минут пятнадцать его не было, и председатель стал волноваться:

– Что с ним, Ефимыч?

– А кто его знает, может, задохся. Там, знаете, атмосфера…

Наконец появился Копьев, весь в пыли, лицо его было полно страдания.

– Ну как? – спросил Толоконцев.

– Никак, – с мукой в голосе ответил Копьев. – Финская бумага есть, голландская – тоже, а шведской нет.

– Позволь, а разве тебе не все равно?.. Закрывай кладовку, Ефимыч! Я сделал все, что мог.

Домой Ярослав Иванович возвращался по грязным, обледенелым улицам; мрачные мысли теснились в его голове. Он припомнил Оленьку Праздникову, в которую был безнадежно влюблен на первом курсе института, она предпочла ему офицера с двумя звездочками на погонах. Вспомнилось начало литературной деятельности, как он рассылал пакеты с рукописями по всем редакциям, и они, будто бумеранг, возвращались к нему; пришла на память давняя рецензия критика Оскара Безвредного, дружески советовавшего бросить писать и заняться общественно полезным трудом.

Дверь ему открыла Варвара Михайловна.

– Ярик пришел! – весело воскликнула она, помогла мужу снять пальто и так крепко обняла его, как не обнимала уже лет пять.

– Ну, зачем это, зачем? – бурчал Копьев, но Варвара Михайловна, не обращая внимания на его воркотню, потащила мужа в кабинет, радостно приговаривая:

– Иди, иди, сейчас ты увидишь!..

В кабинете на письменном столе лежали две пачки шведской бумаги.

Ярослав Иванович замер от удивления. Мелкие капли пота выступили у него на лбу.

– Что это? – дрожащим голосом спросил он.

– Не узнаешь? Это твоя шведская.

– Шведская? – осторожно погладил бумагу прозаик, чувствуя, как силы возвращаются к нему. – Откуда она?

– Мне достал наш переплетчик Коленька, чудо-мальчик.

– Милая, – обнял жену Ярослав Иванович так, как он не обнимал ее уже десять лет, и она не сказала: «Зачем?»

Ночью Копьев писал. Он писал на следующий день и еще две недели подряд.

На пятнадцатый день он позвонил Сене Горбовичу, соученику по школе. Ему первому он читал еще не законченные произведения.

Сеня пришел поздно вечером, раньше он никак не мог освободиться от какой-то сверхурочной работы. Копьев усадил его в удобное кресло и, сказав: «Ну, слушай, ты – моя лакмусовая бумажка», – стал читать первую главу повести, напечатанной на шведской бумаге, принесенной женой.

– Как? – взволнованно спросил он, кончив чтение.

– Разреши посмотреть, – попросил Сеня.

– Ишь ты, – улыбнулся Копьев, – совсем как заправский критик! Раньше ты воспринимал на слух. На, бери!

Сеня читал долго и медленно. Ярослава Ивановича охватило нетерпение.

– Ну же, – подбадривал он Сеню, – да ты не обращай внимания на опечатки. Машинистка исправит. Она у меня с высшим филологическим.

– Понимаешь ли, – виновато сказал Сеня, – дело не в опечатках.

– А в чем же? – насторожился Копьев.

– Видишь ли, вот тут у тебя на пятой странице написано: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».

– Лев Толстой? – удивленно спросил Копьев.

– Именно. А он у тебя без кавычек. И гляди дальше: на четырнадцатой странице ты пишешь: «Говорили, что на набережной появилось новое лицо: дама с собачкой». Это, по-моему, из Чехова. А на тридцать пятой: «Море смеялось». Горький. Это мы еще в школе проходили. И так у тебя везде.

– Дай сюда, – побагровев, сказал Копьев.

– Пожалуйста, бери, – протянул рукопись Сеня. – Ты не сердись, я ведь ничего не понимаю в вашем деле. Может быть, это теперь так нужно: свое с чужим перемешивать.

– Все, – поднялся из-за стола Копьев и протянул Сене руку. – Спасибо.

– Да нет же, – оправдывался бывший соученик, – может, так нужно…

– Извини, – сказал Копьев, – чаем не пою, жена спит, ей рано вставать.

Проводив первого критика будущей повести, Ярослав Иванович вернулся в кабинет, сел за стол и стал перелистывать рукопись, яростно отчеркивая что-то на полях. Время шло, окна в доме напротив погасли, и светилась только квартира капитана дальнего плавания Игоря Северянина, недавно вернувшегося из рейса и ставшего, как он говорил, на прикол.

Ярослав Иванович отложил рукопись в сторону; взявшись за голову, ерошил остатки когда-то кудрявых волос. И вдруг он закричал неожиданно громко:

– Варя! Варя! Иди сюда!

– Ярик, я уже сплю, – отозвалась заспанным голосом жена.

– Иди сюда! – сердито повторил Копьев. – Ты слышишь? Я зову тебя.

– Иду, иду, – с ласковой послушностью откликнулась жена и вскоре появилась в кабинете. На ней был легкий халатик и ночные туфли на высоких каблуках.

– Садись, – показал Копьев на кресло, в котором недавно располагался Сеня.

– Ты хочешь почитать мне что-нибудь? – спросила жена, искусно превращая зевок в улыбку.

– Нет, – посмотрел на нее Копьев проницательным взглядом следователя. – Скажи, где ты раздобыла шведскую бумагу?

– Боже мой! – возмутилась жена. – Из-за такого пустяка ты будишь меня?

– Где ты раздобыла шведскую бумагу? – жестко повторил Ярослав Иванович.

– Странный вопрос… Ты же знаешь, ее достал наш Коленька-переплетчик, чудо-мальчик…

– Где он взял ее? – продолжал допрос Копьев.

Варваре Михайловне так хотелось спать, что она чуть не упала с кресла.

– Откуда я знаю! – рассердилась жена. – Наверное, украл. Они все крадут.

– Украл? – повторил Копьев. – Тогда все ясно. Можешь идти спать.

– Тебе тоже пора, – сказала жена, но, увидев глаза мужа, прибавила: – Хорошо, посиди еще немного, у тебя, кажется, творческий взрыв.

Поцеловав Копьева в лоб, стуча каблучками ночных туфель, она ушла в спальню.

Оставшись один, Ярослав Иванович, взявшись руками за годову, бормотал:

– Все ясно, все ясно! Он украл бумагу в учреждении, я писал на этой украденной бумаге и незаметно для себя обокрал Толстого, Горького, Чехова. Какая же это заразная болезнь!

Обыкновенное

Она была молоденькая девушка, сержант-машинистка в армейской газете, он – капитан, военный корреспондент.

Как все журналисты, он писал информации, очерки и статьи о боевых действиях. Кроме того, в свободное время сочинял маленькие рассказы о любви.

– Вот что, капитан, – сказал ему редактор, – брось ты это, Максим Горький из тебя не выйдет.

– Слушаюсь, товарищ подполковник, – четко ответил он и продолжал писать.

Он был уверен, что его рассказы станут событием в литературе и будут долго жить. Но как сохранить их? Почерк у него был такой, что только он один мог разобрать его.

Однажды ночью он тихо постучал в дверь комнаты, где помещалась сержант-машинистка. Дом, который занимала армейская газета, был так мал, что девушка жила и работала в одной и той же комнате.

– Кто там? – раздался тревожный голос.

– Это я, пусти, пожалуйста.

– Товарищ капитан, я уже сплю.

– Не бойся, у меня дело.

Девушка поняла, что он не думает о плохом, и сказала:

– Подождите, товарищ капитан, я оденусь.

Она одевалась недолго. Он в нетерпении ждал, пока не открылась дверь. Девушка, как всегда, была в военном костюме, коротких сапогах. Офицерский ремень со звездой перетягивал ее тоненькую талию.

– Проходите, товарищ капитан, – сказала она.

Он вошел в узкую длинную комнату и впился глазами в машинку, стоявшую на столе.

– Садитесь, товарищ капитан, – улыбнулась девушка застенчивой и нежной улыбкой. – У вас срочная корреспонденция?

– Нет, другое. Видишь ли, я пишу рассказы, но редактор не одобряет их. Поэтому я не могу печатать днем. Извини, что пришел так поздно.

– Что вы, товарищ капитан, я уже выспалась. Здесь я сплю мало, не то что дома. Пожалуйста, диктуйте, – села она за пишущую машинку и по привычке вставила лист с копиркой.

– «Рассказ о потерянной и возвращенной любви», – громко прочел он и стал диктовать, искоса наблюдая за машинисткой.

Она сидела прямо. Длинные, сильные пальцы ровными ударами били по клавишам, губы, казалось, повторяли каждое слово, которое она печатала.

– Все! – сказал он.

– Уже? – вздохнула она и, вынув из машинки рукопись, протянула ему первый экземпляр. – Посмотрите, может, я наврала.

Он уселся за стол, стал внимательно рассматривать свой рассказ. В перепечатанном виде он казался еще лучше.

– Молодец! Ни одной ошибки.

– Слава богу! Когда мне нравится, я совсем не ошибаюсь.

– Так тебе понравилось? – стараясь казаться безразличным, спросил он.

– Ужасно! Скажите, товарищ капитан, вы все это из жизни взяли?

– Конечно. Каждый писатель пишет о том, что он пережил.

Она посмотрела на него с наивным восторгом:

– Значит, тот молодой человек, который так любил, это вы?

– Ну, не совсем, но отдельные мои черты у него есть, а что ты думаешь о героине?

Девушка смутилась, но сказала отважно:

– Пожалуйста, не смейтесь, товарищ капитан, я хочу быть такой, как она, если полюблю. Я ведь еще никого не любила по-настоящему. Вот в девятом классе, – вдруг засмеялась она, – я влюбилась в одного мальчишку, он был хорошенький, но глупый. Это скоро прошло, как весенний дождик. Простите, что я болтаю чепуху. Я ведь всего десятилетку кончила, а по литературе у меня были только четверки, а один раз, стыдно сказать, схватила тройку.

– Это неважно, – рассеянно сказал он, укладывая листки рассказа в планшетку.

– Товарищ капитан, – сказала она, – вот еще копия, я отпечатала по привычке, если вам не нужно, может быть, отдадите мне?

– Тебе, зачем?

– Хочу прочесть сама.

– Стоит ли? Это не классика, – с ложной скромностью сказал он, но, увидев, как она огорчилась, великодушно согласился. – Давай я подпишу на память.

Быстро и размашисто он написал на копии свою фамилию, которая должна стать знаменитой.

Когда он вернулся в корреспондентскую, там было темно и душно. Он сел на койку, зажег на тумбочке лампу, вынул блокнот, раскрыв его, записал: «девичья свежесть чувств», «первая влюбленность – как весенний дождик». Затем он спрятал блокнот, положил планшет с рассказом под подушку, погасил свет, разделся, лёг и, прежде чем уснуть, успел подумать о том, что девушка, получавшая четверки по литературе, понимала больше, чем редактор газеты.

Остаток ночи девушка-сержант провела без сна, вновь и вновь перечитывая рассказ. В нем было все, чего она еще не испытала за свою короткую жизнь.

С новым рассказом он пришел на третью ночь. Это был рассказ о том, как смелый, благородный мужчина спас невинную девушку от негодяя, пытавшегося погубить ее. Герой трепетно и нежно любил героиню, скрывая свою любовь, а она, не зная этого, вышла замуж за другого.

Печатая, девушка отрывала руки от клавиш, подносила платок к глазам и говорила:

– Это соринка, товарищ капитан, противная соринка, со мной бывает, у меня такие глаза.

– Соринка, соринка, – соглашался он, а сам испытывал чувство радости, думая: «Она плачет! Это хорошо. Мои рассказы будут трогать женщин».

Военная весна на участке фронта, где стояла армейская газета, была тихой. Он писал много и быстро. В тумбочке девушки-сержанта скопились рассказы о любви: гордой, самоотверженной, чистой, о хрупких и нежных девушках, пламенных женщинах, о благородных, великодушных мужчинах. Девушка-сержант любила этих мужчин. Ей казалось, что все они похожи на капитана. Стыдясь, она боялась признаться себе, что любит его.

Он все больше и больше привыкал к этой девушке. Глядя на нее, он вспоминал дни утраченного мира, видел, как она в легком халатике, открывающем до колен ноги, стоит на подоконнике, моет стекла. Ветер вздувает халат, а она, смеясь, поправляет его. Он видел, как она, высоко подпрыгнув, закидывает мяч в сетку на баскетбольной площадке.

Подписав копию нового рассказа, он задерживался в узкой длинной комнате. Девушка поила его горячим жидким чаем. Он приносил с собой галеты из офицерского пайка.

Весело разгрызая их, она говорила:

– Вкусно! А когда война кончится, товарищ капитан, вы придете к нам в гости и мама угостит вас яблочным пирогом с коричневой корочкой, тоненькой, как обложка общей школьной тетрадки. Вы придете, товарищ капитан?

– Конечно приду. Ты будешь перепечатывать мои рассказы, а может быть, повести или роман.

– Роман! Я так люблю романы. У вас получится роман.

Однажды он сказал:

– Послушай, почему ты все называешь меня по уставу – «товарищ капитан»?

– Так нужно.

– Неужели я для тебя старый?

– Нет, вы молодой… «И красивый», – хотела добавить она и удержалась.

– Если не старый, зови меня по имени.

– Нельзя.

– Почему же нельзя?

– Просто так…

Прошла весна военного затишья. Летом начались бои. Капитана послали в двухнедельную командировку на один из самых горячих участков фронта.

Он не вернулся ни через две, ни через три недели. Сведений о нем не было. Товарищи-корреспонденты считали его погибшим, редактор сказал:

– Война. Отличный был журналист, хотя и занимался художествами.

Девушка-сержант была ровна и спокойна, как всегда, только теперь она делала опечатки.

Он объявился месяц спустя, худой, загорелый дочерна, но, как смеялись ребята, стал мужчиной больше, чем прежде.

Она столкнулась с ним в одном из темных коридоров армейской газеты.

– Ты жив!.. Ты жив!.. – припала она головой к выцветшей потной гимнастерке. – Ты жив! – повторяла она, не боясь, что кто-нибудь увидит их. – Ты жив! Приходи сегодня.

– У меня нет нового рассказа.

– Приходи просто так.

Он пришел и оставался в узкой длинной комнате дольше, чем всегда.

Потом две недели не было ни одного рассказа.

В начале третьей недели его откомандировали для прохождения дальнейшей службы во фронтовую газету.

– Вырвали! – сказал редактор. – Вырвали такого журналиста. Против этих чертей не попрешь.

Они расстались спокойно и строго.

– Война скоро кончится, – сказал он.

– Конечно, и по радио говорят, – посмотрела она куда-то в сторону.

– А потом ты будешь моей женой. Другой такой машинистки мне не найти, – не то шутя, не то серьезно сказал он.

– Я еще и яблочные пироги умею печь, хуже, чем мама, но умею.

Он не улыбнулся и сказал:

– Ты будешь беречь копии?

– Всегда, – сказала она и хотела поцеловать его, но тут подошли товарищи-корреспонденты.

И они попрощались за руку.

Война развеяла их. Сначала девушка получала много треугольников, написанных одной ей понятным почерком. Потом этих треугольников становилось все меньше и меньше, и наконец они исчезли совсем.

Спустя пятнадцать лет после того, как настал мир, бывший капитан шел по главному проспекту города. Был сухой, солнечный день с легким морозцем поздней осени. Все деревья давно сбросили листья, и только тополя зеленели, невольно напоминая ему давно отцветшую молодость. Впрочем, размышлять было некогда. Лавируя между прохожими, он по близорукости наткнулся на какую-то женщину.

– Извините, – сказал он.

– Не узнаете, товарищ капитан? – рассмеялась она знакомым звонким смехом.

Он поднял глаза и увидел ее.

– Это ты? – растерянно сказал он.

– Это ты, – уже не смеялась она.

Они как-то странно смотрели друг на друга. Он видел красивую, начинавшую полнеть женщину. Перед ней был сутуловатый пожилой мужчина, с лицом словно покрытым серым пеплом.

– Посидим, – сказала она, – мы мешаем людям.

Они сели в садике у знаменитого собора, колоннада которого, как руки, охватывает площадь.

Он закурил сигарету, она спросила:

– Ты куришь? Там ты не курил. Странно, – улыбнулась она прежней молодой улыбкой. – Впрочем, в жизни много странного.

Он понял ее.

Знаешь, как-то все нелепо получилось. Я перестал писать тебе, потому что у меня были повреждены обе руки. Я не хотел, чтобы кто-нибудь писал за меня. А потом она спасла мои руки.

– И в благодарность ты женился на ней.

– Да, я не мог иначе.

– Ей нравятся твои рассказы?

– Нет, она предпочитает детективы.

– У вас есть дети?

– Нет. Сначала она защищала кандидатскую, потом докторскую.

– Знаешь, – сказала она, – я долго искала твою фамилию в книгах и журналах.

Он горько улыбнулся.

– Редактор был прав, Максим Горький из меня не получился. Заведую отделом городского хозяйства в газете. А ты замужем? – неожиданно спросил он.

– Конечно. Муж у меня таксист, у нас двое детей, мальчик и девочка. А я работаю мастером на кондитерской фабрике.

Он все время хотел задать какой-то вопрос и не решался. Наконец он спросил:

– У тебя сохранились копии?

– Я долго хранила их, потом он нашел их и все изорвал.

– Как дико!

– Конечно, я давно рассказала ему о нас с тобой. Он все понял, но рассказов он простить не мог никак.

– Ну и что же, – жестко улыбнулся он. – Они заслуживали этого, дрянь порядочная!

– А мне казалось, что ты можешь стать настоящим писателем.

– Ты счастлива? – спросил он.

Она ненадолго задумалась и сказала:

– Помнишь, у тебя в одном рассказе есть фраза: «Настоящее счастье бывает только раз, остальное просто жизнь».

– Нет, не помню, – сказал он, хотя помнил рассказ «Солнечное сплетение», и тоненькую девушку в армейской форме, и дребезжащую пишущую машинку. Он помнил все это, хотел забыть и не мог.

Больше им говорить было не о чем. Они попрощались за руку. Она ушла на кондитерскую фабрику, он в газету, в отдел городского хозяйства.