Текст книги "Ценный подарок (сборник)"
Автор книги: Евгений Мин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
Концерт и чествование кончились. Анисим Савельевич стоял у дверей служебного входа, в толпе, где были и пожилые люди и очень много молодежи.
Все ждали. И вот по лестнице стали спускаться участники концерта. Впереди с женой шел Игорь. Сбоку от них – дирижер и толстый румяный администратор, дальше – музыканты и люди, неизвестные Анисиму Савельевичу. Игорь, как обычно, шел быстро, остальные едва успевали за ним. Когда Брагин с женой оказались на улице, в толпе кто-то крикнул:
– Браво, Брагин!
Игорь повернулся лицом к толпе, устало взмахнул рукой и вдруг увидел стоявшего в первом ряду Анисима. Увидел, сначала не поверил себе, потом кинулся к нему и, обняв его за плечи, радостно вскричал:
– Ты, это ты, Аниська!
Толпа умолкла, наблюдая такую необычную сцену, а кто-то из фотокорреспондентов успел запечатлеть ее.
– Знаешь, – взволнованно говорил Игорь, – я был уверен, что ты придешь, а когда принесли корзину хризантем, я понял, что это ваша корзина. Только вы знаете, как я люблю эти цветы. А где Нелли?
Ей немного нездоровится.
– Жаль, очень жаль! Она тонко понимает музыку. Как тебе понравился мой Шостакович?
– Здорово! – невольно сказал Анисим Савельевич студенческое слово, которое у них было высшей оценкой.
– Здорово! – засмеялся Игорь. – А критики говорят, что в моем исполнении концерт слишком трагичен. Ничего они не понимают: жизнь это не болото, а океан. Слушай, Аниська, сколько лет мы с тобой не виделись? Миллион!
– Что же поделаешь, – ты все время за рубежом, пропагандируешь наше искусство.
– Пропагандирую, – как-то невесело сказал Игорь, – но есть еще и другие обстоятельства…
Он бросил незаметный взгляд на жену, но Анисим уловил его и понял все.
Они бы, наверное, еще долго говорили, не обращая внимания ни на кого, но жена Игоря подошла к нему и что-то сказала на чужом языке. Фарфоровое лицо женщины было бесстрастным. Анисим Савельевич не знал этого языка, но чутьем догадался, что слова женщины повелительны. Игорь как-то виновато ответил жене и, вздохнув, сказал Анисиму Савельевичу:
– Увы, надо идти на банкет, все ждут. Идем с нами, Анисим.
– Спасибо, не могу.
– Понимаю, ты по-прежнему верный муж. Впрочем, тебе повезло. Нелли – это клад. Поцелуй ее и завтра позвони мне. «Европейская», двадцать пять. Мы должны увидеться все втроем.
Они попрощались. Игорь взял под руку жену и быстро пошел через улицу. Все сопровождавшие поспешили за ним. Толпа у служебного входа скоро рассеялась. Анисим еще долго смотрел на освещенные окна гостиницы.
Домой он вернулся поздно.
– Пойдем, Анися, я накормлю тебя ужином, – сказала Нелли.
– Спасибо, не хочется.
Волнуясь, подыскивая слова и не находя нужных, Анисим рассказывал обо всем, что он слышал и пережил на концерте.
– Знаешь, Нелюша, особенно потрясающим был Первый концерт Шостаковича, в нем звучало такое трагическое одиночество.
– Игорь всегда был одинок.
Анисим удивился этим словам, но ничего не спросил, продолжая говорить дальше об истории с хризантемами, о том, что Игорь звал его на банкет и что они встретятся втроем. Ему еще много было нужно сказать Нелли, но, заметив, что она рассеянно слушает, он спросил:
– Прости, кажется, ты устала?
Помедлив немного, Нелли сказала:
– Как выглядит Игорь?
– Он такой же красивый, только седой.
– Седой, – глухо повторила Нелли.
– Знаешь, с ним была его жена, иностранка.
– Иностранка, она красивая?
– Нелюша, я в этом мало понимаю. Пожалуй, красивая.
– Игорь всегда любил красивых. Иди спать, Анися, завтра у тебя концерт.
– А ты?
– Я еще посижу. Мне нужно закончить квартальный отчет.
Знаменитая рыба
Был воскресный летний день. Жена находилась на даче, а Петр Иванович Жаворонков сидел дома и бился над квартальным отчетом.
«Пройдет час-другой, и я закончу все», – размышлял он, как вдруг раздался резкий звонок.
Жаворонков пошел в переднюю и, забыв наставление жены спрашивать: «Кто там?» – открыл дверь.
На пороге стояли двое молодых мужчин в высоких болотных сапогах, непромокаемых куртках и фуражках-«капитанках». Один из них был маленький, широкогрудый, другой высокий, узкоплечий. Маленький держал в руках кожаную сумку.
– Извините, – сказал Жаворонков, – вы, кажется, ошиблись адресом.
– Мы! – засмеялся широкогрудый. – Это не по нашим правилам. Сапер ошибается один раз.
Жаворонков не понял, какое отношение имеют эти молодцы к саперам, а они, не обращая на него внимания, уверенно протопали на кухню.
– Хозяйка дома? – мрачно спросил узкоплечий.
– Нет, – как-то виновато сказал Жаворонков, – на даче.
– Жалко, – покачал головой маленький, – толковая она баба.
– Сообразючая, – прибавил длинный.
Жаворонкову не очень понравилось, что какие-то посторонние типы называют его жену «бабой», но ведь она действительно была толковая и сообразительная.
– Ладно, раз уж такой разносол – придется с вами контачить. Кинь сюда, Мишка! – скомандовал длинный маленькому, и тот передал ему большую кожаную суму.
– Что у вас там? – заинтересовался Петр Иванович.
– Рыбка знаменитая.
– Знаменитая?
– А вот, глядите, – вытряхнул длинный в раковину три рыбины. Все они были широкотелые, с маленькими красными глазками, большой круглой чешуей.
– Судак? – неуверенно спросил Жаворонков, который не мог отличить даже морского окуня от леща.
Маленький рыбак захохотал, показав крупные желтые зубы.
– Судак?.. Судак с таким зверем рядом – что котенок с тигром. Сазан это, рыба сладкая. Ее можно с кашей запекать и так жарить. Хозяйка ваша довольна будет. Подарок к столу.
«В самом деле, – подумал Жаворонков, – обрадую жену», – и подошел к раковине, где лежали три рыбины.
– Все брать будете? – спросил длинный. – Советую. Больше таких не сыщете. Это как по «Спортлото» угадать.
– Нет, – сказал Жаворонков, – пожалуй, вот этого, – показал он на самого крупного сазана.
– Ишь ты, хозяин, – засмеялся маленький, – у тебя глаз – ватерпас, лучшую рыбку угадал. Ну, бери!
Странно, как только Жаворонков взглянул попристальней на эту рыбу, она показалась ему на кого-то похожей. Он посмотрел еще раз и вздрогнул. Никакого сомнения: сазан был похож на главного бухгалтера Ивана Христофоровича. У кого еще было такое широкое тело, толстый живот и такие же красные глазки?
Если бы Жаворонков не знал, что Христофорыч жив-здоров, если бы он верил в переселение душ, он подумал бы, что душа Христофорыча переселилась в толстое сазанье тело.
В эту минуту толстый большой сазан тяжело задышал, стал подпрыгивать в раковине и бить хвостом по ее краям, совсем так, как подпрыгивал на стуле Христофорыч и бил руками по столу, когда был рассержен.
В испуге Жаворонков отскочил в сторону.
– Чего испугались? – засмеялся маленький рыбак, и длинный захохотал ему вслед:
– Известное дело, они дергаются, пока дышат. Да вы не бойтесь. Можете стукнуть его молоточком по голове.
– Нет, нет, – отчаянно замахал руками Жаворонков.
Ему показалось чудовищным собственной рукой убить живое существо, да еще так похожее на Ивана Христофоровича.
– Как хотите, он сам дойдет, а можно ему соли под жабры, – сказал длинный рыбак. – Взвешивать, что ли?
И, вынув из кармана куртки безмен, он зацепил крючком за жабру сазана, высоко подняв его в воздухе.
– Три кила четыреста, – сказал длинный рыбак.
– Двести, – поправил его Петр Иванович, хорошо умевший считать.
– Ну ладно, пусть будет двести, – согласился длинный рыбак. – Глаз у вас косит, а спорить не хочу. Выкладайте десять рублей.
Жаворонков заплатил не споря. Молодцы-ребята ушли, оставив после себя грязные следы на паркете.
Жаворонков вернулся в кухню и постоял у раковины. Сазан вел себя мирно. Должно быть, он успокоился, и Петр Иванович мог заняться квартальным отчетом.
Некоторое время он работал увлеченно, как вдруг заметил, что в одном месте у него вместо слова «салазки» написано «сазан», в другом вместо «сказано» – «сазанно».
– Что за чушь такая! – подумал Жаворонков и, оставив отчет, пошел в кухню.
Сазан лежал в раковине. Нет, не лежал, а трепыхался и бил хвостом.
«Что же делать? – подумал Жаворонков. – Стукнуть его молоточком, как советовал длинный рыбак? Нет, ни за что!»
Подумав немного, Жаворонков насыпал в ладонь горсть соли и осторожно приблизился к трепещущему сазану. Чуть приподняв ему жабры, он насыпал туда соли.
Невольно почувствовав себя убийцей, Петр Иванович минуту-другую скорбно смотрел на сазана. Ему казалось, что рыба уснула. Осторожно ступая на цыпочках, Жаворонков вернулся в комнату, сел за стол и, тяжело вздохнув, принялся снова за квартальный отчет. Работа шла трудно, цифры прыгали, их заслоняло широкое тело сазана. И все-таки, взяв себя в руки, он работал. Однако это продолжалось недолго. Спустя полчаса он пошел в кухню.
В раковине прыгал и бил хвостом сазан.
– Ах ты, негодяй! – воскликнул Жаворонков, но в голосе его не было гнева.
«Нет, ты, должно быть, бессмертен, – подумал Жаворонков. – Но что же делать? Вызвать жену. Она найдет выход. Может быть, оставить сазана живым? Заведем аквариум сазанов? Нет, без жены мне этого не решить. Поеду на дачу».
Вернувшись в комнату, Петр Иванович грустным взглядом посмотрел на квартальный отчет, аккуратно завязал папки, направился в кухню, взял две старые газеты, завернул в них сазана и вышел из дома.
Доставивший Жаворонкову так много хлопот сазан на улице вел себя прилично. Петр Иванович прижимал его локтем к боку, и он не двигался.
Но едва Жаворонков с сазаном сел в трамвай, как потерял бдительность, перестав прижимать сазана к боку, и тот выскользнул из газет, полетел по вагону, как птица, вернее, как те летающие рыбы, о которых Жаворонкову только приходилось читать в учебниках зоологии.
Описав небольшой полукруг в воздухе, сазан плюхнулся на колени старушке, мирно дремавшей на своем законном старушечьем месте.
– Господи помилуй, господи помилуй! – затряслась старушка и сбросила на пол подопечного Жаворонкова, а он, неизвестно как, сумел пролететь дальше и уселся на плечо мальчика в космонавтском шлеме, ехавшего вместе с мамой. Мама испугалась еще больше, чем почтенная старушка, а мальчик, засмеявшись, хотел задержать неожиданного пришельца, но тот продолжал свое путешествие.
Под улюлюканье пассажиров Жаворонков бросился вперед, схватил знаменитую рыбу и на первой же остановке выскочил из трамвая.
– Ну, как тебе не стыдно?! Как тебе не совестно! – упрекал он сазана так, словно тот был мыслящим существом.
Плотно зажатый локтем, сазан снова вел себя респектабельно, но Петр Иванович все же не рисковал пользоваться городским общественным транспортом.
В поезде Жаворонков ехал в тамбуре, а в Светогорске шел пешком.
«В конце концов, до нашей дачи каких-нибудь два километра, – размышлял он, – полезно подышать свежим воздухом».
Темнело. Жаворонков был близорук и, должно быть, поэтому не заметил толстое корневище. Он споткнулся, упал и ударился лбом о камень. Сазан выскочил у него из рук и начал перекатываться по мягкой хвое. Наверное, он чувствовал близость озера.
– Стой! Стой! – кричал Жаворонков, ковыляя за ним, потому что повредил не только голову, но и правую ногу.
Неизвестно, чем бы кончилась погоня, если бы вдруг Жаворонков не услышал за своей спиной низкий гудок.
Повернувшись, он увидел мотоцикл с коляской. На месте водителя сидел парень в каске и весь в коже.
– Помогите! – еле выдохнул Жаворонков.
– Что случилось? – спросил кожаный парень, опускаясь на землю.
– Видите, уходит, – показал Жаворонков на сазана, переваливающегося с боку на бок.
– Сазан! – зажглись, как фары, глаза у мотоциклиста. – Сейчас мы его…
Сделав два шага, он догнал проворную рыбу.
– Смотрите, все еще дышит! – воскликнул Жаворонков.
Подумаешь, дело! – усмехнулся молодой человек и резко ударил тяжелой перчаткой по голове сазана. – Тюк!.. И все готово!
Теперь сазан был тих и недвижим.
На сердце у Жаворонкова стало вдруг пусто и холодно.
– Зачем вы?.. Как вы могли?! – дрожащим голосом закричал он.
– Как – зачем? – переспросил парень в каске и начальническим голосом произнес: – Откуда он у вас?
Жаворонков рассердился:
– Извините, это уж мое дело.
– Ваше?.. С браконьерами имеете дело? А ну, давайте в коляску! Поедете в рыбинспекцию. Там узнаете, что почем.
На дачу Жаворонков пришел поздно вечером с пустыми руками. Жена ужаснулась, увидев его разбитый лоб и поцарапанную ногу.
Рассказав любящей супруге обо всем, что случилось, Петр Иванович тяжело вздохнул:
– Знаешь, я так хотел обрадовать тебя подарком – знаменитой рыбой…
– Милый, – улыбнулась жена, – не огорчайся, я совсем не люблю сазанов, моя любимая рыба – бильдюга.
Утром, придя на работу, Жаворонков встретил главного бухгалтера Ивана Христофоровича. У него было широкое тело, толстый живот и маленькие красные глазки.
– Здравствуйте, Иван Христофорович, – сказал Жаворонков так приветливо и ласково, как не говорил с главбухом никогда.
На этом еще не кончилась история с Жаворонковым. Неделю спустя Петр Иванович перестал есть рыбу. Он отказывался не только от хека, бильдюги, мерлузы, но даже от дефицитных окуней, лещей и судаков, которые раздобывала его сообразительная жена.
– Что с тобой, Петя? – волновалась супруга. – В рыбе фосфор, он необходим для мозговой деятельности.
– Нет, не хочу и не буду, – решительно возражал Жаворонков.
Сослуживцы Петра Ивановича по-разному толковали его поведение. Одни говорили, что это – странное заболевание, еще не раскрытое передовой медициной, другие объясняли его переутомлением высшей нервной системы, вызванным квартальным отчетом.
Как-то к Жаворонкову подошел Гоша Ветчинкин, молодой человек, длинный и тощий, с изжеванным лицом. Все знали, что он давно следует учению йогов.
– Простите, Петр Иваныч, – робко сказал Гоша. – Вы, говорят, бросили рыбу употреблять, может, скоро от мяса откажетесь, и тогда с нами будете, с йогами…
– Мясо? – переспросил Жаворонков, глядя на едва стоящего на ногах Гошу. – С вами?.. Нет уж, я сам с собой, а ты… йог с тобой, Гоша.
Немного сантиментов
Поэт Святослав Игоревич Пожарский и композитор Марк Сергеевич Унисон собирались в поездку в энское военно-морское соединение, расположенное на берегу энского моря.
Оба они были пожилые, пожившие люди, известные не только в поэтических и музыкальных кругах, но и за пределами их.
Пожарский выступал охотно и много. Высокий, с шеей и плечами борца, он уверенно выходил на сцену, широко «по-маяковски» расставлял ноги и обрушивал на слушателей всю мощь своего голоса.
Низкорослый, сутуловатый, с редкими седыми волосами, Унисон избегал публичных выступлений, стыдясь своей внешности и того, что он написал мало современных песен. Он долго отказывался от поездки, ссылаясь на возраст и здоровье, но Пожарский подавил его темпераментом.
– Слушай, Марк, будь ты, наконец, мужчиной. Мы еще не старики, и в случае чего я один могу полтора часа держать оборону, а потом ты выступишь с двумя песенками. Мы едем туда, где протекала наша военная молодость. Как ты не понимаешь этого?
Последний довод был неотразим, и композитор уступил, хотя обидно было слушать, что ему отводят второстепенную роль и называют его песни песенками.
Жены собирали друзей в дорогу. Супруга поэта Марина Апостоловна, привычная к вояжам мужа, быстро положила в чемодан три комплекта маек и трусов, джинсы, куртку для вечерних прогулок, чешскую розовую пижаму, тюбик пасты, мыло и несколько поэтических сборников Пожарского, вышедших в разные годы и почему-то не замеченных критикой.
Жена Унисона Фея Мироновна со вздохом укладывала в старомодный чемодан три пары летнего и три пары теплого белья – погода у нас меняется каждый день, – фуфайку, вязаные напульсники, дымчатые очки, куртку-штормовку, коробку с лекарствами от давления, желудка и других болезней, которых не было у Марика, но которые, кто знает, могли появиться в поездке. Кроме туалетных принадлежностей она положила еще три расчески – Марик постоянно терял их и нервничал при этом. Нот композитор не взял, он все играл по памяти.
Провожать друзей пришли обе жены. Марина Апостоловна была строга и горда, Фея Мироновна не могла скрыть тревогу.
Поезд двинулся. Вагоны, постучав по стрелкам, выкатились на прямой путь. Мимо открытого окна мелькали железнодорожные строения, новые дома, похожие друг на друга, как близнецы, которых не может различить даже мать, затем пошли леса, перелески, платформы, маленькие станции, где скорый не останавливался. Друзья молчали. Поэт предвкушал будущий успех, по унылому лицу композитора трудно было угадать, что его занимает. И, может быть, не зря заботливая супруга положила в старенький чемодан желудочные капли.
– Едем, Марк! – хлопнул поэт по плечу композитора рукой, которая сделала бы честь молотобойцу.
– Едем, – поморщился тот.
– Ты понимаешь, для нашего брата странствия – это воздух творчества. Между прочим, Пушкин полжизни провел в дороге, иначе бы он не смог написать ничего стоящего.
– Между прочим, он написал «Бориса Годунова» и «Маленькие трагедии» в Болдино, не выезжая оттуда.
– Я и говорю, он – гений, а нам, рядовым, нужно путешествиями заполнять кладовые мозга. Ты не будешь спорить?
– Нет, – мирно согласился Унисон. Он не разделял мнения, что в спорах рождается истина. Опыт жизни научил его, что в дискуссиях только тратят время и портят нервы.
Ехали дальше, пили чай с печеньем типа «Мария», смотрели на пролетавшие мимо колхозные и совхозные пейзажи, которые я не берусь описать, потому что не владею даром живописца и знанием тонкостей сельского хозяйства.
– Смотри, Марк! – воскликнул Пожарский. – Черт побери, она уже скрылась!
– Что там? – безразлично спросил Унисон.
– Силосная башня. На ее месте стояла редакция нашей газеты. Тогда я написал стихотворение «Чайки в бурю». Его опубликовала наша армейская, а потом – центральная. Я сравнивал чаек с пикирующими бомбардировщиками, а твой ансамбль располагался совсем неподалеку от нас. Тогда ты начинал писать свои песенки.
В тусклых глазах композитора мелькнули золотистые огоньки.
– Вернуть бы, – тихо сказал он.
– Что вернуть? – нарочито грозно сказал поэт. – Войну? Весь мир борется, а ты…
– Брось! – досадливо отмахнулся Унисон.
Поезд мчался, набирая скорость, в открытое окно повеяло запахом моря, который я не могу передать, потому что курю и лишен чувствительного обоняния.
На энском вокзале поэта и композитора встретили высокий, узкий, как школьная линейка, капитан-лейтенант и двое курсантов.
Капитан-лейтенант представился, сказав, что прибыл для встречи выдающихся деятелей литературы и музыки – поэта Святослава Игоревича Пожарского и композитора Марка Сергеевича Унисона.
Композитор словно не заметил ошибку в ударении, но Пожарский мягко сказал:
– Унисон.
Моряк извинился и тотчас же исправил ошибку.
– Разрешите ваши чемоданы, – в один голос сказали курсанты.
– Что вы, я могу и сам.
– Не рекомендую в вашем возрасте.
Унисон обиделся. Он не любил, когда говорили о его возрасте, но безропотно отдал чемодан.
Приезжих поместили в первоклассной гостинице. Номер со всеми коммунальными удобствами выходил окнами на море.
– Прошу располагаться, – сказал капитан-лейтенант. – Отдохнете с часик, я зайду за вами – и на обед.
Обед по качеству и уж бесспорно по количеству не уступал обедам в лучших ресторанах столицы. Даже Унисон ел с аппетитом, а о Пожарском говорить не приходилось. После обеда они гуляли по парку. Поэт торжествовал:
– Видишь, как ездить со мной. Пожарского к плохому не пошлют.
Композитор помалкивал, тревога за будущее выступление грызла его.
– Как ты думаешь, Свята, что мне исполнять?
– Ну, что-нибудь этакое-такое современномажорное. Например, эту музыку на текст Смородинова. Как там у вас:
Мы живем с тобой, живем и день и ночку,
А выходит, жизнь у нас в рассрочку, —
довольно правильно пропел он и поморщился. Как все настоящие стихотворцы, он презирал поэтов-песенников, втайне завидуя их гонорарам.
– Это у меня написано в миноре, – вздохнул композитор.
– Ну, тогда песенку на стишки Продольного:
Ты – земля, ля, ля.
Ты – моя, ля, ля.
– Это тоже в миноре.
– Неважно. Только вы можете разобраться, где си-бемоль и ля-диез. В общем, не бойся, сказал – выручу.
В девятнадцать ноль-ноль концертный зал клуба энского военно-морского соединения был заполнен курсантами. На сцене стоял круглый стол красного дерева, два канцелярских стула с жестяными бирками да еще открытый рояль.
Капитан-лейтенант вышел к самой рампе и командным голосом объявил:
– Товарищи курсанты, к нам прибыли знатные люди литературы и музыки – поэт Святослав Игоревич Пожарский и композитор Марк Сергеевич Унисон.
Он опять повторил ошибку в ударении, но, должно быть не заметив этого, не стал исправлять ее.
– Поприветствуем их, товарищи! – закончил он короткую, но содержательную речь.
Под единодушные аплодисменты курсантов на сцену вышли Пожарский и Унисон. Поэт широко, «по-маяковски» расставил ноги, композитор, сделав неуклюжий кивок, уселся за стол. Сидя, он чувствовал себя уверенней.
– «Чайки в бурю»! – торжественно, с медью в голосе прокричал поэт и прочел свое «бессмертное» стихотворение о чайках, которые пикируют, как бомбардировщики. Затем он читал другие военные стихи: о вражеских торпедах, похожих на акул, о «тиграх» – фашистских танках, которых с одного меткого выстрела уничтожали морские пехотинцы, читал еще много ударных стихов, содействовавших боевым успехам военно-морского флота.
Курсанты встречали каждое стихотворение дружными аплодисментами. Марк Сергеевич Унисон чутким композиторским ухом вслушивался в эти аплодисменты и наконец понял, что они напоминали четкий шаг морской пехоты в дни парадов на Красной площади.
Покончив с военной темой, Пожарский перешел на гражданскую лирику. Смысл ее заключался в том, что любимую нужно любить, как Родину, а Родину любить, как любимую.
В клубе стало жарко. Член Союза композиторов начал дремать, как вдруг из сладкого забвения его вывел все еще свежий голос Пожарского:
– Марк Сергеевич, прошу к роялю.
Композитор встал и, сутулясь больше чем обычно, пошел к роялю, сел, начал играть и петь дребезжащим «композиторским» голосом песни на тексты Смородинова и Продольного. Ему не нравились ни музыка, ни слова, но курсанты аплодировали ему так же, как и поэту.
Когда он кончил играть, Пожарский обратился в зал:
– Товарищи курсанты, есть ли у кого-нибудь вопросы? Не стесняйтесь.
Поднялся один из курсантов и спросил:
– Уважаемый Святослав Игоревич, вот вы расхвалили чаек как боевых птиц, а великий писатель Максим Горький писал: «Чайки мечутся над морем».
Пожарский не растерялся.
– Отвечаю: великий писатель Максим Горький видел чаек дореволюционного времени, а я видел наших чаек.
Стоявший в дверях капитан-лейтенант подал знак, и все курсанты захлопали остроумному поэту.
После концерта капитан-лейтенант пожал мускулистую руку Пожарского и хилую Унисона.
– Благодарю вас, товарищи, за идейно-художественное выступление, отдыхайте, в двадцать два ноль-ноль я зайду за вами, вы приглашены на ужин к вице-адмиралу. Честь имею, – откозырял он и ушел.
– Слышал? – ликовал Пожарский.
– Не пойду! – угрюмился Унисон.
– Как это не пойдешь? Этим ты оскорбишь не только вице-адмирала, но и все военно-морское соединение.
– Не пойду!
Ведущий поэт побагровел.
– Подумай, как твой отказ будет воспринят у вас в президиуме?
Марк Унисон подумал и сдался. Храбрый на фронте, сейчас он побаивался президиума композиторов, где заседали бойкие молодые ребята.
Вечер был блаженно тих. Друзья сидели на скамейке спиной к тенистым липам, наслаждаясь разлитой в воздухе тишиной. Вдруг Унисон тревожно прислушался.
– Слушай, – прошептал он.
Пожарский прислушался и вместе с Унисоном услышал, что по ту сторону лип говорили двое.
– Ну, как тебе этот поэт? – спросил низкий голос.
– Нормально, – ответил тенорок, – вполне подходяще пустить его вместо политчаса.
– Согласен. А что ты скажешь по поводу композитора?
– Жаль старика: бежит вприпрыжку за молодежью. Пошли. Личное время уже кончается.
– Слышал? – спросил Унисон своего друга. – Вот оно, мнение народа.
– Народа? – презрительно процедил Пожарский. – Какие-то дебилы!
Ужин у вице-адмирала был… Нет, я не стану описывать его. Тому, кто бывал на таких ужинах, не нужно мое описание, остальным я не в силах представить изобилие блюд и тонкость беседы. Как говорил великий писатель, «перо мое слабо».
Присутствовали: вице-адмирал, сухонький, остроносый, умевший выжать из своего маленького роста до миллиметра, капитан первого ранга, грузный, лысолобый, похожий на Пожарского, капитан второго ранга, седоватый, с усталым, как у композитора Унисона, лицом, и знакомый нам капитан-лейтенант.
Женщин было четыре: вице-адмиральша Генриетта Максимовна, из тех женщин, которых все называют дамами, Анна Александровна, жена грузного капитана первого ранга, сохранившая, несмотря на свой возраст, стройность фигуры, Нина Андреевна, жена капитана второго ранга. Немолодое лицо ее было полно тревоги. Была еще Зиночка, жена каплейта, совсем молоденькая и, должно быть, очень смешливая, потому что губы ее все время складывались в улыбку.
После ужина поэт долго читал гражданскую лирику. Он мог бы читать ее до конца света, но вице-адмирал, став как-то еще на один миллиметр выше ростом, воспользовавшись короткой паузой, вежливо и твердо произнес:
– Спасибо, Святослав Игоревич.
Затем он, о чем-то посоветовавшись с капитанами первого и второго ранга, сказал:
– Извините, Святослав Игоревич и Марк Сергеевич, у нас возникла необходимость срочного совещания. Оставляю вас на попечение дам.
– Понимаю, – улыбнулся Пожарский когда-то обаятельной, а теперь, как утверждали поэты-песенники, крокодильской улыбкой.
Все высшее командование энского военно-морского соединения удалилось. Вскоре ушел и капитан-лейтенант.
Настала тишина. Потом вице-адмиральша, сделав вид, что ничего не произошло, улыбнулась той прекрасной улыбкой, которая была у нее и тридцать пять лет назад, и сказала глубоким контральто:
– Дорогой Марк Сергеевич, я и все остальные дамы, мы очень просим вас исполнить что-нибудь такое фронтовое, может быть, вы сыграете и споете нам старые песни.
Усталый композитор, вздрогнув, как боевой конь при звуках трубы, встал и распрямился.
Он сел за рояль и начал петь «композиторским» голосом песни, сложенные, когда он был еще старшиной второй статьи в военно-морском ансамбле. Он играл, пел и не видел, как плакали все дамы энского военно-морского соединения.
Плакала величественная вице-адмиральша. Забыв, что она «первая леди», Генриетта Максимовна роняла крупные жемчужные слезы, вспоминая, как она, тоненькая связистка, была без памяти влюблена в маленького, остроносого каплейта, командира подводной «щуки», как эта «щука», уйдя на поиск крейсера противника, пропала без вести, и все считали экипаж погибшим, как в один, самый прекрасный день ее жизни «щука» возвратилась к родному пирсу и девчонка Геня, не стесняясь присутствующих, упала на грудь маленькому каплейту.
Тоненькими ручейками лились слезы по лицу Анны Александровны, жены грузного каперанга. Отчетливо предстал перед ней госпиталь, куда привезли очень большого, ужасающе худого каплейта с поражением обоих глаз. Две недели не отходила от него медсестра Нюра, и лишь только он стал видеть, первые слова его были: «Я не знал, что ты такая красивая».
Беззвучно плакала Нина Андреевна, жена усталого кавторанга, вспоминая, каким веселым и удалым был ее будущий муж. За компанию со всеми плакала жена каплейта Зиночка, и губы ее при этом сохраняли веселое выражение. Стыдясь своих слез, украдкой плакал член Союза композиторов Марк Унисон. Железное спокойствие сохранял только поэт Пожарский, думая, какую бы неожиданную рифму подобрать к слову «моряк».
Ночью, вкусно прихлебывая черный, как деготь, чай, Святослав Игоревич сказал:
– Поздравляю, Марк. Ты знаешь, я честолюбив, но не завистлив. Поздравляю, сегодня ты был триумфатором.
– Какой там триумфатор, просто старик, – проглотил Унисон таблетку от сердца.
– Не скромничай! Эти женщины…
– Женщины всегда остаются женщинами, – улыбнулся композитор такой застенчивой и нежной улыбкой, которую знала только его жена Фея Мироновна, не имевшая никакого отношения к военно-морской службе.