Текст книги "Ценный подарок (сборник)"

Автор книги: Евгений Мин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Фига

Начальник был не в духе.

Бегло просмотрев бумаги, принесенные Козейкиным, он отодвинул их в сторону и начал громко произносить разные неинтеллигентные слова.

Козейкин молча переваривал обиду, сжимая кулак в левом кармане пиджака. И вдруг он почувствовал, что большой палец просунулся между указательным и средним, образовав комбинацию, которая в народе называется «фига».

«Вот оно как! – вздрогнул Козейкин, продолжая смотреть на своего начальника преданными глазами. – Ты чешешь меня, а я слова тебе сказать не могу! А знал бы ты…»

От этой мысли ему стало тепло и весело.

– Идите, – сказал начальник, – вникайте и переделывайте.

– Слушаю, – поклонился Козейкин.

В коридоре он вынул из кармана фигу и полюбовался ею:

– Хороша! Эх, хороша!..

Он хотел разжать кулак, но все пальцы прилипли один к другому.

– Боже мой! Что за чертовщина такая! – встревожился Козейкин, не веривший ни в черта, ни в бога.

Поспешно юркнув в мужской туалет, он оглянулся кругом, положил папку с бумагами на подоконник и принялся рассматривать взбунтовавшийся кулак.

– Фу ты, глупость такая! Чушь этакая! – бормотал он, подставив левую руку под струю горячей воды.

Результата не было никакого.

Козейкин струхнул.

– Ничего, это временно, – лепетал он, – это пройдет.

Сунув левую руку в карман, взяв правой папку, он мужественно зашагал в свою комнату.

Молча он уселся за стол и погрузился в изучение служебных бумаг, стараясь делом отвлечься от настигшей его беды.

Прозвенел звонок на обед. Все повскакивали с мест. Козейкин обедать не пошел. Сидя один в пустой комнате перед открытой форточкой, он мысленно видел, как его сослуживцы бодро кидались к буфетной стойке, расхватывая сосиски в натуральной шкурке, треску в томате и винегрет. Он слышал стук вилок и ножей, вдыхал ни с чем не сравнимый запах кислых щей. Пересохший рот жаждал консервированного компота. Сейчас все это было не для него, техника обеденного самообслуживания требовала от едока двух полноценных рук.

– За что?! За что?! – ныл Козейкин, уронив голову на бездушный канцелярский стол. – За что мне это? Мне, молодому, перспективному, выдержанному… За что?! Я же не оскорбил руководство… Я же только в кармане…

На работе Козейкин задержался дольше всех и шел домой один.

На остановке троллейбуса было много народу, просунуться в заднюю дверь Козейкину в его нынешнем состоянии не представлялось никакой возможности.

«Ладно, войду в переднюю, – решил он. – Как-никак я теперь инвалид».

В троллейбусе какая-то хорошенькая девушка, взглянув на мученическое лицо Козейкина, уступила ему место.

Козейкин пробормотал «спасибо». В это время троллейбус дернулся. Козейкин, стремясь сохранить равновесие, невольно вынул из кармана левый кулак и ткнул его чуть ли не в нос хорошенькой девушке.

Троллейбус взорвался криками:

– Хулиган!

– Смотрите, что он делает?!

– Да он же пьян…

– Сдать его в милицию…

– Глядите, так и держит… Бессовестный!

– Я не виноват… Это у меня от рождения, – клялся Козейкин и на следующей остановке выскочил из троллейбуса.

Дома он в пальто и шляпе кинулся на диван и заревел, будто мальчишка, схвативший первую двойку.

Зазвонил телефон.

– Алло! Я вас слушаю, – сказал Козейкин не своим голосом.

– Козейкин, не валяй дурака! От меня не спрячешься.

Звонила Люся, девушка, в которую Козейкин был так влюблен, что готов был жениться на ней вопреки своему моральному кодексу.

Козейкин замер.

– Где ты, Кролик? – смеялась Люся. – Жив?

– Почти.

– Приезжай скорей. Ты не забыл, что мы сегодня идем в театр?

– Я не могу… Иди с мамой.

Люся восприняла это как личное оскорбление.

– Ты что, с ума сошел?

– Я болен.

– Жди! Сейчас приеду.

Спустя полчаса Козейкин и Люся переговаривались через закрытую дверь.

– Козейкин, открой!

– Не могу… У меня болезнь… Заразная…

– Я не боюсь! Открой!

– Нет, я не могу рисковать твоей жизнью… Мы увидимся в другой раз.

– Другого раза не будет! Открой!..

– Не могу! – стонал Козейкин.

– Ах, вот что… – догадалась Люся. – Ты не один… У тебя женщина…

– Один! Честное слово, один… Как рак-отшельник.

– Не верю! Ты аморальная личность. Я уйду от тебя к Сержантову.

У Козейкина заныло под ложечкой. Сержантов был хоккеист. Рост сто восемьдесят пять, а в Козейкине было всего сто семьдесят.

– Люся, я объясню тебе потом, после… – заскулил Козейкин.

– Все, – безжалостно произнесла Люся и ушла.

Ночь Козейкин провел без сна, а утром в субботу отправился в травматологический пункт.

«Медицина у нас на высоте», – успокаивал он себя.

Войдя в кабинет, Козейкин остановился на середине комнаты.

– Больной, идите сюда, – позвала его хирург.

Краснея, Козейкин приблизился к ней.

– Так, так, – сказала она, рассматривая кулак Козейкина, – ничего не понимаю, Алексей Денисыч, помогите разобраться.

Худой черноволосый врач оставил парня с подбитым глазом и тоже занялся Козейкиным.

– Ну и ну! – присвистнул он. – Где же это вас так угораздило?

– Ночью, – соврал Козейкин, – неловко повернулся во сне.

– Редкая травма, – сказала хирург, – первый раз в моей практике.

– И в моей, – сказал черноволосый врач, – нужно показать его Ефиму Осиповичу.

Вскоре явился и сам Ефим Осипович, розовый седой профессор, в сопровождении лохматого ассистента и стайки студентов.

– Любопытно! Крайне любопытно! – весело прищелкивал пальцами над травмой Козейкина профессор. – Вы посмотрите, какая необычайная конфигурация пальцев… А плотность сращения… Весьма интересный случай.

Студенты поспешно записывали каждое слово, а лохматый ассистент уже подумывал о защите диссертации на материале Козейкина.

– Нужно лечить! – решительно объявил Ефим Осипович. – Применим кварц, соллюкс, ультразвук.

Бюллетень Козейкину выписали по бытовой травме – шесть дней без оплаты.

Был ясный апрельский день, а на душе у Козейкина – мрак и слякоть.

Бесцельно бродя по городу, он забрел в маленький сад и уселся на скамейку рядом с каким-то чистеньким старичком.

Козейкин молчал. Старичок прицеливался к нему бледно-голубыми глазами, потом кашлянул и сказал:

– Молодой человек, вы огорчены? Не нужно прятать свою беду.

«Откуда он знает? – подумал Козейкин. – Неужели по лицу видно?» – и сунул поглубже в карман левую руку.

– Может быть, я способен помочь вам, – продолжал старичок. – У меня жизненный опыт. Доверьтесь мне.

«Была не была», – решил Козейкин и все рассказал старичку.

Тот покачал головой:

– Трудный случай… Но не безнадежный. От вас требуется воля и мужество. Слушайте меня…

В понедельник, несмотря на бюллетень, Козейкин вышел на работу.

Начальник был не в духе. Бегло просмотрев бумаги, принесенные Козейкиным, он рявкнул:

– Переделать! – и начал произносить разные неинтеллигентные слова.

Когда начальник кончил говорить, Козейкин вынул из кармана фигу и поднес ее к начальническому носу.

– Вот вам! Не хочу слышать глупости! Ничего не буду переделывать!

Начальник позеленел.

– Что это?! – тонким голосом закричал он. – Как вы смеете?!

– Не буду делать глупости, – сказал Козейкин и вдруг увидел, что его кулак распрямился и пальцы обрели прежнюю гибкость.

Через день повис приказ со строгим выговором Козейкину за нетактичное поведение в служебной обстановке.

Козейкин не протестовал. Он был счастлив.

Камея

Больше всего он любил стихи и женщину с чистым профилем камеи.

Вечерами они гуляли по тихим старым улицам, он рассказывал о тревожной жизни великих поэтов и читал стихи.

Однажды он сказал:

– Знаете, завтра выступает Мастер. Он будет читать лучшие стихи лучших поэтов. Не хотите ли вы пойти со мной?

– Конечно, – улыбнулась она.

Концертный зал был переполнен. Говорили, что Мастер выступает в последний раз. Он был болен, стар и горд. Он хотел уйти со сцены, пока не наступит горечь увядания.

Вот почему собрались все: пожилые люди, которые видели и слышали Мастера, когда он был молод, и девушки и юноши, знавшие его только по имени.

Начало концерта задерживалось. Зал тревожно шумел, а женщина с чистым профилем камеи сохраняла спокойствие мраморной красоты.

Наконец появился Мастер. Он был невысок, одно плечо чуть выше другого, редкие волосы отливали оловянной сединой. Зал вспыхнул аплодисментами. Мастер устало, но повелительно махнул рукой, и все стихли.

Медленно, словно нехотя, Мастер подошел к рампе. Долго стоял молча и затем, как пловец, бросился в притихшее человеческое море.

Не было больше старого усталого человека. Был молодой, прекрасный поэт, проживший за свою короткую жизнь тысячу жизней, испытавший все бури века.

Мастер читал долго. Он оборвал выступление на самой высокой ноте и ушел со сцены. Зал безумствовал, и только женщина с чистым профилем была неподвижна, как статуя.

Женщина и мужчина молча возвращались с концерта. Затем он спросил:

– Правда, это чудо?

– Он старенький и потеет.

И опять они пошли молча.

Вдруг она резко схватила его за руку и потащила к витрине магазина, освещенной мертвенным светом, который почему-то называется дневным.

– Смотрите, – жарким шепотом выдохнула она, – какая сорочка? Прелесть!

Что-то ударило его в сердце.

И опять они пошли молча.

У парадной ее дома свет фонаря вычерчивал чистый профиль камеи. Он не мог оторвать от него глаз.

– Зайдемте ко мне на минутку, – сказала она, – вы же ни разу у меня не были.

Опытный мужчина, он смутился. Он не думал, что с ней можно поступать так, как он поступал с другими женщинами.

– Уже поздно, – пробормотал он.

– Ничего, я живу одна, и мы никому не помешаем.

И они стали подниматься по каменным крутым ступеням старой лестницы.

Потом была ночь.

Расставаясь, она сказала:

– Сегодня мы не пойдем гулять. Приходи ко мне в восемь часов.

На улице холодный косой дождь смыл с него жар прошедшей ночи.

«Как я мог быть с этой женщиной, для которой жалкие тряпки дороже бессмертной поэзии? Нет, я больше не увижу ее никогда», – думал он.

На следующий день около восьми вечера он стоял у парадной ее дома и размышлял:

«А может быть, великие поэты, воспевавшие прекрасных дам, были в плену своей мечты и вдохновения? Может быть, в обыденной жизни это были такие же женщины, как она?»

– Может быть, – громко сказал он и быстро зашагал вверх по каменным ступеням старой лестницы, так быстро, словно боялся, что кто-то опередит его.

Парадокс

Элида Георгиевна, женщина тридцати пяти лет и образцового здоровья, заболела.

Это привело в смятенье ее мужа, профессора математики Константина Константиновича Комарова. Как все мужчины, он был мнителен, и, если у жены случался насморк, он воображал бог знает что, а тут уже три дня Эля температурила – утром тридцать шесть и восемь, вечером – тридцать семь и три. Время от времени побаливала правая часть живота. Врач из академической поликлиники не мог поставить точно диагноз и рекомендовал поместить Элиду Георгиевну в больницу.

– Не беспокойся, – утешал Комарова его приятель Виктор Павлович Погарский, – с женщинами всякое бывает, они – существа загадочные, нужно только поместить Элидочку в солидную больницу, и, как говорится, порядок на Балтике.

– Может быть, к нам в академическую? – неуверенно сказал Комаров.

Ему казалось, что вообще нет больницы, достойной его жены.

– Ну, нет, – у вас кормят хорошо, а лечат, как ветеринары, годится только Образцовая больница, но как туда проникнуть?

– Можно написать бумагу из нашего института? – робко сказал Комаров.

– Идеализм! – засмеялся Погарский. – Бумаги, ходатайства! Нет, дорогой Костя, они существуют для того, чтобы их прикалывали к «входящим» и «исходящим». Устройство в Образцовую, говоря вашим языком, – одно уравнение со многими неизвестными.

– Не решается, – уныло сказал Комаров.

– Да, для этого ваша математика слаба, а в жизни можно найти решение. Нужны связи.

– У меня нет связей, – почему-то застеснялся Комаров, – разве только специалист по волновой механике член-корреспондент Петр Петрович Собейко и академик Иван Никифорович Домоедов.

– Стоп! – остановил его Погарский. – Академик весит, он может пригодиться как артиллерия главного калибра, но в крайнем случае. На этих академиков рассчитывать нельзя, люди рассеянные. Будем действовать по моей схеме. У меня есть приятельница, абитуриентка в мои жены, у этой абитуриентки тетка – завпродмагом, одинокая женская единица, обожает свою племянницу, то есть мою абитуриентку. У тетки-продмага есть школьная приятельница, кассир в Лучшем театре, куда не может достать билета в первые ряды партера сам завадмхоз Образцовой больницы. Понятно?

– Не понимаю, – смущенно сказал Комаров. – Не понимаю, какие-то личности, говоря нашим языком, из разных рядов: тетка-продмаг, кассир.

Погарский с глубоким сожалением посмотрел на своего приятеля, как смотрит учительница на слаборазвитого ученика.

– Скажи, пожалуйста, – спросил он, – сколько лет было Эйнштейну, когда он сделал свое великое открытие?

– Двадцать семь.

– А тебе?

– Сорок восемь, но при чем…

– При том, что Эйнштейн перевернул мир, не достигнув тридцати, а ты, сорокавосьмилетний профессор, не понимаешь простой задачи. Я даже начинаю думать, не купил ли ты профессорский диплом где-нибудь в Тбилиси или в Ташкенте.

Комаров не обратил внимания на эту глупую шутку.

– Да, – сказал он, морщины волнами пошли по его лбу, – прости, я не понимаю твоей задачи, какое значение имеет адмхоз больницы, насколько я понимаю, все зависит от главного врача.

Погарский покровительственно похлопал пухлой рукой по плечу друга.

– Дитя, говоря вашим языком, главврач величина переменная, а адмхоз – постоянная. Хорошо, беру огонь на себя.

Через три дня Элиду Георгиевну поместили в Образцовую больницу, которую часто показывали зарубежным гостям, чтобы они имели представление о состоянии нашей медицины.

Транспортировали Элиду Георгиевну на высшем уровне. Погарский раздобыл у своего приятеля, генерального директора, машину последней заграничной марки. Директор привез ее из какой-то африканской страны, где он самоотверженно работал последние пять лет.

Комаров робко возражал:

– Послушай, Виктор, зачем?.. Так нескромно.

– Ай-я-яй! – скорчил скорбную гримасу Погарский. – Считаешься образцовым мужем и не думаешь об удобствах жены. Стыдно, парень.

Комаров покраснел, хотя и чувствовал, что он прав.

– Престиж, Костя, – поучал приятеля Погарский, – престиж – двигатель успеха.

Когда они подъехали к больнице, сторож широко раскрыл ворота, сестра в приемном покое, увидев из окна престижную машину, встала из-за стола, как только Элида Георгиевна со спутниками вошла в приемный покой, попросила больных, сидевших на диванчиках, подождать, быстро оформила документы Комаровой и приказала, чтобы ее тотчас же провели в палату на двоих.

– Видишь, – торжествовал Погарский, – видишь, любящий муж, что значит престиж.

– Дай бог, чтобы все было хорошо, – тихо сказал профессор математики, неверующий с самой колыбели.

Гордостью больницы был хирург Андрей Тимофеевич Никитин. Все больные рвались к нему, а он делал только самые сложные, казалось бы, безнадежные операции.

Элида Георгиевна лежала уже вторую неделю. Вернее, лежала она только во время сна, а остальную часть суток двигалась, играла в настольный теннис и вошедшую в моду карточную игру «канаста». Иногда в больнице появлялись фоторепортеры из газет и иллюстрированных журналов. Все они наперебой снимали Элиду Георгиевну. Она радовалась и печалилась, потому что в юности, как многие девушки, мечтала о карьере киноактрисы, но других данных, кроме внешних, у нее не оказалось.

Больные находили, что болезнь пошла ей на пользу. Муж навещал ее каждый день. Пропуск как к тяжело больной ему устроил все тот же Погарский.

Глядя на Комарова, можно было подумать, что болен он, а не жена. Константин Константинович исхудал, ссутулился и постарел на десять лет.

Как-то одна из новеньких больных, после того, как Комаров ушел, спросила Элиду Георгиевну:

– Это кто же был, ваш папа?

– Что вы, – обиделась Элида Георгиевна, – это мой муж.

– Бедняжка вы, – продолжала новенькая больная, – такая молодая, красивая, а муж старый.

– И совсем он не старый! – рассердилась Элида Георгиевна. – Это он из-за меня постарел, пока я болею. Он хороший, добрый и к тому же знаменитый профессор.

– Профессор, – повторила ее собеседница, – ну, ну… Дело ясное.

– Что вам ясно? – вспыхнула Элида Георгиевна и прекратила разговор с отсталой женщиной.

Когда исследования были закончены, профессор Никитин осмотрел больную и сказал ледащему врачу:

– Не понимаю, что вы с ней возитесь? Аппендицит вульгарис. Можно оперировать сейчас, а можно подождать.

– Сейчас! – решительно сказала Элида Геортиевна.

– Молодец! – похвалил ее хирург. Ему понравилось мужество молодой женщины.

Операцию назначили через неделю, оперировать должен был молодой хирург Лукьянченко.

Любящий муж пришел в отчаянье. Он не мог отдавать свою бесценную Элидочку под нож какого-то мальчишки, только что окончившего институт.

– Не дергайся, – успокаивал его Погарский, – аппендицит – это пустяк, вроде насморка. Конечно, всегда могут быть осложнения, нужно, чтобы Элидочку оперировал сам Никитин.

– Только он! – воскликнул Комаров. – Никто больше!

– Идея здоровая, – сказал Погарский, – но как ее осуществить? Дай подумать.

Он думал минуты три, а затем воскликнул:

– Эврика! Моя абитуриентка в жены работает у вас в институте в приемной комиссии. Я разведал, что на механический факультет поступает младший сын Никитина, Федор. Если ты проявишь свое влияние, свой научный вес, мальчика примут, хотя, как говорят, в отличие от отца, он не обладает большими способностями. Понял?

– Это невозможно, – сжав губы, сказал Комаров.

– Эх ты, – покачал головой Погарский, – да все же так теперь делают, это теперь в норме.

– Это нечестно, – твердо выговорил Комаров, – я не могу пойти на это. Я тебя очень прошу, ты все можешь, пусть Никитин оперирует Элидочку.

– Попробую, – сказал Погарский, – только для Элидочки, ты не стоишь внимания, ты – математическая функция, а не человек.

Спустя два дня он явился мрачный и злой.

– Тупица твой Никитин, ученый осел. Представь себе, тетка моей абитуриентки, продмаг, пришла к нему по поводу какой-то пустяковой операции и положила перед ним почтовый конверт с вложенной туда сторублевкой. Он взял конверт, посмотрел его на свет, вскрыл, достал сторублевку и кинул в лицо тетке. Это еще не все. Лежал у него директор ресторана из Сухуми. И вот однажды Никитин получает телеграмму: «Шлю вам здоровье Бек Алиева ящик мандаринов. Надеюсь успешный исход операции. Целую». Никитин дождался ящика, роздал мандарины больным, а Бек Алиева отдал другому врачу. Первобытный человек! Дикарь! Я отказываюсь иметь дело с ним.

Профессор Комаров, и без того бледный, сделался еще бледнее.

– Прошу тебя, Виктор, придумай что-нибудь.

Погарский долго и тяжело думал и наконец сказал:

– Есть еще один первобытный способ: ты должен лично отправиться к профессору Никитину и поговорить с ним как профессор с профессором, как муж с мужем. Надеюсь, что у этого барбоса есть хорошая жена, таким обычно везет в семейной жизни.

– Боюсь, что у меня не хватит убедительности, если бы речь шла о бесконечно малых…

– Не сможешь, – грустно посмотрел на него Погарский, – а еще муж одной из самых красивых женщин. Другого пути я не вижу.

Несколько дней Константин Константинович Комаров бесплодно искал встречи со знаменитым хирургом. То Никитин где-то читал лекции, то консультировал молодых хирургов, то встречался с зарубежными гостями.

В это тревожное время Комаров, навещая жену каждый день, говорил, что операцию будет делать Никитин, а не какой-то там Лукьянченко.

– Ну, пусть будет Лукьянченко, – с легкомыслием, свойственным молодым женщинам, говорила она, аппендицит это вроде насморка.

В день операции Лукьянченко на работу не вышел, он заболел гриппом.

Никитин негодовал:

Мальчишки, все они сейчас такие хлипкие! Чуть ветер подул, уже не держатся на ногах. А в паше время мы штормы, шквалы, ураганы все переносили, оперировали в такой обстановке.

Немало молодых специалистов предложили заменять Лукьянченко, но Никитин сказал:

– Он мой ученик, я должен заменить его, надеюсь, справлюсь не хуже.

Все свободные хирурги собрались в операционной, наблюдая, с каким мастерством и изяществом работает их шеф.

Комаров, навещая жену после операции, восхищался тем, что Элидочку оперировал Никитин.

– Да, конечно, он мастер, – соглашалась Элида Георгиевна, и как-то сказала, что его нужно отблагодарить.

– Нет, нет, – замахал руками Комаров, – он ничего не берет.

– Теперь, когда операция сделана, можно. Купи бутылку коньяка, только хорошего.

Комаров никогда не возражал жене. Он купил бутылку «Отборного» коньяку, положил ее в левый карман пиджака и отправился к Никитину. Ему повезло. Бдительной секретарши не было. Он постучал в Дверь и, услышав низкий, хрипловатый голос: «Войдите», – вошел в кабинет. За столом сидел мужчина лет пятидесяти с гривой седых волос. Лицо его показалось Комарову чем-то знакомым.

– Садитесь, – сказал он, показывая Комарову на кресло напротив себя.

Комаров сел, продолжая вглядываться в знаменитого хирурга, и думал: «Где же я его видел, когда?» Тот, прищурив близорукие глаза, внимательно изучал посетителя. И вдруг вскочил с кресла, выбежал из-за стола, легко поднял Комарова в воздух, опустил на пол, крича:

– Котя!.. Честное слово, Котя Комаров!.. А где твои кудри русые до плеч?

– Облетели, как осенние листья, а тебя разменяло время: был золотым, стал серебряным. Сколько же прошло лет?

– Без малого тридцать.

– Да, пожалуй, так.

– Да ведь ты сбежал со второго курса Медицинского. Садись, что мы торчим друг против друга.

Бывшие студенты-медики уселись за стол. Комаров придерживал бутылку «Отборного», чтобы она не выскользнула из кармана.

– Так, – сказал Никитин, – нужно отметить такую встречу, – и вынул из шкафчика, висевшего на стене, бутылку «Отборного» коньяка, рюмки и вазочку с конфетами.

– Так, – как-то странно посмотрел Комаров на бутылку, на донышке которой была золотистая жидкость.

– Ты что? – подозрительно спросил хирург. – Думаешь, подношение? Нет, братец, не беру ни борзыми щенками, ни коньяком. Приношу из дома и чуть пью для укрепления сердца. Ну, выпьем немножко.

Они тихонько потягивали коньяк и вспоминали прошлое, но больше говорили о настоящем.

– Так, так, Котик, – басил Никитин, – в математики пошел. Жаль. Мог бы из тебя выйти хороший врач. Для хирурга ты, пожалуй, жидковат, а в терапевты годишься.

– Математика – это наука всех наук, гордо сказал Комаров. – Теория – это все.

– Понимаю, – задумчиво сказал Никитин, – математика, чистая теория, это красиво, а потом из этой теории – нейтронная бомба.

– Так это же у них, Андрей.

– Понимаю, я и говорю, что у них.

Друзья немного помолчали, потом Никитин стал повторять:

– Комаров, Комаров… Где я слышал эту фамилию недавно?

– Фамилия распространенная. Вот я тоже где-то читал о хирурге Никитине и не думал, что это ты.

– Врачей Никитиных тоже очень много. Комаров, Комаров… Стоп, я недавно делал операцию аппендицита одной женщине, красивая, молодая, это случайно не твоя родственница, может быть – дальняя?

– Нет, – гордо сказал Комаров, – не родственница, она моя жена.

И он чуть не выпустил бутылку из кармана.

– Вот даешь! – как теперь говорят ребята. На сколько лет ты ее старше?

– На двенадцать лет и семь месяцев.

– Хорошо, что не на тринадцать, – засмеялся Никитин. – Тебе повезло. Она красивая и мужественная женщина. Я ей такой ювелирный шрамчик сделал. Впрочем, увидишь сам.

Бутылка коньяка выскользнула из кармана Комарова, он растерянно поднял ее и поставил на стол.

– Что это? – уставился на старого друга Никитин.

– Коньяк «Отборный», – не нашел ничего лучшего сказать Комаров.

– Ясно, – улыбнулся Никитин, – хочешь отпраздновать возвращение красавицы жены.

– Нет, это я тебе, – смущенно признался Комаров.

– Подношение? – угрюмо сказал хирург.

– Нет, – смущенно сказал Комаров, – это в знак старой дружбы.

– Не ври! – рассердился Никитин. – Этого ты никогда не умел. Ты не Андрюшке, а знаменитому хирургу в знак благодарности принес.

– Это же после операции.

– Сначала после возьмешь, потом до, так и втянешься. Бери свой снаряд.

Комаров спрятал в карман пиджака бутылку.

Зазвонил телефон.

– Слушаю, – сказал Никитин, – молодец.

Он положил трубку на аппарат и сказал:

– Федор звонил, младший сын. Он сдал экзамены в Механический институт, все на пятерки.

– Ну и слава богу, – искренне сказал Комаров.

– Ты что, в бога веришь? Ну, не стесняйся, теперь физики и математики в бога верят, а хирурги – ни во что.

– У тебя, значит, и второй сын есть?

– Есть. Геолог, я его раза два в год вижу, а то он все в экспедициях. И жена есть, – тепло улыбнулся он, – не такая красивая, как твоя, но есть, угадай кто? Не можешь? Помнишь Лену Пивоварову, хирургическую сестру в нашей академии?

– Она, кажется, постарше тебя, – некстати сказал Комаров.

– На два года. Но я ей в подметки не гожусь.

Снова зазвонил телефон.

– Слушаю, – сказал Никитин, понимаю, сейчас еду.

Он положил трубку на аппарат, встал из-за стола и протянул руку Комарову, сказав:

– Звони, если понадобится.

– И ты, пожалуйста, – передал свою визитку Комаров.

Через несколько дней после того, как Элида Георгиевна вернулась из больницы, Комаровы устроили маленький прием. В центре стола стояла бутылка «Отборного» коньяка. Кроме супругов, был только Погарский со своей абитуриенткой в жены.

– Ну, – сказал он, разливая по рюмкам золотистую жидкость, – выпьем за нашу Элидочку, про которую еще Грибоедов сказал: «Пожар способствовал ей много к украшенью».

– Нет, – возразила Элида Георгиевна, – сначала выпьем за Никитина. Какой замечательный хирург!

– И какой несовременный, – продолжал Погарский. – В наше время это парадокс какой-то.