Текст книги "Ценный подарок (сборник)"

Автор книги: Евгений Мин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Никто

Большую часть своей жизни Геня Перевозчиков проводит во дворе – он непременный участник всех игр. Его легко уговорить быть милиционером или сторожем, стоять у входа в прачечную с палкой, в то время как другие ребята гоняют по лестницам, взбираются на поленницы дров, прячутся в подвале, где склад угля.

Проходя по двору, жильцы нашего дома, особенно мужчины, часто останавливаются подле Гени. Им нравится крепкий маленький мужичок.

– Как тебя зовут? – спрашивают они. – Сколько тебе лет? Где ты живешь? Кто твои мама и папа?

Гене ужасно надоели эти вопросы, но ничего не поделаешь, каждому новому человеку нужно отвечать. И он сообщает, что зовут его Гена, ему уже шесть лет, папа у него водитель на грузовике, мама – кассирша без продавца.

– Молодчина! – хвалит его вопрошающий и, похлопав по плечу, уходит довольный.

Геня гораздо больше знает об этих дяденьках, чем они о нем. Папа Люси Горянской – капитан на большом-большом пароходе, плавает по всему свету, даже был в Африке, и, когда у нас день, там еще все спят. Мишкин папа любит смотреть по телевизору футбол и так кричит, что у мамы потом болит голова. Папа Коли Прянишникова – охотник и обещал взять с собой Колю, когда он подрастет и у него не будет тройки в четверти.

Словом, расспросите хорошенько Геню о всех папах, и он расскажет вам много интересного.

Ничего неизвестно Гене лишь о Борисе Александровиче Стуколкине, живущем в нашем доме.

Работает Стуколкин в каком-то тресте, не женат, лет ему, может быть, сорок, а может, и шестьдесят, одевается по моде, газет не выписывает, хотя и владеет почтовым ящиком, на котором печатными буквами выведено: «Только Стуколкину Б. А.».

Кухня у нас в квартире большая. Михаил Адрианович, самый старый из жильцов, в прошлом учитель истории, называет ее форумом, потому что здесь ведутся свободные дискуссии на разные темы. Стуколкин никогда не участвует в наших спорах. Пройдет мимо, скажет «здравствуйте» и направится в свою комнату.

В комнате у Стуколкина были из нас только немногие, но те, кому удалось проникнуть в «пещеру Лейхтвейса» – так окрестил это жилище все тот же Михаил Адрианович, – говорят, что там современная мебель, полка, на которой стоят штук двадцать книг, и надпись: «Книги на дом не выдаются». Предупреждение бесполезное. Гостей у Бориса Александровича не бывает, и вечера он проводит в одиночестве.

Моя соседка тетя Лиза, пожилая уборщица на мебельной фабрике, как-то спросила Стуколкина:

– Чего ты, Борис Александрович, все один да один. Женился бы, что ли?

– Простите, на ком? – сухо спросил Стуколкин.

– На ком? Девиц кругом полным-полно, да и баб свободных тоже.

– Извините, ваши кандидатуры мне не подходят, – брезгливо поморщился Стуколкин.

– Ишь ты, принц какой, – проворчала старуха, – много о себе понимаешь.

Тетя Лиза была права. Однажды разоткровенничавшись со своими сослуживцами, Стуколкин посетовал, что в квартире у нас мещанская обстановка, люди живут на редкость ординарные, погрязшие в тине обывательского быта. Стуколкин хотел еще добавить, что во всем доме он – самая значительная личность, но воздержался, зная, что нет пророка в своем отечестве и настоящее признание приходит только после смерти.

В этот день все складывалось удачно. Борис Александрович получил премию, шофер автобуса назвал его молодым человеком.

В отличном настроении возвращался Стуколкин домой и в первый раз заметил маленького человека, копавшегося в углу двора.

«Вот, – подумал Стуколкин, с любопытством разглядывая Геню, – наверное, у этого мальчика есть и отец, и мать, должно быть, они считают себя образцовыми родителями, а сын брошен на произвол судьбы. Возится тут в грязи, и некому с ним даже поговорить».

Открыв портфель, Стуколкин вынул из кулька одну конфету «Муму», спрятал ее в карман и произнес сладким голосом:

– Послушай, ребенок…

Геня посмотрел на длинного дяденьку в коротком пальто и хмыкнул. Как только не называли Геню: и Генкой, и Генечкой, и даже Геннадием, а ребенком – никогда.

– Чего вам? – спросил Геня улыбаясь.

– Нужно говорить: «Что вам, дяденька», – сказал Стуколкин. – Интересно, кто тебя воспитывает?

– Мама каждый день, а папа по воскресеньям.

– Посмотри, как ты испачкался, – осуждающе сказал Стуколкин, – возишься в грязи, занимаешься всякими глупостями!

– Это не глупости. Я дорогу делаю. Видите, асфальт укатываю. – И Геня показал на игрушечный каток.

– Перестань грубить! Слушай, что тебе говорят старшие! – рассердился Стуколкин, сжимая в кулаке конфету.

– Папка сказал, что если хорошей дороги нет, можно любую машину прикончить.

– Сейчас с тобой разговариваю я! – вскричал Стуколкин. – Понимаешь, я?

– Понял, – невозмутимо протянул Геня. – А вы чей папа, дяденька?

Стуколкин растерялся:

– Чей папа?

– Ну да, чей вы папа?

– Мм… Собственно, ничей.

– Ничей, – улыбнулся Геня, – значит, вы никто? – И, потеряв всякий интерес к длинному дяденьке в коротком пальто, занялся прежним делом.

– Никто, – удивленно вымолвил Стуколкин. – Никто! – возмутился он и так сжал конфету «Муму», что вся начинка вытекла в ладонь. – Черт знает что! Заведут детей, а воспитывают их только по воскресеньям.

Мямля

В первый день, когда Саша пришел в школу, учитель, посмотрев на рыхлого, с картофельным цветом лица мальчика, спросил:

– Скажи, мальчик, как твои имя и фамилия.

– Саша Корзиночкин.

Новый ученик так долго и неуверенно тянул эти два слова, что рыжий мальчишка с нахально вздернутым носом, смеясь, выкрикнул:

– Эх ты, мямля!

– Что?! – побледнел учитель. – Что ты говоришь?

Молодой педагог не знал этого старинного слова и подумал, будто ученик сказал что-то неприличное.

– Мямля, – бойко ответил мальчишка, – это вялый, нерешительный, безучастный человек.

Отец мальчишки был ученый, и сын часто рылся в отцовских словарях в поисках интересных, недетских слов.

– Довольно, – грозно посмотрел учитель на весь класс, – в наше время вялых и безучастных людей нет. И если я еще услышу, что кто-нибудь станет звать Сашу… я… – Тут он сделал такие глаза, что все ребята стихли, а учитель, успокоившись немного, сказал педагогическим голосом: – Вообще, дети, мы должны быть гуманистами, то есть человечно относиться друг к другу, помогать слабым, тянуть их. Понятно вам?

– Понятно, понятно! – дружно закричали ребята, потому что за дверьми класса уже раздался звонок.

Девочки и мальчики были послушными, вежливыми, деликатными детьми, каких изображают в кинофильмах, не имеющих успеха у зрителей. Они больше не называли Сашу Корзиночкина обидным прозвищем, но мысленно именовали его «мямлей» или «мямлищей». Это нисколько не волновало ни классного руководителя, ни директора школы, слишком занятых учебно-производственным процессом, чтобы интересоваться, о чем думают и что делают их воспитанники во внеклассное время.

Саша Корзиночкин учился еле-еле. Когда он выходил к доске и читал наизусть стихотворение, казалось, что он медленно пережевывает слова. Чуткие ребята подсказывали ему, помня наказ учителя о гуманизме и о том, что слабому надо помогать, тянуть его. Учитель, конечно, видел это, но смотрел на все сквозь пальцы, боясь, как бы из-за Саши не снизился запланированный балл.

Саша кончил на тройку, хотя больше двойки он не заслужил, но ведь не могла же школа признать свою педагогическую несостоятельность.

Высшее образование Корзиночкин получил в заочном институте. Пятигодичный курс он растянул на десять лет. Дали ему диплом, чтобы оправдать деньги, потраченные на его образование.

В институте, где учился Саша, юноши и девушки завязывали короткую и длинную любовь, большинство переженилось, а Саша держался далеко от женского пола, и, когда девушки пытались завести покороче знакомство с этим симпатичным молодым человеком, он что-то неопределенно мямлил, а они называли его тюфяком, не зная более подходящего слова.

И вдруг самая красивая и умная девушка влюбилась в Сашу.

Подруги ахали:

– Ты с ума сошла! Он же ни то ни сё!..

– Какой это муж!

– Муж должен быть сильный, энергичный, чтобы на него можно было опереться.

Красавица высоко поднимала свои гордые брови:

– Вы отсталые, несовременные личности! Жена должна ни в чем не уступать мужу, а если нужно, помогать ему, тянуть его.

Целый год девушка восхищалась деликатностью Саши Корзиночкина, который так и не решился поцеловать ее.

– Пора! – как-то сказала она и повела Сашу в загс своей мужественной рукой. По пути она спрашивала его:

– Ты рад, что я буду твоей женой?

– Ну да, конечно, с одной стороны… – бормотал Саша. – Но с другой стороны…

Счастливая невеста думала, что переполненный радостными чувствами жених не может найти нужных слов.

После свадьбы жена начала приспосабливать Сашу к домашнему быту.

– Саша, милый, – как-то сказала она, – принеси две чашки.

– Чашки? Это те, с ручками, чтобы пить?

Он отправился к буфету и копошился там, пока не разбил две чашки и четыре блюдца.

Жена расстроилась, хотела было отчитать его, но он так жалобно смотрел дремотно-голубыми глазами, что жене стало жаль его.

Назавтра она попросила его вскипятить чайник.

Он долго наливал и выливал воду, открывал и закрывал газ, зажигал и гасил спички и кончил тем, что обварил себе руку, и жена больше не поручала ему ставить чайник, потому что, в конце концов, она могла сделать это сама.

Позднее она хотела приспособить Сашу к натиранию полов («Милый, это твое мужское дело»), а он пережег полотер и отдавил себе ногу.

– Гони ты его, – сказала жене любимая подруга.

– Что ты! Он такой хороший, только слабый, ему надо помогать, тянуть его. Пусть пока учится.

Жена ходила на работу, варила обеды, занималась другими женскими делами: обивала дверь войлоком, настилала полы, чинила санузел. Саша смотрел на нее, пришепетывая:

– Как же это так?.. Зачем?.. Если подумать, ведь я же…

Жена худела, дурнела, а Саша цвел и наливался здоровьем.

– Какой он хорошенький, Сашик! – восхищались подруги, а одна из них потихоньку целовалась с ним на кухне, и Саша, бормоча: «Зачем же?.. Все-таки жена… Как же так? Но если вам нужно…», – не сопротивлялся ей.

Саша сидел за столом на самом удобном месте, ему подавали лучшие кушанья, после обеда он спал, а жена решала за него контрольные задачи.

Когда Саша кончил институт, распределение у него было свободное, и он мог выбирать работу по вкусу, но он ни на что не мог решиться.

Неторопливо бродил он по городу, рассматривая плакаты с надписью «Требуются».

«Если требуются, – почесывал он в затылке, – значит, им нужно… Но если требуются, значит, сюда не хотят идти… Как же быть?»

Наконец он остановил выбор на Движенческом управлении. Там в отделе трамвайных, автобусных и троллейбусных остановок нужен был заведующий – человек с высшим образованием, современной внешности, обладающий опытом езды на массовых видах городского транспорта.

Всеми этими качествами Александр Корзиночкин обладал. Образование у него было продленно-высшее, фигура обтекаемая, а ввиду отсутствия средств, он всю жизнь пользовался одними демократическими видами транспорта.

Смущало Сашу только то, что он должен быть заведующим и, значит, что-то решать.

Подумав немного, он сообразил, что кроме заведующего есть заместитель, и принял пост.

Начал Саша с того, что полгода на малой скорости на служебной машине объезжал все автобусные и троллейбусные остановки и обнаружил, что многие из них совпадают.

– Ай-я-яй! – качал головой Саша. – Значит, они, то есть пассажиры, могут столкнуться… те, которые выходят из троллейбусов, и те, которые входят в автобусы. Как же быть? Как решать?

От слова «решать» он сразу испытал недомогание и лёг в постель. Взволнованная жена вызвала опытного врача, специалиста по всем болезням. Он внимательно осмотрел Сашу, расспрашивая ласково:

– Ну-с, скажите, Александр Капитоныч, что у вас болит, покажите, где…

– Вот тут, – тыкал Саша в грудь, но не успел врач выслушать его, схватился за голову: – Нет, пожалуй, здесь… нет, левая пятка ноет, а скорее всего, в обоих коленях стреляет…

Опытный врач не мог поставить диагноз, а уходя, застенчиво щупал карман пиджака, куда Сашина жена положила конверт, который всегда кладут опытным врачам.

Сотрудники жалели Александра Капитоныча: такой молодой, симпатичный, ничего не требует, а вот заместитель ко всему придирается, только и твердит: «Дисциплина, дисциплина…»

Когда Саша выздоровел, в Движенческое управление пришла бумага: «Тов. Корзиночкину А. К. Принять лично меры по упорядочению остановок». Саша принялся за работу и приказал, чтобы все трамваи останавливались за триста метров до светофора, а все автобусы – на двести метров после него. Едва успели выполнить этот приказ, как он постановил, чтобы все было наоборот: автобусы останавливаются за триста метров до светофора, а троллейбусы – за двести после него.

Это не удовлетворило движущееся население.

– Что делать? Что делать? – раскачивал Саша обеими руками свою тяжелую от мыслей голову. – А если так?.. Если этак?..

И он запретил, в целях безопасности, ходить автобусам и троллейбусам по тем улицам, где были школы и магазины. Неблагодарные родители и покупатели не поняли гуманизма Саши и направили потоки обиженных и обидных писем в газеты.

«Тов. Корзиночкин. Принять меры» – получил Саша новую бумагу.

– Что делать?.. Как быть?!. – стонал он и после долгих интеллектуальных мучений выдвинул новую идею. Он наметил остановки на еще не проложенных магистралях, по которым трамваи и автобусы должны были пройти через десять лет.

– Конечно, там еще ничего нет… Так что сейчас вроде бы и не надо… Но ведь будет же…

Смелый взгляд в будущее не был оценен по заслугам. Создали комиссию по проверке отдела трамвайных, автобусных и троллейбусных остановок. Так как все документы были подписаны заместителем, а подписи Корзиночкина не было, заместителя сняли, а Саша ушел с работы, сославшись на слабость здоровья.

Жена поместила его в лучший санаторий.

– Не огорчайся, миленький, главное – здоровье.

– Ах, так… как же так я без тебя… – ахал Саша и первые три дня чувствовал себя неуютно, а потом его опекали зрелые цветущие дамы, те, которые обычно опекают молодых людей, отдыхающих в одиночку.

Саша не отказывался от опеки цветущих дам, но как-то вовремя ускользал то от одной, то от другой. Все кончилось тем, что цветущие дамы объединились в непримиримой вражде к Саше, и ему пришлось бежать из санатория раньше срока.

Когда Саша вернулся домой, жена нашла, что он отдохнул и выглядит отлично.

– Милый, – сказала она, – тебе пора работать. Я нашла тебе подходящее место. Ты рад?

– Да, конечно, но все-таки… Работа должна быть, чтобы она…

– Не бойся, – ласково погладила его по голове жена. – Это будет работа, достойная тебя.

Так Саша стал инструктором Добровольного общества убеждений и наваждений. Он ходил по «точкам», подведомственным Обществу, слушал, записывал, а потом докладывал, что он видел и слышал. Но были в его докладах только сумятицы и недомолвки, и нельзя было понять, приносит Общество пользу или можно без него обойтись. И хотя скромный, послушный Корзиночкин нравился руководителям Общества, они с горестью расстались с ним, наградив его ценным подарком.

– Не нужно, не огорчайся, – утешала жена Сашу, – тебя еще поймут, я найду тебе такое место, что ты засверкаешь.

И Сашу взяли набирать кадры в какую-то контору.

Контора была небольшая, но ответственная. Глава ее, человек строгий, сказал Саше:

– Я много слышал о вас от самого Терентия Терентьевича, который хорошо знает вашу авторитетную жену. Надеюсь, вы справитесь. Кадры – это не фунт изюму, как говорили в старину. Здесь я бы сказал образно: семь раз откажи, один прими.

– Именно, – ответил Саша. – Я сам, знаете, не люблю, чтобы вдруг… чтобы так… этак…

– Молодец, – пожал Глава конторы Саше руку. Так он здоровался не со всеми сотрудниками, но тут особый случай – человек от Терентия Терентьича.

Саша начал работать.

В первый же день к нему пришла женщина с кристально чистыми глазами и анкетными данными.

– Что же, – сказал он, – пожалуй, вы нам подходите, есть основания…

И тут же, взглянув на полную в талии фигуру женщины, добавил:

– Впрочем, пока подождем.

Расстроенная претендентка ушла, а Саша подумал: «Вот так, этак… Возьми ее… А вдруг она через несколько месяцев того… самого…»

Он сообщил об этом жене, а она сказала:

– По-своему ты прав, Сашик, но не пора ли и нам…

– В принципе я за, – кивнул головой Саша, – но у меня сейчас оргпериод… Но, конечно, я не против… Но, может быть, уже поздно…

Саша продолжал работать. Желающих поступить в контору было много.

Как-то пришел к Саше молодой человек с густой бородой.

Саша долго разглядывал его паспорт и диплом и сказал:

– Да… вроде годитесь. Но есть одно обстоятельство, если его учесть, хотя оно не имеет большого значения, но все-таки нельзя…

– Говорите же, – не выдержал молодой человек, – что воду в ступе толчете?

– Разумеется, это деталь, – продолжал Саша, – и не у вас одного, но, если вдуматься, борода как борода допустима, а борода как символ…

– Что борода?! – разозлился претендент. – Борода не нравится? Может быть, и уши тоже?

– Уши? – задумался Саша. – Уши у вас нормальные… Хотя левое поставлено чуть выше правого или, точнее сказать, правое толще левого…

– Давайте назад документы! – потребовал бородатый. – Да побыстрее!

Вскоре бородатого взяли на работу в Значительное учреждение, и Глава конторы сказал Саше:

– Упустил ты кадр. Ничего, набирайся опыта.

Полгода Саша Корзиночкин ведал кадрами и никого не взял на работу.

– Придется тебя освободить по собственному желанию, – сказал Саше Глава конторы. Ничего не поделаешь – указание. А я так считаю: хоть и не принял ты ни одного нужного человека, зато не принял ни одного ненужного. Это тоже достижение. В общем, ты еще найдешь себе дело.

С этим напутствием ушел Саша Корзиночкин. Не знаю, оправдается ли оно…

Как женщина с женщиной

В городе N. на Ткацкой фабрике работала знатная ткачиха. О ней писали в столичных газетах, ее показывали в документальных фильмах и по телевизору.

Родной город тоже не обходил Ткачиху вниманием. Газеты помещали очерки и статьи, драматурги писали пьесы, поэты сочиняли политически грамотные стихи.

Однажды Редактор местной газеты вызвал Журналистку и сказал:

– Не кажется ли вам, что мы забыли нашу знаменитость?

– Кажется, – сказала Журналистка.

Ей всегда казалось то, что казалось нынешнему и предыдущим редакторам, и поэтому, давно перешагнув пенсионный рубеж, она благополучно работала в газете.

– Вчера, – продолжал Редактор, – «Столичные новости» уделили ей тридцать строк, а у нас – ничего. Нужно исправить ошибку. Напишите что-нибудь новое, оригинальное, чего еще не было.

– Портрет, – загорелась Журналистка. – «Знатная ткачиха на отдыхе». Я возьму у нее интервью на пляже. Фотограф снимет ее в купальном костюме из ткани, вытканной ею. Это будет эффектно. Она еще молодая женщина, с красивой фигурой, лицо здесь не имеет значения.

– Своеобразно, – постучал карандашиком по столу Редактор, – но легкомысленно. Думайте глубже.

Журналистка соображала быстро.

– Рассказ о поездке ее в социалистические и капстраны.

– В капиталистические? – посмотрел Редактор на потолок. – Смело, но лучше о нашей действительности. Думайте современней.

Журналистка подумала, а потом воскликнула:

– Почта!

– Что? – не понял Редактор.

– Я имею в виду корреспонденцию, которую она получает. Так сказать, связь с массами.

– Идея! – бодро стукнул по столу карандашиком Редактор.

Вечером Журналистка пришла к Знатной ткачихе. Та, приветливо встретив ее, провела в столовую, обставленную, как у всех. Стол был накрыт к ужину.

– Садитесь, пожалуйста, – пригласила хозяйка. – Вижу, вы устали, сначала закусим.

Журналистка весь день бегала по редакционным заданиям и не успела даже съесть бутерброд, но достоинство работника печати не позволило ей принять это предложение.

– Извините, я не пью на работе, – вежливо и твердо сказала она.

– Я тоже, – улыбнулась Знатная ткачиха. – Попробуйте у нас рюмку выпить – сразу палеи или целую руку оттяпает. Ну, давайте пока посидим на диване, поговорим.

Разговор не вязался. Журналистка исподволь, но цепко приглядывалась к своему объекту, ища характерные детали.

– Платье у вас красивое. Материал вашей работы?

– Нет, я в Брюсселе брала.

«Это у нас не пойдет», – подумала Журналистка и вычеркнула фразу, которую уже невольно написала в блокноте.

Обе женщины помолчали, затем Знатная ткачиха спросила:

– Волосы у вас приятные, простите, где вы их делаете?

– Они такие у меня с детства.

Знатная ткачиха вздохнула:

– У меня тоже кудри были, а как начали меня снимать для кино и телевизора, стричь по-современному, так и виться перестали.

– Извините, – сказала Журналистка, – если не возражаете, я начну работать. Меня интересует ваша почта. У вас большая корреспонденция?

– Пишут, так много пишут, что и отвечать не успеваешь. Уйду в отпуск, сяду за переписку. Видите, сколько их.

Она подвела Журналистку к серванту. На верхней полке стояли, прижавшись друг к другу, канцелярские папки «Для бумаг».

– Какой порядок! – восхитилась Журналистка.

– Это я не сама, – засмущалась Ткачиха. – Нашу библиотекаршу ко мне приставили, конечно с сохранением оклада. Она за неделю управилась. Еще бы – высшее образование. Ну, вы поработайте, смотрите, что нужно, а я пока детектив почитаю. «Руки вверх» называется. Люблю эти книжки, только что-то их мало печатают.

Обе женщины занялись своим делом.

Знатная ткачиха, удобно расположившись на диване, так увлеклась чтением, что, казалось, забыла, что завтра ей нужно выступать перед пионерами, а послезавтра в Доме ветеранов сцены. Иногда она хваталась обеими руками за голову, восклицая:

– Ух, ты!

Журналистка была увлечена не меньше ее. Она переворачивала и раскрывала папки с аккуратно надписанными названиями: «Школьницы», «Артистки», «Пенсионеры», «Банщицы». Везде лежали письма женщин, только на одной тоненькой папке было написано «Мужчина».

Движимая профессиональным и женским любопытством, Журналистка открыла папку и прочла единственное мужское письмо. Капитан первого ранга писал, что его молодая жена никак не может найти замечательную ткань «Светик-самоцветик», которую, как он читал, вырабатывает Знатная ткачиха. Он просил, если можно, выслать наложенным платежом шесть-семь метров этой ткани, жена у него высокая и средней полноты.

Письма были разные. Корреспонденты поздравляли передовую труженицу, радовались, что она достигла таких высот. Бабушки спрашивали ее советов, как воспитывать внуков и внучек, чтобы они стали людьми, достойными нашей эпохи, молодые художницы присылали эскизы расцветок для женских тканей. Девушка из города Далекий сообщала, что она повариха, говорят, неплохая, все хвалят приготовленные ею кушанья, особенно борщ и бефстроганов, и ни слова о ней не сказали даже по радио, ни строки в газете. Может быть, ей перекинуться на ткацкую фабрику. Лет ей еще немного, руки у нее способные и образование восемь классов.

Были еще и другие значительные письма. Просматривая их, Журналистка прикидывала, в какой мере они могут пригодиться для статьи. Одновременно с этим она делала выписки и заметки, исписав три больших блокнота.

Время шло, но ни хозяйка, ни гостья не замечали этого.

– Все! – воскликнула Знатная ткачиха. – Как он его прижал, этого типа, а я думала, вдруг он вывернется.

– И у меня все, – сказала Журналистка, укладывая в портфель исписанные блокноты.

– Нет, уж, – взяла ее сильной рукой за локоть Ткачиха, – так я вас не отпущу. Уйдете – обижусь. Садитесь за стол!

Журналистке совсем не хотелось, чтобы знатная женщина обиделась на нее, и она согласилась.

Они выпили по рюмке коньяку, и потом принялись ужинать.

За ужином они вели обыкновенный, ни о чем и обо всем женский разговор. Кончив ужинать, Журналистка сказала:

– Знаете, я просто прийти не могу в себя, какая вы счастливая, как вам много пишут.

Знатная ткачиха, помолчав, вздохнула:

– Скажу вам как женщина женщине: пишут много, а выйти замуж не за кого.

Спустя три дня Журналистка сдавала очерк «Ее почта».

Редактор был молод, но близорук. Сняв очки, он склонил свое рыхлое, начинающее полнеть лицо над рукописью.

– Так, так, – постукивал он карандашиком. – Хорошо, удачно, находка.

Журналистка, несмотря на свой солидный возраст, покраснела.

Вдруг он засмеялся тоненьким смехом:

– Забавно, очень забавно, – смеялся он, – бедный капранг, для укрепления семейной жизни ему нужно шесть-семь метров ткани «Светик-самоцветик». Солидная же у него супруга. Простите, а сколько бы вам нужно было?

– Три-четыре метра, – сказала Журналистка, значительно преуменьшая свои женские габариты.

– Так, так, – продолжал читать Редактор. – А это что? Как вы могли написать это?

– Что? – вздрогнула Журналистка.

– Прочтите, вот здесь.

Журналистка надела очки и прочла:

– Пишут много, а замуж выйти не за кого.

– Ну, – надел очки Редактор и посмотрел на Журналистку.

– Так ведь она сама сказала, – оправдывалась его сотрудница.

– Мало ли что она могла сказать? Поймите, эта фраза, одна только фраза, может вызвать отток ткацких кадров. Замужество для девушек имеет пока еще несомненное значение. Если они узнают, что даже Знатная ткачиха не может выйти замуж, чего же им ждать от текстильной промышленности? Прошу вас вычеркнуть эту неудачную фразу.

И Журналистка согласилась. Она всегда соглашалась с тем, что говорил Редактор.