Текст книги "Ценный подарок (сборник)"

Автор книги: Евгений Мин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Юбилей

* * *

– Алло!.. Алло!.. Вы меня слышите? – кричит в телефон Круговертов.

– Пека… Очень плохо слышу. Погоди, я возьму другую трубку… Алло!.. Ал-ло!.. Теперь хорошо.

– Добрый вечер, Туся.

– Добрый. Впрочем, не знаю, стоит ли с тобой здороваться. Почему ты не пришел на юбилей нашего выпуска? Двадцать пять лет прошло.

– Не мог, очередное ненужное заседание, а отвертеться не удалось. А у вас интересно было?

– Как тебе сказать, и радостно и грустно.

– Почему грустно?

– «Время гонит лошадей». Нам всем уже за сорок. Пока еще сохраняем человеческий вид. А вот Лена Костричкина сдала так, что смотреть на нее больно. Помнишь, какая у нее фигурка была, все ждали, что Ленка знаменитой гимнасткой станет, а теперь ты бы ее не узнал, все женские формы потеряла, кажется старухой и одета как-то по-старушечьи. Жалко! Но другие девочки – молодцом, приятно выглядят.

– Много вас, ветеранов, было?

– Девчонок – шестнадцать, мальчиков – восемь. Дантес явился, по-прежнему красивый, но толстый и лицо наглое. Увидел меня, полез целоваться, я его быстренько отшила, он говорит: «Я по-товарищески». Знаем мы, как по-товарищески, уже в восьмом классе девчонок тискал. Рассказывал, что во время войны был в какой-то секретной части, где опасно, а орденов не дают. Сейчас служит администратором в Новом театре, хвастает, что к ним публика валом валит, а ему приходится от контрамарочников оборону держать.

– Тип он, этот Дантес.

– Конечно, тип. Слушай дальше: Витя Малышев был. Он сейчас капитан сухогруза, где-то на Камчатке. Специально отпуск взял, чтобы к нам на юбилей приехать. Не то что другие личности, которые предпочли на заседаниях преть. Ляля Мишутина – врач-эпидемиолог, Тося Козлова – директор швейной фабрики, Костя Башмаков – единственный из нашего класса рабочий класс, токарь, его часто по телевизору показывают. Да, знаешь, еще кто был, Сеня Фурман.

– Сенька, дружок мой!

– Семен Семенович Фурман – академик, у него две Звезды, только он их не носит. Мой Белозерский острит, что Семену Семеновичу это не нужно, он сам звезда первой величины.

– Сенька Фурман! Какой же он сейчас?

– Такой же, как был, только на голове ноль растительности. Директор его в президиум затащить хотел, а он ни в какую: «Дайте мне хоть один день человеком, а не академиком побыть», и уселся с нами в последнем ряду.

– Ну, а народный наш был?

– Прислал телеграмму из Чехословакии такого содержания: «Утонул в гастролях. Поздравляю. Прошу навечно считать меня учеником десятого „а“ класса двести семьдесят третьей. Борис».

– Веселый был, – вздохнул Круговертов, – хорошо, чтобы у него веселья на всю жизнь хватило, это ведь быстро сгорающий материал. Давай, Туся, рассказывай по порядку, как вы праздновали.

– Сначала торжественное заседание было. У нас ведь всюду без этого обойтись не могут, как, говорят, в старое время без молебна. Сенька первый не выдержал, встал, подмигнул – и мы за ним стройными рядами.

Пришли в наш бывший класс, подали руку скелету, вот кто не постарел нисколечко, расселись по партам, где кто когда-то сидел. Дантес – на первой, академик – на последней. Тося Козлова рядом с Костей Башмаковым у окна. Знаешь, Пека, я животное не чувствительное, но и у меня чуть слезу не выбило. Сидим молча, вдруг неизвестно откуда взялось вино и пирожные, это, конечно, мальчишки расстарались. Витя Скосырев, он сейчас директором завода, сказал:

– Выпьемте, ребята, за тех, кого больше нет с нами, им мы обязаны тем, что мы живы.

Все встали, выпили молча, девчонки расплакались.

Затем мы выпили за наставников наших, за мужей и жен и за самих себя. Тут мы развеселились, перебивая друг друга, вспоминали смешные истории из школьной жизни, пели старые песни, которые теперь не поют, танцевали старые танцы, над которыми теперь смеется молодежь.

Засиделись далеко за полночь, пока сторожиха, такая же сердитая, как наша Федосия, не выгнала нас.

– Ой, – спохватилась Туся, – заболталась я. Мне нужно моих мужчин кормить. Юрику уже четырнадцать, Белозерскому недавно членкора дали. Читал, наверное, в газетах. А потом еще мне готовиться нужно. Подзащитный попался такой, что своим враньем мешает мне. Пока. Ты звони, целую.

Она положила трубку, а Круговертов подумал: «Почему это женщины так любят целовать по телефону?»

ИЗДАЛЕКА

Поздний вечер. Скорее ночь. Академик Белозерский читает какую-то пухлую диссертацию. Жена лежит в постели с детективом в руках. В соседней комнате спит юноша. У него такое же серьезное лицо, как у отца, и красивое, как у матери. Белозерскому скучно читать то, что известно всем. Жена едва следит за содержанием книги. Завтра сложный процесс, борьба с прокурором, который не может понять тонкости подросткового возраста.

Длинный прерывистый звонок телефона разрезает комнату. Академик, осторожно ступая, идет к телефону и говорит приглушенно:

– Я слушаю вас.

– Это – Париж, – говорит телефонистка. – Мне нужен Белозерски.

– Белозерский у аппарата.

– Виноват, мне нужен мадам Белозерски.

– Мадам? – удивляется академик. – Простите, одну минутку. Ташенька, тебя Париж.

– Париж! – легко спрыгивает жена с постели и в одной рубашке и тапочках бежит к телефону.

– Белозерская слушает! – кричит она в трубку.

– Бонжур, мадам, – слышит она знакомый голос.

– Пека, – смеется она, – как тебе не стыдно разыгрывать, будить ночью пожилую женщину, потенциальную бабушку. Я слышу, ты где-то рядом.

– Ну, знаешь, до бабушки тебе тянуть и тянуть. А я, честное пионерское, в Париже. Вместе с выставкой наших художников. Взяли с трудом мои полотна, и, конечно же, не лучшие.

Академик Белозерский принес халатик жены, заботливо и осторожно накрывает ее плечи.

– Париж! – завистливо вздыхает она. – Это чудо!

– В общем-то, городишко неплохой. А для нас, художников, – Мекка, но тут чудес архитектуры и живописи гораздо меньше, чем туристов. Вавилонское столпотворение: немцы, голландцы, итальянцы и американцы. Знаешь, этих столько здесь, что я не понимаю, кто же у них остался дома. Конечно, я кое-где все-таки побывал. Потом шлялся по улицам. Нет, ты не можешь представить, кого я здесь встретил.

– Сеньку Фурмана. Белозерский говорит, что без него ни один международный съезд или симпозиум не обходится.

– Не угадала. Подумай еще. Впрочем, тебе никогда не догадаться, не хватит фантазии. Не мучься. Встретил я Староверова.

– Ой! Ивана Сергеевича! Неужели он еще жив?

– Конечно, он ведь тогда по дурости нашей стариком нам казался. Нам восемнадцать было, а ему тридцать. Теперь нам к пятидесяти катит, ему чуть за шестьдесят перевалило. Он еще очень молодо выглядит и не поседел совсем. Я на него случайно в одном кафе наткнулся, и, представь себе, он меня сразу узнал: «Здравствуйте, если не ошибаюсь, Пека Круговертов из двести семьдесят третьей». Какая память!

Халатик снова упал с плеч жены, и снова Белозерский осторожно укрыл ее.

– Он что, тоже там туристом? – осторожно спросила Туся.

– А кем же еще, – рассмеялся Пека, – или ты думаешь, что он…

– Не говори глупости, – рассердилась Туся. – Иван Сергеевич, он такой благородный был. Помню, как-то ты сбежал с его урока и еще уселся греться на солнышке против окон нашего класса. Он подошел к окну, увидел тебя и говорит: «Молодые люди, там, кажется, Петр Круговертов?» А потом вернулся на свое место и сказал: «Нет, нет, наш воспитанник не может быть там». Мы тебе потом взбучку дали.

– Балда я был, – вздохнул Круговертов, – ведь он лучший из всех учителей на свете. Помнишь, он целые уроки Пушкина, Гоголя, Лермонтова так читал, что дух захватывало.

– А тетрадки с нашими сочинениями никогда не возвращал. Наверное, сам не хотел огорчаться и нас огорчать.

– Ну и правильно делал. Если бы не он, мы не полюбили бы литературу.

– А помнишь, Пека, какая у него странная привычка была? Он каждый урок заканчивал фразой: «И гениальный Мопассан». О чем же вы с ним беседовали?

– О многом. Он о тебе расспрашивал. Я сказал, что ты член президиума коллегии адвокатов. «Жаль, – вздохнул он, – способная к литературе девочка была, и вкус хороший».

Потом я спросил его, чем он занимается. Оказывается, у нас его книги вышли о Флобере и Мопассане. Теперь их во Франции и в Италии переиздают.

– Оболтусы мы, Пека! Ни одной не читали. Сейчас обязательно прочту.

– Вряд ли, придешь с работы домой, уткнешься носом в телевизор – и вся игра.

– Нет, я непременно прочту. Слушай, ты с ума сошел! Столько болтать, это же валюта.

– Выдержим! У меня здесь одну картинку купили. Хоть и капитализм, а кое-что в искусстве понимают.

– Все, все, Пека, дома расскажешь. Целую.

Она кладет трубку, встает со стула, халатик падает на пол. Белозерский поднимает его, накрывает плечи жены, и, кажется, только теперь она вспоминает о муже.

– Милый, – целует она его. – Ты еще не спишь, Арсюша? Пора, пора, идем спать.

ОДИН ДЕНЬ

Еще день, а на улице темно. В сплошной пелене мокрого снега все куда-то бегут. Спешит Круговертов, он опаздывает на заседание кафедры. Спешит адвокат Белозерская. Опять очень трудный процесс. Снег залепляет глаза. Круговертов случайно наталкивается на бегущую женщину. Они не видят друг друга. Едва удерживаются на ногах. Белозерская говорит злым, непохожим на нее голосом:

– Свинство какое!

Круговертов бурчит:

– Дома нужно сидеть, дамочка.

Вечер. Круговертов зол. Ему нездоровится.

У Белозерских. Наталья Андреевна в мрачном настроении. Процесс проигран.

– Ташенька, – заботливо говорит Белозерский, – может быть, хочешь поговорить по телефону?

– Милый, – гладит она совсем седую голову мужа и, сняв трубку, набирает номер.

– Алло, Пека?

– Он самый. Что это твой колокольчик звучит не так весело?

– Чему радоваться? Ты ведь знаешь, что мне скоро шестьдесят.

– Знаю. В одном классе учились.

– И я уже несколько лет бабушка.

– Знаю, – почему-то вздыхает Круговертов.

Некоторое время оба молчат, кажется, им не о чем говорить, затем она спрашивает:

– Почему ты сегодня мрачный?

– Есть причины, – нехотя отвечает Круговертов.

– Какие?

– Болезнь прихватила.

– Какая?

– Неудобно сказать.

– Пека, – смеется Туся, – что ты стесняешься, как бывшая гимназистка: ей объясняются в любви, у самой коленки дрожат от счастья, а она глазки потупила. Ну?

– Радикулит заел.

– Ой, дурачок, нашел чего стесняться, теперь это болезнь века у всех нас. В каком месте заело?

– Знаешь, неловко… В общем, в конце спины.

– У самой задницы?

– Туся…

– Чего «Туся», мы же не в восьмом классе. Теперь это самое литературное слово, а крестьянские писатели еще народней выражаются для обозначения такого предмета. Со мной тоже было. Меня Белозерский тигровой мазью натирал. Хоть и старый он, а рука у него крепкая.

– Меня жена тоже.

– Помогло?

– Нет, нисколько. Потом только чесалось.

– Не паникуй, есть еще одно хорошее средство – заячья лапка. Слушай меня и записывай, как пользоваться ею.

– Сейчас, сейчас, – оживляется Круговертов. – Только ты не спеши.

– А теперь еще есть лекарство, бруфен называется. Купи его и принимай по четыре таблетки в день.

– Бруфен, по четыре таблетки. Записал. Сейчас поковыляю в аптеку.

– Не трудись. Будто ты не знаешь, что в аптеках всегда нет того, что тебе нужно.

– Как же быть?

– Поезжай в семнадцатую на Московскую. Там Ирка Кругель командует. Помнишь ее?

– Относительно, колобок такая. Теперь, наверное, не узнаю.

– Скажешь, что ты Пека из двести семьдесят третьей. Иди сам, жену не посылай. Представь себе, Ирка до сих пор девица. Чудо века! Терпеть не может замужних женщин. Понял?

– Слушай, Туся, – засмеялся Круговертов, – ведь ты всего этого про лекарства в десятом классе не знала, а считалась самой умной девчонкой.

– Конечно, не знала. Значит, жизнь не даром прожита. Ну, иди быстренько. Целую!

Она вернулась от телефона.

– Видишь, Ташенька, – сказал муж, – я говорил: нужно поговорить по телефону – настроение исправится.

Помолчав немного, он прибавил:

– Хорошо учиться в одной школе, а мы, академики, все в разных учились.

Ветераны

В это воскресенье Озимовы завтракали не всей семьей.

Еще вчера родители Сани уехали в Кавголово. Они хотели взять с собой сына, но мама потрогала его лоб и поставила градусник – температура набежала до 37,6°. Пустяшная, конечно. Другая не обратила бы на это внимания, но Санина мама была образцовой сестрой в поликлинике и строго соблюдала все предписания медицины. Саню оставили дома с бабушкой и дедушкой.

Сейчас он, сидя вместе с дедом за обеденным столом в ожидании завтрака, тоскливо смотрел на улицу. Погода – классная. Солнце, чуть подтаивает снежок. Мимо окон прошли Валера Скобелев и Света Миронова. Он без головного убора, фасонит волосами, Светка в заграничной шапочке – отец, капитан, из плаванья привез. Валера в десять раз хуже его на лыжах ходит, Светка, что говорить, – девчонка.

«Противно смотреть на них», – подумал Саня и оторвался от окна.

– Дед, а дед, – неожиданно спросил он, – ты про войну сны видишь?

– Бывает, – нехотя ответил Алексей Гаврилович.

– И товарищи боевые снятся?

– Снятся, да чаще те, которых давно нет на свете.

– Они такие же герои были, как ты?

– Нет, мне до них далеко. Герои, а до звездочки не дожили. Что там звездочки, люди они были. Ладно, хватит об этом, я уже тебе рассказывал.

В коридоре зазвонил телефон, а затем раздался голос бабушки:

– Да, квартира Алексея Гавриловича Озимова… Правильно. Московская, двадцать три, квартира восемь.

Тут она заговорила так тихо, что ни дед, ни Саня ничего не услышали. Потом бабушка положила трубку на аппарат и, шаркая тапочками, ушла на кухню.

– Анна, иди сюда! – требовательно крикнул Озимов.

– Некогда мне, Алеша, – отозвалась бабушка, – все у меня горит.

– Иди, говорят тебе! – рассердился Алексей Гаврилович.

Вошла бабушка. Лицо у нее разрумянилось от плиты, а платье было повязано неизносимым фартуком, который муж привез ей много лет тому назад из Берлина.

– Ну, – спросил Озимов, – с кем ты растрезвонилась? Секретные разговоры?

– Дети звонили, – смущенно сказала бабушка.

– Дети? – переспросил Алексей Гаврилович. – Таня и Андрей?

Они все еще называли дочь и зятя детьми, хотя им катило под сорок. Да и какие же они взрослые, если не испытали войны.

Саня взволновался, он подумал, что мама и папа звонили из Кавголова, опомнились и зовут его туда.

– Можно собираться? – спросил он. – Бабушка, я быстро оденусь, а в Кавголове я их найду, они всегда на одном определенном месте.

– Сиди ты, – махнула рукой бабушка, – это настоящие дети – девочка и мальчик из шестого «б» класса двести семьдесят третьей школы Московского района. Они к Алексею Гавриловичу едут, теперь уже недалеко от нас.

– Ко мне, – поугрюмел Озимов, – зачем еще?

– Наверно, познакомиться хотят.

– Вот, значит, какая диспозиция. Сначала ко мне молодых бородачей насылали, теперь детей нацелили. Нечего мне рассказывать им, пусть идут к другим. Есть у нас охотники мемуары расписывать. Я свое дело на войне сделал, и хвастать мне нечем. Придут, скажи, что нет меня, придумай, куда уехал. Будьте здоровы, ребята, делайте уроки.

Саня увидел, как бабушка словно стала выше ростом, и лицо ее сделалось строгим.

– Нельзя, Озимов, – сказала она, называя деда по фамилии, – нельзя так, может быть, они не по своей воле идут, наверное им такое школьное задание дали. Ты их прими, скажи им два слова, и будут довольны.

Алексей Гаврилович взглянул на жену, улыбнулся, и морщины на его лице стали не такими глубокими, как прежде.

– Гляди, Саня, – сказал он внуку, – видишь, как бабка мной командует. Тоже военная косточка пробилась. Она ведь на войне поваром была. Ты не думай, повар на фронте – фигура существенная. Она не меньше, чем политрук, боевой дух поднимает. Ладно, пусть идут, только я перед ними героических речей произносить не буду.

– Спасибо, Алешенька, – улыбнулась бабушка и осторожно сказала: – Может, ты переоденешься. Как-то неудобно перед гостями в затрапезном виде показываться.

– Нет уж, – загремел Озимов, – ты еще мне прикажешь мундир надеть со всеми регалиями, будто на прием к командующему иду. Корми нас с парнем, не то у нас кишки к спине присохнут.

– Сейчас, сейчас, – заспешила бабушка, ушла на кухню и скоро вернулась с тарелкой толстых, румяных лепешек. Поставив их на стол, она ушла и вернулась с блюдом, на котором стояли кофейник и пять чашек. Бабушка расставила чашки, затем вынула из серванта тарелки с ножами и вилками.

– Пять, – подозрительно посмотрел на жену Алексей Гаврилович. – Нас, кажется, трое.

– Дети придут. Они издалека едут, проголодались, наверное.

– Расход оставляешь, повар, – улыбнулся Озимов. – Мы ждать не будем. Начинаем, Саня!

Саня, у которого в носу щекотало вкусным запахом лепешек, не дожидаясь вторичного приглашения, взял самую толстую румяную лепешку и принялся ее уничтожать. Дед последовал его примеру.

В передней раздался тоненький звонок. Бабушка ушла и возвратилась минуты через три. С ней была белокурая, черноглазая девчушка и серьезный мальчик в очках с толстыми стеклами.

– Прибыли, – не очень любезно сказал Озимов, – давайте знакомиться.

– Лена Новосельцева, – присела девочка.

– Семен Петрускевич, – вытянул руки по швам мальчик.

– Садитесь завтракать, потом поговорим, – пригласила их Анна Власьевна.

– Спасибо, мы сыты, – застеснялась девочка.

– Мы не голодны, – сказал мальчик.

– Садитесь, – внимательно посмотрел на них Озимов. – Таких лепешек и генералы не едят.

Лена присела на краешек стула, мелкими глотками пила кофе, который налила ей Анна Власьевна, осторожно отламывая кусочки лепешки.

Семен Петрускевич ел сосредоточенно, изредка поглядывая на Озимова сквозь толстые стекла очков. Ему не верилось, что этот старый морщинистый человек в домашнем свитере, теплых фланелевых штанах и обрезанных валенках был когда-то грозой фашистских асов.

Завтракали молча. Озимов смотрел на белокурую девочку с черными глазами и думал, что только раз в жизни видел такое сочетание цвета волос и глаз. Это была Карима Черкизова, самая веселая и смелая, техник в эскадрилье. Она мечтала дойти до Берлина, а погибла от шальной пули под Киевом. Когда Кариму опускали в землю, плакали даже летчики, видевшие семь смертей.

– Послушай, Лена, у тебя не было родственницы, чтобы с такими же волосами и глазами?

– Нет, – как-то виновато сказала Лена, – у меня и мама и сестры – все черненькие.

Завтракали молча, потом Анна Власьевна убрала посуду со стола, а Озимов, Лена, Семен Петрускевич и Саня остались в столовой.

– Ну, – сказал Алексей Гаврилович.

Лена и Семен Петрускевич молчали, не зная с чего начать. Она застенчиво потупилась, а он, сняв очки, протирал совершенно чистые стекла.

– Да ну ты, шевелись, – незаметно от деда ткнул его в бок Саня.

Семен Петрускевич надел очки и твердо произнес:

– Товарищ Герой Советского Союза, Алексей Гаврилович Озимов, дважды кавалер ордена Ленина, боевого Красного Знамени, а также орденов Отечественной войны и Красной Звезды, мы хотели бы получить данные о вашей геройской деятельности.

Произнеся такую речь, он даже вспотел.

– Орденов? – насмешливо улыбнулся Озимов. – А почему медали забыл?

– «За оборону Ленинграда», «За взятие Будапешта»…

– Хватит, – остановил его Озимов, – память у тебя крепкая, я и сам не помню. Так говорите, чего вы от меня хотите.

Он мельком взглянул на белокурую, черноглазую Лену, и в памяти опять возникла Карима Черкизова.

– Алексей Гаврилович, – робко сказала она, – нам нужны детали, подробности.

– Детали? Какие там детали? Кончил Ейское училище, летал под Ленинградом, на Северо-Западном фронте, на Первом Украинском, кончил войну в Берлине. Хватит, что ли?

Семен Петрускевич, вытянув руки по швам, сказал:

– Товарищ Герой Советского Союза, Алексей Гаврилович Озимов, извините, нам нужно описание ваших боевых подвигов и ваши переживания.

– Подвиги, – рассердился Озимов, – не к тому пришли, идите к полковнику Нагорничных, он вам все распишет в лучшем виде. Мое ощущение было одно – сбить противника…

– Мы уже были у него, – сказала Лена, – три блокнота исписали.

– Мы – следопыты, – с достоинством сказал Семен Петрускевич, – два года этим занимаемся, можно сказать ветераны, а вы у нас неохваченный.

Озимов хотел сказать, что нечего героев искать, как грибы, но, взглянув на белокурую девочку, смягчился.

– Вот что, ребята, устал я, пойду отдохну, а вы пока с Александром займитесь, у него хорошие игры есть, – сказал он и, чуть прихрамывая на правую ногу, ушел в свою комнату.

Ребята, опечаленные, остались в столовой.

– Так, – горько сказала Лена, – ничего не вышло, идем домой, Семен Петрускевич.

Саня рассмеялся:

– Что это ты его так зовешь, будто он профессор.

– Его у нас все Семеном Петрускевичем зовут, и еще профессором.

– Брось ты! – рассердился Семен Петрускевич.

– Идемте ко мне, – сказал Саня, – дед отдохнет, добрее станет, я всю его натуру знаю. Пошли!

Лена вопросительно взглянула на Семена Петрускевича, он кивнул головой, и «ветераны» пошли вслед за Саней.

Через полчаса из своей комнаты вышел Озимов и, не видя никого, направился к Анне Власьевне.

– Ну что, мать, ушли эти «ветераны»?

– Нет, Алеша, все с Саней играют.

– Ну и дело, путь своими ребячьими забавами занимаются, я пойду к себе, отсижусь еще.

Когда, час спустя, он снова вернулся в столовую, Лена и Семен Петрускевич уже ушли, а у окна сидел Саня и смотрел на искрящийся снег.

– Ушли твои следопыты? – спросил Озимов.

– Ушли, – нехотя ответил Саня.

– Так. В какие игры играли?

– В морской бой и в настольный теннис.

– Кто же верх взял?

В следующее воскресенье Озимовы завтракали всей семьей. Мама шпыняла Саню: «Сиди прямо. Не клади локти на стол». Сане просто есть не хотелось. Выручила соседка по лестничной клетке, пенсионерка со стажем Софья Марковна. Дедушка называл ее Софинформбюро: она знала все, что делается в доме.

– Присаживайтесь к нам, Софья Марковна, – предложила бабушка.

– Спасибо, – отказалась соседка. – Я на минуточку, Алексею Гавриловичу сюрприз принесла. «Детская газета». Здесь о вас пишут, – вот, пожалуйста, – вынула она из сумочки вчетверо сложенную газету и протянула ее Озимову.

– Обо мне? – удивился Алексей Гаврилович. – Что там?

Он надел очки, развернул газету и углубился в чтение.

– Так, так, – тихо и грозно сказал он, кончив читать. – Откуда они все это узнали?

– Так они же следопыты, – хотел сохранить невозмутимое спокойствие Саня и покраснел.

– Как же это им стало известно, что меня сбили под Воронежем, и я не только остался цел, но еще взял в плен фрица и привел его в часть? Кто им рассказал про Кариму Черкизову? Ты, – ткнул он пальцем в сторону Сани, – тебе лично все доверили, а ты…

– Дед, – заныл Саня, – я же ничего такого, я только хотел, чтобы все знали, какой ты у меня.

– Дед, – усмехнулся Озимов, – дед свое отыграл, ты о себе думай, чтобы человеком стать.

– Извините, Алексей Гаврилович, – вмешалась Софья Марковна, – это, конечно, не мое дело, но, простите, ваше высказывание непатриотично. Теперь на всех собраниях указывают, что фронтовики должны передавать опыт, молодым поколениям.

– Извините, Софья Марковна, – сказал Озимов. – У нас не собранье, а семья.

Софья Марковна вспыхнула сухим румянцем:

– Спасибо!.. Вот и делай людям добро!

Попрощалась она и быстро ушла мелкими шажками.

Остальные члены семьи молча сидели за столом. Озимов еще раз перечитал статью, подумав: «Ни к чему это… Но хорошо, что про Кариму написали. Ведь до сих пор о ней ничего не сказано, а она стоила всех нас».