Текст книги "Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)"

Автор книги: Евгений Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Мыслящий тростник

Сам я – милиционер. Я был милиционер, я есть милиционер, и я буду милиционер, пока не умру или не наступит коммунизм, когда меня как должности уже будет не надо.

В чем мне довольно сомнительно, чтобы меня когда-нибудь было не надо как должности. Порядок всегда должен соблюдаться и всегда может нарушаться. Вдруг человек, допустим, сорвет цветок с коммунистической клумбы? Впрочем, этот пример у меня неудачный, а более удачного я не могу придумать, потому что не могу представить, какие нарушения могут быть при коммунизме.

Из этого вы можете подумать, будто я не верю в коммунизм. Но тут вы ошибаетесь: было бы очень глупо с моей стороны не верить в коммунизм. Просто мне иногда очень трудно представить, как все будет: ну вот, например, насчет нарушений. Но я верю, что не за горами оно – это наше светлое будущее, ради которого рождались и погибали различные светлые умы.

Так что я – милиционер. Нравится это кому или не нравится. И работаю я хорошо. Может, это у кого вызовет веселое зубоскальство, но я вам еще раз твердо повторяю: "Я работаю хорошо". Если я веду алкаша в коляску, то я его веду хорошо в коляску. Вы, конечно, можете смеяться надо мной, что я хорошо веду алкаша в коляску. Ну, а почему вы его сами не ведете в коляску, допуская лежать на виду у всех, обмочившись и облевавшись, испуская нецензурную брань? А?

Или вот вы можете обидеться на меня, что я вывернул хулигану руку. Да так, что у него там что-то хрустнуло. А что как если он перед этим намахивался финским ножом и кричал, что выпустит мои кишки? Как вы думаете, мне нужны кишки или я могу перебиться без кишок? Нет, шалите. На все ваши претензии я отвечаю твердостью и на этом разговор о своей профессии прекращаю, потому что не об этом разговор.

А о том, как я получил новую квартиру и что из этого вышло.

Вообще-то мне противно все это ворошить. У меня даже кровь вскипает, особенно когда я вспомню, как они говорили: "Давайте решим это по-джентльменски". Нашли англичанина. У меня уже перед этим раз было по-джентльменски. Ну ладно. Начну.

Это было два года назад. Начальство мне сразу сказало, что новую квартиру мне не дадут. Я очень возмутился, говоря, что служу уже шесть лет и все питаюсь ихними завтраками. А начальство мне говорит:

– Ты бы особо не рыпался, товарищ Горобец! Семья у тебя немногочисленная...

– Как же немногочисленная? – кричу я. – Когда моя жена Людмила ждет ребенка, и мы с ней уже седьмой год

живем у чужих людей в деревне, откуда я час и восемь минут еду на внегородском автобусе?

– А тут по документам указано, что частное владение, где вы прописаны, принадлежит твоей матери. Это как же так, Горобец?

– А вы видали это частное владение? Да знаете ли вы, что это – развалившийся сарай, где мы живем уже седьмой год. А мамочке моей, разве ей не хочется под старость лет пожить в благоустроенной квартире? Поехали ко мне, посмотрим.

Но они – ни в какую. Новую квартиру мы тебе не дадим, говорят, потому что дело твое по документам запутано донельзя. Старую дадим. А ехать мы к тебе и не хочем даже, некогда нам.

Да я и сам тут особо не настаивал, потому что маменька моя домик имеет, прямо надо сказать, неплохой для старушки. Но стоит этот домик действительно в деревне, и от него до города ехать действительно час восемь. Вот в чем вопрос.

Вы можете сказать, что зачем я приехал в город, а не жил в деревне? На это я могу вам ответить, что приходите ко мне, и я вам дам для маменьки записку, и она поселит вас у себя бесплатно до коммунизма и дальше: любуйтесь природой, нюхайте навоз. А я буду жить там, где хочется жить мне, а не вам.

Вы тут рассуждаете, как моя Людмилочка, а она – большая дура. Это я вам сразу скажу. Она не потому дура, что вся в веснушках и коротконогая. Как известно, у нас ум человека вовсе не определяется его внешними данными. Говорят, артистка Мэрилин Монро тоже была большая дура. Нет, моя дура потому дура, что она – деревенская.

Тут вы, конечно, можете после такого заявления сразу же от меня отвернуться, тихо назвав меня тоже дураком. Но я далеко не дурак, мне и инженеры говорили, что я не дурак.

А она – деревенская, и я еще раз это повторяю. В ней все отрицательные деревенские черты. Вот именно. Не колхозные, а деревенские.

Если б она мечтала о жизни в новой преображенной деревне, тогда – другое дело. А ей хочется в грязи сидеть и ходить по субботам в баню. Хлеб ей печь охота. Я когда инженерам об этом рассказал, то они хохотали и говорят, что это – естественная тяга. А по-моему, это не естественная тяга, а естественная глупость дуры. "Давай в деревне останемся, Василек". Инженеры-то, поди, при естественной тяге отхватили себе двухкомнатную, а я остался с носом.

А вообще-то она у меня хорошая, Людмилочка. Всегда меня слушается. Правда, выше меня на голову, но мы с ней от этого не страдаем. Это я вам честно скажу.

Ну и вот. Значит, два года назад начальство мне сказало, что новую квартиру мне не дадут, а дадут старую, когда она освободится после двух инженеров, когда им дадут новую.

Я тогда, естественно, пошел сразу к этим самым двум инженерам по указанному адресу.

Было утро, и они оба очень удивились моему появлению, хотя ничего удивительного тут нету: просто пришел человек посмотреть, чтобы его не накололи.

А они мне оба сначала показались какие-то довольно подозрительные. Один, несмотря на раннее утро, спал в постели, вовсе не собираясь на работу. А второй и того чище – варил на электроплитке манную кашу.

Я много видел чудес, но чтобы здоровенный парень жрал с утра манную кашу, этого я, признаюсь, не видел.

Однако все объяснилось довольно просто. Тот, которого я разбудил из постели, оказалось, имеет отгулы, почему и спит без продыха. А варитель манки, оказалось, варит ее для мамаши, которую я впопыхах не заметил.

Сидела тихо на табуреточке, такая седенькая старушка, почему я ее и не заметил. Довольно милая на вид старушка, но тоже возбудила у меня подозрение, однако уже по другому поводу.

А что как, мне подумалось, ее битюги с квартиры съедут, а старушку тут оставят? У подлецов тогда будет две квартирки, новая и старая, а Горобец опять жди.

– Значит, решили от мамаши отдельно жить, – вроде бы пошутил я.

– Почему? – удивился битюг-кашевар. – Дом построят, и все уедем.

– А рад бы, Женька-подлец, от меня избавиться? – подала голос старушка.

–А то еще! Найду-ка я тебе какого старого хрена в женишки, хочешь? – отвечал подлец, снимая с плитки кашу.

– Неужели же вы хотите бросить свою мать в таком преклонном состоянии? – спросил я дрожа.

– Еще не на то способен. Ему бы только девок водить, – ввернул второй инженер, вставая с постели.

– Яду мне хотел купить, – сообщила старушка.

Вот тут-то я и понял по природной сметливости, что граждане шутят.

Я мгновенно поддержал шутку, а инженеры стали: один кормить мамашу, а другой – жарить на плитке колбасу, которой и меня угостили.

Я ел колбасу и осторожно осматривал квартирку, прикидывая, где мы что с Людмилочкой поставим. Огорчало, конечно, отсутствие теплого туалета. А так ничего себе была квартирка: батареи, вода холодная. Ничего, думаю, на первый раз. Потом увидим, а сейчас – ничего.

И инженеры мне понравились. Славные ребята. Они хоть шутки-то шутят, а я все равно к ним ходил каждый день. Шутки-то шутками, а вдруг найдется какой смутьян. Смутит их, подкинет деньжонок и – прощай хата Горобца.

Потому что питались они довольно скудновато. Утром к ним придешь, а они картошечку жарят. Или колбасу. Я их спросил, а они говорят:

– Мы из института первый год. Еще не взошли.

– А ты чего, Саша, опять спишь? – спрашиваю я.

– У меня отгул.

– Что-то много у тебя отгулов.

Обозлился Саша.

– Сколько надо, столько и есть.

– Ну-ну, я же – ничего.

А сам думаю, что, очевидно, он порядочный лодырь.

Но я опять не о том, опять отвлекаюсь.

Им должны были дать в новом доме, а дом все не сдавали. Мы все ходили смотреть на их новый дом. У них уже и ордер был. Только там все строители мудрили – то того нет, то другого. А я все опасаюсь – как бы меня эти молодые специалисты не накололи. Время от времени поднимал разговор. Я уже в открытую с ними стал.

– Так, значит, мамашу вы ни в коем разе не оставляете?

Женя сердился.

– Ты же видишь – она больной человек, куда она одна?

– Мыслю, понимаю, – отвечал я, успокоившись.

– Мыслящий тростник, – говорил Саша. Этот был в очках и на еврея маленько смахивал.

– Почему тростник? – спросил я всего один раз.

И Саша мне объяснил какую-то чепуху религиозного содержания.

– Ты, может, баптист? – сказал я просто так, чтобы поддержать разговор.

– Нет, я православный, – пошутил Саша.

Большие они оба были шутники.

Но – все-таки съехали. Построили ихний дом. Съехали. Мамашу забрали. Я их и спрашиваю – а как вы мамашу-то потащите на пятый этаж? Вы бы просили второй. Как она у вас гулять будет?

А мамаша отвечает:

– Э-э, милый, мне теперь разницы нет. Второй, пятый.

Я все равно ходить не могу. Я на балкончике посидела – мне и хорошо. А потом до пятого этажа мухи не долетают.

Очень мне им стало завидно, но я сдержался, зная, что рано или поздно и сам буду иметь подобную жилплощадь.

Короче говоря, стали они справлять новоселье. И меня пригласили. Мы так договорились – они как переедут, один сразу же возвращается и дает мне ключ.

Один тогда сразу возвратился, дал мне ключ и зовет отпраздновать новоселье.

И я послал жену Людмилочку за бутылкой водки, а сам остановил легковушку и велел нас везти.

Водитель нас и повез, а инженер удивляется как дурачок:

– Это как же он так тебя везет за бесплатно?

– А вот так, – отвечаю я и смотрю на инженера, видя, что хоть и умный он человек, а сроду не поймет того, что я понимаю.

Славно гульнули. Один инженер играл на аккордеоне. Девки ихние тоже были хорошие. Они в эмалированном ведре сварили свиную голову с картошкой. Довольно вкусная. Порезали маленькими кусочками – и с лучком. Вкусная.

Второй инженер танцевал с моей Людмилочкой и даже к ней довольно прижимался, но я не возникал, потому что уверен в Людмилочке на всё сто. Тем более что она такая дура на этот счет, каких свет не видел. Ничего не понимает насчет этого самого дела. Со мной понимает, а больше ни с кем не понимает.

И все было бы прекрасно, кабы не случись два несчастья.

Одно – из-за свиной головы. Они с нее мясо срезали, а свиная кость, вроде бы как челюсть, осталась.

А мы к тому времени уже были сильно пьяные, так что я никого не виню. Я, например, дошел до того, что предлагал Саше ключи от их старой квартиры и кричал, что поеду в деревню к мамаше жить на вольный воздух. А Саша сам хотел на вольный воздух и кричал, что все должны вернуться в леса. Хорош фрукт!

Но дело не в том. Дело в том, что когда я ослабел и Людмилочка поволокла меня домой, то я, как человек самостоятельный, от нее вырвался и пошел вперед. А в это время кто-то из них сбросил с балкона свиную челюсть, и она меня ударила по голове с пятого этажа.

Хорошо еще, что у меня крепкая голова. Хорошо еще, что я закален и челюсть просто от меня отскочила, набив шишку, а я рухнул на тротуар и был определенное время без сознания.

Но вовсе не от челюсти – в этом я уверен так же, как и в том, что они сбросили не нарочно. В этом я тоже уверен. Они не такие ребята, чтобы бросать в живого человека челюсть. Они – добрые ребята. Они бы обругать меня могли, да и то не ругали.

Так что я встал, и Людмилочка меня повела. Но когда она меня привела, то я с ужасом увидел: пока я пировал -

милую квартирку мою нахально заняли чужие люди, сломав дверь.

То есть потом выяснилось, что они были многодетная семья и исподволь присматривались, собирая сведения.

А как только все совершилось, они спокойно поломали дверь, затащив туда все свои манатки и многих детей.

Я прямо охрип. Я им до утра стучал в дверь и совестил их. Признаюсь, что допускал и нецензурные выражения. Но вы поймете меня – кусок был под носом, а его жрет другой подлец.

В суд, естественно, в суд. У меня ведь ордер на руках. Прокурор, председатель, весь суд на моей стороне, а они не уходят.

Я и к ребятам обращался, чтобы они показали, будто у них в занятой квартире осталось какое имущество. Я, например, говорю:

– А вы все оттуда забрали?

– Пиджак там старый в подполе валяется.

– Костюм?

– Пиджак.

– А ты скажи, что костюм, будь другом.

– Как же я могу сказать, что костюм, когда там пиджак.

Так мы с ним и поговорили, с интеллигентом. Интеллигент-то интеллигент, а квартирку отхватили двухкомнатную, и хоть бы хны.

Короче говоря, и суд присуждал, и прокурор грозил, а они – ни в какую, нахалы. Детей выставят и держат круговую оборону. Я им тоже дверь хотел сломать, но их много, и дома всегда обязательно кто-нибудь есть. А мы с Людмилочкой оба каждый день на работе – кто нам поможет бороться?

Пришел я к начальству, и, честное слово, никогда такого не было, в каких только переделках не бывал, наручные именные часы имею, а тут заплакал.

И начальство, надо справедливо признать, оказалось справедливое и пошло мне навстречу.

– Ладно, пускай этот наглец живет. А тебе мы дадим

благоустроенную квартиру в Академгородке.

От этих слов слезы на моих глазах высохли, но я заплакал вторично. В этот раз уже от радости.

Правда, если честно говорить, плакать и тут тоже было особенно не от чего, потому что Академгородок отстоит от города хоть и не на час и восемь минут, но минут на тридцать отстоит. Это точно.

Зато женушка моя была рада. Воздух, лес кругом. Да и я тоже: все-таки воздух, лес кругом. Не то что в городе. Там копоть оседает на легкие и могут быть легочные заболевания.

Короче говоря, стали мы ждать опять. Шло время, и дом наш рос. Он рос очень быстро. Это раньше дома строили по двадцать лет. Строят, строят, строят. А чего там строить? Правильно, что придумали дома лепить из блоков. Некоторые, правда, ворчат, что сквозь стенки, говорят, все слышно. Да и пускай слышно – чего скрывать, когда все кругом свои. Зато строят, как на дрожжах, и скоро все будут иметь свои отдельные квартиры. И это – точно.

Строят, строят, строят, но вот и у нас настает торжественный день, когда в бюро по распределению жилплощади мне дают натуральный ордер, где написано, что я сам, моя Людмилочка и мамаша имеем право въезда и проживания в отдельной двухкомнатной квартире площадью 28,5 кв. м.

В пять часов вечера мне дали эту замечательную бумагу! Другой бы тихо ждал утра или вообще какого-нибудь удобного дня, но я уже ученый и переученый, почему и не стал делать подобной глупости.

Тем более что шмотки мы увязали давным-давно. И лежали наши милые шмотки и ждали, когда я подгоню машину и запихаю в нее все наше барахло.

А барахло у нас неплохое. Все, что надо, имеем. Из очень ценных вещей – холодильник "Бирюса" и телевизор "Рассвет". Стиральная машина, торшер, трельяж– это само собой разумеется. В общем, когда мы приехали с машиной прямо из деревни прямо в Академгородок, была уже слаболунная ночь, а освещение еще не включили.

– Как же мы будем таскать обилие вещей? – оробела моя Людмилочка.

– Утащим, слышишь, как люди таскают, – направил я ее на верный путь.

И действительно – не одни мы нашлись такие умники. В слаболунной ночи во многих подъездах раздавалось сопенье и кряканье. Подъезжали грузовики, тихо переговаривались люди. Вселялись.

Ну и мы тоже. Шофер помогал. Я не имел возможности угостить его водкой по случаю темного времени. Но и наглеть мне тоже не хотелось. Я ему дал пять рублей, и он остался очень доволен.

Со шкафом очень намучились. Потому что там какие-то расставили по всей лестнице этажерки, а спросить, кто – невозможно. Свечки не горят, лампы не включены. Одно слово – темнота.

Свалились спать на узлах. И вот утром я просыпаюсь и смотрю на дорогие моему сердцу мои стены. Стены как стены. Белого цвета. Я смотрю на дорогой моему сердцу мой потолок. Потолок как потолок. Низкий. Я смотрю на дорогие моему сердцу мои двери. Двери как двери. Открываются и закрываются.

И я подхожу к дорогому моему сердцу моему окну, и тут меня охватывает от непонимания обстановки некоторое беспокойство.

Дело в том, что квартиру нам выдали на третьем этаже, а я смотрю из окна и вроде бы как-то высоковато. Потолки вроде бы низкие, так что вроде бы как-то высоковато для третьего этажа.

Я вышел на лестничную площадку и увидел, что интуиция меня не обманула. Попутали мы в темноте этажи. Вместо двадцать второй влетели в двадцать шестую квартиру.

Я тогда спустился вниз, чтобы прояснить, как обстоят дела в квартире двадцать два. В частности, может быть, там еще никого нет, и мы спокойно, без скандала туда въедем.

Ан нет. На двери уже висит табличка "А.Н. Пидколодный". И ниже: "Н.А. Пидколодный, Ф.Х. Пидколодная".

Оказалось, муж с женой и ихний папаша. Рабочая династия.

Я им говорю:

– Простите, но как вы попали в мою квартиру?

– Это наша квартира, – отвечают Пидколодные.

(В жар тут меня бросает, естественно.)

– Вот у меня ордер.

Показываю.

– У нас тоже ордер.

Показывают.

(Вроде бы ни хрена не понимают.)

– Так у вас же ордер на квартиру двадцать шесть, четвертый этаж. А вы заняли двадцать вторую, третий.

– Темнота, знаете ли, – нервно засмеялись Пидколодные. – Попутали

– Придется освободить. У меня старушка мама. Она не может жить на четвертом этаже.

– А у нас – старик отец. Он тоже не может жить на четвертом этаже.

– Ничего подобного. Пускай живет согласно ордеру.

– Может, вы все-таки останетесь в двадцать шестой квартире? Площадь-то ведь одна и планировка тоже.

– Нет, граждане, давайте выметайтесь. Коммунизм еще не наступил, чтобы я совершал такие поступки.

– Давайте, а, молодой человек?

Это я-то молодой человек?

– Давайте, молодой человек, а мы вас отблагодарим.

– Что? Взятка?

– Почему взятка? Решим это по-джентльменски. Коньячку выпьем. А жены – шампанского. Шоколаду купим.

Тут и Людмилочка подает сверху измученный голос:

– Может, черт с ними, а? Пускай живут.

Меня снова в жар бросило. Да что это за несчастья?

– Запихайте, – говорю, – этот ваш шоколад знаете куда?

И тут Пидколодные, сбросив фальшивую маску любезности, нахально заявляют:

– А мы не уйдем.

– Это как же так? – опешил я.

Хотя с моим опытом не хрена было бы удивляться.

– А вот так – не уйдем, и все. Мы просили пониже.

Мы право имеем.

– Права граждан определяют специальные организации, – парировал я. – Я на вас на суд подам.

И я подал на них в товарищеский суд при домоуправлении. Я выиграл дело, но они не ушли. Я подал в районный суд, но они не ушли. Я подал в городской, но они не ушли. Я им лил керосин в щели. Я повесил им с балкона дохлую собаку. Но они собаку срезали и даже не поморщились, а мне за это как-то всю ночь стучали в свой потолок, который у меня является полом.

Очень меня это огорчает, что химиков подобных развелося полный город. Ну как с ними дальше жить? Я грущу. Я тут как-то встретил инженера Женю.

– Как дела, Женя, как там Саша?

– Уехал Саша, в командировку уехал Саша.

– Хорошо. А как здоровье матушки?

– Умерла. Умерла мама, – отвечает Женя, и голос его дрожит.

Жалко мне его стало до ужаса.

– Да, дела. Ну – хоть отмучалась. Как говорится – как ни болела, а все ж померла, правда?

(Это я чтобы его подбодрить. Это вроде как шутка.)

А он вздохнул и ушел.

А я решил, что подам на захватчиков и в Верховный суд, если это потребуется. До каких пор мы будем поощрять нахальство? Пускай горит земля под ногами нахалов. Пускай их судит Верховный суд!

А если и Верховный суд их не выкурит, тогда я выброшусь из окошка и оставлю записку, где напишу, что это они меня столкнули, Пидколодные. Ну это я, конечно, шучу, но я своего добьюсь. Они у меня еще попляшут. Это я вам точно говорю.

Отрицание жилета

...и надо сказать, что раньше я очень и очень верил в жилет. Я искал в жилете остатки человеческого разума, отзвуки гуманистических идей. Сам вид жилета успокаивал меня: длинный ряд пуговиц, отсутствие рукавов, шелковая спинка, хлястик, милые остренькие полы, витая массивная цепь серебряных жилетных часов.

Вспоминал Чарли Чаплина с его тросточкой и малолетним Джекки Куганом. Как, покачиваясь, он раскуривает сигарку около мусорного ящика на дне жизни, роняет дырявые перчатки, тщетно чиркая спичкой, пытается уловить какой-то ускользающий смысл.

Ну, а в тот день потери веры в жилет я сначала тихо и спокойно ехал в первом вагоне пригородной электрички.

Там было много народу. Все куда-нибудь ехали. Вечерело. Ехали домой грибники с полными лукошками – все женщины, дети, мужики, девки, бабы, малые ребята.

Я, уткнувшийся в многостраничный номер "Недели" – воскресного приложения к известной газете "Известия", поглядывал на грибников с уважением и подобострастием, сознавая их превосходство. Они встали в 4 часа утра, ходили босиком по росе навстречу солнцу, их ели кровососущие насекомые, а я спал до 12 часов дня, потом пил чай с клубничным конфитюром, потом лежал на берегу, на песочке. Ленился.

И, говоря по совести, я еще боялся, что ежели случись что, то они – грибники благодаря своей энергии окажутся жизнеспособнее меня, а я погибну.

Слышались слова: "Мы собирали грибки", слышались слова: "Маслята", "Опята", "Белые", "Обабки", "Грузди". Из транзистора неслось пение:

Непогоде вопреки валят лес сибиряки. Ча-ча-ча...

А я ехал из гостей, с чужой дачи и сидел на желтой и жесткой вагонной скамье. И одет был по случаю гостей

неплохо. В хороших башмаках и неплохом венгерском костюме фирмы "Модекс", с галстуком и жилетом, конечно.

Ехал, читал "Неделю".

И напротив меня, тоже на желтой, тоже на жесткой, находился какой-то мальчик Он что-то все вертелся, крутился, поглядывал на грибы и грибников. Поглядит, осмотрит, а потом возьмет да и черканет что-нибудь в своей записной книжечке.

Я хотел с ним разговориться. Вот и говорю:

– Мальчик, ты, наверное, юный натуралист?

– Нет, я просто натуралист, – ответил мальчик, – я – юный писатель. Я – вундеркинд. Критики обвиняют

меня в чрезмерной психологической заостренности. Утверждают, будто я нахожусь под влиянием Золя и французской киногруппы "Авангард".

– О! Это очень интересно. А я – молодой писатель. Мое имя тебе ничего не скажет.

– Очень приятно познакомиться, – сказал мальчик.

Ехать стало гораздо веселее. Мы с мальчиком беседовали на литературные темы. Мальчик сказал, что он терпеть не может "Золотые плоды" Натали Саррот и вообще из всей современной литературы признает только "Трансатлантический экспресс" Роб-Грийе, который он, к сожалению, еще не читал.

Я его горячо с этим поздравил, но в глубине души был слегка уязвлен.

– Ну, а как же Сартр, – сказал я, испытующе глядя на юного писателя.

– А что Сартр? Сартр, Сартр, – ворчливо ответил мальчик и стал ворчать: – Сартр. Сартр. Носятся с этим

Сартром как с писаной торбой. Я англосаксов люблю и на них делаю ставку. Сартр. Носятся с ним, с Сартром. Совершенно потеряли всякое чувство меры.

– Ну, а Камю? – спросил я, теряя последние надежды.

– Ка-мю?! – озлобился мальчик. – Да если хотите знать, меня лично совершенно не устраивает его теория безысходного отчаяния, ведущая к космическому пессимизму. Пассив. А я хочу активных действий. Если говорить образно, тот вот на вас жилет, а рукавов на жилете нету. Так вот: философия Камю – это рукава от жилета настоящей философии.

– Какой настоящей?

– Ну настоящей. Вы что, не знаете, какой, что ли?

Настоящей философии.

От таких слов я заробел, и неизвестно, чем бы кончился наш спор, но тут к нам подсел еще один пассажир, бывший солдат. Он донашивал военное обмундирование, то есть был в полной форме, но без погон и звездочек.

Чайный домик словно бомбоньерка

В венчике своих душистых роз, -

запел солдат, закурив.

– И мой вам совет, – сказал мальчик, – так жить на земле, как живете вы, – нельзя. Нужно либо повеситься,

либо начать жизнь по-иному. Вот скажите, вы уже написали роман?

Я тут приободрился.

– Э-э! Нет! Видишь ли, пузырь, настоящий роман сейчас написать невозможно. Это раз. А во-вторых, если еще подумать, сколько времени уйдет на роман – полгода, год, два, три, то становится страшно. Поэтому я пишу короткие рассказы, а также потому, что больше я ничего писать не умею.

– Вот. Вот. Вот вы и пожинаете плоды своих увлечений и философий.

– Но, помилуй, кто тебе дал право...

– А почему мне не нравится ваш разговор, – нежиданно вмешался солдат, – да потому, что я в нем ничего не

понимаю.

– Боитесь все, боитесь, а чего бояться, – пилил меня мальчик.

– А также потому мне он не нравится, что он мне что-то напоминает. И я даже могу сказать, что, если хотите.

– Нужно не клонить голову долу, а смело смотреть жизни в глаза, – наставлял мальчик, и на этом наша дискуссия о литературе, ее творцах и философах закончилась.

Мы начали слушать солдата, так как тот уже стал тяготиться нашим невниманием. Он заорал: "Тихо, вы – змеи, романы. Дайте и человеку наконец слово сказать".

Дали.

– Я в жизни много видел безобразия, – начал свой рассказ солдат, – но такого, какое я повстречал в городе

А. Якутской АССР, вы не найдете нигде, точно вам говорю.

Я, ребята, стоял в очереди за вермутом разливным, или, как говорят у нас в народе, за "рассыпушечкой". Мне что? Мне лишь бы рассыпушечка была, а дальше я проживу. И ведь уже почти достоялся, когда вдруг теребят меня за робу две подруги, ладные такие дивчины, и одеты неплохо, и сами ничего себе, все покрашенные. Теребят и говорят: "Солдат! Возьми нам по стакану рассыпухи, а мы тебе обои за это заплатим натурой".

Вы понимаете, что это значит? А это значит, что за стакан рассыпушки они уже на все согласные.

И тут солдат на минуту замолк, чтобы перевести дух. Я с удовольствием смотрел на его говорящее лицо, а мальчик в пол.

– Вы, конечно, знаете, как я люблю заложить за воротник. Вы знаете, потому что я вот, например, и сейчас

уже под газом. Но это гнусное предложение глубоко возмутило меня, как гражданина, как бойца и как мужчину.

Я вышел из очереди, где мне оставалось два человека до продавца. Вышел, чтобы круто поговорить с девчонками и, может быть, даже направить их по правильному пути.

Вышел я, значит, из очереди, и что же я, братцы вы мои, вижу? А вижу я, что эти две профуры, они обои стоят в углу с какими-то поросятами и вино они дуют без моей сторонней помощи.

Я подошел к ним, чтобы что-нибудь сказать, может быть, посоветовать, я все-таки постарше их буду, но только мне один барбос из этих вдруг как с ходу звезданет по рогам! Он мне выбил зуб.

И солдат открыл рот, указав пальцем на пустоту в своей челюсти, и, достав красненькую в горошек тряпочку, размотал, вынул, предъявил нам желтый кривой зуб.

– Что было дальше? Профуры было заржали, но я их ним хмырям мигом накидал таких пачек, что развратницы заткнулись и стали их утаскивать из магазина. Вино кончилось. Я был маленько побит. Через месяц демобилизовался в чине ефрейтора. Вот и весь мой рассказ.

– А вы бы лучше постыдились рассказывать такие гнусные истории при ребенке, – взорвался мальчик, перестав смотреть в пол, – впрочем, я чувствую, что Лена Мельникова из нашего класса тоже когда-нибудь падет до подобных степеней. Она уже сейчас слишком хороша собой и целуется с кем попало. Ее на переменках всегда жмут в углу. Я тоже жал.

– Вот это мужской разговор, сынок, – одобрил солдат. – А ты что скажешь, жилет? – обратился он ко

мне. – Напялил жилет и заткнулся. Ты лучше что-нибудь скажи, расскажи или спой, на худой конец.

– Я? Ладно. Я хотел промолчать, но раз вы просите, я скажу. Я вам вот что скажу, дорогой мой товарищ. По моему глубокому убеждению, всякая рассказанная история служит лишь для того, чтобы сделать из нее какой-либо вывод, резюме. Подвести черту. Это – моя теория. Это – мое глубокое убеждение. А из вашей истории адекватного вывода сделать нельзя, так как слишком сомнительно ваше благородство и моральное превосходство над теми хмырями, слишком слабо обрисованы хмыри и профуры, слишком неясна расстановка сил добра и зла в вашей истории. И все это вдобавок при многозначительной простоте вашего рассказа. Ложная простота! Ложная многозначительность. Ложь и ложь! Совокупность двух видов лжи!

Ваш рассказ не может существовать без чего-то главного, резюмирующего. Понимаете? Как мой жилет без пиджака...

– Это верно! – волнуясь, воскликнул мальчик. – Это настолько верно, что я, по моему мнению, должен присоединиться к высказавшемуся товарищу.

– Да что уж там. Это все хреновина, пустое, – добродушно улыбаясь, оправдывался солдат, – я и сам не понимаю, что к чему. Зачем я к ним полез? Подумаешь! Может, эти хмыри были их законные мужья. А слова профур, обращенные ко мне, являлись женской шуткой. Может так быть? Может быть вполне. Э-эх, и всю-у-то мне жизнь не везет. В школе я курил махорку, в Якутии мне выбили зуб, и вот вы с пацаном сейчас меня ругаете. И правильно ругаете, наверное. Между прочим, может быть вполне, что и зуб мне правильно выбили. За дело. Не лезь в чужие семьи. Э-эх! Дай-ка я лучше глотну, – сказал он, вынимая из кармана бутылку. Поднес ее ко рту и хотел пить.

И совершенно точно стал бы пить. Тут и сомнений никаких быть не может. Это, извините за каламбур, как пить дать, если бы не приключилось вдруг нижеописываемое ужасное событие.

А в вагоне действительно случилось вдруг нечто ужасное: защелкало, зашелестело, зашевелилось, засуетилось, забегало, задвигалось.

Как бы это вроде – гром с ясного неба на ошарашенную местность, и ветер, со свистом рассекающий дотоле спокойные купы деревьев.

– Щелкунчики, – побледнев, сказал мальчик.

– Яковы? – глухо отозвался бывший солдат, проворно пряча недопитое.

А это контролеры железных дорог в этот именно день и на этом именно поезде устроили вдруг внезапную проверку проездных документов.

Работая компостерами, они шли по двое с двух концов вагона. Зловеще мерцали алюминиевые звездочки на обшлагах их форменных пиджаков. Жалобно стонали гонимые ими огрызающиеся безбилетные. Охали сердобольные грибники.

И вот они уже дошли до нас, и вот они уже встали молча над нами. Встали молча, а потом и говорят в четыре голоса:

– Ваши билеты!

И безбилетники тоже, огрызаясь, перепихиваясь, кривляются:

– Ваши проездные документы.

Нахалы.

Мальчик тут тотчас же встал и присоединился к безбилетной толпе, предварительно объяснив всем, что он – дите.

Бывший солдат сделал вид, что очень устал от жизни и давно спит, но ого разбудили и тоже присоединили.

А я искал по всем карманам – в одном кармане, в другом, в третьем, в четвертом, в пятом, в шестом, в седьмом, в восьмом – нету!

– Черт побери! Где же он?!

– А вы его, наверное, забыли взять с собой, – сказал один контролер.

– Он его, наверное, потерял при входе и выходе пассажиров из вагона, – сказал другой контролер.